Пребывая в ужасном смятении, Генрих быстро шел на юг, в сторону Конше, крепости Ральфа де Тоени. Когда к королю привели покрытого потом разведчика, подтвердившего принесенное нормандским герольдом известие, с ним случилось что-то вроде удара, на губах даже выступила тонкая полоска пены, но с помощью лекаря он пришел в себя и голосом, заставившим собравшихся придворных усомниться в его рассудке, принялся призывать всевозможные проклятия на голову неудачливого Юдаса и торжествующего Вильгельма. Потом он молча лежал, пока придворные перешептывались между собой, а его посеревшие губы были растянуты в леденящей душу ухмылке. Затем король поднялся с повозки, на которую его уложили приближенные, и, дрожа в лихорадке, все же дал необходимые указания. Тем, кто предлагал совершить нападение на войско герцога, был готов горький ответ: король собирался назад, во Францию, и отдал приказ сворачивать лагерь. Генрих бесславно оставлял Нормандию, казалось, он все время оглядывается через плечо и подобно загнанному зверю прислушивается, не доносится ли сюда лай собак Вильгельма. Миновав Конше, король заторопился перейти Итон и пересечь границу между своими крепостями Вернейлем и Тильери.

Спешащий вдогонку Нормандец остановился между этими двумя крепостями и неожиданно сказал, покусывая плеть:

— Я построю донжон, чтобы следить за Тильери, пока не стану здесь хозяином.

Так родилась крепость Бретей, и с течением лет, камень за камнем, росли на берегу Итона ее несокрушимые стены.

— Вверяю ее твоим заботам, Вильгельм, — весело обратился герцог к сенешалю. — Сохрани ее для меня и станешь графом Бретей.

— Клянусь Господом, стану! — поклялся Фицосборн.

Между королем и его вассалом был составлен и подписан договор, согласно которому Генрих обязывался поддерживать Вильгельма и никогда не выступать на стороне его врагов. При заранее подготовленной встрече правители обменялись поцелуями мира — дрожащий человек с согбенными плечами и мешками под глазами и преисполненный энергией стройный воин, рядом с которым француз выглядел еще более дряхлым и хилым. Они обменялись поцелуями, один — с ненавистью в сердце, другой — равнодушно. Король Генрих отбыл, замысливая отмщение, а Рауль д'Аркур, просмотрев четыре пункта, которые и составили договор, сказал, сверкнув взглядом из-под ресниц:

— Вы думаете, он сдержит слово, ваша милость?

Вильгельм пожал плечами.

— Может быть. Если же нарушит клятву, значит, признает себя предателем, а уж я найду на него управу.

До сих пор пока никаких стычек не происходило. Хотя Анжуйский Молот не выступал на стороне Генриха во время последнего похода, это не означало, что он стал ленивым. Мартель пересек Мен, чтобы объединиться с Жоффреем Майеном и разгромить крепость Амбрие, построенную Вильгельмом после падения Донфрона. Вызов Вильгельма застал Анжуйца в собственном графстве, перчатка Нормандца была брошена с высокомерием, заставившим Мартеля побагроветь от ярости. Герцог объявил, что появится перед Амбрие через сорок дней.

Мартель поклялся в присутствии Майена, что если он позволит Вильгельму захватить Амбрие, то ни Жоффрей, ни кто-либо другой могут больше никогда не называть его лордом. Это оказались пустые слова, но произнесенные крайне горячо. Когда нормандские рыцари появились перед Амбрие, Мартеля и след простыл — некому было оспаривать их права.

Герцог спокойно взялся за дело, и гарнизон Анжевена, имея в виду, что его предал собственный лорд, сдался при первом же нажиме. Герцог отстроил поврежденную центральную башню крепости, укрепил ее стены и, напрасно впустую прождав несколько недель, пока Мартель не оправится от страха и не явится на условленную встречу, вернулся в Нормандию. Там он распустил армию, приказав своим тяжело вооруженным всадникам пребывать в готовности, коль случится такая нужда, и явиться к нему в течение трех дней с момента вызова.

И нужда пришла достаточно быстро, как, впрочем, герцог и предвидел. Когда разведка донесла Мартелю, что Нормандец вложил меч в ножны, он собрал в кулак всю свою храбрость и заключил союз со своим пасынком, герцогом Питером Аквитанским, и с Одо, дядей молодого графа Бретани. Аквитанец не понес потерь во время прошлогоднего поражения. Он видел, как кромсают армию великого французского короля; и если он вел своих людей в Нормандию, презирая ее правителя-бастарда, то отступал уже полный тревоги, с чувством невольного уважения к этому человеку. Герцог Питер смутно сознавал, что в лице Нормандского Бастарда он, очевидно, натолкнулся на единственного во всем христианском мире человека, который знал, как применять стратегию в боевых действиях. Но когда Анжу призвал его, войска Вильгельма были уже распущены. Герцог Питер собрал своих людей под несколько запятнанное знамя и повел на соединение с человеком, который давным-давно заработал себе прозвище Молот.

Но раньше грозные удары армии графа Анжуйского приходились лишь по тем врагам, которые сопротивлялись, поскольку это давало ему право называться победителем. Он переступил через их унижение, чтобы столкнуться с тем, кто стоял на его пути с обнаженным мечом и с жестким внимательным взглядом из-под угольно-черных бровей. Уже после первой стычки в Мелене графу пришлось отступить перед неукротимым юношей, и после этого он уже не мог избавиться от страха, который взял верх над его тщеславием.

Эти три правителя — Мартель, Одо и Питер — пошли прямо на Майен, уверенные, что с уходом Вильгельма гарнизон Амбрие падет при первом же ударе. Они попытались взять крепость штурмом, но были отброшены, понеся большие потери. Нормандские львы развевались над приземистой центральной башней, а с крепостных валов защитники позволили себе во всеуслышанье насмехаться над Мартелем за то, что он в назначенный час не вышел навстречу Вильгельму.

Войско осаждало крепость, надеясь взять защитников на измор — голодом. Герцог Питер пребывал в беспокойном, неуравновешенном состоянии, напряженно прислушиваясь и приглядываясь к нормандской границе. Тогда Мартель сказал решительно;

— Заклеймите меня позором, если я очень скоро не размолочу эти стены!

Через десять дней жесточайшей блокады осажденные послали в подарок осаждающим свежего мяса и вина. Те, кому случилось быть рядом с Мартелем во время вручения этого подарка, боялись, что его внезапно хватит апоплексический удар. Он никак не мог взять в толк причину такого веселого нахальства, не делая выводов из прошлого: когда крепость Амбрие смиренно сдалась герцогу, те, кто был в осаде, не верили, что господин освободит их. Теперь же ее защищали те, кто вне всяких сомнений твердо знал, что герцог не позволит им сражаться в одиночку.

И они не ошиблись. Разведчики принесли Мартелю поразительные вести: герцог уже был на марше.

Трое держали совет, потом еще и еще, но не могли решить, как лучше поступить. Почти каждый день прибывали разведчики с единственной новостью: герцог идет с войском, и причем очень быстро.

Аквитанец увидел, что спесь Мартеля лопнула, как проколотый пузырь, и тут же ощутил настоятельную потребность поспешить в собственные владения. Мартель громко кричал, что его предали, немножко побушевал, немножко побахвалился — и увел свои войска, когда Вильгельм был уже в полудне похода от Амбрие. Одо волей-неволей ушел вместе с ним, поэтому подошедший герцог застал лишь тлеющие лагерные костры в качестве доказательства, что враг здесь действительно был.

Но на этот раз Вильгельм не успокоился, пока не завершил двух дел, очень болезненно воспринятых графом Анжуйским: он окружил и захватил Жоффрея Майена и расширил свои границы от Амбрие на запад, до южной части Сиза. Жоффрея отослали в Руан к другому знатному заключенному — Ги, графу Понтье. Они должны были сидеть там до тех пор, пока не признают Вильгельма своим сюзереном, а Анжуец тем временем в бессильной ярости наблюдал издалека за изменением нормандской границы.

Вильгельм хотел, чтобы его новую крепость построили на высоте. Когда перед ним разложили чертежи, он вопросительно поднял брови, взглянул на Рауля, но тот только покачал головой и улыбнулся. Тогда Вильгельм обратился к Роже де Монтгомери и прямо спросил:

— Роже, будешь ли ты крепко держать ее для меня?

— Будьте уверены, сир, — твердо ответил тот.

Позже Жильбер д'Аркур набросился на Рауля, будучи не в силах сдержаться:

— Это правда? Фицосборн сказал, что герцог предлагал эту крепость тебе?

— Да, предлагал.

— Дурак зеленый! — завопил Жильбер. — Тебе она что, не нужна?

— Конечно нужна. Но он не хотел, чтобы я ее принял, сам знаешь, — спокойно ответил Рауль. — Что мне делать с пограничной крепостью? Разве эта работа для меня?

— Умный человек не задавал бы таких вопросов.

Рауль рассмеялся и озорно сказал:

— Успокойся, герцог может использовать меня с большей пользой для дела, чем отослать командовать в захолустной приграничной крепости.

— О, кишки Господни, ну, ты и зазнался, мистер Негнущаяся Шея!

Скрестив руки за головой, Рауль покачался на стуле и лениво ответил:

— Знаешь, люди зовут меня Стражем.

Это было совершеннейшей правдой, но, как Рауль и предполагал, в очередной раз взбесило Жильбера, и он вылетел вон, бормоча про себя, что брат метит слишком высоко.

Монтгомери в честь своей жены назвал новую крепость Ла-Роше-Мабиль и немедленно принял командование. Глядя на юг, в туманную даль, которая скрывала графа Анжуйского, герцог с коротким смешком предложил:

— Роже, если этот пустомеля появится, когда я повернусь спиной, пришли мне его голову в качестве новогоднего подарка.

Но, казалось, Анжуец исчерпал свое желание маршировать туда-сюда. О нем еще долгое время ничего не было слышно.

Что касается герцога, то он вновь вернулся в Нормандию и поспел в Руан как раз тогда, когда звонили колокола в честь рождения его дочери Аделизы.

По случаю такого события был устроен пир, а весь двор любовался представлениями мимов и турниром. Вильгельм произвел Влнота Годвинсона в рыцари и дал коней его людям. Он бы посвятил в рыцари и Эдгара, но Рауль не посоветовал ему делать этого. Эдгар сражался на турнире с нормандцами так, как они его учили, его глаза блестели от получаемого в сражении удовольствия, но Раулю казалось, что он не примет посвящения в рыцари от нормандской руки.

Когда Эдгар вернулся с очередной схватки, разгоряченный, раскрасневшийся, победоносный, он от всего сердца пожелал:

— Как бы мне хотелось, чтобы дома, в Англии, устраивались такие же сражения! Чувствовать под собой хорошего коня, а в руке копье — эх, вот этому я рад был научиться! Хочу пойти в бой, как вы.

Рауль посмотрел, как его друг до дна осушил большой рог с вином.

— Ты что, никогда не ходил в бой? — спросил он.

Эдгар отложил рог и принялся вытирать потные лицо и шею.

— Нет, мы не скачем на жеребцах, как это делаете вы. И у нас секиры вместо копий. — Он помолчал, возбуждение понемногу улеглось. — Но секиры — оружие получше прочих.

— Не верится, — ответил Рауль, желая подначить друга.

— Конечно лучше! Знаешь, я могу ею снести голову твоему Бланшфлауеру одним ударом!

— Грубое, варварское оружие, — пробормотал Рауль.

— Лучше помолись, чтобы никогда с ним не повстречаться, — угрюмо парировал Эдгар.

При этих словах оба замолчали, испытывая какую-то неловкость. Рауль не смотрел на друга и у него не было никакого желания ему возражать. Эдгар подхватил его под руку и потащил за собой ко дворцу.

— Не знаю, зачем я это сделал. Может быть, такое никогда больше не случится. Мой отец пишет, что король послал за Этелингом с просьбой приехать в Англию, поэтому, наверное, корона достанется ему, а не моему и не твоему господину.

— Этелинг? Дай-то Бог, чтобы Эдвард назвал наследником его! — немного приободрился Рауль и сжал руку саксонца. — Иначе… мое копье поднимется против твоей сестры… — Его голос прервался.

— Понимаю, — ответил Эдгар. — Разве не об этом же я говорил, когда четыре года назад приехал в Нормандию? Знаешь, я надеюсь, до такого не дойдет.

— Не дойдет, если Эдвард выберет Этелинга. Эдгар, неужели прошло уже четыре года?

— Да, целых четыре года! — подтвердил саксонец, и его губы искривила презрительная гримаса. — Я уже начинаю чувствовать себя здесь дома, как Влнот или Хакон.

Рауль остановился, будто оглушенный пришедшей в голову мыслью.

— Эдгар, ты говоришь правду?

Тот пожал плечами.

— Мне иногда самому кажется, что я — нормандец. Я дерусь с вами на турнирах, говорю на вашем языке, живу вместе с вами, завел среди вас друзей, переживаю, что не могу пойти с вами на войну, радуюсь, что ваш герцог изгнал французов…

— Я и не подозревал, что ты именно так все воспринимаешь, — прервал его Рауль. — Я подумал… Эдгар, герцог хотел посвятить тебя в рыцари, но я сказал, что ты не захочешь этого. Может быть, переговорить с ним?

— Благодарю герцога Вильгельма, — последовал немедленный ответ. — Но я никогда не приму посвящение от его руки. Я предан Гарольду.

Эдгар спохватился вдруг, что все это звучит несколько невежливо и добавил более покорным тоном:

— Это не потому, что мне не нравится сам герцог, ты понимаешь, я не о том…

— Понимаю, — ответил Рауль. — Я бы и сам ответил так же. Но все же тебе ведь не нравится Вильгельм, правда?

Какое-то время казалось, что Эдгар не захочет ответить, но он все же прервал молчание первым:

— Нет, не нравится… Знаешь… конечно, я не могу не восхищаться им, — ведь все восхищаются. Но что ему до того, нравится что-то человеку или нет? Преданностью он может управлять, к послушанию принудит, но любовь… О нет, ее он не ищет!

— Может быть, ты просто его еще плохо знаешь, — решил Рауль.

Эдгар взглянул на друга со скрытой улыбкой:

— Как ты думаешь, Рауль, знает хоть кто-нибудь, какой он на самом деле?

Поскольку тот молчал, саксонец продолжил:

— Согласен, он очень добр к друзьям, но я никогда не видел, чтобы он попробовал завоевать любовь человека, как это делает… — Он прервался.

— Как это делает Гарольд, — закончил фразу Рауль.

— Да, — согласился Эдгар, — он. Я подумал именно о нем. Его любят все, но никто не любит Вильгельма. Герцога боятся, уважают, но кто посчитает за счастье отдать за него жизнь? Может, Фицосборн Сен-Совер, Тессон, его кузен Ю да ты — вот и все его друзья. Но уверяю тебя, самый последний крестьянин отдал бы жизнь за Гарольда.

Они медленно шли в тени высоких стен и молчали, пока, обогнув часовню во внутреннем дворе, не оказались перед центральной башней замка. Тогда Эдгар, посмотрев вверх на узкое окно, прорубленное в сером камне, сказал, несколько повеселев:

— Бьюсь об заклад, там сидит тот, кто не испытывает любви к Вильгельму.

Рауль посмотрел туда же.

— Граф Понтье? Конечно, но он склонится перед волей герцога, нравится ему это или нет, так же как и Жоффрей Майен.

— А как насчет архиепископа? — допытывался Эдгар. — Он тоже покорится?

— Можер? — воскликнул Рауль. — Мне кажется, он сбежит.

Друзья поднялись по ступенькам к высоким входным дверям. Эдгар фыркнул:

— Вчера Фицосборн рассказал мне, в каком виде он застал Можера, придя к нему как-то поздно вечером. Слышал уже?

— Нет, но догадаться могу.

— Даже этот кислый Альбени расхохотался, — продолжал Эдгар. — Ты знаешь, как Фицосборн умеет рассказывать свои истории. Его предупредили, что архиепископ погружен в молитвы, но он все равно вошел, чтобы подождать, пока тот освободится. Какой-то дурак привратник, не расслышав, что ему шепчет слуга, проводил Вильгельма прямо в кабинет и объявил, кто пришел. Фицосборн вошел как раз в тот момент, когда толстяк Можер стряхивал с колен свою любовницу и пытался сделать вид, что его руки заняты четками, а не шарят у нее за пазухой.

— Господи, да неужто все это в его собственном кабинете? — Рауля эта история одновременно и шокировала и развлекла.

— Именно там! — подтвердил Эдгар. — И с той самой рыжей девицей, Папией, которая по пятницам гоняла на базар свиней и как раз бежала из Мулен-ла-Марша, где он ее и подобрал. Не вспомнил? Знаешь, она сейчас поселилась во дворце Можера, разнарядилась в шелка и золотые цепочки, а уж важная стала, как сама герцогиня.

— Неряха крестьянская! — с омерзением передернулся Рауль. — Так вот что имел в виду Гале, когда отпускал прошлым вечером шуточки! Для Можера было бы предпочтительнее, чтобы все это не дошло до ушей герцога.

— Да герцог наверняка уже слышал, — жизнерадостно объявил Эдгар. — Весь двор все уже знает.

— Значит, скоро у нас наконец будет новый архиепископ, — констатировал Рауль.

И он оказался прав, хотя герцог и не привел в качестве причины лишения бенефиции дядины амуры. Дело было в другом. Конечно, Ланфранк получил разрешение на свадьбу Вильгельма с Матильдой, строители все еще готовили чертежи двух монастырей, которые были, так сказать, объявлены ценой этого брака, уже два инфанта родились от этого союза, но архиепископ Можер ни на йоту не отступил в своем неодобрении его. Честолюбивые устремления, порядком расстроенные падением его брата Аркуэ, постепенно возрождались в злобном желании увидеть крах своего слишком сильного племянника. Говорили о каких-то письмах, которыми он обменивался с французским королем. Так это было или нет — неизвестно, но когда сведения об отступлении Генриха дошли до Руана, архиепископ, говорили многие, изменился в лице, а стоящие в тот момент рядом с ним заметили болезненную ненависть в украшенных мешками глазах слуги Господа. В расцвете лет его считали коварным, но теперь он был просто стар, разочарование притупило сообразительность. Архиепископ выбрал весьма неблагоприятный момент, чтобы объявить о денонсации уже два года существующего брака, разрешенного Римом, а также об отлучении герцога Вильгельма от церкви.

Это и дало тот самый повод, которого ждал Вильгельм. Наконец его властная рука добралась и до архиепископа: Можер был лишен чина и получил приказ покинуть Нормандию в двадцать восемь дней. Его преемником стал некий Маурилиус, монах из Фекампа, очень достойный человек, настолько же известный своим воздержанием, насколько Можер был известен невоздержанностью.

В день отплытия Можера на остров Гернси Гале выдернул табурет из-под Вальтера из Фале в тот самый момент, когда тот собирался сесть за стол герцога. Тучный Вальтер с размаху шлепнулся на устилавший пол тростник.

— Ох, чрево Господне, вот проломлю тебе черепушку, дурак, за такие проделки! — бушевал свалившийся.

Гале, ретировавшись до пределов недосягаемости, пронзительно завопил:

— Вот, посмотрите! Повержен еще один дядюшка братца Вильгельма!

Губы герцога подергивались от еле сдерживаемого смеха, весь двор веселился в открытую, а Вальтер поднялся с пола с добродушной улыбкой и только покачал головой.