Глава двадцать третья

Когда старший инспектор и Эмиль Комо пришли в Литературно-историческое общество, у входа их ждали Элизабет, Портер Уилсон, крохотная Уинни и мистер Блейк.

– Что происходит? – с места в карьер пустился Портер, не успели Гамаш и Эмиль закрыть за собой дверь. – Главный археолог вернулся с техническим персоналом. И этот инспектор Ланглуа тоже здесь. Он потребовал, чтобы мы не подходили к подвалу.

– А вы собирались туда? – спросил Гамаш, снимая куртку.

– Да нет.

– Вам туда нужно?

– Совсем не нужно.

Они уставились друг на друга.

– Бога ради, Портер, это так неловко, – сказала Элизабет. – Пусть люди занимаются своим делом. Но, – обратилась она к Арману Гамашу, – мы бы хотели, чтобы нас держали в курсе. Расскажите, что можете.

Гамаш и Эмиль переглянулись.

– Мы думаем, что Огюстен Рено был прав, – сказал старший инспектор.

– В чем? – спросил Портер.

– Не валяйте дурака, – оборвал его мистер Блейк. – Он нашел Шамплейна, вот в чем.

Гамаш кивнул, и мистер Блейк нахмурился:

– Вы считаете, что останки Шамплейна лежат у нас в подвале? И все время там были?

– По крайней мере, в течение последних ста сорока лет.

Гамаш и Комо протиснулись сквозь столпившихся в холле людей и направились по длинным коридорам к люку, ведущему в подвал, спустились по крутой металлической лестнице, потом еще по одной на самый нижний уровень.

Через щели в половых досках верхнего уровня пробивался яркий свет, словно в подвале было заключено солнце. Но, спустившись, они увидели другое: несколько мощных промышленных светильников, направленных на земляной пол и каменные стены.

Главный археолог стоял в центре помещения, обхватив себя длинными руками и безуспешно пытаясь сдержать гнев. Двое рабочих, те же, что были с ним в первый раз, стояли рядом, как и инспектор Ланглуа, который тут же отвел Гамаша в сторону.

– Я могу объяснить, – поспешил сказать Гамаш.

– Я знаю, но я не об этом. Пусть Шевре покипит какое-то время, что с него взять, с недоумка. Вы уже знаете? – Ланглуа вгляделся в лицо Гамаша.

– Про видео? Oui. Но я его не смотрел. – Гамаш в свою очередь вгляделся в лицо собеседника. – А вы?

– Я видел. Все видели.

Это, конечно, было преувеличением, но, возможно, не очень сильным. Гамаш продолжал изучать лицо Ланглуа – что оно выражает? Нет ли в нем намека на жалость?

– Мне жаль, что это случилось, сэр.

– Спасибо. Я посмотрю его сегодня позже.

Ланглуа помолчал, словно хотел сказать что-то, но не сказал. Бросив быстрый взгляд в сторону главного археолога, он спросил:

– И что все это значит, patron?

– Я вам объясню, – улыбнулся Гамаш.

Он взял Ланглуа под руку и вернулся вместе с ним в большее помещение, где стояли люди. Там он обратился к Обри Шевре:

– Я знаю, вы были здесь почти неделю назад, чтобы понять, есть ли здесь еще одно тело, кроме Огюстена Рено. Проверить, не был ли прав человек, в котором вы видели угрозу, и не покоятся ли здесь останки Шамплейна. Неудивительно, что вы ничего не нашли.

– Мы нашли картофельные клубни, – пробурчал Шевре под смех рабочих.

– Я хочу, чтобы вы проверили еще раз, – сказал старший инспектор, тоже улыбаясь и глядя в глаза археологу. – Проверили, нет ли здесь Шамплейна.

– Я не буду это делать. Бесполезная трата времени.

– Если не будете вы, то это сделаю я. – Гамаш взял лопату. – Но вы должны знать, что археолог я никакой – еще хуже Рено.

Он снял кардиган, протянул его Эмилю, закатал рукава и оглядел подвал. Земля здесь всюду была перелопачена, везде вырыты, а потом закопаны ямы.

– Начну, пожалуй, отсюда.

Он всадил лопату в землю, надавил ногой на штык.

– Постойте, – сказал Шевре. – Это нелепо. Мы перекопали весь подвал. С чего вы взяли, что Шамплейн здесь?

– Вот с чего.

Гамаш кивнул в сторону Эмиля, который открыл сумку и протянул Обри Шевре старую Библию. На их глазах жизнь старшего археолога изменилась. Начался этот процесс крохотным движением. Его глаза немного расширились, потом он моргнул, потом выдохнул.

– Merde, – прошептал он. – Oh merde.

Оторвав взгляд от Библии, Шевре уставился на Гамаша:

– Где вы ее нашли?

– Наверху, она была спрятана там, где прячут драгоценные старые книги. Среди других старых книг. В библиотеке, которой никто не пользуется. Ее наверняка засунул туда убийца. Не хотел ее уничтожать, но и при себе не хотел оставлять. А потому спрятал. Но до этого она была у Рено, а еще раньше – у Шарля Шиники.

Гамаш видел, как мечутся мысли главного археолога, образуют связи через года, через столетия. Соединяют движения, события, личностей.

– А как она оказалась у Шиники?

– Патрик и О’Мара, два ирландских рабочих, о которых я вам говорил, нашли ее и продали Шиники.

– Вы в связи с этим делом просили меня узнать о раскопках в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году? Они работали на одном из этих участков?

Гамаш кивнул, ожидая, когда Шевре сделает следующее умозаключение.

– «Старая ферма»? – спросил наконец главный археолог, потом ударил себя по лбу. – Ну конечно! «Старая ферма». Мы всегда исключали ее из наших поисков – считали, что это место находится за пределами освященной земли. Но Шамплейна похоронили на неосвященной земле, потому что он был гугенотом.

Шевре сжимал Библию, и казалось, его сердце тоже сжато чем-то: восторгом и волнением.

– Слухи, конечно, ходили, но в этом весь Шамплейн: о нем почти ничего не известно, одни слухи. И мы считали: ну вот еще один слух, к тому же маловероятный. Неужели король доверил бы протестанту, гугеноту руководить Новым Светом? Но если король не знал? Хотя нет, вероятнее всего, знал, и это многое объясняет.

Главный археолог был теперь похож на подростка, влюбившегося в первый раз: голова кружится, язык заплетается.

– Это объясняет, почему Шамплейн так и не получил высокого титула, почему не был официально назван губернатором Квебека. Почему ему так и не воздали должного за его достижения, тогда как другие заслуживали награды куда за меньшее. Это всегда было тайной. И может быть, это объясняет, почему его вообще отправили сюда. Эта миссия считалась почти самоубийственной, а гугенота Шамплейна было не жалко.

– А иезуиты знали об этом? – спросил один из рабочих.

Этот вопрос не давал покоя и Гамашу. Католическая церковь играла важнейшую роль в становлении колонии, в обращении индейцев, в поддержании порядка среди колонистов.

Иезуиты не отличались терпимостью.

– Не знаю, – ответил Шевре, подумав. – Должны были знать. Иначе его похоронили бы на католическом кладбище, а не за его пределами.

– Но иезуиты ни за что не допустили бы, чтобы Шамплейна похоронили вот с этим. – Гамаш показал на гугенотскую Библию, которую все еще сжимал в руке Шевре.

– Правда. Но кто-то должен был знать, – сказал Шевре. – Есть много свидетельств того, как Шамплейна хоронили в часовне – в часовне, которую он сам поддерживал деньгами, оставив ей половину своего состояния.

Главный археолог замолчал, но было видно, что его мысль продолжает работать.

– Неужели? Неужели эти деньги были подкупом? Неужели он отдал церкви половину своего состояния для того, чтобы ему устроили публичные похороны в часовне с последующим перезахоронением за пределами католического кладбища, в поле? И вот с этим? – Он поднял руку с Библией.

Гамаш слушал, представляя себе, как великого человека выкапывают ночью из могилы и тащат за пределы освященной земли.

Почему? Потому что он был протестантом. Все его деяния, все его мужество, все его прозрения, решительность и достижения в конечном счете не стоили ничего. После смерти от него осталось одно.

Его гугенотство. Он был чужаком в стране, которую создал, в мире, который построил. Гуманист Самюэль де Шамплейн был опущен в землю Нового Света, неосвященную землю, но и неопороченную.

Может быть, Шамплейн приехал сюда в надежде, что здесь все будет иначе? Но обнаружил, что Новый Свет ничем не лучше Старого. Вот только холоднее.

Самюэль де Шамплейн покоился в освинцованном гробу со своей Библией, пока два ирландских рабочих, живших в нищете и отчаянии, не откопали его. Он стал их богатством. Один из них, О’Мара, покинул город. Другой, Патрик, переехал из Нижнего Квебека, купил дом на Де-Жарден, среди богачей.

Стал ли он там счастливее?

– И теперь вы считаете, что он здесь? – спросил Обри Шевре.

– Да, считаю, – ответил Гамаш.

Он рассказал им остальную часть истории. О встрече с Джеймсом Дугласом, о продаже.

– Значит, Шиники и Дуглас похоронили его здесь? – спросил Шевре.

– Думаю, да. Шамплейн был слишком мощным символом для французского Квебека, его вдохновением. Лучше бы его никогда не нашли. В тысяча восемьсот шестьдесят девятом всего два года прошло после образования Конфедерации. Многие квебекцы были недовольны присоединением к Канаде, уже тогда начались призывы к отделению. Нахождение останков Шамплейна не принесет пользы делу Канады, а вот вреда может принести немало. Шиники, возможно, это мало волновало, в отличие от Дугласа. Дуглас чувствовал политические течения и, будучи консерватором по своей природе, решил: чем меньше шума, тем лучше.

– А обнаружение останков Шамплейна произвело бы немало шума, – кивнул инспектор Ланглуа. – Мертвых нужно хоронить и не ворошить прошлое.

– Но у мертвецов была привычка выходить из могил, – заметил Шевре. – В особенности вокруг Джеймса Дугласа. Вам известно о его деятельности?

– В качестве расхитителя могил? – спросил Гамаш. – Да, известно.

– И о мумиях, – добавил Шевре.

– О мумиях? – переспросил Ланглуа.

– Как-нибудь потом я расскажу вам все об этом, – сказал старший инспектор. – А пока нам нужно найти еще одно тело.

В течение следующего часа главный археолог и его помощники снова перекапывали подвал, нашли еще несколько освинцованных ящиков и несколько картофелин.

Но под лестницей, как раз в том месте, куда упирались металлические ступени, они нашли что-то еще. Это место пропустили во время первых поисков недельной давности. Тогда они решили, что металлодетектор реагирует на сами ступени, но теперь, при более внимательном обследовании, обнаружили кое-что еще.

Рабочие копали осторожно, хотя без энтузиазма и убежденности. Лопаты вдруг уткнулись во что-то большее, чем освинцованные ящики. Нет, там было что-то еще – не свинец, а дерево.

Рабочие стали копать еще осторожнее, вынимали землю, делали фотографии, фиксировали происходящее, и вот так медленно, методично они откопали гроб. Все встали вокруг и машинально перекрестились.

Инспектор вызвал своих судмедэкспертов, и они появились через несколько минут. Отобрали образцы, сделали фотографии, сняли оттиски.

Под объективами камер подняли гроб, и главный археолог с помощниками вытащили гвозди, длинные и побуревшие от ржавчины. Они выходили из дерева со скрипом, не желая предъявлять миру то, что так долго было от него скрыто.

Наконец все гвозди были вытащены, и можно было снимать крышку, Обри Шерве протянул было к ней руки, но остановился, посмотрел на Гамаша и жестом подозвал его. Гамаш хотел отказаться, но главный археолог проявил настойчивость, и старший инспектор подчинился.

Он встал перед траченным временем гробом. Простое кленовое дерево из древних лесов, сведенных четыреста лет назад, чтобы построить Квебек. Гамаш чувствовал дрожь в правой руке и понимал, что она видна другим.

Он вытянул руки – и дрожь прекратилась. Взявшись за крышку, он представил себе, что сейчас случится. После нескольких сотен лет поисков, после жизней, потраченных на то, чтобы найти останки отца Квебека, после его собственного детства, которое прошло в чтении книг, в переживании прошлого, воссоздании его вместе с одноклассниками. С жезлом в руке стоял он среди камней в парке Мон-Руаяль, отдавал команды громадным кораблям, возглавлял армию, идущую в благородное сражение, выходил живым из страшных штормов. Герой. Вот кем был для него и всех других школьников Квебека Самюэль де Шамплейн.

Землепроходец, картограф. Создатель Квебека.

Гамаш посмотрел на свои большие руки, касающиеся старого дерева.

Самюэль де Шамплейн.

Гамаш отошел в сторону и жестом пригласил Эмиля занять его место. Старик покачал головой, но Гамаш подвел его к гробу, отступил назад и улыбнулся своему наставнику.

– Merci, – одними губами сказал Эмиль.

Вместе с главным археологом они медленно, осторожно подняли тяжелую освинцованную крышку.

В гробу лежал скелет. Наконец обретенный.

После долгого молчания главный археолог, глядя в гроб, произнес:

– Если только у Шамплейна не было еще одной большой тайны, то это не он.

– Почему? – спросил Гамаш.

– Это женщина.

Что-то изменилось. Жан Ги Бовуар чувствовал это. Люди теперь смотрели на него иначе. Они словно видели его обнаженным, видели человека уязвимого, ранимого – и больше ничего.

Не того человека, каким он был на самом деле. А другого, отредактированного Жана Ги Бовуара с видеоролика.

Этот ролик просмотрели все. Это было очевидно. Бовуар единственный в Трех Соснах не видел его. Он да, может быть, Рут, которая едва ли вышла из каменного века.

Но если обитатели Трех Сосен думали, что знают кое-что про него, то и он знал кое-что про них. Что-то такое, чего не знали другие. Он знал, кто убил Отшельника.

Пятница клонилась к вечеру. Клара, Питер и Мирна сидели со Стариком Мюнденом и Женой, на руках которой спал Шарли. За другим столиком прихлебывали пиво Марк и Доминик Жильбер, а мать Марка, Кароль, пила белое вино. Были тут и Рор и Ханна Парра. А их сын Хэвок обслуживал столики.

Рут сидела одна. За стойкой бара стоял Габри.

Распахнулась дверь, и в бистро ввалился кто-то еще – человек стряхивал снег с шапки, топал об пол ногами. Винсент Жильбер, святой мерзавец, доктор, который так гуманно обошелся с Бовуаром и был так жесток с другими.

– Я опоздал? – спросил он.

– Опоздал? – удивилась Кароль. – Куда?

– Ну, меня же пригласили. А вас что, нет?

Все повернулись к Бовуару, потом к Кларе и Мирне. Старика и Жену, как и супругов Парра, пригласили на выпивку эти две женщины. Жильберы пришли по приглашению Бовуара, а Рут была частью интерьера.

– Patron, – произнес Бовуар, и Габри запер входную дверь, а потом и боковые двери, через которые в бистро можно было попасть из соседних магазинов.

– Что это у нас тут намечается? – спросил Рор Парра, который выглядел раздраженным, но не встревоженным.

Он был невысок, коренаст и силен, и можно было только радоваться тому, что он не встревожен. Пока.

Все уставились на Бовуара.

Перед этим он перемолвился несколькими словами с Габри, попросил его выпроводить всех остальных клиентов, чтобы остались только те, кто был ему нужен. За окном пошел снег и начал задувать ветер, снежные вихри виднелись в свете, льющемся из окон. Когда придет время расходиться, метель разыграется не на шутку.

Внутри было тепло и уютно, и хотя ветер и снег бились в окно, это только увеличивало ощущение безопасности. В каминах горел огонь, и пусть ветер наседал на стены, но старое здание стояло прочно.

Как и все остальные дома в Трех Соснах и как их обитатели, этот дом был готов ко всему. И теперь все глаза смотрели на Бовуара.

Не было ли в их глазах жалости?

– Ну ладно, психи, так чего собрались-то? – спросила Рут.

Арман Гамаш сидел в библиотеке Литературно-исторического общества и не мог поверить, что еще неделю назад едва знал о его существовании и не был знаком с его членами, а теперь ему казалось, что он знает их, как себя самого.

Совет собрался еще раз.

Напряженный, подозрительный Портер Уилсон восседал во главе стола, пусть при этом он и не был лидером по природе. Настоящий лидер сидел рядом с ним и всю их жизнь, неторопливую, размеренную, подбирал обломки того, что сломал и бросил Портер. Элизабет Макуиртер, наследница громадного состояния Макуиртеров, состояния, давно канувшего в вечность и оставившего от себя только фасад.

Но Гамаш знал, что фасад имеет значение, в особенности для Элизабет Макуиртер. В особенности для английского сообщества. И истина состояла в том, что они были одновременно и сильнее, и слабее, чем казались.

Английское сообщество было, конечно, мало и продолжало сжиматься, вымирать. О чем не догадывалось франкоязычное большинство, которое, несмотря ни на что, продолжало видеть в англичанах угрозу – если оно вообще их видело.

А в самом деле, почему бы и нет? Многие англичане все еще смотрели на себя как на законную властную силу. Предначертание, право, врученное им при рождении самой судьбой. Генералом Вольфом за две сотни лет до этого дня на полях, принадлежавших фермеру Аврааму.

Как белые в Южной Африке или южных штатах, которые понимали, что жизнь изменилась, и даже приняли эти перемены, но так и не смогли отделаться от глубоко спрятанной уверенности в том, что они по-прежнему отвечают за все.

За столом сидела Уинни, крохотная библиотекарша, которая любила библиотеку, любила Элизабет, любила работу среди вещей и идей, давно утративших всякий смысл.

Здесь сидел мистер Блейк в костюме и галстуке. Кроткий пожилой джентльмен, чей дом сжался от всего города до квартиры и, наконец, до этого великолепного зала. А на что готов человек, чтобы защитить свой дом?

Том Хэнкок сидел молча, наблюдал. Молодой, полный сил, умный, но чужой. Не здешний. Но это давало ему возможность яснее видеть происходящее, которое и видно разве что издалека.

И наконец, Кем Хэслам. Голос которого был либо не слышен, либо разрывал перепонки.

Человек крайностей, который либо сидел тихонько на стуле, либо пересекал замерзшую реку.

Человек, чьи жена и дочь были похоронены в Квебеке, но который не считался квебекцем, хотя ничего другого и ожидать было нельзя.

Они собрались в библиотеке, когда гроб был извлечен и посторонние ушли, оставив Эмиля, Гамаша и совет.

Гамаш оглядел членов совета, и его взгляд остановился на Портере Уилсоне, который, судя по всему, был готов взорваться, потребовать информации, примешав к этому требованию обвинение в несправедливости.

Но вместо этого все они смотрели на старшего инспектора, вежливо смотрели. Что-то изменилось, и Гамаш знал что.

Тот треклятый видеоролик. Они его видели, а он – нет. Пока еще не видел. Они знали о нем что-то такое, чего не знал он. Но и он знал кое-что, о чем не знали они, – кое-что, о чем они хотели узнать.

Что ж, им придется подождать.

– Вы, кажется, тренировались сегодня утром? – спросил Гамаш у преподобного мистера Тома Хэнкока.

– Да, – ответил тот, слегка удивленный вопросом.

– Я вас видел, – сообщил старший инспектор Кену Хэсламу.

Хэслам улыбнулся и сказал что-то – Гамаш не разобрал что. Все закивали. И тогда Гамаш обратился к остальным:

– Что сейчас сказал мистер Хэслам?

Несколько лиц покрылись румянцем. Он ждал.

– Дело в том, – проговорил Гамаш, – что я не разобрал ни слова, и, думаю, вы тоже. – Он снова повернулся к этому подтянутому, благородному джентльмену: – Почему вы шепчете? Впрочем, я думаю, это и шепотом-то нельзя назвать.

Гамаш говорил уважительно, размеренно, без нотки гнева или обвинения, – он просто хотел знать.

Губы Хэслама зашевелились, и опять никто ничего не услышал.

– Он говорит… – начал было Том Хэнкок, но Гамаш поднял руку, останавливая его:

– Я думаю, пора мистеру Хэсламу самому сказать за себя, как вы считаете? И может быть, вы единственный, кто знает, что он это умеет.

Теперь настала очередь покраснеть преподобному мистеру Хэнкоку. Он посмотрел на Гамаша, но ничего не сказал.

– Я слышал, – сказал Гамаш Хэсламу, – как вы отдавали команды на льду. Никого другого не было слышно, ни одного человека – только вас.

Вид у Кена Хэслама стал испуганный. Он открыл рот, потом помотал головой, в глазах у него стояли слезы.

– Не могу, – произнес он еле слышно. – Мне всю жизнь говорили, чтобы я не шумел.

– Кто говорил?

– Мать, отец, братья. Мои учителя. Все. Даже моя жена, благослови ее Господь, просила меня говорить тише.

– Почему?

– Потому.

Это слово было произнесено отчетливо, слишком отчетливо. Оно прозвучало не столько пронзительно, сколько объемно, заполнило собой все пространство. Этот голос сметал, оглушал, угнетал все, что было рядом. Больше не было никаких других голосов, оставался только этот. Английский голос, подавляющий все остальные.

– И поэтому вы научились молчать? – спросил Гамаш.

– Если я хотел иметь друзей, – сказал Хэслам, оглушая их словами. Что это было такое, что так усиливало звук его голоса, – изгиб нёба, форма черепной коробки, особенность голосовых связок? – Если я хотел быть своим – да, я должен был научиться никогда не повышать голос.

– Но это означало, что вы вообще не должны говорить, что вас никто не должен слышать, – сказал Гамаш.

– А что бы вы предпочли? – спросил Хэслам, превратив невинный вопрос в атакующий громогласный выпад. – Говорить, отпугивая людей, или помалкивать в обществе?

Теперь молчанием ответил Гамаш, он смотрел на мрачные лица за длинным столом, зная, что не только перед Кеном Хэсламом стоял этот вопрос, не только он делал такой выбор.

Молчать. В надежде, что не обидишь. В надежде, что тебя примут.

Но что случается с людьми, которые всегда молчат, никогда не возвышают голос? Все держат в себе?

Гамаш знал, что случается с ними. Все, что они проглатывали, каждое слово, каждая мысль ворочались внутри их, выхолащивая все человеческое. И в эту пропасть изливали они свои слова, свой гнев.

– Может быть, вы объясните происхождение этого гроба в нашем подвале? – сказала Элизабет.

– Как вам известно, я приехал сюда, чтобы восстановиться после ранения.

Бовуар не желал, чтобы они думали, будто он не знает, что у них на уме. Некоторые опустили глаза, некоторые покраснели, словно Бовуар оголился перед ними, но большинство продолжали с интересом смотреть на него.

– Но была и другая причина. Старший инспектор Гамаш поручил мне дорасследовать дело Отшельника.

Эти слова вызвали движение в зале. Люди переглянулись. Один Габри стоял недвижимо.

– Он вас прислал? Он поверил мне?

– Разве дело не было расследовано? – спросила Ханна. – Разве вы принесли недостаточно вреда?

– Старший инспектор не был удовлетворен, – сказал Бовуар. – Поначалу я думал, что он ошибается, что его убедил Габри, который выдавал желаемое за действительное, который каждый день после ареста Оливье отправлял старшему инспектору письмо с одним-единственным вопросом: «Зачем Оливье понадобилось перемещать тело?»

– Да, это мое недоуменное письмо, – сказал Габри, глядя на Клару.

– Мы все знаем, что ты сплошное недоумение, – вмешалась Рут.

Габри распирало от радости, он светился. Чего нельзя было сказать обо всех остальных.

– Чем глубже я погружался в это дело, тем яснее мне становилось, что Оливье, возможно, не убивал Отшельника. Но если не Оливье, то кто?

Он встал, положил руки на спинку кресла. Теперь уже скоро.

– Мы полагали, что мотив убийства – сокровища. Это казалось очевидным. Но если таким и был мотив, то почему убийца ничего не взял? И я решил пойти по другому пути. Что, если сокровища почти не имеют отношения к убийству Отшельника? За исключением одного критического пункта. Именно они привели убийцу сюда, в Три Сосны.

Они все уставились на него, даже Клара и Мирна. Даже с ними он не поделился своими выводами. Не мог рисковать, находясь в такой близости к убийце.

– Если он прятал все свои ценности в лесном домике, то как они могли привести кого-то в Три Сосны? – спросил Старик Мюнден откуда-то сзади.

– Они не оставались спрятанными, – объяснил Бовуар. – Во всяком случае, не все. Отшельник начал отдавать их понемногу Оливье в обмен на еду и общество, а Оливье, зная им цену, продавал их. Через интернет-аукцион, но еще и через антикварный магазин в Монреале, на рю Нотр-Дам.

Он обратился к Жильберам:

– Насколько я понимаю, вы покупали вещи на рю Нотр-Дам.

– Это длинная улица, инспектор, – сказала Доминик. – Там много магазинов.

– Верно. Но у большинства людей вырабатывается привычка к одному антикварному магазину, так же как большинство предпочитает ходить в одну мясную лавку или пекарню.

Он оглядел собравшихся. Все, кроме Габри, опустили глаза.

– Ну, повода беспокоиться нет. Я уверен, хозяин магазина опознает ваши фотографии.

– Ну да, мы покупали вещи в «Ле тан пердю», – сказала Кароль.

– «Ле тан пердю» – популярный магазин. Кстати, именно там Оливье продавал вещи Отшельника. – Бовуар не был удивлен. Он уже говорил с хозяином магазина о Жильберах.

– Мы не знали, что он туда ездил, – произнесла Доминик сдавленным голосом. – Там продаются хорошие вещи. Туда многие приезжают.

– И потом, – сказал Марк, – мы купили здесь дом только в прошлом году. До этого у нас не было нужды в антиквариате.

– Вы могли заезжать туда, чтобы посмотреть. Люди все время ходят по этой улице и глазеют на витрины.

– Но вы говорите, что Отшельник был убит не из-за его сокровищ, – сказала Ханна Парра. – Тогда почему же он был убит?

– Вот именно, почему? – повторил Бовуар. – Когда я убрал мотив сокровищ, другие улики стали более весомыми. Главным образом я говорю о двух. Слово «Воо» и часто повторяемое другое слово – «Шарлотта». Там была «Паутинка Шарлотты», книга Шарлотты Бронте, Янтарная комната была сделана для Шарлотты, к тому же имя жены и музы изготовителя скрипки было тоже Шарлотта. Конечно, мы можем вкладывать в это больше, чем оно того заслуживает. Но по крайней мере это заслуживало более пристального внимания.

– И что вы нашли? – спросила Жена.

– Я нашел убийцу, – ответил Бовуар.

Усталость одолевала Армана Гамаша. Он хотел вернуться домой, к Рейн-Мари. Но сейчас было не время показывать слабость. И для усталости время было неподходящее. Сейчас, когда он подошел так близко к развязке.

Он рассказал им о Шиники, о Джеймсе Дугласе. О Патрике и О’Маре. И показал им книги – те, что они бездумно продали.

Включая, возможно, самый ценный том в нынешней Канаде.

Оригинальное издание гугенотской Библии, принадлежавшей Самюэлю де Шамплейну.

Это вызвало стоны у членов совета, но никаких взаимных упреков Гамаш не услышал. Его слова только сплачивали их, стирали различия.

Прочнее всего то, что было сломано, сказал когда-то агент Морен, и Арман Гамаш знал, что так оно и есть. И еще он знал, что перед ним сломленное сообщество, раздробленное недобрым временем и событиями, а также, видимо, не очень приспособленное к переменам.

Но сейчас это сообщество цементировалось, залечивало раны и обещало стать воистину сильным, потому что прежде было сломлено. Как был сломлен годами молчания Кен Хэслам. Как утомили Элизабет Макуиртер годы лакировки фасада. Как были выбиты из колеи Портер Уилсон, Уинни и мистер Блейк, видевшие, что исчезают семьи, друзья, влияние, общественные институты.

Только молодого Тома Хэнкока время еще не успело ранить.

– Значит, когда на прошлой неделе к нам приходил Огюстен Рено, он хотел получить разрешение на раскопки? – спросил мистер Блейк.

– Я так думаю. Он был убежден, что Джеймс Дуглас и отец Шиники захоронили Шамплейна у вас в подвале.

– И он был прав, – сказал Портер, с которого сошла вся его спесь. – Что теперь с нами сделают, когда станет известно, что мы все эти годы прятали Шамплейна?

– Мы его не прятали, – возразила Уинни. – Мы даже не знали, что он там.

– Попробуйте убедить в этом таблоиды, – фыркнул Портер. – И даже если большинство поверит нам, факт остается фактом: это был английский заговор.

– Заговор двух человек, – уточнил мистер Блейк. – Более сотни лет назад. Двух человек, а не сообщества.

– И вы думаете, что, если бы Джеймс Дуглас спросил мнения сообщества, они бы не согласились? – вопросил Портер, который спорил гораздо более аргументированно, чем предполагал в нем Гамаш.

В одном не было сомнения: он знал английское сообщество, как и мистер Блейк, который в конце концов согласился с тем, что Портер прав.

– Это катастрофа, – сказала Уинни, и никто, кроме Гамаша, ей не возразил.

– Я бы так не сказал. Гроб, который нашли, был гробом Шамплейна, но вот тело в нем лежало другое.

Ошеломленные, они уставились на него. Тонущему бросили веревку, пусть и ненадежную.

Все молчали, пока не заговорил Кен Хэслам, заполняя голосом комнату, выдавливая присутствующих в углы:

– Так кто же он был?

– Она. Судя по всему, тело в гробу принадлежит женщине.

– Она? Что она делала в гробу Шамплейна? – прокричал Хэслам.

– Мы не знаем. Пока не знаем.

Сидевший рядом с ним Эмиль перевел взгляд с Хэслама на Элизабет Макуиртер. Вид у нее был печальный, испуганный. Фасад потускнел. Эмиль слегка улыбнулся ей. Одобрительный взгляд человека, который знает, что такое разбитые надежды.

– Прочнее всего то, что было сломано, – рассмеялся агент Морен. – И хорошие вещи тоже. Я ведь все время что-нибудь роняю. Да и Сюзанна тоже такая неловкая. Придется заворачивать наших детей в пузырчатую пленку. Для вящей надежности. А?

– Не помешает, – сказал Гамаш, и Морен снова рассмеялся:

– Ну, я думаю, у нас будут сильные дети.

– Не сомневаюсь.

– Началось все с допущения, что убийца увидел одно из сокровищ Отшельника в антикварном магазине, – сказал Бовуар. – И выяснил, что ниточка ведет в Три Сосны.

В бистро воцарилась тишина, только потрескивали поленья в каминах да ветер и снег бились в окна.

От пламени на стенах гуляли странные тени, но среди них не было угрожающих. Для Бовуара. Правда, он подозревал, что по меньшей мере одному человеку в зале становилось тесно, душно, невыносимо.

– Но кто бы это мог быть? Жильберы покупали много старинных вещей в этом самом магазине. Парра? Они получили неплохое наследство от своей семьи в Чехословакии и сумели его вывезти, когда стена рухнула. По их собственному признанию, бóльшую часть наследства они распродали и на вырученные деньги построили дом. Возможно, они продавали вещи через «Ле тан пердю». Старик Мюнден? Да, он реставрирует антиквариат. Связан ли он с великолепным магазином на рю Нотр-Дам? Все это практически не сужало круг подозреваемых, поэтому я обратился к другой улике. «Воо». Оливье говорил, что Отшельник нашептывал это слово, когда был в особенно угнетенном состоянии. Это слово расстраивало его. Так что значит «воо»? Что это – имя, прозвище?

Он бросил взгляд на столик Жильберов. Как и остальные, они смотрели на него зачарованно и настороженно.

– Может быть, «воо» – сокращение имени, которое трудно произнести, особенно ребенку. Именно в детстве и дается большинство прозвищ. Я был у Мюнденов и слышал, как говорит маленький Шарль. «Гоо» вместо «горячий». Дети поступают так с трудными словами, которые не даются их языку. Так Волошин превращается в Воо.

Клара наклонилась к Мирне и прошептала:

– Вот этого-то я и боялась с того момента, как узнала, что ее девичья фамилия – Волошина.

Брови Мирны взметнулись, и она, как и все остальные, повернулась к Кароль Жильбер.

Кароль не шелохнулась, но в движение пришел Винсент Жильбер. Он поднялся в полный рост, его высокая фигура словно заполнила собой зал.

– Прекратите эти инсинуации. Если вам есть что сказать – говорите.

– И вы, сэр, – обратился к нему Бовуар. – Великолепный доктор Жильбер. Великий человек, великий целитель. – Он говорил, отдавая себе отчет в том, что старший инспектор Гамаш вел бы этот разговор иначе, никогда не прибег бы к сарказму, вряд ли вышел бы из себя, а Бовуар чувствовал, что именно это с ним сейчас и происходит. Он сделал над собой усилие и отошел от края. – Одна из главных загадок этого дела всегда заключалась в вопросе: почему убийца не взял сокровища. Кто мог бы противиться этому? Даже если это не было мотивом убийства – вот они, перед тобой. Почему не взять какую-нибудь мелочь? Редкую книгу? Золотой подсвечник?

– И к какому же блестящему выводу вы пришли? – презрительно спросил доктор Жильбер.

– Вывод, похоже, напрашивается один. Убийце это было не нужно. Применимо ли это к Оливье? Нет. Он являл собой воплощение корысти. Ваш сын Марк? То же самое: корыстный, мелочный. Уж он бы весь домик унес с собой.

Он видел, как Марк Жильбер пыжится, хочет сказать что-нибудь в свою защиту, но внезапно понимает, что эти оскорбительные слова фактически снимают с него подозрения.

– Парра? Один лесничий, другой официант? Не очень-то купаются в деньгах. Любой предмет из коллекции Отшельника озолотил бы их. Нет, если бы кто-то из них убил Отшельника, то украл бы что-нибудь. То же можно сказать и про Старика Мюндена. Дохода столяра пока хватает, но что будет, когда Шарли вырастет? За ним потребуется уход. Мюндены взяли бы ценности если не для себя, то для сына.

Он повернулся к Винсенту Жильберу:

– Но одному человеку не нужны были сокровища, сэр. Вам. Вы и без того богаты. И потом, вы считаете, что деньги для вас не важны. У вас другая мотивация, другой бог. Деньги для вас всегда мало что значили. Нет, вы собираете комплименты. Уважение. Восхищение. Вы собираете уверенность в том, что лучше вас никого нет. Что вы святой. Ваше эго, ваша самооценка – их нужно подкармливать, они требуют восхищения, а не счета в банке. Как и остальные подозреваемые, вы не тронули бы ценности, потому что для вас они ничего не значат.

Если бы доктор Жильбер умел испепелять взглядом, то от Бовуара осталась бы лишь кучка пепла. Но инспектор Бовуар, улыбаясь, продолжил свой монолог, голос его внезапно стал спокойным, доходчивым.

– Однако тут была и еще одна тайна. Кто такой Отшельник? Оливье сказал, что он был чехом и его звали Якоб, но потом признал, что это выдумки. Он понятия не имел, кто этот человек, но был уверен, что никакой он не чех. Скорее уж француз или англичанин. Отшельник говорил на идеальном французском, но читать предпочитал на английском.

Бовуар отметил, что Рор и Ханна Парра облегченно переглянулись.

– Единственная улика, которая у нас имелась, снова возвращала следствие к сокровищам в лесном домике. Я плохо в этом разбираюсь, но специалисты говорят, что вещи там были поистине бесценные. Вероятно, он знал в них толк. Не покупал всякую дрянь на блошиных рынках и гаражных распродажах.

Бовуар помолчал. Он много раз видел, как это делает Гамаш: то отпускает подозреваемого, то снова берет на короткий поводок, а потом опять приотпускает. Но делает это тонко, продуманно, деликатно – подозреваемый даже не догадывается об этой игре. А Гамаш методически, без колебаний припирает его к стенке.

И убийца, поняв, что происходит, впадает в панику. Вот на эту-то панику и рассчитывал старший инспектор. Измотать преступника, выжать из него все соки. Но для этого требовались характер и терпение.

Бовуар даже не догадывался, насколько это трудно. Подать факты таким образом, чтобы убийца наконец понял, к чему все это ведет. Спешить тут было нельзя, оставляя себе возможность дать задний ход, но и опоздать было страшно, чтобы преступник не успел нанести ответный удар.

Нет, цель состояла в том, чтобы у преступника сдали нервы. Потом создать у него впечатление, будто он вне подозрений, а подозревается кто-то другой. Дать ему вздохнуть, а когда он расслабится, снова насесть.

И делать это снова и снова. Без устали.

Это выматывало. Это было все равно что вытянуть на берег громадную рыбину, но таких размеров, что может проглотить лодку.

И Бовуар снова бросился в атаку, на этот раз решительную. Последнюю.

– Истина, как мы ее теперь понимаем, состояла в том, что сокровища все же сыграли известную роль. Роль катализатора. Но последний удар был спровоцирован не жаждой наживы, а жаждой чего-то другого, утраченного. Чем-то более личным, более ценным, чем сокровище. Не утратой семейных драгоценностей, а потерей самой семьи. Я прав?

И Бовуар повернулся к убийце.

Тот встал, и все в замешательстве уставились на него.

– Он убил моего отца, – сказал Старик Мюнден.