Глава 11
Ватиканский лев

Оказывается, итальянцы любят своего папу. Татьяна Николаевна с удивлением обнаружила это, когда вместе с Цезарем посетила собор Святого Петра, папский дворец и Сикстинскую капеллу. Надя и Поль довезли их до Ватикана на своем фургончике, а потом исчезли. Татьяна Николаевна попросила Цезаря совершить с ней полную экскурсию и посмотреть те сокровища, ради которых люди со всех уголков земли едут в Ватикан. Она представляла, что увидит что-то вроде Оружейной палаты или Алмазного фонда, но действительность оказалась совершенно неожиданной. Она не нашла роскошных предметов обихода, которыми переполнены дворцы русских царей, но мир христианской религии — живописные полотна, фрески, скульптуры — был новой для нее роскошью — роскошью искусства. Цезарь принял ее приглашение осмотреть достопримечательности с равнодушным достоинством: сам он хотел показать ей только двор папского дворца и в нем ватиканского льва, а вовсе не фрески и гобелены, тратить на них время он считал пустым делом. Татьяна Николаевна уже знала его манеру не обращать внимания на то, что происходило в мире в течение двух тысяч лет, то есть в течение того отрезка времени, когда его прежняя жизнь окончилась, а новая еще не началась. Тем не менее он терпеливо ходил рядом с ней по всем огромным залам и коридорам и спокойно ждал, пока настанет его очередь быть экскурсоводом.

Иногда им встречались русские группы. Татьяна Николаевна подходила поближе, чтобы слышать, о чем говорят экскурсоводы. Она делала это осторожно, чтобы не обидеть Цезаря — она уверила его в том, что он лучший экскурсовод во всем Риме. Вот тогда ее и удивило, с каким искренним чувством итальянцы говорят о папе. Все, кого она слышала, рассказывали, какой он добрый, какие он написал замечательные книги, как много сделал для объединения христианской церкви. Татьяна Николаевна, совершенно далекая от всех церковных дел, под влиянием этих рассказов даже засомневалась, правильно ли поступает российский патриарх, не приглашая такого уже старенького папу посетить Москву. Ей даже стало чуточку за него обидно — подарил русской церкви старинную икону, которую несколько лет даже держал у себя в кабинете, а мы взяли, да и назвали ее фальшивкой, а ведь дареному коню в зубы не смотрят! И еще она заметила, что один старенький итальянец, когда увидел след от пули террориста, которая не попала в папу, а прошла наискосок и задела колонну, по счастью, никого не убив, даже прослезился. Цезарь же пробормотал, увидев это:

— Сколько слез из-за одного-единственного покушения! Пожили бы они в мои времена!

Пожалуй, его заинтересовал только бывший кабинет, в котором папы заседали пятьсот лет назад. Сам кабинет, как и все покои в папском дворце, был пуст, однако создавалось впечатление, будто он переполнен и перенаселен, стены его не имеют преград, а вверху на потолке не каменные балки, а небесный свод.

Татьяна Николаевна поделилась с Цезарем этим впечатлением.

— Что ж тут удивительного? — пробурчал тот. — Стены эти расписывал Рафаэль!

Цезарь долго стоял возле одной стены папского кабинета и, задрав голову, рассматривал фреску в ее верхней части. Выписанные на других стенах фигуры Веры, Надежды и Милосердия, как и Христос с Богоматерью, оставили его вполне равнодушным. Задержался же он лишь возле фрагмента, изображающего Древний Рим с его арками и колоннами. Рафаэль написал древних философов и ученых, шагающих по мраморным ступеням, в толпе своих друзей-художников и первым среди них поставил Микеланджело — сурового ревнивца и своего конкурента. Над ними синело высокое небо, а выше уже не было ничего, кроме облаков, — ни богов, ни пап, ни плебеев.

— Эта фреска называется «Афинская школа», — сказал вслух Цезарь. А дальше забормотал: — Вот мы и встретились с вами, мои дорогие учителя. Возможно, в последний раз. Я помню всех вас, что находитесь здесь, как в пантеоне; я помню все ваши учения, их толковал мне мой раб — превосходно образованный грек. — Цезарь переводил взгляд с одной светлой фигуры на другую, и обычно добрые его глаза темнели и загорались мрачным огнем. — Я любил вас, как может любить хороший ученик мудрых учителей, но теперь, когда прошло столько лет, я понял — вы были не правы. То, что можно обсуждать в дружеских диспутах, — все эти разговоры о счастье, о смысле жизни, добре и зле на поверку выходят пустой болтовней и совершенно неуместны при управлении государством. Только жесткая дисциплина, броские лозунги и единовластие могут принести счастье народу, мир обществу. Тирании гораздо более устойчивы, чем республики. Поняли ли вы это, мои дорогие учителя — Платон и Аристотель, Демокрит и Сократ? Вопрос только в том, как отдать власть разумному тирану…

Татьяна Николаевна тихонько подошла к Цезарю, взяла его за руку, как маленького, и повела дальше. А он все оглядывался на «Афинскую школу» и все бормотал что-то невнятно и очень сердито. И Татьяне Николаевне стало интересно не только рассматривать сокровища Ватикана, но и наблюдать за своим спутником — она никогда еще не встречала в своей жизни такого странного человека. Впервые ей не хотелось ничего менять, она принимала весь мир таким, каким он был, и Цезаря как часть этого мира.

Так, его оставили равнодушным фрески Микеланджело, «Страшный суд» и «Сотворение мира» были ему, язычнику, непонятны. В другой своей жизни, две тысячи лет назад, он относился к богам без притворства. Им нужны были жертвы — он без сомнений приносил их. Он клал на жертвенный костер внутренности и кости животных, а мясо отдавал на пропитание народу в дни праздников и еженедельных выплат, и это было выгодно его государству. Взамен же он требовал от богов побед. Татьяне Николаевне пришло в голову, что некий сговор со Всевышним имеет место и сейчас — если ты будешь любить Бога, соблюдать ритуалы, не будешь обижать ближнего — тебе воздастся. Но разве могла бы она полюбить того, кто погубил ее дочь? Поэтому неприкрытое торгашество Цезаря стало казаться ей более привлекательным. Если одни боги не приносили ему желаемого, он ставил храмы другим — более покладистым. Он научился этому у своего двоюродного деда — великого Юлия. Тот не мог подкупить всех сенаторов, но мог обмануть жертвенных кур. Татьяна Николаевна даже припомнила картинку в учебнике истории, по которому училась ее дочь. Юлий Цезарь поднимал боевой дух солдат, как раз перед тем, как перейти Рубикон. Он незаметно подбрасывал курам вкусных червяков. Куры кудахтали и клевали, авгуры фиксировали счастливое знамение. Гай Юлий заявил, что Рубикон перейден, и победил. Поэтому Цезарь Август не понимал, что означает любовь к Богу — одному-единственному, неповторимому, всегда правому и всегда осуждающему, вроде школьного учителя, — так же, как и не подозревал, что это значит — иметь Бога в душе. Для него необходимость иметь «правильного» бога сливалась с необходимостью иметь инструмент для воздействия на народ, и все разговоры о загробной жизни и рае были для него чистой абстракцией. И он теперь ходил за Татьяной Николаевной и терпеливо ждал, когда она насытится всем этим папством — и фресками, и лепкой, и позолотой внутренних убранств — и они перейдут к самому главному, из-за чего сюда пришли, — к созерцанию того единственного настоящего льва, которого он вывез из Египта.

В одном из переходов они подошли к раскрытому окну, откуда был виден пустынный прекрасный сад. Ни человек — какой-нибудь служитель с газонокосилкой и шлангом, — ни даже животное вроде бродячей кошки не нарушали этого уединения.

— Это сад папы, — сказал по-английски своим подопечным стоявший неподалеку экскурсовод. — Папа гуляет в нем, когда во дворце нет туристов.

Серьезные англичане выглянули мельком в окно и, стараясь не шуметь, прошли мимо, чтобы не нарушать уединения папы. Татьяна Николаевна, подождав, пока они пройдут, с любопытством встала на их место. Никаких цветов — только ели, пальмы и ливанские кедры росли на небольшом участке земли, бросая округлые тени на стерильно чистый газон. Из другого окна был виден внутренний двор Ватикана: замкнутое зданиями пространство размерами меньше Манежной площади, с круглым фонтаном посредине, с разметкой для парковки машин — вот и весь Ватикан. Татьяна Николаевна почувствовала себя богачом, владеющим огромными богатствами и наблюдающим, как муравей тащит маленькую соломинку. Ватиканский двор в сравнении с необъятностью российской земли был чем-то вроде ящичка с розами на окошке у андерсеновской Герды.

«Это во мне совковое, — подумала она. — Еще с тех времен, когда нам внушали, что «все вокруг колхозное, все вокруг мое». А на поверку, куда ни коснись, негодяи с пшеничными усиками внедряются повсеместно и запихивают в свои бездонные карманы то, что раньше было колхозным или личным. — Она вздохнула и прогнала эти мысли. — Мне-то теперь что до этого? Я уже очень от этого далеко».

Они прошли все покои и вышли во внутренний двор. Теперь стала видна часть здания, выходившего в парк странным вогнутым полукуполом — с лестницей, фонтаном и огромной каменной кедровой шишкой на постаменте в виде вазы — символом папской власти. На лестнице в простых глиняных горшках росли подстриженные шарами кустарники, шишку охраняли с двух сторон два каменных элегантных павлина, а внизу, у подножия, на простом постаменте из узких плоских камней, на черной плите с египетскими иероглифами, лежал, сложив крест-накрест передние лапы, прелестный, веселый и добродушный ватиканский лев.

Татьяна Николаевна не удержалась, выбрала момент, когда вокруг не было туристов, обняла льва за бородатую шею, погладила его круглые ушки и поцеловала в горячую от солнца египетскую мордочку.

— Какой ты милый! — сказала она. — И вовсе не древний!

Рот каменного льва был приоткрыт в улыбке, и Татьяне Николаевне показалось даже, что от ее ласки лев задышал, зафыркал и засопел благодарно, будто домашний любимец пес, когда его чешут и гладят под мордочкой и под брюшком. И если бы не подошла новая группа туристов, лев, без сомнения, перевернулся бы на своем каменном постаменте на бок, потом на спину, завилял сильным хвостом и задрал все четыре лапы, всем своим видом показывая: «Несите меня куда хотите, я целиком в вашей власти!» У этого льва был совсем не такой злобный характер, как у двух черных близнецов у подножия лестницы Микеланджело.

Татьяна Николаевна оглянулась, поискала глазами Цезаря. Тот стоял в стороне, но неотрывно смотрел на мраморную скульптуру. Грусть, сожаление и в то же время победный блеск отражались в его взгляде.

— Этот лев видел Клеопатру, — сказал он.

— Копия? — хотела спросить у него Татьяна Николаевна, но не спросила. Пальцем она провела по краю черной плиты. — Иероглифы… Что они означают?

— Кто его знает? Никогда не мог понять этот варварский язык! — ответил Цезарь.

— Я еще со школьных времен помню, что, наоборот, египтяне считали варварами римлян, — робко возразила она.

— Что понимать под варварством?! Если пять человек в государстве пользуются рукописями Александрийской библиотеки, а остальные верят, что их царица прямой потомок богини Изиды и толпами идут на войну, как закланный скот, — означает ли это расцвет цивилизации? С другой стороны, если народом правит сенат, но чернь когда угодно может вынестись на улицы, орать что взбредет в голову и устраивать погромы — означает ли это победу демократии?

Татьяна Николаевна ничего не могла ему ответить, она мало что понимала в государственном устройстве. На улице стояла жара, люди толпами перемещались из разных мест к одной точке. Что там находилось — не видно было со стороны.

— Пойдем попьем ватиканской водички, — пригласил ее Цезарь. С видом по меньшей мере посланника иностранного государства он проводил Татьяну Николаевну в самую гущу толпы.

— Это папский фонтан. Говорят, здесь самая святая вода во всем мире.

Никогда раньше Татьяна Николаевна не видела такого странного фонтана: в мраморной ванне, ну точь-в-точь такой же формы и размера, как детская, в которой она когда-то купала дочку, — был установлен каменный постамент, а на нем находилась еще одна такая же ванночка, но поменьше, закрытая крышечкой с набалдашником, который венчал каменный шарик. По бокам крышечки вылеплены то ли бантики, то ли листочки. Еще была прикреплена табличка с высеченной надписью на латыни. Что находилось в маленькой ванночке, никто не видел из-за крышки; большая же ванна оказалась пуста, но по бокам ее были установлены четыре маленьких металлических краника в виде мордочек непонятных животных, и из них тонкими струйками в невысокий каменный бассейн стекала вода. Туристы подходили, подставляли пластиковые бутылки, набирали воду и пили. Некоторые просто зачерпывали воду руками, брызгали себе на головы, поливали этой водой детишек. Многие собирались везти ее домой. Цезарь намочил под краном носовой платок и отер им лицо. Татьяна Николаевна с удовольствием напилась из пригоршни, умылась и даже побрызгала себе на волосы.

— Ритуал окончен! — весело сказала она. — Теперь пойдем в собор Святого Петра.

— На что он тебе? — спросил Цезарь. — Всего лишь самое монументальное в мире культовое сооружение. Торжественное, как слон. Я думал, мы посидим где-нибудь в тенечке…

Татьяне Николаевне стало неловко. Он ведь привел ее показать только льва, а она, можно сказать, завладела им полностью.

— Ты не сердись на меня, — попросила она чуть ли не виновато. — Я до недавнего времени и представить себе не могла, что буду когда-нибудь в таком месте! — Они присели на скамейку во внутреннем дворике перед папским дворцом. Лев на постаменте оттуда был им хорошо виден.

— Ты что же, не любишь путешествовать?

— Люблю. Просто возможности не было.

— А теперь появилась? Богатое наследство?

— Что-то вроде того. Я продала свою комнату.

— Дом?

— Не дом. Только комнату. У меня осталась комната в квартире, в которой я раньше жила, и я ее продала.

— И на эти деньги поехала в Рим? — Цезарь недоумевал.

— Сделала еще кое-какие дела. — Она с гордостью вспомнила одинаковые гранитные памятники на кладбище.

— Так у тебя больше нет дома?

— Нет.

— И ты поехала в Рим!

— Ну да.

— Я тебя уважаю! — сказал Цезарь и пожал Татьяне Николаевне руку. — Никто из моих знакомых так бы не сделал!

— Раньше я тоже так бы не сделала… — Она не боялась, что разочарует его. Он напомнил ей об истинном положении дел, и она на него чуть ли не рассердилась. Дни таяли с космической скоростью. Фактически завтрашний день оставался последним, а потом группа должна была улетать в Москву.

— Пойдем в собор! — Татьяна Николаевна усмехнулась. Собор Святого Петра накануне смерти — что может быть символичнее! Она попыталась польстить Цезарю: — Наверняка ты знаешь гораздо больше того, что рассказывают экскурсоводы. Мне хочется тебя слушать…

Но христианский храм не был интересен Цезарю.

— Он мне не нравится. В нем мало живого.

— Как так?

— Не могу тебе передать свое ощущение. Когда стоишь на Форуме — дышит каждый камень. Между остатками колонн бродят бестелесные тени, в перестроенной курии заседает давно исчезнувший сенат, по Священной дороге катятся призрачные телеги, рабы несут чьи-то носилки. На Форуме — жизнь, в этом соборе — смерть.

Конец этого разговора происходил уже между огромными колоннами, составляющими галерею фасада. Очередь из туристов мелкими шажками гуськом продвигалась вдоль стен, чтобы добраться до входа, ограниченного мощными турникетами, как в метро. Татьяна Николаевна выглянула на улицу. Площадь огромных размеров простиралась перед ней. В центре ее возвышался обелиск, увенчанный католическим крестом, по сторонам невысоко вздымали столпы воды два римских фонтана. Группы людей в современных одеждах вялыми кучками передвигались по площади. И как ни удивительно, но эта огромная, залитая солнцем площадь теперь, после его слов, действительно показалась Татьяне Николаевне до странности пустой. Лишь двое стражников-швейцарцев, в средневековой черно-оранжевой форме и бархатных беретах, от которых за версту несло мефистофельщиной, вежливо разговаривали у боковых ворот с какой-то посетительницей. Татьяна Николаевна посмотрела на каменную мостовую, на четыре ряда колонн знаменитой колоннады собора, зловеще раскинувшей крылья, подняла голову и тут тоже уткнулась взглядом в своды — кругом один камень, огромный бездушный камень. Ей стало жутко.

«И этот Цезарь… — подумала она. — Что все-таки он за человек?» Она взглянула на своего спутника. Цезарь не заметил, что за ним наблюдают. Он шел с ней практически рядом, лишь чуть-чуть приотстав, и его темное лицо над красной рубашкой казалось под мраморным плащом сводов бледным и несчастным, а в его глазах гуляла тоска.