Глава 14
У дома Дашу ожидал новый сюрприз. Глеб Боровицкий собственной персоной! Она призвала Прошу к ноге и немного нерешительно подошла к сыну Петра Васильевича, пытаясь сообразить, как он узнал ее адрес.
— Здравствуйте. Вы меня ждете?
Глеб смотрел на нее без выражения, не отвечая. Даша в который раз удивилась, что они с братом совершенно не похожи на отца. Лицо у младшего Боровицкого красивое, породистое, но эта породистость была начисто лишена тонкости и интеллигентности, свойственной его отцу. «Типичная внешность голливудского актера», — мелькнуло у Даши в голове.
— Дарья Андреевна, вы очень упорно уклоняетесь от разговора со мной, — сообщил Боровицкий, с ходу ошеломив Дашу.
«Когда я уклонялась от разговора? О чем он?» Она немедленно почувствовала себя виноватой и даже собралась извиниться, хотя не очень понимала, за что.
— Вы приняли решение, о котором мы с вами говорили?
Глеб не сводил с нее темных глаз, и от его взгляда Даша никак не могла сосредоточиться, обдумать, что же ей говорить. Что она расследует убийство его отца? Что у нее остались какие-то непонятные записи Петра Васильевича и она определится с квартирой, когда расшифрует их? «Господи, бред какой…»
— Послушайте меня… — Глеб сделал шаг навстречу Даше и оказался так близко, что она отшатнулась. Он был большой, какой-то квадратный, и от его дорогой кожаной куртки пахло автомобильным ароматизатором. — Долго вы собираетесь тянуть кота за хвост? Сколько можно…
Закончить Глеб не успел. Проша встал на задние лапы и поставил передние ему на грудь. Перед глазами Боровицкого-младшего оказалась лоснящаяся собачья морда. Пес дышал прямо в лицо Глебу, свесив набок лилово-розовый язык. Глеб, который терпеть не мог собак, сейчас с изумлением обнаружил у этого дикого пса ресницы, торчащие кустиками над глазами. А сами глаза были темно-карими и глубокими. Боровицкий отшатнулся, и собачьи когти заскользили по коже куртки.
— Проша, фу! — прикрикнула Даша, приходя в себя. — Фу, тебе сказали!
Пес нехотя снял лапы с человека. Боровицкий не сводил с него взгляда, а Даша не сводила глаз со слюны, оставшейся на куртке Боровицкого.
— Вы бы свою собаку в наморднике держали! — посоветовал Боровицкий, отступая еще на шаг и стараясь сохранять спокойствие. — Она у вас опасна для людей. Будь у меня пистолет…
— Будь у вас пистолет, вы бы даже вытащить его не успели, — резко сказала Даша. Вся ее растерянность улетучилась от одного взгляда на обмусоленную дорогую куртку Глеба. — Вот что, Глеб Петрович, — продолжила она, не давая Боровицкому времени прийти в себя, — расскажите мне, что там у вас за история с Горгадзе. Он ведь — я правильно помню? — ваш родственник?
Глеб хотел было ответить, что их история — не ее собачье дело, но слово «собачье» молниеносно вызвало в его памяти морду с белыми кустиками ресниц и влажным языком. Он поморщился и начал рассказывать.
* * *
Свою сестру Элю Игорь Горгадзе очень любил, хотя она была ему и не родной, а всего лишь сводной. Но какая разница — сводная, родная… Главное, чтобы каждый находил в другом необходимую родственную поддержку. А Игорь ее, безусловно, находил. Сколько себя помнил, он всегда бежал к Эльке за утешением. Старшая сестра выслушивала его, советов не давала, но Игорю советы и не нужны были. Главное — выговориться близкому человеку.
Сначала Игорь жаловался на родителей — в подробностях рассказывал, кто и как его обидел. А обижали родители часто, потому что характер у маленького Игоря был вредный и пакостный. Потом, когда подрос, стал жаловаться на обидчиков в школе. Характер у него остался таким же вредным и пакостным, но возможности расширились — теперь Игорь сначала рассказывал Эле, что он придумал для Сереги Ведерникова, а потом жаловался на то, что сделал с ним в отместку сволочь Ведерников. Эля покорно слушала, кивала, заваривала вкусный травяной чай. Напившись чаю, довольный Игорь уходил.
К концу школы он сформировался в умного злого подростка, поставившего перед собой незамысловатую цель заработать как можно больше денег. Игорь начал обдумывать разные пути. Для начала поступил в пединститут, потому что язык у него всегда был хорошо подвешен, а еще потому, что в пединституте училось очень много девочек и очень мало мальчиков. А в уме Игорька уже начал вырисовываться неясный план по обретению финансового благополучия.
Ко второму курсу план оформился окончательно. Он был прост и очень банален. Нужно было всего лишь выбрать состоятельную девушку из сокурсниц, охмурить ее и жениться на дурочке. А там — пусть рожает себе детей, ходит в бассейн и в парикмахерскую и готовит ему еду. А распоряжаться финансами будет он, Игорь.
В наполеоновских мечтах Горгадзе видел себя зятем преуспевающего столичного чиновника, которому восхищенный тесть передает какое-нибудь дело. А там — развернись, душа! И план был вполне осуществимый, и девочки подходящие, разумеется, нашлись, и внешность у Игоря была очень даже ничего — полугрузинского розлива. Иногда он загадочно намекал на княжеские корни и трагическую судьбу деда. Девочки таяли и жалели Игоря.
Возникла только одна небольшая сложность. Нет, даже не сложность, а так, неприятность. Сводная сестра Эля категорически отказывалась выслушивать рассказы брата о его планах. Более того, дала понять, что ей они противны. Пару раз он начинал ей жаловаться на провал с той или другой девочкой, но вместо сочувствия Эля — тихая, молчаливая Эля, никогда в жизни слова не сказавшая ему поперек! — хмурилась и уходила в другую комнату.
Сначала Игорь ничего не понимал, а потом догадался: она же ревнует, дуреха! Вот смех-то! Нет, к Эльке он всегда хорошо относился — и красавица, и мозги вроде бы есть. Но они же родственники, понимать надо! Нет, жену-то он себе все равно выберет, а сестра пусть сама со своими эмоциями справляется.
Эля была старше на три года, но Горгадзе очень удивился, когда на последнем курсе института она вышла замуж. Ее избранник Игорю категорически не понравился — высокий, худой, с непонятно откуда взявшимися барскими замашками. Ну конечно, потомственный москвич, само собой! Когда Игорь упомянул о своем княжеском происхождении, этот нахал с интересом спросил:
— А из какой именно княжеской фамилии? Вообще-то в Грузии их не так много…
Игорь попытался вывернуться, намекнул на трагическую судьбу деда, что всегда прекращало любые расспросы на корню. Ну как же, у человека такая трагедия!
— А при чем тут твой дед, прости, не понял? — удивился муж сестры. — Ты что, фамилию его не знаешь? Откуда же про княжеский род известно?
От неожиданности Игорь совершенно потерялся — начал блеять что-то, попытался перевести разговор на другое… Но Боровицкий оказался неожиданно упертым типом.
— Нет, ты постой, — вежливо сказал он. — Ты говоришь, у тебя княжеский род, так? Вот я тебя и спрашиваю — с чего ты взял? С того, что твоя бабушка рассказывала?
Вокруг засмеялись. Горгадзе не знал, что ответить. А самое обидное — что его вечная заступница Элька стояла рядом со своим мужем и молчала. Ни словечка не сказала! Как будто так и надо… Вот за это унижение Игорь пообещал себе отомстить и выскочке Боровицкому, и предательнице сестре.
Отомстил качественно и со вкусом; опять-таки с выгодой для себя. Правда, получилось, что не Боровицкому, а Эльке, но тоже неплохо. У сводной сестры была подруга — толстая дуреха с курчавыми, как у негра, волосами. Игорь с ней случайно познакомился у Эли в гостях, а там и план составился. Подруга по имени Катя была глуповата, влюбчива и происходила из правильной семьи: папа работал в облпотребсоюзе, мама шуршала секретарем в Союзе писателей. Два «союза» в работе родителей Катерины грели сердце Горгадзе. Недолго думая, он окрутил дуреху, и через пару месяцев после близкого знакомства Катюша могла есть у него с рук все, чем бы он ни вздумал ее кормить.
А потом Игорь торжественно объявил об этом сестре.
Первый раз за все время, что он ее знал, тихая Эля вышла из себя. Начала какую-то ахинею выкрикивать — что-то вроде того, что не отдаст лучшую подругу на растерзание негодяю. В общем, очень красиво и пафосно. Игорь только посмеивался. А затем она вздумала поговорить с Катей. На что, собственно, Горгадзе и рассчитывал.
Эля жаждала раскрыть подруге глаза на ее жениха, но за два месяца Игорь успел провести хорошую работу. Дурочка Катя вывалила в ответ на Элю все, чем он успел напичкать ее кудрявую голову. И то, что Эля всегда мешала увлечениям брата, и то, что она сама влюблена в него, и даже то, что за своего сноба Боровицкого она вышла только назло ему, Игорю. «А теперь хочешь мне свадьбу расстроить? — зло кричала Катя. — Ничего у тебя не получится!» Эля выслушала ее молча, повернулась и ушла. Этим бы все и закончилось, но, спускаясь с лестницы, она неизвестно отчего потеряла равновесие, скатилась со ступенек и сломала себе ногу. И уже в больнице у нее случился выкидыш. «Ударилась сильно, — сказали потом Боровицкому врачи, — да еще переволновалась. Ничего, еще нарожаете».
Боровицкий начал с того, что избил Горгадзе до состояния свиной отбивной. В больницу к Игорю пришел хмурый мужик, взял у него заявление, и Горгадзе уже предвкушал, как ближайшие три года будет носить Боровицкому передачки. Но тут что-то пошло не так.
Когда, выйдя из больницы, он попытался узнать о ходе дела, то столкнулся с непробиваемой стеной. Следователь долго отфутболивал его, потом объяснил, что у Боровицкого алиби, а на возмущенные крики Горгадзе посоветовал придумать что-нибудь поинтереснее, чем клеветать на недругов.
Горгадзе метнулся к Кате и ее родителям, и вот тут-то выяснилось самое неожиданное: подонок Боровицкий успел провести с ними большую работу. Игорь не мог даже представить, что он им наговорил, но разговор самого Горгадзе с потенциальным тестем получился очень короткий.
— Еще раз увижу около своего дома — посажу, — веско пообещал Катеринин папаша и захлопнул дверь перед носом ошеломленного Игоря.
В последнюю секунду тот успел заметить за папашей курчавую башку и маленькие глазки, с ненавистью глядящие на него. Свадьба накрылась.
Из подъезда Катиного дома Горгадзе вышел с намерением мстить хитро и изощренно. Но вскоре узнал, что Эля с мужем уехали в другой город.
Спустя несколько лет они вернулись, однако к тому времени Игорь выкинул из головы планы мести, поскольку полностью переключился на новую стезю — он начал писать. И не просто писать, а писать вдохновенно, от души, развив одновременно бурную деятельность по проталкиванию своих опусов.
Сестру он искренне жалел. Игорь хотел с ней поговорить, но Боровицкий не пустил его даже на порог. Более того — после его неудачного визита Горгадзе отказали в толстом литературном журнале, куда уже почти гарантированно взяли один его опус и даже обозначили гонорар. Знакомый намекнул Игорю, что это дело рук Боровицкого, у которого повсюду связи и свои люди. Если «похищение» сестры Горгадзе еще мог простить, то несостоявшуюся публикацию — никогда! С тех пор все его несчастья принимали облик Боровицкого, и чем дальше, тем больше Игорь ненавидел мужа сестры. До самой ее смерти он так и не смог даже поговорить с ней, хотя не раз пытался. После ее похорон Игорь стоял у могилы и старался вспомнить лицо сестры, но в памяти всплывала только ее улыбка — детская, мягкая. А еще — как она кивала головой, когда он жаловался на родителей. И больше ничего.
* * *
— Глеб говорит, что его дядя, то есть Горгадзе, очень любил сестру, — сообщила вечером Даша Максиму за ужином. — После ее смерти он им обоим, Глебу и Олегу, звонил и даже встречался с ними.
— А откуда Глеб знает эту историю? — нахмурился Максим. — Кто ему рассказал?
— Не знаю, — пожала плечами Даша. — Я как-то не спросила. Понимаешь, момент был такой удобный — он рассказал, а я сразу хвать Прошку за шкирку и в подъезд. Только крикнула ему, что позвоню, и все.
— Вот самое главное ты и не узнала, — упрекнул жену Максим, ставя тарелку в раковину. — Если ему Горгадзе рассказал — одно дело. А если сам Боровицкий — то другое. Ладно, фиг с ними. Что в пансионате нового?
Даша подробно рассказала. Максим покачал головой и вышел из-за стола.
— Ну и ну… — хмыкнул он, принимаясь за мытье посуды. — Значит, во-первых, Боровицкий и репетиторша знали друг друга раньше. Горгадзе признался тебе в убийстве Боровицкого, во-вторых. В-третьих, за тебя почему-то заступился… как его…
— Ангел Иванович, — подсказала Даша.
— Елки-палки, что за имя! В общем, сумасшедший старикашка. Что у нас там еще было?
— А до того, — вспомнила Даша, — мне Денисов, главврач, сказал странную вещь.
— Какую? Ты мне не говорила.
— Я забыла. Он сказал, что бывший математик Яковлев по прозвищу Виконт на самом деле никакой научной работой не занимается. А занимается полной ерундой. Помнишь, мы с тобой фильм американский смотрели…
— «Игры разума», — согласно кивнул Максим. — Угу, понятно. А к Боровицкому это какое отношение имеет? Ну, съехал слегка дядечка крышей… Так они все в «Прибрежном», судя по твоим наблюдениям, с прибабахом.
В дверях появилась Олеся с книжкой.
— Мама, а ты уверена, что там не психушка? — заявила она, размахивая Дарреллом.
Только Даша собралась возмутиться предположением дочери, как Олесю неожиданно поддержал Максим:
— Вот-вот, у меня такое же подозрение возникло. Там хоть один нормальный человек есть?
Даша подумала.
— Есть, — кивнула она. — Самый здоровый — это управляющая, Раева.
— По законам жанра она и есть главный злодей! — провозгласила Олеся и протопала по коридору в туалет.
— Я тебе сколько раз говорил — в туалете с книгой не сидеть! — крикнул ей вслед Максим.
В ответ раздалось невнятное бурчание и щелчок закрываемой двери.
— Кстати, шутки шутками, — добавил он, — но Раева и в самом деле должна быть первой подозреваемой. Если в пансионате что-то нечисто, то она не может не быть в курсе.
— Понимаешь, — медленно начала Даша, — я тоже так думала до сегодняшнего дня. Но, когда она начала объяснять про Ангела Ивановича — ну, почему она его оставила при пансионате, — у нее было такое лицо… такое… в общем, просветленное, что ли.
— И ты на основании просветленности физиономии директрисы делаешь вывод, что она ни при чем? — скептически осведомился муж.
— Да нет, не делаю. Но я ее как будто с другой стороны увидела, понимаешь?
— Понимаю. Аргумент конечно, очень сильный.
— Максим, ты зря иронизируешь. Если б ты видел, как она на того бедолагу смотрела! Люди, которые могут так смотреть, стариков не убивают, — серьезно сказала Даша.
— Ладно, тебе виднее, знаток человеческих душ. Скажи-ка мне лучше: а ты сама Горгадзе веришь?
Даша задумалась.
— Не знаю, — сказала она наконец. — Как-то получается слишком просто: всю жизнь ненавидел Петра Васильевича и наконец-то убил. Да это и не объясняет, зачем Боровицкий делал записи, которые потом оставил мне.
— И не объясняет, отчего умерла Уденич, — добавил Максим. — И кого она увидела ночью, когда вышла из пансионата.
Виктория Окунева, много лет назад
Вика держала в руках сапоги, привезенные тетей Людой из Финляндии, и не могла оторвать от них глаз. Замшевые, мягкие, на маленьком устойчивом каблуке — мечта, а не сапоги. «И под сумочку подходят», — представила Вика, вспоминая свою коричневую сумку с бахромой на боку.
— Что, нравятся? — раздался теткин голос. Вслед за тем Людмила вышла в коридор, завязывая халат.
— Не то слово! — выдохнула Вика.
— Уступить их тебе, что ли… — задумчиво протянула тетка, скептически глядя на сапоги. — Они мне, Вик, маловаты, честно говоря. Купила по глупости на размер меньше, чем нужно было, теперь вот не знаю, что и делать.
— Тетя Люда, тетя Люда, уступите! — взмолилась Вика. — Вы с дядей Пашей скоро опять куда-нибудь поедете — еще купите! Ну, пожалуйста, ну тетечка!
— Ладно, уговорила, — кивнула Людмила, ставя сапог на пол. — Такие сапожки только на твоих ножках и носить. Бери!
— А… сколько? — осторожно поинтересовалась Вика.
— Даром отдам. Сорок.
Показаться в училище в новых сапогах Вика не успела. Вечером она вышла пофорсить в обновке и в скверике наткнулась на Лариску Егорову с параллельного потока — с факультета русского классического танца. Цепким взглядом углядев Викины сапожки, Лерка взмахнула руками, поцокала-поохала-повосхищалась и, не задумываясь, предложила Вике за них… восемьдесят рублей.
Вика задумалась. Признаться, чудные сапожки оказались ей немного тесны — стопа у нее была хоть и маленькая, но широкая. Но сорок рублей на сапоги ей дал отец, и он мог не обрадоваться, узнав, что придумала его дочь. «Да и ладно, верну ему его рубли, и окончен разговор», — решила Вика.
— Завтра принесу деньги, а ты захвати сапоги, — подгоняла Лерка, косясь на замшевое сокровище. — Смотри, с утра меня найди!
— Сама найдешь, — отрезала Вика. — Кому сапоги нужны?
Лерка поджала губки, но возражать не стала.
На следующий день Вика проснулась с утра с больной головой и с температурой. Вызванный на дом врач сообщил, что у нее типичный грипп, и Вика, ругая противную Егорову, от которой она наверняка и подхватила заразу, осталась в постели.
А вечером заглянула Сонька Рабина, Викина подружка. Узнала, как дела у Вики, рассказала свои скудные новости и уже собиралась убегать, как вдруг увидела сапожки, скромно стоящие под старой кривоногой табуреткой.
— Ой, Вика, откуда у тебя такая прелесть? — восхитилась она, подхватив сапог и высматривая циферки размера на подошве.
— Тетка из Финляндии привезла, — хрипло ответила Вика, хлюпая носом.
— Мне бы такую тетку… Я бы ее на руках носила! Слушай, Вик, продай, а?
— Они дорогие, Сонь, — предупредила Вика, прекрасно зная, что деньги у Сониных родителей водятся.
— Не дороже денег, — отмахнулась Сонька. — Сколько?
— Ну… — задумалась Вика, боясь продешевить.
— Сто двадцать пойдет? — заторопилась Сонька, жадно заглядывая Вике в глаза.
Вика сглотнула. Восемьдесят рублей за сапоги, которые оказались ей не совсем впору, — это было гораздо больше того, на что она рассчитывала.
— Пойдет, — кивнула она. — Сапоги твои.
— А денежку я тебе завтра занесу, договорились? — заулыбалась Сонька. — Ну, побежала я. Выздоравливай!
Первым же человеком, которого встретила Вика в училище после выздоровления, оказалась Лерка Егорова. Пока Вика раздевалась и сдавала дубленку в гардероб, Лерка следила за ее отражением в зеркале. Наконец, улучив момент, подошла к Вике, собиравшейся подниматься в классы, и на ухо спросила:
— А что с сапожками-то моими, а?
Вика вздрогнула и чуть не подскочила на месте.
— Егорова, ты так людей не пугай! — выдохнула она. — А то заикой стану!
— Так что с сапожками моими? — повторила Лерка, и голос ее звучал недобро.
— С чего они вдруг твоими-то стали? — вскинулась Вика.
— Да вроде мы с тобой обо всем договорились, — пожала плечами Егорова. — Договоренность исполнять надо. Или нет?
Вика почувствовала себя не в своей тарелке. Белобрысая Егорова никогда ей не нравилась. Лицо у Лерки было красивое, но какое-то острое, будто его составили из треугольников. И еще от нее пахло духами «Красная Москва», которые Вике очень хотелось иметь самой. Поэтому она и не любила Егорову. К тому же, стоя сейчас на лестнице, она поняла, что Егорова прекрасно знает о том, кому достались сапожки. И спрашивает Вику не всерьез, а лишь для того, чтобы ткнуть носом: вот, мол, мне пообещала, а обманула!
Оттого, что упрек был отчасти справедлив, Вика особенно разозлилась и высокомерно заметила, глядя на Лерку сверху вниз:
— Ты, Лерочка, меня не учи, что надо исполнять, а что нет. Я не хуже тебя знаю!
Лерка постояла, покривила губы, развернулась и ушла, не сказав ни слова.
«Хамье, — мысленно обозвала ее Вика. — Такой только в колхоз ехать… дояркой работать». А через десять минут уже выкинула Егорову из головы.
Трое суток спустя Вика сидела в кабинете, стены которого были выкрашены в грязно-болотный цвет, и отчаянно рыдала.
— Хватит блажить, хватит блажить-то! — прикрикнул на нее следователь, молодой парень лет двадцати шести. Кожа на лице у него была гладкая и румяная, как у ребенка. — Давай рассказывай, что еще продавала, спекулянтка!
— Я… не… не спекулянтка, — заикаясь, проговорила Вика. Все происходящее казалось ей кошмаром. — Вы ошиблись, я ни при чем!
— За попытку ввести следствие в заблуждение знаешь сколько тебе добавят? — следователь откинулся на спинку стула и закурил. — Много, голубушка, ой много. Ты же государство пытаешься обмануть, понимаешь? Хотя тебе не впервой…
— Я не виновата! — отчаянно выкрикнула Вика и снова заплакала. — Я правда не виновата!
— Не виновата? — тихо спросил следователь, встал со стула и обошел Вику сзади. Она съежилась. — Не виновата, говоришь? А вот на это ты что скажешь, голубушка?
Он швырнул на стол какую-то бумажку, и Вика вздрогнула. Потом сквозь слезы выхватила из текста, написанного красивым почерком, одну фразу. «В том числе предлагала купить сапоги иностранного происхождения, которые продала потом Рабиной Софье Михайловне…»
— Это Лерка Егорова написала! — ахнула она.
— Вот и чудненько, — обрадовался следователь, возвращаясь на свой стул и начиная что-то писать на бланке. — Хорошо, что отпираться не стала. Рассказывай, кому еще вещи продавала: когда, что именно, за сколько, у кого взяла.
— Вы… вы что? — опять начала заикаться Вика. — Я никому! Ничего! Я только эти сапоги — и все!
— Ну конечно, конечно, — следователь наморщил гладкий лоб и стал похож на магазинного пупса. — Так и запишем: вину признала частично.
— Я не частично, я целиком… — всхлипывала Вика.
— Тогда подписывай, раз целиком, — неожиданно грубо заорал на нее гладколицый. — Выкобенивается тут: то признала, то не признала… Внизу ставь подпись, дура!
Вика не помнила, как она вышла из высокого серого здания. Ничего не соображая, прошла два квартала, свернула в первый попавшийся сквер, занесенный снегом, и села на холодную скамейку. Руки замерзли, но варежек в карманах почему-то не оказалось. Она прижала руки к лицу и разрыдалась.
Жизнь закончилась, Вика это точно знала. Балет, театр, училище, подруги — всему наступил конец. Как и мечтам о выступлениях в Большом, толпах поклонников, цветах, аплодисментах и всем остальном, что обязательно должно было наступить в ее жизни, но по нелепой случайности уже никогда не наступит.
Она не очень представляла, что ее ждет дальше и почему ее не сразу посадили в камеру, а отпустили, но понимала: деваться ей некуда. Вика перестала рыдать и посмотрела на мокрые красные ладони. Может быть, повеситься? Или броситься с крыши? Но она знала, что не сможет — слишком страшно, а главное — навсегда . Слезы у нее высохли, и она смотрела перед собой пустыми глазами. Постепенно начало темнеть, зажглись фонари. Надо было вставать и идти домой, но Вика не могла подняться с места. Дома родители, дома ужин, дома была жизнь, которая теперь для нее закончилась. И возвращаться в эту закончившуюся жизнь было пыткой. Ведь предстояло рассказать родителям… Или им уже все рассказали?
У нее закружилась голова, потому что она очень давно ничего не ела. Вика попробовала встать, но снова упала на скамейку. Следствие, потом суд, затем — тюрьма. Вот что ее ждет. Она попыталась вспомнить, что было написано на том большом листе, который она подписала, но ей вспоминалось только «В том числе предлагала купить сапоги иностранного происхождения…». Иностранное происхождение сапог показалось ей вдруг очень смешным, и Вика истерично рассмеялась. Смех перешел в икоту, которая никак не прекращалась, потом в рыдания и опять в икоту. Так она и икала, сидя на холодной скамейке и глядя, как на сугробах становятся все ярче желтые круги от фонарей.
Мысленно она раз за разом возвращалась в тот вечер, когда Сонька пришла навестить ее, и переигрывала все по новой: вот Сонька предлагает ей деньги, а она отказывается. Или еще раньше — до прихода Соньки она прячет сапоги в тумбочку. Да, лучше спрятать, никому не показывать, чтобы Сонька и знать не знала про злосчастные чудо-сапоги. Или наоборот — показать, но отказаться от денег? Да, так, конечно, лучше, хотя Сонька наверняка обиделась бы. Впрочем, что ей за дело до Сонькиной обиды — главное, что у нее, у Вики, все тогда было бы в порядке!
Вика подняла красные глаза и огляделась. И поняла, что переиграть уже ничего нельзя — она все уже сделала. Показала Соньке сапоги. Продала. Отказала Егоровой.
Вика попыталась опять заплакать, но слезы почему-то не лились, и она тихонько заскулила, уткнув лицо в промерзлый рукав дубленки.
— Эй, ты что воешь? — раздался мужской голос, и кто-то решительно приподнял Викино лицо за подбородок.
Она закрыла глаза.
— Вика, ты, что ли? — удивился человек, и она посмотрела на него.
В первый момент она не поняла, что это за незнакомый вальяжный мужик, который так уверенно называет ее по имени, но в следующую секунду вспомнила. Иван Степанович! Иван Степанович Гузеев, отец Степки Гузеева, который учился раньше в училище, но на третий год бросил и перешел в какую-то элитную спецшколу.
Со Степкой Вика дружила, даже была у него на дне рождения, от которого у нее остались странные воспоминания: большущая квартира с громадной сверкающей люстрой в зале, свисающей почти до стола, очень много взрослых и совсем немного подростков. Только сам именинник Степка, она, да еще двоюродный брат Степки — толстый молчаливый мальчик. Ей тогда было скучно. Но Ивана Степановича она хорошо запомнила: гости говорили тосты, обращаясь почему-то к нему, а не к Степке, и, когда Иван Степанович в конце тоста что-нибудь говорил, все начинали смеяться. Она не понимала почему, но тоже послушно смеялась вместе со всеми. Даже странно — столько времени прошло, а она запомнила папу Гузеева. Наверное, потому, что он был очень самоуверенный.
— Здравствуйте, Иван Степанович, — прошептала она. — А вы что здесь делаете?
— А ты что здесь делаешь? — усмехнулся тот. — С мальчиком поссорилась?
Он лукаво подмигнул. На Вику нахлынуло все то, что случилось с ней сегодня, и она снова зарыдала.
— Да ты что? Эй, не реви! Или что серьезное случилось? — Голос Ивана Степановича из насмешливого стал обеспокоенным. — Ладно, хватит тут мерзнуть, пойдем-ка в машине побеседуем.
Вика послушно встала и побрела за широкой спиной старшего Гузеева. В большой машине было тепло, за рулем кто-то сидел. «Шофер», — догадалась она.
— Рассказывай, красавица, — приказал Гузеев, усевшись рядом с ней на заднее сиденье. — Коля, поехали.
Вике хватило двадцати минут, чтобы передать все события последних дней. Иван Степанович послушал, покивал, один раз одобрительно усмехнулся и заметил:
— Молодец, хорошо работает.
Но Вика не поняла, к чему это он. Закончив рассказывать, она закрыла глаза и постаралась не разреветься опять.
— В общем, не хлюпай, — посоветовал Иван Степанович. — Коля тебя сейчас домой отвезет. Слышь, Коль?
Шофер молча кивнул.
— А ты, Вика, больше всякими глупостями не занимайся, поняла?
Вика кивнула, глядя на Ивана Степановича ничего не понимающими глазами.
— Да не смотри ты на меня, как на икону! — рассмеялся тот. — Обещать не стану, но, думаю, никто твоим делом серьезно заниматься не будет.
— Это… как? — не поверила Вика.
— Да так. Вот ведь делать им больше нечего… — пробурчал он себе под нос. — Ну, не прощаюсь, увидимся еще с тобой.
Он вылез из машины и захлопнул дверь. «Волга» быстро тронулась с места, так что Вика не успела ничего сказать.
— Адрес какой? — обернулся к ней Коля.
Вика назвала улицу и некоторое время сидела словно в отупении. Иван Степанович сказал… сказал, что никто ее делом серьезно заниматься не будет. Но почему?
Начиная что-то соображать, она наклонилась к шоферу и вежливо спросила:
— Николай, скажите, пожалуйста, а Иван Степанович сейчас где работает?
Тот коротко глянул на нее в зеркало и, чуть помедлив, ответил:
— А что, сама не в курсах?
— Мы с ним давно виделись последний раз, — нашлась с ответом Вика. — Может, что-нибудь изменилось…
— Уж не знаю, когда ты его видела, только Иван Степанович последние десять лет, сколько я его вожу, первый секретарь горкома, — буркнул шофер.
Вика откинулась на спинку сиденья. Не может быть… Она закрыла глаза, потом снова открыла и посмотрела на свои ладони. Они мелко тряслись.
Следователь больше не вызывал Вику. Зато у него побывала Лера Егорова, которой посоветовали не с рук вещи покупать, а в советских магазинах, в которых, как известно, продается все самое лучшее. Из кабинета Лерка выскочила перепуганной до смерти и до выпуска из училища обходила Окуневу стороной.
Вика встречалась со Степой Гузеевым целых три года — до тех пор, пока вся семья Гузеевых не переехала в Ленинград. Там Степа очень быстро женился на какой-то подходящей девочке из очень подходящей семьи и выкинул Вику из головы.
Вике забыть произошедшее оказалось сложнее. В конце концов она почти убедила себя, что ничего страшного с ней произойти не могло. Но коричневую замшевую сумку с бахромой, так хорошо подходившую к финским сапожкам, Вика выкинула.