— Господин, это двенадцатилетний олень! — кричал один из егерей, перекрывая сигнал рожка, оповещающий о том, что зверь забит. Он склонился над еще дышащим животным и вытащил охотничий нож. Фицосборн недовольно сказал:

— Ручаюсь, это тот самый зверь, который ушел от меня вчера. Вам повезло больше, милорд!

Но Вильгельм смотрел на свой лук, будто впервые держал его в руках.

— Хотел бы я стрелять, как он, — сказал Эдгар Раулю. — Я, кажется, еще ни разу не видел, чтобы он промахнулся.

Рауль что-то ответил с отсутствующим видом. Он наблюдал за герцогом, пытаясь отгадать, что за мысль внезапно отвлекла его.

Герцог держал в руках стрелу, задумчиво наблюдая, как она балансирует на его пальце. Фицосборн отметил это странное поведение и спросил его, все ли в порядке. Казалось, Вильгельм не слышал его вопроса. Какое-то время он продолжал вертеть стрелу, затем поднял голову и коротко объявил:

— С меня хватит. Рауль, поскачешь со мной обратно?

— Рано еще! — воскликнул Фицосборн. — Вам уже надоело, сеньор? Альбини, ты с ними? Эдгар, тебе не везло сегодня, может, все-таки останешься?

— Мне нужен только Рауль, — бросил герцог через плечо.

Они скакали бок о бок по лесной тропе. Герцог по привычке покусывал плеть и хмурился, что было признаком мучивших его раздумий. Помолчав немного, Рауль спросил:

— Так в чем же дело, сеньор?

Вильгельм повернул голову в его сторону.

— Рауль, думал ли ты когда-либо, что стрелы можно использовать во время боя?

— Стрелы? — удивился Аркур. — Разве такое возможно?

— Почему бы и нет? — Герцог пришпорил коня в галоп. — Надо попробовать вооруженных всадников натренировать в использовании стрел. Они должны носить их вместе с другим оружием.

Он все еще хмуро смотрел вперед.

— Нет, так не выйдет, — будто спорил он сам с собой. — Человек, сражающийся мечом или копьем, должен иметь с собой щит. Надо придумать что-то другое.

— Если стрелой можно убить зверя, то человека и подавно, — вслух размышлял Рауль. — Но как лучник отыщет цель во время битвы? Его тут же и убьют, ведь защитить себя он не сможет.

— Так и случится, если он окажется в гуще боя, — согласился герцог. — Но лучники могут стрелять и с сотни шагов, а потому им не будет нужды защищаться.

Его глаза блеснули, и он пылко, как было ему свойственно, признался:

— Лик святой, я, кажется, разрешил загадку, над которой бьюсь уже много дней! Теперь верю, что лучники могут нанести серьезный урон врагу!

— И копейщики тоже могут, — сказал Рауль, которому понравилась новая идея герцога.

— Но пока мы бьемся врукопашную, побеждает сильнейший, — настаивал на своем Вильгельм. — Если же король опять поведет свое войско через границу, ты что, думаешь, я смогу его прогнать? Наверное, лишь тогда, когда снова завлеку в западню. А если мне придется выставить против него все свои силы, как во время сражения при Валь-Дюн? Что тогда? — Он помолчал. — А если у меня появятся лучники, стреляющие из безопасного места?! Господи, вот где простор для моей стратегии!

— Да, но если вы не подпустите этих лучников поближе, сеньор, они могут попасть своими стрелами в спины ваших рыцарей, — возразил Рауль.

На мгновение герцог задумался.

— Это так. А если я размещу их таким образом, чтобы они могли целиться вдоль вражеских рядов?.. Нет, и тогда они все равно могут попасть в моих людей, участвующих в стычках.

Он обернулся, чтобы посмотреть на Рауля. Лицо герцога вдруг оживилось, уголки губ приподнялись в улыбке.

— Говорю тебе, Рауль, я изменю весь метод ведения битвы!

Изумленный Рауль только и спросил:

— Ваша милость, но вы, надеюсь, не пошлете ваших рыцарей в бой со стрелами вместо мечей?

— Нет, конечно, но ты должен понять, что моему бою могут помочь не только рыцари с мечами. А что, если мои лучники нанесут первый удар, стреляя с шестидесяти или ста шагов?

— Тогда, думаю, они смогут убить или ранить многих, — согласился Рауль. — Но их нужно послать вперед, а где тогда будут стоять рыцари?

— Позади лучников, как поддержка, — объяснил герцог.

Рауль возразил:

— Но если враг атакует, то первый удар примут на себя именно лучники, и с ними будет покончено!

— Не совсем так. Я прикажу им сразу отойти за рыцарей. Что на это скажешь? И не хмурься, я еще не сошел с ума.

— Мне кажется, что ваши бароны истолкуют это превратно. Вы хотите луки вложить в руки крестьян? Ваш же совет воспротивится, скажет, что это неслыханное дело.

— Они говорили так же, когда я отступал перед французами. — Герцог пустил коня галопом к перекинутому через реку мосту.

Вскоре все заговорили о том, что лучники — новая забава повелителя. Некоторые бароны возражали против такого новшества, иные смотрели на него, снисходительно улыбаясь, многие — критически, но с явным интересом. Самого герцога не интересовало, осуждают его или хвалят: он был всецело занят теперь организацией обучения лучников. Постоянно выезжал проследить за их успехами или строил планы ведения боя. Он рисовал непонятные диаграммы гусиным пером и чернилами, а военачальники ломали над ними головы, и наконец в какой-то момент проявили интерес, хотя и без особой охоты. То, что человек мог победить в сражении, просто анализируя передвижение шахматных пешек, было для них настолько новым, что относиться к этому следовало с большой опаской. Бой — как его понимали бароны — заключался в наступлении рыцарей под звуки горнов и барабанов, а вся военная стратегия — это наипростейшие приказы: кто где стоит, кому сидеть в засаде или наносить неожиданный удар. Но уж когда битва наберет силу, то ничего иного не остается, как сражаться спаянной группой, плечо к плечу. А герцог склонялся над миниатюрными полями сражений и двигал свои пешки и так, и эдак, медленно разрабатывая более хитрую, чем могли понять его военачальники, методику ведения боя.

Все понимали, что он готовится отразить новое наступление своего сюзерена, потому что, хотя король Генрих и подписал в пятьдесят четвертом году договор, никто не обольщался верой, что будут соблюдены его условия. В течение трех лет мира, последовавших за взятием Амбрие, люди все время жили с оглядкой на Францию и держали свои мечи наготове.

Через два года после событий в Мортемаре Этелинг умер в Лондоне, вверив двух дочерей и инфанта Эдгара опеке короля Эдварда. В Руане Ги, граф Понтье, наконец принял условия, выдвинутые герцогом Вильгельмом для его освобождения. Хотя его и поселили во дворце в соответствии с высоким титулом и не проявляли ни малейшего неуважения, он все же быстро понял, что, хотя Вильгельм и обращается с ним со всей корректностью, на которую был способен, но никогда не освободит: известные требования не будут выполнены. Равно как и предложенный выкуп был им отвергнут.

— Граф, я не приму от вас золото, просто вы должны стать моим вассалом, — объяснил свой отказ Вильгельм.

— Богом клянусь, никогда не поклонюсь Нормандцу! — сказано было честно в ответ.

— Тогда вам не увидеть Понтье! — Голос герцога был вполне спокоен.

— Но я предложил королевский выкуп!

— Я предпочитаю вашу присягу на верность.

— Герцог, вы не к тому обратились! — взволнованно вскричал граф.

Вильгельм улыбнулся.

— Будьте уверены, граф, что из нас двоих не я обратился не к тому человеку. — С этими словами герцог ушел.

Граф свирепо смотрел ему вслед, в отчаянии обхватив голову руками. Через много лет слышали, как он сказал тогда:

— Если бы я был так уверен в себе, как этот человек, то завоевал бы весь мир.

Бедняга был готов вынести цепи, темницу, даже пытки, но Вильгельм не считал нужным возбуждать ненависть в том, кто должен был стать его вассалом. К графу относились со всем почтением, он мог получить все, что пожелает. Кроме свободы. Прогуливаясь по верху зубчатой крепостной стены, он всегда глядел на восток. Там, за равнинами, за рекой, кажущейся серебряной нитью, за далекими холмами, на северо-востоке лежало графство Понтье, ожидая возвращения своего властелина. Глаза узника туманились, ему казалось, что он слышит шум вспененных волн, разбивающихся о берег, и видит башни родного города. Над головой графа билось на ветру не его знамя: смотря вверх, он видел золотых львов Нормандии.

Он тянул целый год, надеясь, что терпение герцога иссякнет. За это время его товарищ по заключению, граф Майен, присягнул на верность Вильгельму и благополучно отъехал домой. Ги держался твердо, но понимал, что Вильгельм никогда не уступит. Медленно тянулся второй год заключения, граф начал заболевать от отчаяния и больше не глядел в сторону Понтье.

Вильгельм как-то еще раз навестил его.

— Говорят, вы хвораете, граф, но, думаю, никакой лекарь не сможет исцелить вашу болезнь.

— Это так, — горько согласился Ги.

Герцог подошел к окну и кивнул:

— Подойдите сюда, Ги де Понтье.

Ги взглянул на него, а затем приблизился и встал рядом. Герцог вытянул руку:

— Там лежит дорога на Понтье, мимо Аркуэ и Ю, всего в дне езды отсюда…

Граф отвернулся, но герцог удержал его, положил руку на плечо.

— Ваши земли пропадают без хозяина, и вскоре придет день, когда кто-нибудь другой будет править вместо вас. Возвращайтесь, пока не поздно.

Ги стряхнул руку герцога и зашагал по комнате. Герцог, стоя у окна, бесстрастно наблюдал за ним.

— Да продержи вы меня здесь до самой смерти, все равно не вырвете присягу на вассальную верность! — выпалил Ги.

— А я и не прошу ее. Но простую присягу на верность вы мне дадите, как дала Бретань.

Граф молча продолжал вышагивать, в сотый раз обдумывая сказанное. Присяга на вассальную верность, которой он так страшился, означала, что он станет простым вассалом, таким, как любой нормандский барон, который получил право владения своими землями, стоя на коленях без меча и шпор, с непокрытой головой, произносящий клятву быть навсегда преданным Вильгельму и служить ему душой, телом и честью. Но принесение простой присяги на верность, которую, например, Нормандия дала Франции, не сопровождалось принятием таких феодальных обязательств. Не должно было быть унизительных процедур и наделения землей из рук сюзерена, он не был обязан предоставлять Вильгельму войско в случае войны или, случись такая нужда, идти вместо него заложником. Требовалась только клятва в верности. Граф внезапно обернулся и, с трудом выдавливая из себя слова, сказал:

— Да будет по-вашему: простая присяга на верность!

Вильгельм кивнул, соглашаясь, и произнес, будто ничего особенного не случилось:

— Завтра и закончим это. Больше не будет причин держать вас здесь.

Вскоре после освобождения Ги герцогиня родила третьего ребенка. Затерявшись в покрывалах огромной кровати, Матильда задумчиво поглаживала свою щеку, едва обращая внимание на свою вторую дочь, так похожую на нее. Ей хотелось родить второго сына, повторившего бы в своих чертах милорда Роберта: смуглого, крепкого и настолько горячего, что он лупил бы своими маленькими кулачками воспитателей, если они осмеливались ему возражать. Она обиженно взглянула на ни в чем не повинную малютку и решила:

— Я посвящу ее святой церкви!

— Хорошая мысль, — поддакнул Вильгельм.

Ему показали младенца, завернутого в пеленки, глаза отца довольно равнодушно остановились на крошечном личике и вдруг засверкали, он рассмеялся:

— Боже, да это вылитая ты, Матильда!

— Роберт был более крупным ребенком, — только и услышал он в ответ.

Через год у Нормандца родился сын, и уж тогда были и празднества, и двор почти неделю день и ночь бодрствовал, пока Матильда лежала, тихонько напевая над новорожденным, и мечтала о его будущем. Дитя не было крепким, оно отчаянно обливалось слезами, иногда по нескольку часов подряд, и ни четки, ни веточка омелы не предотвращали случавшихся с ним время от времени припадков. Врачи не отходили далеко от милорда Ричарда, а Матильда, казалось, все время прислушивалась, не доносится ли до нее слабый звук его плача. Милорд Ричард долгие месяцы подряд поглощал все внимание матери, поэтому ее мало волновали герцогские лучники, но еще меньше — известия о тайных делах короля Генриха. А мужа, кроме этого, не интересовало ничего.

Стало известно, что Генрих и Анжуйский Молот еще раз соединили руки в альянсе против Нормандца. Снова собиралось огромное войско, опять строились планы по разграблению герцогства, и опять, как несколько лет назад, Вильгельм созвал своих рыцарей и готовился защищать свою страну.

Ожидали, что французские и анжуйские войска перейдут границу в разгар весны пятьдесят восьмого года, это было время, наиболее подходящее для битвы. Но король Генрих, зная о приготовлениях своего вассала, применил собственную хитрость и несколько месяцев пережидал.

— Он ждет, когда я распущу войска, — понял Вильгельм после трех месяцев ожидания. — Да будет так!

Посеяв смятение среди советников, он и в самом деле кое-где распустил свои отряды, оставив около себя лишь малые силы.

Люди, которые раньше ворчали, что содержать огромную армию бездельников дорого, теперь только качали головами над этим опрометчивым поступком.

— Когда король Генрих войдет в Нормандию, на что мы можем надеяться, если половина нашего войска распущена? — волновался де Гурне…

Вильгельм разложил свои чертежи на столе; оказалось, это довольно примитивно выполненные карты его герцогства.

— Чем это может нам помочь? — продолжал бурчать граф.

— Дружище Хью! Известно, что король со всем войском хочет пройти через Йесм и ударить севернее Байе, вот здесь. — Герцог ткнул пальцем в карту.

— Да уж, известно, — фыркнул де Гурне. — Он больше никогда не рискнет разделить свои войска, идя против нас. Если тот француз, которого мы захватили, не врет, то Генрих собирается свернуть к востоку от Байе, чтобы разорить Оже. И что тогда?

Герцог заставил его взглянуть на карту.

— Я могу ударить по нему здесь, вот здесь и даже вон там.

— Опять будем играть в те же игры? — поинтересовался граф Роберт Ю. — Он снова должен идти вперед, не встречая отпора? Ведь хлеба на корню, он нанесет огромный ущерб.

Мортен зевнул во весь рот.

— Брось, мы разобьем его раньше этого! Ты где укроешься, Вильгельм?

— Здесь, в моем родном городе.

Все склонились над картой и увидели, что палец герцога остановился на Фале, городе, где он родился.

Де Гурне в задумчивости почесал нос.

— Хорошо… Но он обойдет вас с запада, если захватит Байе.

— Я окажусь между ним и Оже.

— Если он собирается дойти до Оже, то должен перейти Орн и Див, — рассуждал де Гурне. — Так, Орн… здесь не устроишь засаду. Теперь посмотрим Див… — Он замолчал и бросил проницательный взгляд на Вильгельма. — Ха, так вы, сеньор, рассчитываете взять его у Варавилльского брода?

— А где еще он может перейти реку? Ни у Бове, ни у Кабура. Только у Варавилля, где течение быстрее, чем он думает, можно надеяться захватить короля Генриха и этого анжуйского пса, Мартеля.

— Нормандцы и французы уже сходились в схватке при Варавилле, — вступил в разговор Вальтер Жиффар. — Но зачем ждать, сеньор, пока король зайдет так далеко? Есть и другие места, где мы можем окружить его и дать бой.

— Возможно, — согласился герцог, — но это будет не наверняка. Если же он отправится на Варавилль, как я предполагаю, то целиком окажется в моей власти.

Вильгельм встал из-за стола и хлопнул лорда Лонгевиля по плечу.

— Держись меня, Вальтер, — улыбнулся он. — Я еще никогда не приводил тебя к поражению.

— Упаси Господи, ваша милость, да у меня и в мыслях такого не было! — возмутился тот.

Он откашлялся и переглянулся с де Гурне.

— А какую роль во всем этом сыграют ваши лучники?

Вильгельм расхохотался.

— Верь, беспокойная твоя душа, они обеспечат нам победу.

Советники разошлись, все еще сомневаясь и покачивая головой, ибо считали эту выдумку пустым капризом.

В августе, когда урожай уже был собран, король Генрих во второй раз после четырех лет покоя пересек нормандскую границу и, направляясь к Байе, опустошил Йесм. Рядом с ним, снедаемый честолюбием, которое не могли умерить никакие поражения, скакал граф Анжуйский, пузатый человек с желчным цветом лица. С ним было двое сыновей: Жоффрей, его тезка, по прозванию Бородач, и Фульк Угрюмец, раздражительный, неуступчивый, затевающий повсюду ссоры как с друзьями, так и с врагами. Король Генрих был озабочен поддержанием мира между этим воинственным трио и собственными баронами. Франция могла воссоединиться с Анжу в общей борьбе, но ни один француз не пылал любовью к графу. Ссоры между союзниками возникли очень скоро, и не один раз соперничающие всадники хватались за мечи, а взаимная неприязнь между предводителями только усиливалась.

Анжуец ратовал за то, чтобы стереть с лица земли каждый донжон, который встречался на пути. Но король Генрих, посмотрев на недавно вычищенные рвы и капитально отремонтированные стены, не хотел тратить времени на бесплодные осады. Если бы ему удалось захватить Байе и Кан, опустошив богатые земли Оже, он мог бы диктовать Вильгельму свои условия. Так он и объяснил все Мартелю, но граф, который с возрастом становился все упрямее, слишком легко отвлекался от поставленной генеральной цели при виде любой вражеской крепости. Чего стоило уговорить его не сворачивать с пути и не отбивать у Монтгомери крепость Ла-Роше-Мабиль, которая уже три года не давала покоя его гордыне!

Королю удалось отвлечь строптивца от этого намерения, направив раздражение в иное русло. У Анжуйца когда-то случилась свара с неким Вальтером де Ласи, а поскольку крепость этого рыцаря тоже была почти по дороге, Мартель счел бессмысленным оставлять неразрушенной и ее. Он предложил план, согласно которому войско следовало разделить пополам, во главе одной половины поставить самого Мартеля и отправить его осаждать все крепости, принадлежащие людям, с которыми у Анжуйца были личные счеты, а вторую половину под началом короля послать на Байе.

Было маловероятно, чтобы король, помня разгром под Мортемаром, согласится с подобным планом. Мартеля буквально за уши оттащили от этой идеи и поманили на запад, обещая повсеместные, в качестве вознаграждения, грабежи.

В этом походе французы придерживались своих обычных привычек, разоряя все на своем пути. Неукрепленные города, селения, домишки вилланов разрушались и сжигались, а любой человек, ищущий спасения в каком-нибудь укрытии, умерщвлялся таким образом, чтобы позабавить солдатню. Женщин хватали и отдавали на забаву всадникам. Никакие религиозные чувства не удерживали короля от захвата аббатств и монастырей, но монахи, предупрежденные бдительным герцогом, заранее попрятали имущество в безопасные места. Мартель, возмущенный столь недостойным поведением служителей Божьих, разгневался и лично захватил одного аббата, угрожая под пыткой вырвать у Божьего человека сведения о том, где спрятаны богатства монастыря. Он зашел слишком далеко, ему не могли помешать даже шокированные французы. Потребовалась вся сила убеждения короля Генриха, чтобы Мартель понял: подобные действия могут закончиться его отлучением от церкви.

Французские захватчики двигались на север, к Бессену, люди короля жгли и грабили, а распущенность Мартеля становилась все более невыносимой. Поэтому Генрих, где бы ни останавливался, заставлял стражу бодрствовать всю ночь. Он не намерен был сгореть в собственной постели, как когда-то те несчастные в Мортемаре.

Услышав донесения разведчиков о мерах предосторожности, принимаемых врагом, герцог Вильгельм расхохотался, ехидно заметив:

— Неужели Генрих думает, что у меня только одна извилина в голове? Иди, иди, трусливый король, я все равно тебя проучу!

Французские войска подошли к Байе, перегруженные добычей. Король быстро убедился: город настолько хорошо укреплен, что было бы наивно думать о его падении при штурме. Защитниками командовал Одо, воинственный сводный брат Вильгельма, которому святой сан не помешал лично отдавать приказы: в руке булава вместо креста, ряса подогнута, чтобы не мешала садиться на коня. Под предводительством своего неистового молодого епископа жители Байе осыпали нападающих градом дротиков, метательных копий, булыжников, поливали кипящей смолой, а когда французы в беспорядке отступили, некоторые храбрецы сделали внезапную вылазку, благополучно вернулись в город, оставив на месте столкновения множество убитых.

Король Генрих вынужден был отказаться от намерения осадить Байе и отправился к Кану, опустошая по пути целые селения. Епископ Одо отложил булаву и взялся за перо, чтобы отписать брату о триумфе Байе.

В Фале, читая пышные латинские послания Одо, Вильгельм усмехнулся:

— Бог мой, неужели Генрих не мог придумать чего-нибудь получше? Крест святой, да я знаю не менее дюжины способов захватить Байе!

День и ночь в Фале прибывали разведчики с сообщениями о передвижении короля: днем и ночью порывистый Тессон Сангели и веселый Хью де Монфор выводили в поле небольшие отряды, чтобы пощипать и попотрошить фланги врага. Вильгельм следил за каждым шагом короля, как парящий в высоте ястреб перед стремительным падением вниз, на добычу.

Нельзя сказать, чтобы король недооценивал мощи своего вассала, но его успокоили донесения о том, что герцог распустил большую часть своей армии, а следовательно, будучи мудрым воином, не станет нападать столь малыми силами на французское войско. Он скорее опасался внезапных ночных атак или засад по дороге, но об открытом столкновении просто не допускал и мысли. Когда французы встали у Кана, стража была удвоена, а пьянство стало караться смертью. От Вильгельма по-прежнему не было ни слуху ни духу, поэтому Генрих стал прислушиваться к тем, кто говорил, что Нормандец не отважится напасть. Король шел на восток, и было видно, что он пребывает в наилучшем настроении за последние несколько месяцев.

Но пока французы все ближе и ближе подходили к Варавилльскому броду, тот, который должен был бы его бояться, собрал свои разрозненные отряды и призвал всех свободных землевладельцев и вилланов округи к оружию.

Королевские разведчики подкрадывались как можно ближе к Фале, но так ничего и не разузнали. Они доносили, что герцог все еще в городе и не собирается оттуда уходить. Приободренный этой вестью, король повел войска на штурм. Он надеялся, что, перейдя Див, почувствует себя в безопасности, и только вступив на узкую дамбу, ведущую через болота, почему-то стал опасаться неудачи. Генрих продолжал бдительно следить за действиями герцога, ожидая услышать о вылазке из Фале. За день до подхода к Варавиллю он получил точные известия о том, что Вильгельм в городе, так и не двинулся с места. Король загоготал и в непритворно прекрасном настроении обратился к Мартелю:

— Наконец-то Волка подвела его хитрость. Я надеялся услышать, что он идет устраивать мне засаду у Варавилля и, клянусь вам, если бы только услышал о его вылазке из Фале, то повернул бы на юг, к Аржану, а не рисковал бы стычкой у этой предательской переправы. — Он потер свои сухие руки. — Эй, Вильгельм, ты что, спишь? — В голосе слышалось явное ликование.

Мартель громогласно потребовал принести вина. И пока они с Генрихом пили за успех и отпускали шуточки по поводу спокойно почивавшего Нормандца, в Фале не осталось ни одного рыцаря или вооруженного всадника. Герцог двинулся с места именно тогда, когда все страхи у короля Генриха исчезли, и пошел на север с такой скоростью, с какой перегруженные добычей французы соревноваться уже не могли.

Войско, которое он вел, выглядело достаточно странно. Впереди ехали рыцари в крытых повозках, блестя под горячим солнцем полированными кольчугами; на кончиках их копий развевались хоругви. За ними тянулась разношерстная толпа крестьян и копейщиков, людей со щитами и пиками, одетых в нагрудники, и с луками в руках, одетых в кожаные туники: кое-кто в качестве оружия нес косы и топоры, взгромоздившись на коней.

— Лик святой! — взорвался Хью де Гурне. — Что за сброд мы ведем?

Французы подошли к Варавиллю во время отлива. К броду вела через болота узкая дамба, а за рекой, на восточном берегу, захватчиков манили новые земли. Перед ними лежали уже не болотистые равнины — пологие холмы поднимались прямо от самой реки.

Повозка, на которой ехали король с Мартелем, медленно преодолела реку и начала подниматься по противоположному крутому берегу. На дамбе приготовился последовать за ними подвижной арьергард; конные, пешие, вьючные лошади и груженые повозки. Вода начала прибывать, когда последняя повозка миновала брод.

Король Генрих, наблюдая за переправой с холма за рекой, начал опасаться, что прилив помешает передвижению людей, и распорядился ее ускорить. Вдруг Мартель бесцеремонно схватил его за руку и дрожащим пальцем показал за реку. Он пытался что-то сказать, но слова застревали у него в горле. Король мгновенно посмотрел туда, куда он ему показывал, и увидел на западе тучу вооруженных людей, галопом скачущих по дамбе. Он выкрикнул слова приказа, но как только они слетели у него с языка, Рено де Клермон, королевский фаворит, воскликнул:

— Болота, поглядите на болота сир! Господь наш распятый, смотрите вон туда, топи кишат людьми!

Король подался вперед, стараясь разглядеть, на что показывает Рено. Среди тростников и разросшихся на болотах кустов по только им известным тропинкам бежали люди, перепрыгивая с кочки на кочку, выныривая из зарослей и неотвратимо приближаясь к дамбе.

Король отправил к дамбе посыльного с приказом.

— Да это просто толпа крестьян, — сказал он, не спуская глаз с топей. — Почему ты так испугался, Рено? Обещаю, ты скоро увидишь, как мы их разобьем.

Он глянул на держащегося в некотором отдалении всадника и заметил:

— Ха, Волк больше не мешкает! Господа, ему не нравится вид моих солдат.

Вдруг голос короля резко изменился, и он хрипло прошептал:

— Боже, что это?

Генрих вцепился в плечо Клермона, в ужасе уставившись на людей, рассеянных по болоту.

— Лучники! — прошептал он. — Стрелы…

Мартель находил все увиденное очень странным и даже несколько приободрился.

— Хо, хо! Бастард, наверное, думает, что он на охоте? Неплохая шутка!

— Какая шутка! — кричал в голос король. — Господи, помилуй. Кто шутит? — И он позвал Сен-Поля, чтобы отдать новые приказания.

За рекой лучники Вильгельма в первый раз пустили стрелы в цель. Какие-то из них не долетели, какие-то просвистели над головами французов, но многие попали в цель. Люди на дамбе начали беспорядочно метаться под их смертельным ливнем; тех, кто по приказу короля попытался выстроиться в боевой порядок, чтобы отразить атаку рыцарей, охватила паника, они сбились в кучу на узкой дороге, неспособные нанести ответный удар, потрясенные невиданным доселе нападением. Некоторые копейщики храбро ринулись через болото, чтобы подобраться к лучникам, но, не зная троп, проваливались в трясину.

У короля от злости дрожали руки. Он сгоряча хотел развернуть повозку и вернуться на переправу, но не успел отдать нового приказа, потому что приближенные стали умолять его не делать этого и наконец понять, что в обратном направлении перейти реку невозможно.

Вода быстро прибывала, пока Генрих дергал своих лошадей, отдавая один приказ за другим и часто противоречащий один другому, тем временем лучники и копейщики с болот растянулись по берегу реки для защиты переправы.

— Сир, сир, наша пехота больше не может идти вброд! — возвестил Сен-Поль.

— Но рыцари еще могут! — бросил в ответ король.

Тут вмешался Мондидье:

— Сир, это сумасшествие! Мы не можем перейти, потому что попадем под эти проклятые стрелы. Ничего невозможно сделать!

Он прикрыл свои глаза рукой от солнца.

— Смотрите, как Дю Лак сопротивляется! Сир, он держится стойко.

— Приближается Бастард, — Сен-Поль заметил внезапно появившегося всадника в конце дамбы, — своей собственной персоной. Даже можно разглядеть золотых львов на фляжке. Сейчас наши ему покажут! О сердце Христа, неужели никто не может справиться с этими лучниками?

Новый шквал стрел просвистел над дамбой, для наблюдателей с восточного берега стало ясно, что французский арьергард, приведенный в смятение налетающей издалека смертью, был охвачен слепым ужасом. Нормандские копейщики с болот добрались наконец до дамбы и атаковали захватчиков, а кони, наседая, чтобы выйти скорее на берег, тем временем смели передовые ряды французов. Те, сбитые с толку, не знали, куда деваться. В воздухе продолжали петь стрелы, пешие нормандцы уже смешались с французами, сражаясь врукопашную, а нажим рыцарей оттеснял врагов туда, где они становились добычей лучников и вооруженных всадников, удерживающих брод позади.

В бессильной ярости наблюдал король Генрих, как половину его армии разносят в клочья. Он было попытался бросить своих рыцарей прямо через предательскую реку вплавь, но вода прибывала слишком быстро, а ураган стрел все время заставлял возвращаться назад. Король сгорбился на спине жеребца, не в силах оторвать взгляд от сумятицы на западном берегу, и видел, как его люди отчаянно бьются не за то, чтобы отбросить нормандцев, а только чтобы избежать гибели, на которую, казалось, можно было наткнуться всюду, куда ни повернись.

Пока остальные стояли, окаменев от ужаса, Мондидье первым пришел в себя и, запинаясь, произнес:

— Мощи святые, да разве это бой? Трусы, отбросьте их назад! Их всего-то ничего! О Господи, там, внизу, что, некому приказать?

Он отвернулся, не в силах больше смотреть на беспорядочную свалку на дамбе.

Наконец приближенным удалось отвлечь короля. Он безвольно сутулился на коне, позволяя им поступать как вздумается. Ни один человек из арьергарда не уцелел. Борьба продолжалась среди повозок и телег; те, кого не убили в рукопашном бою и не сразили смертоносными стрелами, пытались уйти через болота. Одни с ужасными криками погибали в топях, медленно засасываемые жидкой грязью и зеленой водой, других преследовали нормандские крестьяне и либо убивали, либо брали в плен. Лишь немногие прорывались к реке в отчаянной попытке переплыть на ее восточный берег, но тяжелые кольчуги тянули на дно, да и справиться с течением было непросто. Воды реки вспенились, в потоке плыли мертвые тела и отрубленные конечности, дамба была забита перевернутыми повозками, вокруг был рассыпан корм для коней, валялось награбленное добро. В одном месте дорогу блокировала туша убитого коня, в другом груда мертвых тел, и какой-то раненый бедняга предпринимал последние отчаянные попытки выбраться из-под нее.

Хью де Гурне выдернул стрелу, застрявшую в его толстой тунике.

— Благодарствую, ваша милость, — мрачно пошутил он.

Конь Вильгельма остановился среди разбросанного всюду добра. В пыли блестели продавленные чаши, отрезы сверкающей золотой нитью парчи были смяты неугомонными копытами, серебряные сосуды, украшенные драгоценными камнями, цепи, блистающие фибулы утопали на дороге в крови убитой лошади, труп которой валялся поблизости.

Герцог наблюдал за отступлением французского арьергарда через реку, но, услышав де Гурне, повернулся к нему и увидел стрелу.

— Ты не ранен? Извини, Хью, я этого не хотел.

— Пустое, царапина. Она уже была на излете, когда попала в меня. Но неужели ваши лучники не могут не стрелять по своим, ваша милость?

— Конечно нет, обещаю, такого больше не случится. Но разве не мои лучники сегодня выиграли бой?

— Если им отдавать разумные приказы, они неплохо выступают, — согласился де Гурне, осторожно ощупывая плечо.

— Да неужто, Хью, ты наконец признал полезность лучников? — спросил граф Роберт Ю, пробираясь среди мертвых тел. Он снял шлем и швырнул его оруженосцу. — Если бы эти дурни остановились, когда увидели, что мы завязали бой с французами, мы бы потеряли не более дюжины убитыми, так мне кажется. Что ты скажешь на это, Вальтер?

Лорд Лонгевиль кивнул.

— Да, я видел, как ударило в нескольких наших людей, но это оттого, что стреляли плохо обученные крестьяне. Если бы у нас был отряд хорошо подготовленных лучников, имеющих знающих командиров… — Он поджал губы, обдумывая, как организовать такой отряд.

Рауль перехватил выразительный взгляд герцога, на губах которого играла улыбка.

— Вальтер, а стоит ли вообще сохранять моих лучников? — невинно спросил он.

Лорд Лонгевиль прервал свои размышления.

— Сохранить? Конечно сохранить! Еще бы! Воины всего христианского мира после сегодняшнего урока французам начнут их использовать! И разве мы должных их распустить просто из-за того, что они плохо обучены, ваша милость? Нет, ни в коем случае, просто следует обдумать, как во время боя подавать им команду. — Он, успокаиваясь, кивнул своему молодому господину. — Только сохраняйте спокойствие, сеньор, и скоро вы увидите в работе совершенно иной отряд лучников.

Герцогу ничего не оставалось, как покориться такому мудрому решению.

— Благодарю тебя, Вальтер, — сказал он, сохраняя серьезность.

Пробираясь через оставшиеся после боя руины к дороге и проходя мимо Рауля, он шепнул ему на ухо:

— Вот увидишь, еще неделя — и Вальтер со стариком Хью будут убеждены, что это они сами придумали стрелы!

Вильгельм поскакал взглянуть на захваченных в плен, а граф Ю задержался, чтобы услышать продолжение спора, затеянного между двумя добрыми друзьями, Жиффаром и де Гурне, все о том же: как лучше располагать в бою отряды лучников.

Остатки французской армии отступали. Вся добыча, фураж и военное снаряжение пропали, и, казалось, катастрофа повредила рассудок короля. Когда он наконец заговорил, то настаивал лишь на скорейшем возвращении во Францию. В довершение он поругался с графом Анжуйским. Мартель, в неистовстве, прорычал:

— По крайней мере, не я распорядился о столь трусливом отступлении. Нет, клянусь святыми мощами Господа! Если бы приказы отдавал я, то непременно бы встретился с Бастардом в битве, лицом к лицу. На что Генрих разразился издевательским смехом и припомнил ему все прежние грехи: отступление и из-под Донфрона, и из-под Амбрие. Пребывая в унылой хандре, союзники пустились в обратный путь. Покалеченное, с большими потерями войско кое-как добралось до границы, стремясь как можно скорее очутиться в безопасности на земле Франции. Это был последний в истории раз, когда Генрих решил помериться своими силами с герцогом Нормандским.

Вскоре стало известно, что крушение надежд сильно подорвало здоровье короля. Казалось, после поражения он постарел не менее чем на десять лет и стал вялым и безразличным, что весьма шокировало его приближенных. Генрих был вынужден просить у герцога Вильгельма мира. Но в то время, как его советники ломали головы над тем, как смягчить унизительность выдвинутых Нормандией условий, он сидел в стороне, кутаясь в мантию и тупо уставившись в пространство. Когда ему зачитали окончательный текст договора, он только равнодушно кивнул головой, будто услышанное не имело важного значения. И лишь когда речь зашла о возврате Тильери обратно Нормандии, король казался раздосадованным: его губы скривила гневная гримаса, в полуприкрытых глазах мелькнула былая страсть. Но этот порыв быстро прошел и он равнодушно со всем согласился, наказав советникам проследить, чтобы мир был заключен как можно скорее.

А в Руане герцогиня вновь лежала в объятиях Вильгельма. Она прижималась к металлу его кольчуги, но, казалось, не чувствовала, как сталь царапает ее кожу. Матильда жадно спросила:

— Господин, вы отвоевали назад Тильери?

— Как и обещал, — ответил муж.

Женщину просто лихорадило, глаза, щеки, сердце пылали, губы требовали все новых ласк.

— Ах, Вильгельм, только ты достоин быть отцом моих сыновей! — нежно воскликнула она.

Он чуть отстранился от нее, потом крепко сжал в объятиях.

— Это ты насчет бюргерской крови, которая смешалась с твоей, графской?

В голосе герцога проскользнула жесткая нота, но если Матильда и вспомнила о нанесенном ему семь лет назад оскорблении, то лишь вскользь. Она вообще едва слушала, что говорит муж, снова и снова переживая его триумф.

— Ах, Сражающийся Герцог, если бы я была девушкой! — воскликнула она. — Ты бы достоин был взять меня в качестве награды!

Матильда воспламеняла мужа, прогоняя из его головы все мысли, кроме одной, — желания обладать ею. Он крепче прижал жену к груди и нежно прошептал:

— А если ты уже не девушка, то мне нельзя тебя взять, мое Стереженое Сердечко?

— Я вся твоя!..

Менее чем через год Нормандия избавилась от двух своих самых больших врагов. Король Генрих, слегший после подписания мира, с трудом протянул зиму и весну и вскоре, истерзанный скорбью, умер. Кончина Мартеля последовала на два месяца раньше смерти короля. Было похоже, что герцог Вильгельм лишил их жизненной силы.

Мартель разделил свое графство между двумя сыновьями.

— С той стороны нам больше нечего опасаться, — прокомментировал это событие Вильгельм.

Филипп, сын короля Генриха, унаследовал корону Франции, но поскольку он был еще ребенком, в завещании регентом был назначен Болдуин, граф Фландрский. Этим распоряжением король как бы компенсировал все совершенные им в жизни глупости. Невозможно было отыскать более подходящего, честного, проницательного человека, чтобы возложить на него бразды правления. Но вассалов Оверни и Вермандуа, Аквитании и Гаскони, Бургундии и Ангулема выбор короля привел в смятение.

Если бы Францией правил Болдуин, то Нормандия бы избавилась от своего последнего могущественного врага. Целых тринадцать лет герцог Вильгельм был вынужден защищаться: сначала от собственных мятежных баронов, потом от Франции и Анжуйца, наставивших на него копья. Но теперь, когда ему исполнилось тридцать два года, он был в безопасности. На востоке находился давший клятву верности Понтье, на западе Анжу было разделено между сыновьями Мартеля, на юге Францией правил мудрый граф, приходившийся Вильгельму тестем.

Преисполненные дурных предчувствий вассалы прибыли на коронацию, чтобы принести присягу верности королю Филиппу. Самым последним появился Нормандец; те, кто ранее никогда не видели Сражающегося Герцога без доспехов, сейчас были просто ошеломлены: он и его свита, которую дворцовые камергеры едва сумели разместить, затмевали своим великолепием самых знатных французских дворян.

— Знаешь, все это выглядит очень неплохо, — поделился граф Болдуин с женой своими впечатлениями. — Вполне возможно, что наша дочь поступила мудро, выбрав в мужья Нормандца.

— Что до меня, так он стал слишком заносчив, — ответила графиня, француженка по происхождению. — Милорд, как вы думаете, чем все это закончится?

Граф машинально погладил бороду и медленно произнес:

— Меня никак не покидает мысль, что ничего еще и не начиналось.

— Как это может быть?

Болдуин перевел на жену задумчивый взгляд.

— Мы видели, как он наголову разбивал всех, кто пытался отнять его наследство. Подумай, как обстоят дела теперь?

— Видит Бог, он в полнейшей безопасности.

— Вот именно, — подтвердил граф, — но достаточно ли ему этого? Знаешь, жена, боюсь, что нет.