Глава двадцать четвертая

Жена оттолкнулась от столика и ахнула.

– Старик? – прошептала она.

Словно ледяной ветер ворвался в бистро и заморозил всех на их местах. Обвини Бовуар в убийстве камин, они были бы меньше удивлены.

– Боже, нет, нет, – взмолилась Жена.

Но неверие в ее глазах медленно вытеснялось отчаянием. Жена пребывала в полуобморочном состоянии, как здоровая женщина, которой сообщили, что у нее неоперабельный рак. Она видела конец жизни, своей простой жизни со столяром, который изготавливал и реставрировал мебель, жил в сельской местности в скромном доме. Он воспитывал Шарли и был единственным человеком, с которым она хотела жить, которого она любила.

Все это кончилось.

Старик повернулся к ней и своему сыну. Он был невероятно красив, и даже жестокое обвинение не могло изменить этого.

– Он убил моего отца, – повторил Старик. – Я приехал в Три Сосны, чтобы его найти. Он, – Старик кивнул в сторону Бовуара, – сказал правильно. Я работал в «Ле тан пердю», реставрировал мебель, когда в магазине появилась трость на продажу. Старинная, ручной работы. Я сразу же ее узнал. Мне ее показывал отец, объяснял, как мастер вкраплял инкрустацию в структуру дерева. Внешне казалось, что это обычная прогулочная трость, но она была произведением искусства. Она принадлежала моему отцу и была похищена после его смерти. Похищена убийцей.

– И вы узнали из бухгалтерской книги магазина, кто продал эту трость в «Ле тан пердю», – сказал Бовуар.

Это было предположение, но он хотел, чтобы его слова прозвучали так, будто он не сомневается в их истинности.

– Продавцом оказался Оливье Брюле из Трех Сосен. – Старик Мюнден глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть. – Я переехал сюда. Стал ремонтировать и реставрировать мебель для Оливье. Нужно было сблизиться с ним, присмотреться к нему. Мне требовалось доказательство того, что это он убил моего отца.

– Но Оливье никогда бы этого не сделал, – тихо, но уверенно проговорил Габри. – Он никого не мог убить.

– Я знаю, – кивнул Старик. – Понял это, когда познакомился с ним поближе. Он был корыстный, да. Иногда ушловатый. Но в общем хороший человек. Он никогда бы не смог убить моего отца. Но ведь кто-то его убил. Оливье у кого-то доставал вещи, принадлежавшие моему отцу. Я несколько лет выслеживал Оливье в его поисках антиквариата. Он посещал дома, фермы, другие магазины. Повсюду покупал старинные вещи. Но я ни разу не видел, чтобы он приобрел что-то из вещей, принадлежавших моему отцу. Тем не менее они все время возникали. И продавались.

Может быть, дело было в атмосфере теплого и уютного бистро. В бушевавшей метели. Вине, горячем шоколаде и горящих каминах. Только все это казалось нереальным. Их друг словно говорил о ком-то другом. Рассказывал им историю. Притчу.

– Потом я встретил Мишель и влюбился. – Он улыбнулся жене. Уже не Жене, а женщине, которую он любил. Мишель. – У нас родился Шарль. Я жил полной жизнью. Я даже забыл о том, зачем здесь оказался. Но вот как-то в субботу вечером, когда я сидел в своем пикапе с мебелью, взятой в ремонт у Оливье, я увидел, как он вышел из бистро, но не направился домой, а сделал нечто странное – пошел в лес. Я не последовал за ним. Я был слишком удивлен. Но задумался об этом случае, а потому в следующую субботу стал поджидать его. Однако он отправился прямиком домой. Зато на следующей неделе снова пошел в лес. С сумкой.

– Продукты, – пояснил Габри.

Все остальные молчали. Они представляли, как это было. Старик Мюнден сидит в машине. Наблюдает и ждет. Он само терпение. И вот он видит, как Оливье исчезает в лесу. Старик тихо выходит из машины и следует за Оливье. И обнаруживает лесной домик.

– Я заглянул в окно и увидел… – Голос Старика сорвался.

Мишель накрыла его ладонь своей. Ему не сразу удалось взять себя в руки, но немного погодя дыхание его выровнялось, стало более размеренным, и он смог продолжить рассказ.

– Я увидел вещи отца. Все, что он держал в задней комнате. Особое место для особых вещей – так он мне говорил. Для вещей, о которых знали только он и я. Цветное стекло, тарелки, подсвечники, мебель. Все было там.

Глаза Старика сверкали. Он смотрел куда-то вдаль. Он был уже где-то далеко, не в бистро с остальными. Он был у лесного домика. Заглядывал внутрь через окно.

– Оливье отдал сумку старику, и они сели. Они пили из фарфора, к которому отец позволял мне только прикасаться, и ели с тарелок, которые, по его словам, принадлежали королеве.

– Шарлотте, – подсказал Бовуар. – Королеве Шарлотте.

– Да. Так звали и мою мать. Отец говорил, что они для него особенные, потому что всегда будут напоминать ему о моей матери. О Шарлотте.

– Вы и сына поэтому назвали Шарлем, – сказал Бовуар. – Мы думали, что вы назвали его в честь отца, но вы имели в виду мать – Шарлотту.

Мюнден кивнул, но не посмотрел на сына. Он теперь не мог смотреть ни на сына, ни на жену.

– И что вы сделали после этого? – спросил Бовуар.

Он уже знал достаточно, чтобы говорить тихим, почти гипнотическим голосом. Чтобы не разрушать атмосферу. Пусть Старик Мюнден сам доскажет историю.

– Я понял, что смотрю на человека, который убил моего отца пятнадцать лет назад. Я никогда не верил, что это был несчастный случай. Я не глуп. Большинство людей считали это самоубийством, думали, он покончил с собой, выйдя на тонкий лед. Но я знал его. Он бы ни за что не сделал такое. Я знал: если он мертв, значит убит. И лишь гораздо позднее я узнал, что самые его драгоценные вещи похищены. Я сказал об этом матери, но она мне не поверила. Он никогда не показывал ей эти вещи. Только мне. Моего отца убили, а его драгоценную коллекцию похитили. И вот я увидел человека, который совершил это.

– Что ты сделал, Патрик? – спросила Мишель.

Никто из них прежде не слышал его настоящего имени. Имени, которое она использовала лишь в самые интимные мгновения их близости. Когда они были не Стариком и Женой, а Патриком и Мишель. Молодыми влюбленными.

– Мне захотелось помучить этого человека. Я хотел дать ему понять, что он обнаружен. Одной из наших любимых книжек была «Паутинка Шарлотты», и вот я изготовил паутинку из лески, проскользнул в его домик, когда он был занят в огороде, и подвесил ее под потолком. Чтобы он увидел ее там.

– Вы вплели туда слово «Воо», – сказал Бовуар. – Зачем?

– Так меня называл отец. Мое тайное имя. Он обучал меня всему, что связано с деревом, а я был маленький, и когда хотел сказать «дерево», у меня получалось только «воо». Вот он и стал так меня называть. Не часто. Иногда, когда брал меня на руки. Прижимал меня к себе и шептал: «Воо».

Никто больше не в силах был смотреть на красивого молодого человека. Они отводили глаза от этого обжигающего зрелища. Затмения. Когда вся эта любовь обратилась в ненависть.

– Я наблюдал из леса, но Отшельник, кажется, не замечал паутину. И тогда я взял самую драгоценную вещь, какая у меня была. Я держал ее в сумке у себя в мастерской. Не видел ее много лет. Но в ту ночь взял ее с собой в лесной домик.

После этого наступило молчание. Они представляли себе темную фигуру, идущую по темному лесу. К тому, кого он долго искал и наконец нашел.

– Я увидел, как ушел Оливье, и выждал несколько минут. Потом оставил эту вещь на крыльце и постучал. А сам спрятался в тени и стал ждать. Старик открыл дверь и выглянул, предполагая увидеть Оливье. Сначала вид у него был любопытствующий, потом недоуменный, потом немного испуганный.

В каминах потрескивали поленья, несколько искорок вылетели на пол и погасли. А Старик стал рассказывать о том, что случилось после.

Отшельник окинул взглядом лес и уже собирался закрыть дверь, когда увидел что-то на крыльце. Крохотного пришельца. Он нагнулся и поднял его. Это было деревянное слово. «Воо».

И тут Старик увидел это. Увидел то выражение лица, которое он себе представлял, которого так жаждал. Он жизнь свою заложил, чтобы увидеть его. Ужас на лице человека, убившего его отца. Тот же ужас, который, наверное, испытал его отец, когда лед подломился под ним.

Конец. В этот миг Отшельник понял, что монстр, от которого он прятался, нашел его.

Воистину нашел.

Старик отделился от темного леса и подошел к домику, к Отшельнику. Отшельник отступил назад в дверь и прошептал только одно слово:

– Воо. Воо.

Старик взял серебряный семисвечник и нанес удар. Всего один. И в этот удар он вложил все: свое разбитое детство, свою скорбь, свою утрату. Вложил боль матери и печаль сестры. Семисвечник, отягощенный всем этим, пробил череп Отшельника. И тот упал, зажав «Воо» в руке.

Старика это не волновало. Никто не найдет тело, кроме Оливье, но Старик подозревал, что Оливье будет молчать. Старик хорошо относился к Оливье, но знал, каков он есть.

Корыстный.

Оливье возьмет сокровища, оставит тело, и все будут счастливы. Человека, уже потерянного для мира, медленно поглотит лес. Оливье получит свои сокровища, а Старик возвратит свою жизнь.

Его долг перед отцом будет выполнен.

– Это было мое первое изделие, – сказал Старик. – Я вырезал слово «воо» на деревяшке и подарил отцу. После его смерти я не мог смотреть на эту вещицу, а потому упрятал ее в сумку. Но в ту ночь взял ее с собой. В последний раз.

Старик Мюнден повернулся к своей семье. Он словно истратил себя до конца, весь его блеск померк. Он прикоснулся к спине спящего сына и заговорил:

– Я прошу прощения. Мой отец научил меня всему, дал мне все. Этот человек убил его, столкнув в реку весной.

Клара поморщилась, представив себе такую смерть, представив, какой ужас охватывает человека, когда под ним трескается лед. Как треснул теперь лед под Женой.

Жан Ги Бовуар подошел к двери бистро и открыл ее. Вместе с вихрем снега в зал вошли двое полицейских.

– А теперь вы не могли бы уйти? – обратился Бовуар к обитателям деревни, и они медленно, оцепенело надели свои зимние одежды и ушли.

Клара и Питер проводили Жену и Шарля до дома, а инспектор Бовуар закончил допрос Старика Мюндена.

Час спустя полицейская машина отъехала от бистро. Сопровождала его Мишель, но перед этим она забежала в гостиницу и спа-салон и передала Шарля единственному человеку, которого любил мальчик.

Святому мерзавцу. Доктору Жильберу, который нежно взял мальчика на руки и так держал его несколько часов, защищая от жестокого, холодного мира, бушующего за дверью.

– Горячий пунш?

Питер протянул чашку Бовуару, который расположился в удобном глубоком кресле их гостиной. Габри уселся на диване, Клара и Мирна, тоже с горячительным, сели у камина.

– Чего я не понимаю, – сказал Питер, пристроившись на подлокотнике дивана, – так это откуда взялись все эти драгоценности. Отшельник украл их и унес в лес, но откуда они появились у отца Старика?

Бовуар вздохнул. Он вымотался. Он всегда предпочитал физическую активность и неизменно удивлялся, насколько утомительной бывает активность интеллектуальная.

– Понимаете, Старик Мюнден любил своего отца, но знал он его плохо, – сказал Бовуар. – Да и чего можно ждать от мальчишки? Я думаю, вскоре выяснится, что отец Мюндена совершил несколько путешествий в страны Восточного блока, когда крушение коммунизма было уже не за горами. И убедил многих людей доверить ему их семейные ценности. Но вместо того чтобы сохранить их или выкупить у владельцев, он просто исчез с их сокровищами.

– То есть сам их и украл? – спросила Клара.

Бовуар кивнул:

– Мотивом убийства Отшельника были не сокровища. Старика Мюндена они ничуть не волновали. Напротив, он их возненавидел. Поэтому и ушел из лесного домика. Сокровища были ему не нужны. Единственное, что он взял, – это жизнь Отшельника.

Бовуар посмотрел на огонь, вспоминая подробности допроса Старика в опустевшем бистро, где все и началось несколько месяцев назад. Он выслушал рассказ Старика о смерти отца. О том, как в тот день раскололось его сердце. В этом расколотом сосуде юный Старик копил ненависть, гнев, боль утраты, но этого было недостаточно. И в тот день, когда он вложил туда замысел, его сердце забилось с прежней силой. Целеустремленно.

Когда Оливье арестовали, Старика Мюндена стала мучить совесть, но потом он решил, что это судьба, наказание Оливье за его корыстолюбие, за то, что он помогал человеку, который, как ему было известно, вор, а может, и еще хуже.

– Вы играете на скрипке? – спросил Бовуар Старика, когда они остались вдвоем в бистро. – Насколько мне известно, вы играли на пикниках в День Канады.

– Да.

– Этому вас тоже научил отец?

– Да.

– И он рассказывал вам о старинных вещах, гобеленах, об искусстве реставрации?

Старик Мюнден кивнул.

– Вы жили в Старом городе Квебек-Сити, в доме номер шестнадцать по рю Де-Рампар?

Мюнден смотрел на него с недоумением.

– И мать читала вам и вашей сестре «Паутинку Шарлотты»? – продолжал свои вопросы Бовуар.

Он не сходил со своего стула, но с каждым вопросом словно становился все ближе и ближе к Старику.

И ошеломленный Мюнден, видимо, почувствовал: сейчас что-то произойдет. Что-то похуже того, что уже случилось.

Свет замигал, когда метель еще сильнее налегла на деревню и на бистро.

– Откуда взялось ваше имя? – спросил Бовуар, глядя на Старика Мюндена, сидевшего по другую сторону стола.

– Какое имя?

– Старик. Кто вам его дал? Ведь ваше настоящее имя – Патрик. Так откуда взялось Старик?

– Оттуда же, откуда и все, что сделало меня таким, какой я есть, – от отца. Он называл меня старичком. «Ну идем, старичок, – бывало, говорил он. – Я тебе покажу, как работать с деревом». И я шел. А со временем все стали называть меня Старик.

Бовуар кивнул:

– Старик. Старичок.

Старик Мюнден уставился на Бовуара непонимающим взглядом, потом глаза его сощурились, словно он увидел что-то далеко-далеко на горизонте. Сборище. Ужас и фурий. Одиночество и печаль. И что-то еще, очень плохое. Такое, что хуже и не бывает.

– Старичок, – снова прошептал Бовуар. – Отшельник использовал это выражение. Так он называл Оливье. «Хаос наступает, старичок». Так он говорил Оливье. А теперь я передаю эти слова вам.

Порыв ветра сотряс здание, и по залу бистро пронесся холодный воздух.

– Хаос наступает, старичок, – тихо произнес Бовуар. – Человек, которого вы убили, был вашим отцом.

– Он убил своего отца? – прошептала Клара. – Боже мой. Боже мой.

Все было кончено.

– Отец Мюндена инсценировал собственную смерть, – сказал Бовуар. – А до этого он построил домик в лесу и перенес туда все свои драгоценности. Потом вернулся в Квебек-Сити и дождался весны, дождался снежной бури, которая замела бы его следы. В тот день он оставил свою куртку на берегу и исчез. Все решили, что его унесла река Святого Лаврентия. А на самом деле он ушел в лес.

После этих слов воцарилось молчание, и в нем они домысливали остальное. Домысливали худшее.

– Совесть, – сказала наконец Мирна. – Представить только, как тебя мучает собственная совесть.

И они представили на одно жуткое мгновение. Гора совести. А от нее – длинная тень. Она растет. Становится все темнее.

– Он остался со своими сокровищами, – сказала Клара, – но нужно ему было совсем другое – его семья.

– И душевный покой, – подхватила Мирна. – Ясная и чистая совесть.

– Он окружил себя вещами, которые напоминали ему о жене и детях. Книги, скрипка. Он даже вырезал скульптурку, на которой изобразил Старика в образе юноши, прислушивающегося к чему-то. Это стало его сокровищем. Единственной вещью, с которой он не желал расставаться. Он вырезал ее, а снизу нацарапал «Воо». Так и коротал с этой деревяшкой дни – это облегчало совесть. Отчасти. Когда мы нашли эту скульптурку, то думали, что Отшельник изобразил Оливье. Но мы ошибались. Это был его сын.

– И как сейчас Старик? – спросила Клара.

– Неважно.

Бовуар вспомнил ту ярость, что отразилась на лице молодого человека, когда он узнал, что Отшельник был его отцом. Он убил того самого человека, за которого хотел отомстить. Он убил того единственного человека, который был так нужен ему.

После ярости наступило недоверие. А за ним пришел ужас.

Совесть. Жан Ги Бовуар знал, что она не одно десятилетие будет составлять компанию Старику Мюндену в тюрьме.

Габри обхватил голову руками, и в комнате раздались его приглушенные рыдания – но это были не театральные всхлипы печали, а слезы усталости. Бурные, неудержимые слезы счастья.

Но в первую очередь слезы облегчения.

Зачем Оливье понадобилось перемещать тело?

Зачем Оливье понадобилось перемещать тело?

Зачем Оливье понадобилось перемещать тело?

Теперь они знали. Он перетащил тело, потому что не убивал Отшельника, – он только нашел его мертвым. То, что он сделал, было отвратительно, постыдно, низко. Но это не было убийством.

– Как насчет обеда? После всего этого небось и ноги не держат, – донесся до Бовуара голос Клары.

Потом он почувствовал мягкое прикосновение к своей руке и поднял глаза. Это была Клара.

– Обед без всяких изысков – суп и сэндвич, а после этого мы сразу отведем вас домой.

Домой.

Может быть, дело было в усталости, может, в пережитом стрессе. Но когда он услышал это слово, у него защипало в глазах.

Ему хотелось домой.

Но не в Монреаль.

Его дом был здесь. Ему захотелось лежать под пуховым одеялом в гостиничке, слышать, как воет и беснуется метель за окном, и знать, что он в тепле и безопасности.

Вот где его дом, да поможет ему Господь.

Бовуар встал и улыбнулся Кларе, и эта движение было одновременно чужим и знакомым. Он не часто улыбался. Тем более подозреваемым. Им он никогда не улыбался.

Но теперь улыбнулся усталой благодарной улыбкой:

– С удовольствием. Только сначала мне нужно сделать кое-что.

Прежде чем уйти, он зашел в ванную и плеснул холодной водой в лицо. Посмотрел на свое отражение и увидел человека гораздо старше тридцати восьми лет. Изможденного, усталого. Человека, которому так не хочется делать то, что ему предстоит.

Он почувствовал боль в животе.

Вытащил пузырек с таблетками, поставил его на столик, впился в него взглядом. Налил воды в стакан, вытряхнул одну таблетку на ладонь. Осторожно разломил пополам и быстро проглотил.

Подобрал вторую половинку с белого фарфорового ребра раковины, помедлил немного, потом быстро, пока не передумал, закинул ее назад в пузырек.

Клара проводила его до двери.

– Я могу прийти через час? – спросил он.

– Конечно, – сказала она. И добавила: – Приходите вместе с Рут.

Откуда она узнала? Может быть, подумал он, выходя в метель, он вовсе не так умен, как считает. «А может быть, – подумал он, подгоняемый порывом ветра, – они здесь меня знают».

– Чего надо? – спросила Рут, открыв дверь еще до того, как он постучал.

Вместе с ним в дом ворвался порыв ветра, и Рут принялась обхлопывать его куртку, на которую налип снег. По крайней мере, ему казалось, что она именно поэтому молотит по нему, хотя он видел, что снега на нем уже нет, а она все молотит и молотит.

– Вы знаете, чего я хочу.

– Тебе повезло, тупица, что я такая щедрая.

– Мне повезло, что у вас бред, – пробормотал он, следуя за ней в знакомую теперь комнату.

Она приготовила попкорн, словно это само собой разумелось. Развлечение. Налила себе виски, не предлагая гостю. Ему и не нужно было. Он чувствовал, как начинает действовать таблетка.

Ее компьютер на садовом пластмассовом столике в кухне был уже включен, и они сели бок о бок на шаткие пластмассовые стулья.

Рут нажала клавишу, и на экране появился нужный сайт с роликом.

– Вы уже видели? – спросил Бовуар.

– Нет, – сказала она, уставясь в экран, а не на Бовуара. – Ждала тебя.

Бовуар глубоко, надрывно вздохнул и нажал на кнопку воспроизведения.

– Неважно получилось с Шамплейном, – сказал Эмиль, когда они подошли к перекрестку рю Сен-Станисла и рю Сен-Жан и остановились, чтобы пропустить гуляк, которые двигались толпой, словно машины в час пик.

Начинался снег. Громадные, мягкие снежинки падали на землю в свете уличных фонарей и автомобильных фар. Ожидалась метель. За ночь по прогнозу должно было выпасть около фута, а то и больше. А пока в город пришел только фронт того, что ожидалось.

Квебек-Сити во время и после снежной бури (когда выходило солнце и освещало это волшебное царство, смягченное и припорошенное густым покрывалом) был прекраснее, чем в любую другую погоду. Свежий и чистый, мир безукоризненной чистоты.

У старого каменного дома Эмиль вытащил ключ. За кружевной занавеской на двери они видели Анри – пес прятался за колонной, подсматривал оттуда.

Гамаш улыбнулся и снова вернулся мыслями к делу. Странно это – женщина в гробу Шамплейна.

Кто она такая и куда делся Шамплейн? Куда направил стопы? Похоже, его странствия не закончились со смертью.

Гамаш пошел погулять с Анри, а когда вернулся, в камине горел огонь и Эмиль ждал его, а на кофейном столике уже разместился ноутбук вместе с бутылкой виски.

Старик стоял в центре комнаты, опустив руки. Вид у него был официальный, чуть ли не напряженный.

– Что случилось, Эмиль?

– Я хочу посмотреть видео с тобой.

– Сейчас?

– Сейчас.

Выгуливая пса, Гамаш готовил себя к этому. Холодные снежинки освежали его лицо, и он остановился, задрал голову, закрыл глаза и открыл рот, ловя их.

– Мне нравится это делать, – сказал Морен. – Только нужно, чтобы снег был правильный.

– Ты был знатоком в таких делах? – спросил старший инспектор.

– И остаюсь им. Снежинки должны быть большие, пушистые. Те, что летят медленно. Не эти маленькие, жесткие во время снежной бури. С такими неинтересно. Они забиваются в нос и в уши. Всюду тебя достают. Нет, должны быть большие, хлопьями.

Гамаш знал, о чем говорит Морен. Он и сам мальчишкой делал это. Видел, как это делают Даниэль и Анни. Детей не нужно было этому учить, это было заложено в них природой – ловить снежинки на язык.

Наступило молчание, и старший инспектор понял, что молодой агент сидит, привязанный к стулу, закинув назад голову, закрыв глаза и выставив язык. Ловит снежинки.

– Хорошо, сейчас, – согласился Гамаш.

Он наклонился, снял с Анри ошейник, подошел к дивану и сел перед ноутбуком.

– Я нашел нужный сайт.

Эмиль устроился рядом и посмотрел на Гамаша в профиль. Теперь, привыкнув к аккуратной бородке Гамаша, Эмиль понял, что она ему идет. Гамаш, не мигая, смотрел на экран, потом повернулся и взглянул в глаза своему наставнику:

– Merci.

Это застало Эмиля врасплох.

– За что?

– За то, что не оставили меня.

Эмиль прикоснулся пальцами к руке Гамаша, щелкнул мышкой, и ролик пошел.

Бовуар уставился на экран. Как он и предполагал, это была нарезка из записей с миниатюрных камер на гарнитурах полицейских. Чего он не ожидал, так это четкости изображения. Он думал, что будет большая зернистость, что лиц будет не разобрать, но изображение было отчетливым.

Как и голоса.

– Наш упал! – Голос Гамаша перекрывает звук выстрелов.

– Вот он, вот он, вот он! – кричит Бовуар, показывая на стрелка вверху на галерее.

Раздается автоматная очередь, камера дергается в сторону, потом падает. Картинка с другой камеры: полицейский на полу в луже крови.

– Наш ранен! – кричит кто-то из команды. – Помогите ему!

Вперед выскакивают двое, автоматными очередями прикрывают третьего. Кто-то подхватывает упавшего, оттаскивает в сторону. Потом вид коридора, бег, преследование стрелка по темным переходам и в большое помещение. Взрывы, крики.

Шеф в черном бронежилете прижимается к стене, в руках у него автомат. Стреляет. Так странно видеть Гамаша с оружием в руках, а тем более стреляющего Гамаша.

– Против нас не меньше шести стрелков! – кричит кто-то.

– Я насчитал десять, – произносит Гамаш резким, четким, ясным голосом. – Двух положили. Осталось восемь. Пять наверху, три здесь. Где медики?

– Идут. – Голос агента Лакост. – В тридцати секундах.

– Один нам нужен живым! – кричит шеф. – Одного взять живым!

И тут начинается настоящий ад: пули ударяют в стену, в человеческие тела, в пол, потолок. Все заволакивает серая дымка, воздух наполняется пылью и пулями. Вопли, крики. Шеф выкрикивает команды, полицейские преследуют стрелков из одной комнаты в другую. Загоняют в угол.

Внезапно Бовуар увидел на экране себя.

Вот он отходит от стены и стреляет. Потом спотыкается, падает.

Ударяется о пол.

– Жан Ги! – Крик шефа.

Бовуар увидел себя распростертым на полу, без движения.

Гамаш бежит, кричит:

– Где медики?!

– Здесь, шеф, уже здесь. – Голос Лакост. – Мы идем.

Гамаш хватает Бовуара за бронежилет, оттаскивает за угол. Выстрелы, свист пуль. Повсюду раздаются звуки взрывов, на экране мелькают крупные планы. Встревоженное лицо шефа, он смотрит вниз.

Арман Гамаш смотрел не мигая, но хотелось ему одного – отвернуться. Закрыть глаза, заткнуть уши, свернуться калачиком.

Он снова вдыхал пороховую гарь, запах дыма, бетонной крошки. Слышал бешеные автоматные очереди. Ощущал карабин в своих руках, выплевывающий пули. И выстрелы по нему.

«Бах-бах-бах!» – раздавались взрывы вокруг. Пули ударяли и отскакивали, рикошетировали, свистели. Буря эмоций. Думать, сосредоточиться было почти невозможно.

И на миг он снова испытал то же, что и тогда, увидев лежащего Бовуара.

Он видел себя на экране, как он смотрит на Бовуара, вглядывается в лицо. Щупает пульс. Камера схватывала не события, а ощущения, чувства. Боль на лице Гамаша.

– Жан Ги? – позвал он, и ресницы инспектора дрогнули, веки открылись, а потом сомкнулись снова.

Пули ложились все ближе, и Гамаш, прикрывая Бовуара, оттащил его еще дальше, посадил спиной к стене, расстегнул бронежилет. Его взгляд скользнул вниз, остановился на ране. Кровь. Рванув карман на собственном жилете, Гамаш вытащил бинт, вложил в руку Бовуара, прижал ее к ране.

Склонился к Бовуару, прошептал ему в ухо:

– Жан Ги, ты должен держать руку вот так. Сможешь?

Бовуар снова распахнул глаза, борясь с забытьем.

– Не уходи от меня, – скомандовал Гамаш. – Ты можешь оставаться в сознании?

Бовуар кивнул.

– Хорошо. – Гамаш посмотрел вперед, туда, где шла схватка, и снова на Бовуара. – Медики уже близко. Идет Лакост, будет с тобой через считаные секунды.

Он помедлил и сделал то, что не было предназначено для посторонних глаз и что теперь видели миллионы. Он поцеловал Бовуара в лоб, пригладил ему волосы и исчез из кадра.

Бовуар смотрел на экран широко раскрытыми глазами сквозь пальцы, прижатые к лицу. Он предполагал, что на ролике будут нечетко зафиксированы события. Ему и в голову не приходило, что камеры зафиксируют чувства.

Страх и смятение. Шок и боль. Жгучая боль в животе, к которому он прижимал бинт. И одиночество.

Он видел на экране собственное лицо, искаженное мольбой в тот миг, когда Гамаш оставил его. Одного и с кровотечением. И он видел, как мучительно было Гамашу оставлять его, подчиняясь долгу.

Картинка переменилась, она показывала остальную группу, преследующую стрелков по коридорам. Перестрелка. Ранен полицейский. Упал стрелок.

Вот Гамаш несется через две ступеньки по лестнице, преследует стрелка, тот поворачивается и… не успевает выстрелить. Гамаш бросается на него, и они схватываются врукопашную. На экране мелькают руки, тела, звучат крики. Наконец шефу удается подхватить автомат, который был выбит из его рук. Размахнувшись, он наносит террористу сокрушительный удар по голове прикладом. Тот падает.

Под объективом камеры Гамаш опускается на колени, щупает пульс террориста, надевает на него наручники и тащит вниз. Там его пошатывает, но он удерживается на ногах. С усилием выпрямляется, поворачивается. Бовуар сидит спиной к стене у дальней стены. Кровавый бинт в одной руке, пистолет в другой.

Хрипы, тяжелое дыхание.

– Я… одного… взял, – говорит Гамаш, переводя дыхание.

С того мгновения, как началось видео, Эмиль не шелохнулся. Ему всего два раза за всю карьеру пришлось использовать оружие. И в обоих случаях он убил человека. Не хотел, но выхода не было.

Он хорошо готовил своих подчиненных. Категорически запрещалось брать на операцию оружие, если ты не собирался его использовать. А уж если ты его используешь – стреляй на поражение, в тело. Если выхода нет – убивай.

И вот теперь он смотрел на Гамаша: лицо у того было окровавлено после рукопашной, его качнуло, потом он сделал шаг вперед. Вытащил из-за пояса пистолет. У его ног лежал без сознания террорист. Выстрелы продолжались. Эмиль увидел, как старший инспектор повернулся на выстрелы наверху, сделал еще шаг вперед, поднял пистолет и выстрелил несколько раз подряд. Попал. Стрельба прекратилась.

На несколько мгновений. А потом прозвучала очередь. Гамаш взмахнул руками. Все его тело дернулось вверх, развернулось и рухнуло на пол.

Бовуар задержал дыхание. Он видел это в тот день. Шеф упал на пол и остался недвижим.

– Полицейский ранен, – хрипит Бовуар. – Шеф ранен.

Это длится целую вечность. Бовуар пытается шевельнуться, подползти к Гамашу, но не может. Вокруг стреляют. Он слышит в наушниках, как переговариваются полицейские, отдают команды, называют точки, выкрикивают предостережения.

Но он видит только безжизненное тело перед собой.

Потом он чувствует прикосновение чьих-то рук, и над ним склоняется агент Лакост, встревоженная и решительная.

Ее взгляд скользит по его телу, останавливается на окровавленной руке, прижатой к животу.

– Сюда, сюда! – кричит она, и к ней подбегает врач.

– Шеф, – шепчет Бовуар и слабо машет рукой.

Лицо Лакост еще больше мрачнеет, когда она поворачивается в ту сторону.

Медики работают с Бовуаром, накладывают тугую повязку, делают уколы, вызывают носилки. Бовуар видит, как Лакост и врач кидаются к шефу. Но в это время начинает строчить автомат, и им приходится отступить в укрытие. Гамаш лежит на бетонном полу в зоне, недоступной для них.

Наконец Лакост бросается вверх по лестнице, и они видят с ее камеры, как она стреляет по террористу в дверях наверху. Выстрелы достигают цели, он падает. Она хватает его пистолет и кричит:

– Чисто!

Врач бежит к Гамашу. Бовуар силится разглядеть, что там с ним.

Эмиль увидел, как врач склоняется над Гамашем.

– Merde, – шепчет врач.

Половина головы Гамаша залита кровью, которая стекает в ухо, на шею. Врач поднимает голову, когда к нему подбегает Лакост. Старший инспектор слабо кашляет – он еще жив. Глаза полузакрыты, подернуты дымкой, дыхание затруднено.

– Шеф, вы меня слышите?

Лакост обхватывает руками его голову, приподнимает ее, смотрит в глаза. Он фокусирует взгляд, пытаясь не дать векам закрыться.

– Держите здесь. – Врач хватает бинт и накладывает на рану на левом виске Гамаша.

Лакост прижимает бинт к ране, чтобы остановить кровотечение.

Шеф беспокойно шевелится, ему трудно дышать. Заметив это, врач встревоженно хмурится. Расстегивает бронежилет шефа и ахает:

– Боже!

Лакост смотрит туда и шепчет:

– О нет…

Грудь Гамаша вся в крови. Врач разрывает рубашку на груди Гамаша, открывая рану сбоку.

С другого конца помещения Бовуар видит только ноги шефа, его полированные черные кожаные туфли на полу слегка шевелятся. Но Бовуар старается поймать взглядом руку Гамаша. Правую руку, окровавленную, напряженную, вытянутую. Он слышит в наушниках тяжелое, затрудненное дыхание. Правая рука Гамаша откинута, пальцы вытянуты. Дрожат, сжимаются, словно дыхание не дается ему.

Врачи кладут Гамаша на носилки, а Бовуар снова и снова шепчет, умоляет:

– Нет-нет, пожалуйста.

Он слышит крик Лакост:

– Шеф!

И снова кашель, теперь уже слабее. Потом тишина.

Он видит, как спазматически дергается правая рука Гамаша, а потом легко, словно снежинка, падает.

И Жан Ги Бовуар понимает, что Арман Гамаш умер.

Бовуар, сидевший на неудобном пластмассовом стуле, испустил глухой стон. Ролик продолжал крутиться. Выстрелы полицейских, добивающих последних террористов.

Рут смотрела на экран, ее виски остался нетронутым.

– Шеф! – снова кричит Лакост.

Глаза Гамаша приоткрыты. Губы шевелятся. Они едва слышат, что он говорит. Пытается сказать.

– Рейн… Мари. Рейн… Мари.

– Я ей позвоню, – шепчет Лакост ему на ухо, и он закрывает глаза.

– Остановка сердца! – кричит врач и склоняется над Гамашем, готовясь к сердечно-легочной реанимации.

Подбегает еще один врач, опускается на колени, хватает другую руку Гамаша.

– Стой! Дайте мне шприц.

– Какой, к черту, шприц! У него сердце остановилось, нужно его запустить.

– Бога ради, сделайте уже что-нибудь! – кричит Лакост.

Второй врач роется в саквояже, находит шприц, всаживает иглу в бок Гамашу, надавливает на поршень.

Никакой реакции. Гамаш лежит неподвижно, на его лице и груди кровь. Глаза закрыты.

Два врача и Лакост смотрят на него. Он не двигается. Не дышит.

Но вот, вот. Раздается еле слышный звук. Словно дунул ветерок.

Они переглядываются.

Наконец Эмиль моргнул. Его глаза оставались сухими, словно их песком засыпало, и он сделал глубокий вдох.

Он, конечно, знал остальную историю – разговаривал с Рейн-Мари, приезжал в больницу. Слушал новости по Радио-Канада.

Четыре полицейских убиты, включая первого на обочине дороги. Еще четверо ранены. Восемь террористов убиты, один захвачен. Один ранен тяжело, с малыми шансами выжить. В первых новостях сообщалось также о гибели старшего инспектора. Как эта информация просочилась в новости, никто не знал.

Инспектор Бовуар был тяжело ранен.

Эмиль приехал в тот же день, примчался на машине из Квебек-Сити прямо в монреальскую больницу «Отель-Дьё». Там он нашел Рейн-Мари и Анни. Даниэль летел в Канаду из Парижа.

Они были выжаты, как лимон. Совершенно опустошены.

– Он жив, – сказала Рейн-Мари, обняла Эмиля, прижалась к нему.

– Слава богу, – выдохнул он, потом увидел лицо Анни. – Что такое?

– Врачи считают, что у него инсульт.

Эмиль глубоко вздохнул.

– Они знают, насколько это серьезно?

Анни покачала головой, и Рейн-Мари обняла дочь.

– Он жив, только это теперь и имеет значение.

– Вы его видели?

Рейн-Мари кивнула – говорить она была не в силах. Не в силах сказать о том, что видела. Кислород, мониторы, кровь, шрамы. Глаза закрыты, он без сознания.

И доктора говорят, что им не ясна степень повреждения. Он может ослепнуть. Может быть парализован. Никто не знает. Ближайшие двадцать четыре часа покажут.

Но это не имело значения. Она держала его руку, гладила, шептала ему всякие слова.

Он был жив.

Доктор упомянул и о ране в груди. Пуля сломала ребро, и оно повредило легкое, вызвав его коллапс, а следом коллапсировало и второе. И жизнь в Гамаше остановилась. Рана, вероятно, была получена раньше, дыхание становилось все более затрудненным, натужным, пока не дошло до роковой черты.

– Медики успели, – сказал доктор.

Он не добавил, что счет шел на секунды, но про себя знал, что так оно и было.

Теперь беспокойство вызывала только рана головы.

Они ждали в своем маленьком мирке на третьем этаже «Отель-Дьё». В антибактериальном мире тихих разговоров, неслышных быстрых шагов и строгих лиц.

А новость уже летела по континенту, по всему миру.

Заговор с целью взорвать дамбу «Ла Гранд».

Планирование продолжалось десять лет. Заговорщики воплощали в жизнь свои замыслы так медленно, что это было почти незаметно. Инструменты использовались такие примитивные, что на них и внимания не обращали.

Представители канадского и американского правительств отказывались говорить о том, как был предотвращен взрыв, ссылаясь на интересы национальной безопасности, но под прицелами объективов им пришлось признать, что перестрелка и гибель полицейских были частью операции.

Заслугу в предотвращении катастрофы приписали старшему суперинтенданту Франкёру, и он покорно принял это.

Эмиль, как и все остальные, имевшие представление о работе больших управлений полиции, знал, что эти слова – лишь малая доля правды.

И вот, пока мир переваривал сенсационные открытия, они ждали на третьем этаже больницы «Отель-Дьё». Жан Ги после операции пережил два тяжелых дня, но потом начал медленно возвращаться к жизни.

А двенадцать часов спустя пришел в себя Арман Гамаш. Открыл глаза и увидел Рейн-Мари, которая держала его за руку.

– «Ле Гранд»? – проскрежетал он.

– В безопасности.

– Жан Ги?

– С ним все будет хорошо.

Вернувшись в комнату ожидания, где сидели Эмиль, Анни, ее муж Дэвид и Даниэль, она вся светилась:

– Он приходит в себя. Пока еще не танцует, но будет и танцевать.

– Он в порядке? – спросила Анни, боясь поверить матери, боясь успокаиваться так скоро – вдруг это трюк, шутка скучающего бога.

Она знала, что никогда не забудет то потрясение, что пережила в машине, услышав сообщение Радио-Канада. Ее отец…

– Будет в порядке, – ответила ее мать. – У него пока еще онемелость правой стороны.

– Онемелость? – переспросил Даниэль.

– Доктора довольны, – заверила она их. – Они говорят, что онемелость незначительная и со временем он восстановится полностью.

Ей было все равно. Да пусть хромает хоть до конца дней. Главное, чтобы жил.

Но через два дня он уже встал и пошел, хотя и хромая. Еще через два дня начал ходить по коридору. Заглядывал в палаты, присаживался у постелей мужчин и женщин, которых воспитал, выбрал и повел на фабрику.

Он хромал туда-сюда по коридору. Туда-сюда. Туда-сюда.

– Что ты делаешь, Арман? – тихо спросила Рейн-Мари, которая шла с ним рука об руку.

Пять дней прошло после того боя, и его хромота почти исчезла, разве что когда он вставал утром или слишком напрягался.

Не останавливаясь, он сказал ей:

– Похороны в воскресенье. Я хочу быть там.

Они сделали еще несколько шагов, прежде чем она заговорила:

– Ты собираешься быть в соборе?

– Нет, я хочу идти в траурной процессии.

Она посмотрела на его решительный профиль. Его губы были плотно сомкнуты, правая рука сжата в кулак – единственное следствие инсульта. Легкое дрожание, когда он уставал или напрягался.

– Скажи мне, как я могу тебе помочь.

– Ты можешь быть со мной.

– Всегда, mon coeur.

Он остановился и улыбнулся ей – лицо в синяках, над левой бровью повязка.

Но ей было все равно. Он жив – вот что главное.

День похорон был ясный и холодный. Стояла середина декабря, и ветер дул с Арктики и не останавливался, пока не достигал мужчин, женщин и детей, шедших в траурной процессии.

Четыре гроба, укрытые бело-голубыми флагами с геральдической лилией, стояли на катафалках с впряженными в них черными скорбными конями. А следом – длинная колонна полицейских из всех городов Квебека, со всей Канады, из Британии, Японии, Франции и Германии. Со всей Европы.

А во главе колонны – медленным маршем, в парадных мундирах, полицейские из Главного управления провинции. И возглавляет эту колонну старший суперинтендант Франкёр и все другие старшие офицеры. За ними в одиночестве старший инспектор Гамаш во главе своего отдела по расследованию убийств. Он прошел все два километра и стал прихрамывать лишь к самому концу. Голова его была высоко поднята, глаза смотрели решительно. До салюта и выстрелов.

Вот тогда он плотно закрыл глаза и поднял лицо к небу, а на лице проступила боль, которую он больше не в силах был скрывать. Правая рука сжалась в кулак.

Эта фотография стала символом скорби, она появилась на первых страницах всех газет и журналов, в телевизионных новостях.

Рут выключила видео. Несколько секунд они сидели в молчании.

Наконец она сказала:

– Не верю ни единому слову. Все это постановка. Хорошие эффекты, вот только игра плохая. Попкорн?

Бовуар посмотрел на нее – она протягивала ему пластиковую вазочку с попкорном.

Он взял горсть. А потом они медленно пошли сквозь метель, вобрав голову в плечи, чтобы спастись от ветра, пошли через деревенский луг к дому Питера и Клары. Когда они прошли полпути, Бовуар взял Рут под руку, чтобы не упала. Или чтобы самому не упасть – он толком не понял.

Но она не возражала. Они прошествовали в маленький коттедж, идя на свет в окнах сквозь снежную бурю. А оказавшись в доме, сели перед огнем и стали есть. Вместе.

Арман Гамаш поднялся.

– Как ты? – спросил Эмиль и тоже встал.

Гамаш вздохнул:

– Мне нужно побыть одному. – Он посмотрел на своего друга. – Merci.

Его подташнивало, он ощущал это физически. На его глазах стреляли в этих молодых мужчин и женщин. Убивали их. Еще раз. Снова расстреливали в темных коридорах.

А они были его подчиненными. Он лично их отобрал, невзирая на возражения старшего суперинтенданта Франкёра. Взял их с собой.

И он сказал им, что там, вероятно, будет шесть террористов. Увеличив вдвое ту цифру, которую ему назвали. Которую назвала ему агент Николь.

«Три террориста», – написала она в электронном письме.

Он взял шестерых полицейских – всех, кого смог собрать, плюс Бовуар и он сам.

Он думал, этого будет достаточно. Ошибся.

– Я вам не разрешаю, – произнес старший интендант Франкёр низким угрожающим тоном.

Он влетел в кабинет старшего инспектора, когда тот собирался уходить. Поль Морен у него в наушнике напевал детскую песенку. Его голос ближе к концу стал звучать пьяновато, устало.

– Еще раз, пожалуйста, – сказал Гамаш Морену и сорвал с себя гарнитуру, отчего старший суперинтендант Франкёр тут же замолчал. – У вас есть вся необходимая информация, – сказал старший инспектор, свирепо уставившись на Франкёра.

– Полученная от какой-то старухи из племени кри и высосанная из пальца вашими компьютерщиками? И вы думаете, что я буду действовать на основании такой информации?

– Информации, собранной агентом Лакост, которая вот-вот должна вернуться. Она отправляется со мной, как и шестеро других. Для вашего сведения, вот их фамилии. Я собрал боевую группу. Они ждут вашего приказа.

– Какого приказа? Дамбу «Ла Гранд» невозможно уничтожить. Мы ничего такого не слышали по нашим каналам. Никто ничего такого не слышал. Ни центральное правительство, ни американцы. Ни даже британцы – а уж они-то мониторят всё. Никто ничего не слышал. Кроме вас и этой спятившей старейшины из племени кри.

Франкёр сверлил Гамаша негодующим взглядом. Старший суперинтендант был так зол, что его просто трясло.

– Дамба будет взорвана через час и сорок три минуты. У вас достаточно времени, чтобы добраться туда. Вы знаете, где вам быть и что делать. – Голос Гамаша звучал не громче, а тише прежнего.

– Прекратите мне приказывать, – прорычал Франкёр. – Вы не знаете ничего такого, что не было бы известно мне. А я не вижу никаких оснований нестись туда.

Гамаш подошел к столу и вытащил пистолет. На лице Франкёра мелькнуло испуганное выражение, но Гамаш засунул пистолет за пояс и быстро подошел к старшему суперинтенданту.

Они в упор смотрели друг на друга. Потом Гамаш заговорил мягким, убеждающим тоном:

– Послушайте, Сильвен, если мне нужно вас умолять об этом, то я готов. Мы оба слишком старые и измотанные для таких разборок. Это нужно прекратить. Вы правы, мне не по чину вам приказывать. Я прошу прощения. Прошу вас, прошу, сделайте то, что я говорю.

– Ни за что. Вы должны предоставить мне что-нибудь более веское.

– Больше у меня ничего нет.

– Но то, что вы говорите, безумие. Никому и в голову не придет взрывать дамбу таким вот способом.

– Почему?

Они в сотый раз возвращались к этому, только времени оставалось все меньше.

– Да потому, что это слишком глупо. Все равно что кидать камни в наступающую армию.

– А как Давид победил Голиафа?

– Бросьте вы, это не библейский сюжет. И времена сейчас не библейские.

– Но принципы остаются неизменными. Делай то, чего от тебя не ждут. Это сработает идеально, потому что ничего подобного мы и не предполагаем. И если вы не смотрите на это как на схватку Давида с Голиафом, то террористы именно так и понимают ситуацию.

– Да кто вы такой? Самозваный эксперт по национальной безопасности? Меня тошнит от вас и вашей самоуверенности. Да черт с вами – идите, обезвреживайте эту бомбу, если, как вы считаете, под угрозой сотни и тысячи жизней.

– Нет. Я должен вызволить Поля Морена.

– Морена? Так вы знаете, где он? Мы его искали всю ночь. – Франкёр махнул рукой в сторону офиса, где сонм полицейских пытался определить местонахождение Морена. – И теперь вы говорите мне, что знаете, где он?

Франкёра трясло от гнева. Голос его срывался на визг.

Гамаш ждал. Краем глаза он видел часы, которые неуклонно отсчитывали время.

– Городок Магог. В заброшенной фабрике. Агент Николь и инспектор Бовуар нашли его, слушая фоновые звуки.

Они его нашли, вслушиваясь в паузы между словами.

– Прошу вас, Сильвен, отправляйтесь на «Ла Гранд». Я вас умоляю. Если я ошибаюсь, то подам в отставку.

– Если мы отправимся туда и окажется, что вы ошиблись, то вы пойдете под суд.

Франкёр вышел из кабинета и из оперативного штаба. И исчез.

Гамаш поспешил к двери, кинув взгляд на часы. Оставался час сорок одна минута. И Арман Гамаш не в первый раз за этот день произнес безмолвную молитву. Не в первый и не последний.

– Могло быть и хуже, – сказал Эмиль. – Никто ведь не знает, кто готовил этот ролик. Они могли так его смонтировать, чтобы вся операция выглядела сплошной катастрофой. Но они этого не сделали. Мы здесь видим трагедию. Ужас. Но во многих отношениях поведение полицейских просто героическое. Если семьи должны увидеть, что ж…

Гамаш понимал, что Эмиль пытается утешить его, дает понять, что монтажные манипуляции могли выставить его трусом или безмозглым идиотом, подать дело так, чтобы возникло впечатление, будто операция проведена бездарно и люди погибли зря. Но нет, все вели себя мужественно. Как там сказал Эмиль?

Героически.

Гамаш медленно поднимался по лестнице, Анри шествовал следом.

Что ж, Гамаш знал кое-что, неизвестное Эмилю. Он догадывался, кто был автором видеоролика. И понимал, для чего это было сделано.

Не для того, чтобы Гамаш выглядел плохо, а для того, чтобы выглядел хорошо. Слишком хорошо. Настолько хорошо, чтобы он чувствовал то, что чувствовал теперь. Мошенник. Самозванец. Выставленный героем без всяких на то оснований. Четверо полицейских убиты, а Арман Гамаш – герой.

Тот, кто это сделал, хорошо знал его. И знал, как заставить его заплатить цену подороже.

Вызвав у него чувство стыда.