Глава 12

Обвязать пустые канистры веревкой получилось лишь с восьмого раза. Экспериментальным путем Вика выяснила, что трех канистр – мало, а на пять не хватит длины веревки. В результате она остановилась на четырех, хотя и боялась, что ноги будут болтаться в воде. Но при необходимости можно было вытащить их наверх: общая длина получившегося плота позволяла поместиться Вике целиком, если прижать колени к животу.

Оставался вопрос устойчивости «судна» и его прочности.

С устойчивостью решилось легко: небольшое количество воды, залитое внутрь канистр, позволяло им ровно держаться на поверхности океана даже под тяжестью Вики и не слишком глубоко уходить вниз. Но с прочностью девушке пришлось помучиться.

Сначала она обмотала каждую канистру, завязывая веревку вокруг нее узлом, но обнаружила, что веревки еле-еле хватает на три канистры. К тому же получившуюся конструкцию нельзя было назвать плотом, поскольку бутыли болтались в воде отдельно друг от друга. Вике же нужно было связать их плотно. Тогда она выложила составные части своего будущего плота на песке и протянула веревку сверху и снизу канистр, но на воде они попросту выскальзывали из веревки, как только плот ударяла волна посильнее. Оказаться в середине пути барахтающейся в море без плота Вика не собиралась: она предполагала, что, и кроме мурен, найдутся существа, встреча с которыми будет для нее смертельной.

В конце концов после долгих попыток она нашла решение. Веревку пришлось разрезать на две части, но лишь после того, как Вика убедилась, что этот способ действительно позволяет связать канистры друг с другом прочно, чтобы они не болтались в веревочном кольце.

По каждой канистре шли глубокие желобки сверху, снизу и посередине. Вика сразу поняла, что желобки не дадут веревке съехать с канистры, а, значит, плот не развалится. Не завязывая узлов, она протянула две веревки по верхнему и нижнему желобку, описывая восьмерку вокруг двух канистр. В места, где должны были быть узлы, Вика подсунула под веревки куски ткани от разорванной футболки. А там, где ткани не хватило – измочаленные пальмовые листья, которые она старательно растирала камнем до состояния тряпки. Теперь веревка не скользила по мокрому пластику, а вдавливалась в мякоть листьев или хлопковую ткань.

– Надеюсь, канат не перетрется, – хрипло проговорила Вика, разглядывая свой плот.

Со вчерашнего вечера ей было больно глотать, а голос сел, словно она простудилась. Миндалины опухли. В «лекарственном» ящике Вика нашла нужные таблетки, но, рассмотрев внимательно коробку, заметила, что упаковка надорвана. Она положила таблетки обратно и начала каждые полчаса полоскать горло морской водой, морщась и отплевываясь. Поначалу боль усилилась, так что Вика чуть не расплакалась от жжения в гортани, но постепенно утихла. К вечеру резкая боль ушла, и осталось только ощущение, что в глотку напихали колючек, которые разбухли от воды.

«Таблетки из лекарственного ящика пить не буду, – решила Вика. – Что здесь еще? Бинты, пластырь… Все нужно взять с собой». Она деловито обдумывала то, что предстоит сделать, рассчитывала время, вспоминала о мелочах, записывая их прутиком на песке под деревом, отгородив место с записями коробками. Голова ее была ясной, и даже осознание того, что весь ее план может провалиться, не мешало Вике помечать, что нужно сделать в первую очередь, что – в последнюю. «Вода, нож, закрыть голову и спину, сделать весла»… Она хотела справиться за сутки, но опасалась, что не успеет. Осталось всего три банки с тушенкой, одну следовало взять с собой. Плыть голодной Вика боялась – она помнила, что постоянно теряла сознание на берегу, и допускала, что одной из причин мог быть голод. «В океане нельзя падать в обморок. В океане нужно только плыть, плыть и плыть».

Проблема, из чего сделать весла, решилась неожиданно просто: Вика разломала тонкий фанерный ящик из-под тушенки и получила две широкие лопасти. Весла, конечно, были коротковаты, но выбирать не приходилось.

– Я – молодец, – сказала себе Вика, пытаясь улыбнуться распухшими губами. – У меня все получится.

Одно беспокоило ее сильнее, чем плот, весла и даже частые обмороки: гнойник на пальце правой ноги болел все сильнее – настолько сильно, что больно было даже опускать ногу в воду, не говоря уж о том, чтобы наступать на нее.

– Гангрены мне не нужно, – пробормотала Вика вполголоса, разглядывая отвратительный желтый пузырь, раздувшийся до размеров шарика для пинг-понга.

Внутри пузыря виднелся какой-то коричневатый сгусток с красным отливом.

Снова перебрав содержимое лекарственного ящика, основное место в котором занимала ненужная ей вата, Вика отыскала йод. Поколебавшись, она раскрыла нож, положила рядом йод и вату, уселась в тени пальмы и посмотрела на желтый шарик.

– Тыкай, – прошептала она, поднимая лезвие.

«А вдруг случится что-нибудь непоправимое?»

– Взрежь его. С гнойником плыть нельзя.

«Может быть, его нельзя взрезать! В конце концов, я же не буду грести ногами – у меня есть весло!»

Девушка закрыла глаза, вдохнула, выдохнула, открыла – и коротко ударила лезвием в центр пузыря.

Тотчас ногу пронзила острая боль, и желтая густая жидкость с омерзительным запахом хлынула из увеличивающегося на глазах надреза. Пузырь сдувался, как воздушный шарик, и с каждым новым выплеском гноя Вика ощущала, что боль уменьшается. Морщась, она попробовала осторожно нажать пальцами на края раны: последние капли гноя упали на песок, и перед глазами Вики осталась открытая ранка, похожая на кратер. Сморщившаяся опавшая кожица окружала ее по краям, в середине, как застывшее озеро, краснело что-то густое и липкое.

Переведя дыхание, девушка откупорила йод и приготовилась лить на рану, но в последний момент передумала и просто промокнула ее ватой, пропитанной йодом. Жечь начало с такой силой, что она вскрикнула и изо всех сил замахала руками на больное место, подгоняя к нему воздух. От напряжения и боли она снова расплакалась, но сейчас ее слезы были больше слезами облегчения.

Полить рану она так и не решилась и час просидела под пальмой, время от времени протирая рану ватой, политой йодом. Она понимала, что, вероятнее всего, поступает неправильно, но махнула на это рукой.

– Если на то пошло, мне нужен был не йод, а зеленка, – объясняла Вика своей ноге. – Но зеленки-то нам и не оставили, так что придется довольствоваться тем, что есть. В другой раз напишем петицию.

Она усмехнулась, представив письмо, адресованное неизвестной личности в черной маске, забросившей ее на остров. «Уважаемый экспериментатор! Прошу вас в другой раз оставить мне не только йод, но и зеленку, а также другие необходимые средства первой медицинской помощи».

Сегодня мысль о том, кто стал причиной ее заточения на острове, не вогнала девушку в состояние ступора и страха, как раньше. Вика приняла как данность, что есть человек, желавший ей зла и сделавший все, чтобы причинить ей, Виктории Стрежиной, как можно больше страданий. И стоило ей принять это, как человек тут же исчез из ее мыслей, и его место заняла цель. «Я доберусь до второго острова».

Вика заклеила палец пластырем и убедилась, что он размокает от воды и отваливается. «Плохо. Нужно будет что-то придумать». Но во всяком случае, от попадания в ранку песка и пыли пластырь защищал. Чувствуя себя куда лучше, чем до «операции», девушка начала приводить в действие вторую часть плана.

Она опробовала свой плот на мелководье и убедилась, что он вполне устойчив и хорошо выдерживает ее вес. Крайне неудобным было то, что, лежа на животе, Вика макала ступни в воду: длины плота все равно не хватало на то, чтобы она поместилась на нем целиком. Она представила, как ее ноги обкусывают акулы, и некоторое время обдумывала всерьез, не привязать ли собственные ступни к бедрам одним из двух имевшихся у нее бинтов, но вовремя поняла, что от этой идеи будет скорее вред, чем польза.

«Буду менять положение, переворачиваться с живота на спину и сгибать ноги в коленях».

Она тренировалась переворачиваться и грести до самого вечера, пока не определила основные ошибки и опасности, которые могли подстерегать ее на пути. Сложнее всего оказалось с веслом и питьевой водой: поначалу Вика хотела просунуть бутылку внутрь одной из канистр через широкое горлышко, но не приняла во внимание, что при погружении плота горлышко канистры оказывается ниже уровня воды. Следовательно, при необходимости достать бутылку Вике пришлось бы отвинчивать крышку под водой, и канистру залило бы. Помимо этого очевидного препятствия, имелось и еще одно: девушка постаралась сделать все, чтобы на протяжении плавания не опускаться в воду. «Мурены, акулы, скаты… Кто еще может обитать в этих водах? Нет, мне нельзя спрыгивать с плота».

Кроме воды, у нее оставались две последние банки с тушенкой, которые тоже нужно было как-то разместить на мизерном плотике. Вика перепробовала и последовательно отказалась от всех вариантов, начиная от привязывания банок и бутылки с водой к себе и заканчивая вырезанием отверстия в канистре сверху, чтобы лежа закрывать его своим телом. «А если волны перевернут меня вместе с плотом? Тогда в отверстие зальется вода, и что станет с канистрами? Не хочется проверять это посреди океана».

В конце концов она остановилась на промежуточном варианте. Одежды у нее больше не осталось, а потому Вика отрезала кусок от одеяла, которым накрывалась по ночам – раньше, когда только попала на остров. Проделав в куске дырки по периметру и продев в них наконец-то пригодившийся бинт, она стянула края ткани и удовлетворенно посмотрела на получившийся мешочек. Он был толстым, грубым, из него торчали нитки, а внутри могли поместиться разве что банка тушенки и литровая бутылка воды, но больше Вике ничего и не требовалось.

Мешочек она привязала под передней канистрой снизу. Теперь ей достаточно было опустить руку в воду, чтобы нащупать его. Поплавав вдоль берега, Вика выяснила, что достать бутылку из мешка под водой не может: бинт застревал в прорезях, намокшая ткань не позволяла растянуть горловину мешка. Поэтому Вика сделала простой узел, рассчитывая на то, что при необходимости вытащит весь мешок целиком, а потом снова привяжет.

Перед сном она вытащила плот на берег, поближе к себе, – к ее удивлению, с водой внутри канистр он оказался довольно тяжелым – и внимательно прочитала все пункты, записанные утром на песке, отмечая, что нужно будет сделать с утра, а о чем можно не волноваться. Она опасалась, что соленая вода плохо подействует на рану, оставшуюся после гнойника, но выбирать не приходилось. Доверившись интуиции, Вика оторвала пластырь и оставила ранку подсыхать, надеясь, что не подхватит заражение от попавшего в нее песка.

Улегшись на матрас, девушка полежала несколько минут, обдумывая, что могла забыть, и вспомнила: нужно связать волосы сзади, чтобы они не мешали, не лезли в лицо! Иначе в критической ситуации она может потерять пару секунд из-за того, что волосы закроют глаза, а пара секунд – это много. «Отрезать кусок бинта, перевязать их как лентой. И не забыть положить пластырь в мешок».

Ей пришло в голову, что всю ночь она не сможет заснуть, переживая из-за предстоящего плавания и выискивая все новые слабые места в своем плане, а потому будет невыспавшейся и слабой. На этой мысли Вика закрыла глаза и тут же заснула, провалившись в крепкий, глубокий сон без сновидений.

Проснулась она рано – солнце только поднималось, и океан был сине-золотистым. Первым делом Вика посмотрела, на месте ли плот. Несмотря на то, что Вика больше не видела кошмаров и не чувствовала, что за ней кто-то беспрерывно наблюдает, она допускала, что на острове все же есть люди. Но с того момента, как она нашла приготовленную для нее петлю, ее это больше не пугало. Один раз девушке подумалось, что, может быть, Экспериментатор обитает как раз на втором острове, куда она собралась плыть за помощью, но затем Вика решила, что это нелогично. «Наблюдать за мной со второго острова нельзя – слишком далеко. И там наверняка есть люди, ведь остров большой; значит, этот тип может попасться им на глаза и вызвать подозрения».

Она и сама понимала неубедительность собственных аргументов, но ее они устраивали. «На втором острове есть люди, они помогут».

Плот лежал рядом – четыре голубые прозрачные банки, в которых просвечивала вода. Вика неожиданно осознала, что вечером можно было и не тащить тяжелый плот по песку, а просто вылить все воду в море, а сегодня залить новую. На секунду она пожалела о том, что ей не хватило сообразительности накануне, и даже расстроилась, но тут же подумала, что в таком случае ей снова пришлось бы проверять необходимое количество воды, поскольку она не делала никаких пометок на канистрах – нечем было. Значит, она все сделала правильно.

От этой мысли Вика повеселела. Она открыла последнюю банку тушенки, которую собиралась съесть на своем острове, и начала старательно жевать мягкие волокна и запивать их водой. Вика знала, что должна хорошо подкрепиться перед отплытием.

Хорошо подкрепиться… В старом мультфильме симпатичный медвежонок Винни-Пух говорил, что нужно хорошенечко подкрепиться. И, кажется, прибавлял: «обязательно». Сейчас, когда она сидела на песке под пальмой и тщательно пережевывала тушенку, подцепляя ее ножом и не обращая ни малейшего внимания на падающие жирные капли, фраза плюшевого медведя звучала особенно успокоительно. «Обязательно нужно как следует подкрепиться. И все будет хорошо».

Больше Вика ни о чем не думала. Она сидела в каком-то отрешенном спокойствии, наблюдая за волнами, и в голове ее кружились мысли о том, что в мешок нужно положить и нож, и пластырь, что рану перед отплытием необходимо заклеить, а волосы связать в хвостик. Ей казалось, что она всю жизнь сидит на острове одна, а где-то далеко существует мир – большой, совершенно нереальный мир, в котором есть города и улицы, и люди, шагающие по улицам, и звучат живые голоса – женские, мужские и детские, и лают собаки, которых подзывают озябшие хозяева. Шумят машины, звенит звонок трамвая, и нереальный снег опускается на пушистые шапки нереальных прохожих.

Мечта. Выдуманный мир, который казался раем отсюда, из ее одиночества. Одно она знала точно – его нельзя создать так, как необитаемый остров, а если попытаться, то получится лишь бледное подобие живого города, населенное механическими человечками, рождающимися внутри ее головы. Необитаемый остров мог быть придуманным, и при том не менее убедительным, чем настоящий, – с морем, песком, одиночеством. Но населенному городу с его улицами, машинами, собаками и мокрыми простынями на балконах, застывающими на морозе в хрустящее полотно, нужны были запахи, звуки; нужны были тени, делавшие его живым; нужны были ощущения, которые Вика не могла придумать.

Только вспомнить, но воспоминание было бледным, расплывчатым.

Ушли прохожие, прощально прозвонил трамвай, заворачивая за угол, пробежала впереди дворняга с лохматым животом, небрежно вильнув хвостом… И снег растаял на шапках прохожих, оставив после себя мокрые дорожки на чуть примятом мехе…

Перед Викой тихо дышал океан, размеренно откатывая и возвращая волны. Солнце грело все вокруг, тень от пальмы укорачивалась на глазах, и желто-белый песок словно подбирался ближе к Викиным ногам.

Она встала, огляделась. Пришло время отправляться в путь.

Собрать информацию о любовнице Коцбы оказалось несложно. Катерина Ромашова, двадцати трех лет, родилась и выросла в Королеве, в Москву переехала вместе с матерью два года назад. Не замужем, отца нет. Бабкин, понаблюдавший за «цветочницей», как окрестил ее Макар, выяснил любопытную деталь: сходство со Стрежиной было только внешним. Ромашова оказалась мягкой, робкой девушкой с негромким голосом. Единственной похожей чертой характера у Вики и Катерины являлась скрытность: Сергей не мог понять, отчего девушка, год встречавшаяся с любовником, ничего не рассказывает о нем приятельницам. «Есть что скрывать. Прав Илюшин: рано пока входить с ней в контакт. Только все испортим».

С Асланом было сложнее: действовать предстояло очень осторожно, и к одному из своих источников, способному дать более полную информацию, Макар не рискнул обратиться. Их интерес мог стать известным Коцбе, и тогда на расследовании в этом направлении можно было ставить крест.

Илюшин каждый день звонил в больницу, узнавая о состоянии Липатова, и каждый раз получал один и тот же ответ: больной пришел в сознание, но по-прежнему находится в реанимации, и беспокоить его нельзя. Лена Красько, как они с Бабкиным и предполагали, ничего не могла сообщить о личной жизни своего шефа.

Им самим пока удалось узнать немногое. Коцба до пяти лет рос в Абхазии, затем вся семья перебралась в столицу. Три брата Аслана были подключены к бизнесу, старики-родители так и не вернулись на родину. Илюшин выяснил, что всего детей было пятеро, но один из братьев умер в младенчестве, а взрослая сестра погибла вскоре после переезда в Москву в результате несчастного случая. Связь Ромашовой с братьями Коцбы установить не удалось, точно так же как с теми бизнесменами, которые посещали клуб Перигорского по субботам.

– Что вовсе не значит, что такой связи нет, – подвел итог Илюшин, рано утром просматривая итоги работы Сергея.

Бабкин с утра был хмур и раздражен. Все время, что он занимался «цветочницей», его не оставляло чувство, что они упускают нечто важное. Накануне Сергей восстанавливал в памяти их с Макаром действия, пытаясь понять, где они допустили ошибку. Выходило, что нигде. Он мысленно поставил себе галочку – снова проверить семью Вики Стрежиной, на этот раз более тщательно, но сам понимал, что эта проверка – от безнадежности: даже если признать существование мотива, у Стрежиных не имелось возможности отправить Викторию на необитаемый остров в Тихом океане.

– Кофе будешь? – спросил Макар, зевая.

– Буду. Двойную порцию.

– И мне тоже сделай. – Макар ухмыльнулся и снова зевнул.

– Нахал ты, Илюшин, – сообщил ему Сергей, проходя на кухню. К утру дождь утих, облака разогнал ветер, и из окна открылось чистое светло-голубое небо, к которому тянулись краны со всех окрестных строек. – Смотри, похоже, погода налаживается. Тебе двойной?

– Ага.

– Что ты постоянно зеваешь?

– Спал мало.

– Неужели думу тяжкую думал, кому возвращать неотработанные деньги? – сердито бросил Бабкин, отсыпая кофе в большую медную турку. Турку привез Макару именно он, да и кофе тоже, потому что Илюшин без всяких изысков пил растворимый, который Сергей и за кофе не держал. «Прививаю Макару вкус к хорошему», – хмыкнул про себя Бабкин.

– Думать мы с тобой будем сейчас, – возразил Макар. – А я читал. И даже получал удовольствие.

Сергей только теперь заметил на кухонном столе книжку, раскрытую на последних страницах. На твердой обложке была нарисована огромная белая птица, на которой восседал лучник.

– Вчерашняя фантастика? – припомнил Сергей.

– Именно. Между прочим, оказалось, и впрямь неплохая книжка. Правда, я до конца не дочитал, но это и неважно – все равно понятно, чем дело кончится.

– Что в ней хорошего, раз понятно?

– Фантастика – не детектив, чтобы читателю до последних страниц загадки загадывать. А написано хорошо, хотя и надуманно.

Сергей покачал головой: он не мог понять, как фантастика может быть ненадуманной. Это ж фантастика! Выдумка! Там все из пальца высосано.

Он снял кофе с плиты и быстро разлил по чашкам. Сверху в обеих чашках образовалась коричневая пена, которую Бабкин присыпал сахаром и смотрел, как медленно опускаются в кофейную темноту сахаринки.

– Это вторая книга, которую ты взял у Каморкина, – вспомнил он.

Макар посмотрел на него с легким удивлением.

– Нет. Я брал одну, а фантастику – кстати, она оказалась фэнтези, – купил вчера, ты забыл? Сегодня новую куплю, того же автора: он, оказывается, много написал. У него очень хороший слог. Правда, он мне кого-то напоминает, то есть особенно самобытным писателем его не назовешь, но для развлекательного чтива самобытность и не требуется.

Сергей перевернул книгу обложкой кверху, посмотрел фамилию автора:

– Риддер? Никогда не слышал.

И тут понял, почему вспомнил о книгах.

– Макар, ты первую книгу внимательно прочитал?

Илюшин поднял на него серые глаза – в них повис вопрос. Бабкин знал, что у Макара редкостная память на прочитанное и услышанное, а Макар знал, что Сергей об этом знает.

– Невнимательно, разумеется, – ответил Илюшин. – И, разумеется, все запомнил. А что?

– Ты ведь не просто так ее читал, для собственного удовольствия. Ты попросил ее у Каморкина, чтобы понять, какие книги нравились Стрежиной. Какой у нее вкус, что она предпочитает… И собирался даже вывести какие-то данные о ее характере. Так вывел или нет?

– Вывел, что Стрежиной нравились женские романы с лихо закрученной сюжетной линией, – пожал плечами Макар, – чрезмерно закрученной, такого в жизни не бывает. Нет, ничего интересного я оттуда не узнал. Честно говоря, у меня так и не сложился в голове портрет девушки, а я выпросил романчик у Михаила Олеговича в том числе и для этой цели.

– Что у тебя не сложилось? – спросил Сергей удивленно. – Девушка как девушка.

– В том-то и дело, что не совсем. У нее, по описанию друзей и близких, такой набор черт характера, что она должна быть довольно неприятным человеком. Выросла замкнутой, необщительной, в детстве не получала любви и заботы от семьи, а повзрослев, и вовсе порвала с родными отношения. Отличается не самым привлекательным для людей качеством – прямолинейностью. Что еще? Искренность. Если она почти всегда искренна, значит, не способна быть тактичной. Вспомни, что Стрежина объяснила Вениамину Рощину, когда ушла от него. Скажи, почему бы ей не соврать, а? Неужели она была настолько безразлична к собственному другу, что не понимала, как его заденет ее «правда» о нем? Одно из двух: или не понимала, и тогда она невнимательный к людям человек, даже к близким… Или понимала, и тогда ее безразличие к чувствам Рощина граничит с жестокостью. Меланхолична, явный интроверт, очень скрытна, из близких людей – один старик-дядя, которым она восхищается. Но восхищается, заметь, не потому, что Михаил Олегович хороший, порядочный человек, а потому, что он талантливый фотограф. Каморкин рассказывал, с каким восторгом Вика смотрела его снимки, как она переживала, когда какой-то журнал опубликовал его снимки без разрешения и не выплатил Каморкину гонорар. Мне сдается, что ее задело покушение на профессиональную честь дядюшки, а вовсе не то, что ему попросту денег не хватает на хорошие пирожные и печенье. Она явная максималистка во всем, а максималисты редко бывают симпатичными людьми: слишком они уперты, слишком озабочены поисками правды.

– Но подруга и дядя любили ее, – возразил Бабкин, неприятно задетый рассуждением Илюшина.

– Этого я и не могу понять, – пожал плечами Макар. – Таких, как Стрежина, как правило, уважают, иногда им завидуют, но их почти никогда не любят. Я думал, что, может быть, после прочтения книжки меня осенит, но не осенило.

Бабкин залпом допил кофе, старательно соскреб со дна не растворившийся сахар. Илюшин бросил взгляд на его насупившееся лицо, но ничего говорить не стал. «Пусть сам все обдумает. Лишние иллюзии – это зло».

Сергей бесцельно побродил по квартире, пока Макар допивал кофе, одновременно дочитывая книгу, и наконец вернулся в кухню и подошел к окну. Небо было по-прежнему голубым, и только на горизонте висело большое облако, похожее на остров. Бабкин вспомнил все, что знал о Вике Стрежиной, вспомнил разговор с ее родственниками, рассказ Вениамина Рощина, от которого у Сергея осталось ощущение чего-то липкого, вспомнил сухого желтолицего дядюшку и его пейзаж с лесом. Сергей постоял у окна, глядя на облако и вызывая в памяти лучи света, пронизывающие лес, и маленькое дерево со сломанной веткой. А затем обернулся к Макару.

– Знаешь… – сказал он, – ты во всем не прав. Абсолютно во всем.

Илюшин, чуть не поперхнувшийся кофе, поставил чашку на стол и отодвинул книгу.

– Ты столкнулся с такими чертами в Стрежиной, которые не можешь понять, – продолжал Бабкин, глядя на обложку с лучником и птицей. – И нашел самое простое этому объяснение: замкнутая, максималистка, о людях не думает и вообще режет правду-матку. Ты говоришь о прямолинейности Стрежиной, но ни Каморкин, ни Красько о таком качестве не упоминали. Они рассказывали об искренности. У тебя получается подмена понятий.

– Нет, все-таки… – начал было Илюшин, но Сергей покачал головой.

– Макар, ты погоди, не перебивай, иначе у меня все из головы вылетит. Во, уже вылетело. Что я тебе сказать-то хотел? Понимаешь, мы так привыкли во всех людях находить плохое, что даже очень хорошего человека не можем распознать. Гадости в нем выискиваем, неприятные черты… Но ведь бывает так, что встретился хороший человек – по-настоящему хороший? Честный, искренний, добрый, в конце концов! И хоть что с ним ни делай: хоть в дурной семье выращивай, хоть с мерзавцами сталкивай, – а он все равно останется порядочным. Вот только замкнется в себе, побоится нос наружу высовывать, да и то – лишь первое время. А чуть дыхнул на него, отогрел – он сразу и оттает. Может такое быть, Макар, и не говори, что не бывает.

Илюшин молчал.

– Ты все правильно рассказал, но потому, что ты сам ее не видел, твой рассказ получился совсем о другом человеке. И я не видел, но мы с тобой разговаривали с Каморкиным, ты с ее подругой встречался – почему ты им не веришь, а веришь своим выдумкам? Не нужно тут ничего усложнять, понимаешь? Она хорошая девочка – просто чистый, правильный человечек, который родился таким: не лживым, не злым. И таким и остался. Живет, плохого никому не делает… А мы ходим вокруг кругами и думаем: где же в нем гадость-то скрыта? Как он так тщательно замаскировался, что и разглядеть-то плохое сразу не удается? Значит, большая должна быть гадость, раз он ее так спрятал.

Он наконец перевел взгляд с белой птицы, глядящей с обложки огромными круглыми глазами, на Макара.

– Я это все к тому, – чуть извиняющимся тоном сказал Бабкин, – что иногда самое очевидное – это и есть самое правильное. Единственно правильное, в общем-то.

Он взял чашку и поставил в раковину, ожидая, что ответит Макар.

– Иногда самое очевидное – это и есть самое правильное, – негромко повторил за ним Илюшин. – Серега, да ты почти философ. Плохонький, конечно, примитивный, но все же пытающийся рассуждать об абстрактном.

– Иди ты, – беззлобно отмахнулся тот.

– Знаешь, может быть, ты и прав. Возможно, возможно… – задумчиво произнес Макар. – Давай вернемся к Ромашовой. Исключено, что Коцба ставил эксперимент с островом в одиночестве. Ему должны были помогать. Следовательно, либо любовница Аслана не связана с экспериментом, что очень сомнительно, учитывая ее сходство с Викторией, либо мы не вычислили ее связь с кем-то еще из окружения Коцбы. Вопрос: кто это может быть?

– Кто угодно. Начальник службы безопасности, вся служба безопасности в целом, его замы…

– Но ты разговаривал с соседями Ромашовой.

Бабкин кивнул. Он действительно разговаривал с ними, и две пожилые соседки в один голос сказали, что к Катюше ходит один очень приличный мужчина, но, кроме него, никто, не считая подружек из цветочного салона. Впрочем, нельзя было исключать хорошо подготовленное вранье. «Мог Коцба обставиться вешками со всех сторон? Мог. И наверняка обставился».

– Соседки – не показатель, – неохотно признал он. – Заплати им три пенсии, и они тебе на голубом глазу все, что хочешь, расскажут.

– Тогда пока оставляем Ромашову в покое, – решил Илюшин, подумав. – Что касается Коцбы, то делать нечего, придется привлекать того фээсбэшника, о котором я тебе говорил. Не безвозмездно, конечно. Он информацию продает, а не делится ею по доброте душевной.

– Сдаст он нас Аслану, – пожал плечами Сергей.

– Пусть сдает. Мы с тобой столько времени топчемся на одном месте, что выбора нет.

– А я поеду к Красько, – предложил Бабкин. – Мы проверили самые простые версии, напрашивающиеся сами собой, – людей в первом круге ее общения, всех, кроме шефа. Понятно, что это основная версия, но, возможно, есть кто-то во втором круге.

– Правильно. Пусть Красько вспоминает всех, кого могла обидеть Стрежина своей прямолинейностью. А может быть, дело вовсе не в этом, а попросту есть обиженные тем, что именно Вика заняла неплохую должность и даже сделала несколько шагов вверх по карьерной лестнице.

– Предыдущие секретарши? – усомнился Сергей.

– Не знаю. Второй круг куда шире, чем первый, туда может попасть любой из работавших с ней. Например…

Он нахмурился. Что-то было в рассказе Красько…

– Осьмина, – вспомнил он. – Юлия Борисовна Осьмина.

Макар вскочил, расслабленность его исчезла.

– Созванивайся с Красько, выясняй все, о чем мы договорились! – крикнул он из соседней комнаты, а тридцать секунд спустя мелькнул в коридоре, уже в джинсах и свитере. – А я узнаю, где сейчас находится Осьмина и каково ее положение.

– Кто такая Осьмина? – запоздало спросил Бабкин.

Встрепанная голова Илюшина высунулась из-за двери.

– Осьмина – та тетка, которая уволилась после скандала со Стрежиной. Даже не скандала, а так… Подробности потом, сейчас это неважно. Красько не знает, где Осьмина в настоящее время работает, я у нее спрашивал в прошлый раз, так что я пока подумаю, как нам ее побыстрее найти.

– Что, в свитере думается легче? – проворчал Сергей себе под нос.

Вытащил телефон и набрал номер Лены Красько.