Глава 10
Firenze

Я поехала во Флоренцию не столько для осмотра достопримечательностей, сколько для встречи с друзьями. Они, много лет назад уехавшие в Израиль, а теперь полноправные граждане Канады, с удивительным для меня постоянством приезжали сюда уже много раз, когда у них были деньги и выпадало свободное время.

— Почему именно во Флоренцию? — удивлялась я.

— Здесь особая аура.

— Но ведь вы еще не бывали во многих других городах и странах!

— Нам нравится здесь.

— Но чем вы занимаетесь? Морских пляжей поблизости нет, а сам город невелик и за несколько дней его можно изучить вдоль и поперек.

— Мы ничего здесь не изучаем, и нам не нужны морские пляжи. Приезжай, и ты все поймешь. Здесь можно увидеть, как движется время.

И я приехала. И мы уже теперь ничего не делали втроем. Правда, вставали, как и большинство туристов в Италии, рано, до жары, выходили из гостиницы до завтрака и пешком брели по тенистым набережным Арно до Старого моста. Там устраивались в его арочных пролетах, опираясь на древние, шершавые, теплые даже после ночи камни и молча смотрели, как золотит солнце спокойную гладь воды. Потом лениво шагали вдоль ослепительных витрин флорентийских золотых лавок. (Изделия местных ювелиров разительно отличаются от побрякушек, предлагаемых нам в московских ювелирных бутиках под видом «итальянского золота».) Мы проходили сквозь маленький рынок, втиснутый с трудом между каменных стен домов, и неизменно останавливались у «Кабанчика» — небольшого фонтана, изображающего дикого поросенка. Порчеллино — так звучит «поросенок» по-итальянски — осторожно присел в каменной чаше на задних лапках, вытянув хитро-забавную мордочку. Из приоткрытой пасти его струится вода, и кажется, что он сейчас высунет от жары язычок, как собака. Пятачок его ослепительно блестит на солнце, он отполирован руками туристов — каждый хочет погладить забавного зверька, а многие еще и просовывают монетку в его пасть между нижними зубами. Скатываясь со струйкой воды, монетка попадает в специальную прорезь в дне чаши — городскую копилку, и оттуда деньги достают не бродяги-нищие, а городские власти. Специальный человек приходит и отпирает дверцу особым ключом. На что идут деньги, неизвестно, но считается, что со времен республики расходование денежных средств во Флоренции открытое. Во всяком случае, так рассказывали мне мои друзья.

От Порчеллино узкими улицами, сплошь уставленными высокими каменными домами, мы медленно продвигались к площади Синьории, здесь завтракали в каком-нибудь из многочисленных уличных кафе и устраивались вместе с другими туристами на широких скамьях под выпуклыми сводами огромной каменной лоджии. Нас окружали античные скульптуры — боги и воины, великие деятели и знаменитые художники. Здесь мы надолго замирали, будто в полусне. Со стороны галереи Уффици слышалась прелестные мелодии бродячих музыкантов; в ожидании заработка устанавливали в тени зданий мольберты художники, а под мольбертами пристраивались их маленькие собачки с непременными поилками с водой. Почему-то в Италии мне на глаза попадались только маленькие собачки. Может быть, потому, что большим собакам труднее переносить жару, а может, и потому, что маленьких легче прокормить. Кстати, практически точно такие же собачки живут на картинах великих мастеров, собранных и выставленных тут же, в Уффици.

Наискосок от нас, на площади, стоял беломраморный Давид (точно такая же копия, как в Пушкинском музее), чуть дальше располагался фонтан с очередным Нептуном, а за ними всеми на черном коне восседал монументальнобронзовый Козимо Медичи. Но это был не тот старый Козимо, спаситель отечества, который принес деньги флорентийскому народу, заложил строительство знаменитого собора и устроил в своем саду философскую школу, а его потомок, через сто пятьдесят лет вернувший династию во Флоренцию, не интересовавшийся философами, зато имевший титул великого герцога и построивший галерею Уффици. Таким странным образом соединились на одной площади классика и Средневековье, мифические герои и исторические персонажи.

Часам к десяти утра прозрачный воздух над площадью начинал колебаться, поднимаясь от разогретых камней, и из лоджии желтые стены домов, люди, памятники и фонтан виделись в легком мареве, не притупляющем краски, а придающем им романтическую прозрачность. Скульптуры в этом воздухе оживали, и начинало казаться, что гордый Козимо сейчас соскочит со своего пьедестала, пришпорит коня, развернет его к центру площади и что-то закричит собравшемуся перед ним народу. Но праздная толпа туристов не позволяла ему это сделать — она гудела и шуршала возле его памятника, фотографировалась и улыбалась, и поэтому звук копыт коня слышался только мне одной, в моем воображении.

«Неужели не во всем мире такой праздник жизни, как здесь?» — думалось мне. И хотя я прекрасно знала, что в это самое время в других странах гремят взрывы и идут войны, казалось, что здесь, на площади Синьории, мир прочен и вечен, что старые грехи уже искуплены, а новых не будет накоплено никогда.

— Еще сравнительно недавно на этой площади был памятный круг на месте казни Савонаролы, — развеял мою безмятежность старинный приятель.

— О Господи! — Я вспомнила, что произошло с Джордано Бруно на площади Цветов в Риме. — Можно подумать, что в Средние века площади строились специально для того, чтобы на них кого-нибудь сжигали!

— Его сначала повесили, а уж потом сожгли, — уточнила подруга.

— Что же он сделал?

— Он любил Бога не совсем так, как считал нужным это делать правивший тогда избранник народа Флоренции. Мало того, Савонарола считал своим долгом склонять и других к своей Истине. Всегда находятся люди, которые не удовлетворяются тем, что сами мыслят и чувствуют не так, как другие, как большинство, как масса, как требуется в данный политический момент. Проповеди Христа не дают им покоя. Они мнят себя проповедниками и хотят быть большими католиками, чем римский папа. Их хлебом не корми, только дай устроить какую-нибудь заварушку, пусть даже в ней погибнет множество людей. Сами они вполне могут расстаться с жизнью или на худой конец надолго сесть в тюрьму, но жить спокойно не могут. Они должны найти свой собственный, особенный путь.

Мне захотелось узнать поподробнее эту историю.

— История — дрянь, — начал приятель. — Не первая и не последняя в череде подобных, случившихся за последние пятьсот лет, в том числе и в нашей бывшей стране. Чтобы понять ее, надо любить Флоренцию. Она почти не изменилась со времени Савонаролы. Но Флоренция — это и семейство Медичи. Они неотделимы. Но Медичи были банкирами, а мы не уважаем банкиров. Многое в городе было создано на их деньги. Медичи тоже любили Флоренцию. Они давали городу работу. Они хотели быть любимыми правителями. Приглашали архитекторов и художников, создавали соборы и монастыри, школы и общественные учреждения, а взамен требовали лишь одного — безграничной власти. Они хотели сами вершить судьбы и дела города и горожан, хотя Флоренция официально считалась республикой. Медичи были покровителями тех, кого мы теперь называем творческой интеллигенцией. Не их заслуга, что именно в ту пору родились в Италии огромные таланты, но трудно недооценить того, что в основном на их деньги эти таланты могли рисовать, ваять, строить, изобретать. И самый великолепный в этой династии был Лоренцо Медичи, любитель античности, меценат и прожигатель жизни. Лоренцо придумывал карнавалы, заказывал балы, спектакли, фейерверки. И именно он (какая ошибка!) позволил приехать во Флоренцию босому монаху Джироламо Савонароле и проповедовать свои взгляды на мир с высоты кафедры собора Сан-Марко. — Мой старый друг горько улыбнулся. Я не поняла его таинственной улыбки. — Ирония судьбы заключалась в том, что Сан-Марко отстроил после разрушения дед Лоренцо, старый Козимо Медичи, которого горожане называли спасителем. А бедный монах, обосновавшийся там, призывал флорентийцев свергнуть его внука. Босой монах решил, что может учить уму-разуму всю Флоренцию и самого Лоренцо Великолепного.

Мы помолчали. История обещала быть печальной.

— Всегда находятся люди, которые любят орать на площадях, — сказала подруга. — Савонарола собирал толпы. Конечно, искусство и строительство не приносили в казну большого дохода, и повод для недовольства был у многих. Праздники стоили денег. Лоренцо обанкротился и разорил общественную кассу. Савонарола призывал убить тирана, возникли беспорядки, положение становилось все хуже. Лоренцо тяжело заболел. Он лежал в саду на своей прекрасной вилле и обдумывал прожитую жизнь. Он был не злым человеком, а потому решил позвать Савонаролу и попросить отпустить ему грехи. Он хотел примириться с ним перед смертью. Строптивый монах отказал ему. Вероятно, он забыл, что Бог призывал прощать всех. Лоренцо умер. Савонарола устроил бунт, поднял восстание, выгнал наследников из Флоренции и озаботился грешной жизнью римского папы. Но революции не приносят народу хлеба, так же как и карнавалы. Савонарола заставил народ молиться, одел всех в черные одежды и сжег на площади картины с изображениями Меркуриев и Венер, а заодно и книги Платона и Аристотеля. Художники разъехались, архитекторы разбежались, каменщики и плотники остались без работы. Начался голод. Потом пришли завоеватели-французы, а после явилась чума. Савонарола же все выкрикивал с амвона Сан-Марко свои проповеди, все клеймил угнетателей. И неизвестно, что было бы дальше в этом чудном городе, но тут наконец опомнилась великая инквизиция. Монаха арестовали, и история окончилась на этой площади виселицей и огромным костром. Народ безмолвствовал некоторое время, а потом вернул к правлению династию Медичи.

— Послушайте, вам не кажется, что расхитителя народной собственности Великолепного Лоренцо Бог любил больше, чем босого монаха, всю жизнь боровшегося за народное счастье? — не выдержала я.

— Этот вопрос, я думаю, должен остаться открытым, — зевнула подруга. — Сегодня, как никогда, очень жарко. Не съесть ли нам мороженого?

Мы двинулись в кондиционерную прохладу маленького кафе, и мне на прощание показалось, что марево на площади — не что иное, как дымный след давно погасшего костра.

— Во всяком случае, еще сравнительно недавно люди носили на эту площадь цветы Савонароле, — заметил мой приятель.

— Люди любят мучеников, — уточнила подруга.

— А боги? — спросила я, но ее ответ утонул в обсуждении сортов мороженого.

Потом мы гуляли в монастыре Сан-Марко, где все осталось, как было при истовом монахе, — и его прижизненный портрет, и прекрасные фрески Беато Анжелико. Мы побывали также и в другом монастыре, у могилы Лоренцо Великолепного. Его надгробие было украшено не хуже — резец Микеланджело поработал над ним. Таким образом, мой вопрос, кого из двоих больше любил Бог, остался действительно незакрытым.

За время моей поездки во Флоренцию в группе назрел скандал. Тот самый толстяк, путешествующий в компании многочисленных родственниц, прознал, что в августовские дни все, кто не уезжает из Рима в отпуск, загорают на пляжах в Остии, и определил по путеводителю, что туда не так далеко ехать. Подготовленная соответствующим образом группа встретила утром Лару деловым предложением:

— Не хотим ехать на запланированную экскурсию, требуем изменить маршрут и поехать купаться. По дороге предлагаем осмотреть местные достопримечательности.

Лара представила разбредшихся по прибрежной полосе пятьдесят шесть человек и сразу сжала руку в кулак.

— Об этом не может быть и речи!

— Но почему? — заорали туристы. — У нас демократия! Мы провели общее собрание и голосованием решили, что те, кто не хочет ехать, могут идти по своим делам, а те, кто хочет, арендуют у Петро автобус и под вашим руководством поедут купаться в Остию. Вы ведь знаете, как туда ехать?

— Не знаю! — отрезала Лара.

— Ну, Петро знает!

Петро, с любопытством наблюдавший за происходящим из автобуса, услышал свое имя и взволновался. Это был приятный человек лет пятидесяти. Каждое утро, когда я здоровалась с ним, у меня возникало впечатление, что он рад приветствовать лично меня, как, впрочем, и каждого из нашей группы. Что не мешало, кстати, и ему не забывать о своем маленьком бизнесе — напитки туристам из автобусного холодильника он продавал в три раза дороже, чем они стоили в супермаркете в Термини.

— В этом и заключается свобода, — поясняла мне Лара. — Никто же не заставляет покупать у него персиковый чай. Сходи сама вечером в супермаркет, купи там себе воды по дешевке. А уж если поленилась, не жалей денег за сервис!

Но кое-кто из нашей группы все равно обзывал Петро маленьким спекулянтом.

В этот раз Лара подошла к нему и что-то сказала приказным тоном. Петро тут же кивнул, сел в автобус на свое место и закрыл двери. Лара вернулась к нам и не терпящим возражения тоном объявила:

— Сейчас, согласно нашей программе, мы едем осматривать самую древнюю христианскую церковь в Риме, бывшую до постройки собора Святого Петра резиденцией пап. Она называется Сан-Джованни-ин-Латерано.

— Не хотим больше осматривать церкви! Надоело! Хотим купаться! — раздались в ответ протестующие голоса.

— Лестницу к подножию этой церкви привезла сама святая Елена! — надрывалась Лара. — А деревянные ступени вырезаны из дворца Понтия Пилата! Вы сами сможете по ним подняться, как поднимался Христос!

Ничто не могло свернуть наших туристов. Когда хочется купаться, до лестницы ли святой Елены? О русский бунт, бессмысленный и беспощадный!

— Как бежать черт знает куда за пирожными, — голосила жена толстяка, — так плевать на достопримечательности! (По моим наблюдениям, именно она слопала больше всех миндального печенья.) — А как группа хочет поехать купаться, так трудно пальцем пошевелить?!

— Мы не имеем права самовольно менять маршрут и программу! — Лара пыталась сохранять спокойствие.

— Но вы же ездили в Помпеи с одной нашей дамой? — Я заметила, что эстетка Лиза ревниво поглядывала на мой браслет.

— В программе был запланирован свободный день, и я приглашала всех желающих. Вот если бы вы захотели поехать в Остию, тогда…

— А у нас тогда были раки по три рубля! — попытался сострить мужчина в очках. Его спутница звонко чмокнула возлюбленного в щеку.

— Но сегодня мы едем к Сан-Джованни-ин-Латерано! — не сдавалась Лара.

— Но подумайте сами, — решил действовать другим путем организатор всего этого предприятия толстяк. — Какой это может быть для вас бизнес! Если мы скинемся на автобус, то можем скинуться и на экскурсовода!

— Это во сколько же нам выльется вся поездка? — вдруг недовольно спросили две девушки, соседки Татьяны Николаевны.

Лара мгновенно нашлась:

— Довольно дорого, к вашему сведению. Мало скинуться на автобус и на переводчика. Остия не дикий пляж. Надо оплатить несколько часов стоянки, раздевалки на самом пляже, потом обед… Вы ведь не хотите остаться голодными? Ужин мы тоже пропустим — если на дороге будет пробка, на эти несколько десятков километров уйдет много времени…

Туристы приуныли, потом почесали в затылках, уселись в красный автобус и отправились осматривать лестницу святой Елены. Петро пожал Ларе руку и уехал по своим делам. Мне рассказали об этом происшествии соседи по столу.

— А почему вы не захотели прокатить нашу группу в Остию? — спросила я Лару. — Ведь это действительно был бы неплохой бизнес для вас и для Петро?

— Это типичное свойство русских — менять маршруты, подчиняясь минутному порыву, — ответила Лара без колебаний. — При чем тут бизнес? А если бы кто-нибудь там напился и утонул?

— Вы хотите сказать, что могли бы тогда потерять работу?

— Ну, и работу тоже, — заметила Лара, затягиваясь сигаретой через свой красивый мундштук. — Но главное не это. Ведь я была бы виновата, что не смогла удержать вверенных мне людей. И к родному очагу не вернулся бы какой-нибудь человек! — Мне было странно ее слушать, в то же время я верила, что она говорит совершенно искренне. — Конечно, и компании, возможно, пришлось бы судиться с родственниками из-за страховки…

— Но ведь это же дело каждого! — возразила я. — Если рассматривать этот случай с точки зрения истинной свободы, каждый человек может ехать куда захочет…

— Каждый отдельный человек может, — согласилась Лара. — Но вся группа — нет.

— Почему?

— Потому что в группе за каждого отвечаю я! — сказала она.

— А если бы они все-таки поехали? — предположила я.

— Вот потому, что они не поехали, меня и ценит руководство «Италия-Элефант», — с гордостью сказала Лара и добавила: — У нас всегда было странное понимание свободы: хлебом не корми — разреши орать, что придет в голову, и подбивать людей на всякие гадости — от революций до перестройки.

Я была с ней не согласна.

— Но как же демократия…

— Выйди в лес и кричи! — сухо заметила она.

Я вспомнила залитую солнцем Флоренцию, с ее монастырями и музеями, с массой веселых отдыхающих людей, музыку, звучащую под сводами лоджии Вазари, и то место на площади Синьории, где почти пятьсот лет назад сожгли Савонаролу. Я поняла, что проиграла наш спор с Ларой.