Глава 14
Евгения Генриховна вернулась домой из офиса рано. Особняк стоял тихий-тихий. Не кричал на нее из-за каждого угла мальчишка… Ольга Степановна не гремела кастрюлями на кухне… Гостиная была пуста, и Евгения Генриховна словно сквозь какой-то морок, мешавший ей думать, вспомнила, что давно не видела своего брата. То есть видела, конечно, и совсем недавно, но никак не могла вспомнить, когда же именно. «Мне нужно показаться хорошему врачу. Такому, о котором будет Знак», — подумала она, — уже начиная догадываться, что Знаков больше не будет.
— Евгения Генриховна, — окликнули ее с лестницы.
Госпожа Гольц обернулась и с изумлением заметила у дверей гостиной свою невестку, а рядом двух частных детективов.
— Здравствуйте. Вы приехали, господин Илюшин? — спросила она, пытаясь собраться с мыслями.
— Как видите, — серьезно ответил Макар. — Евгения Генриховна, у нас срочный разговор к вам.
— Вы что, нашли… — Она не договорила и замерла, впившись в него глазами.
— Нам нужно с вами поговорить, — повторил Макар. — Где мы можем это сделать?
— Пойдемте… — Хозяйка дома неопределенно махнула рукой в сторону второго этажа и первой пошла вверх по лестнице. — Простите, а вы, Наташа, — обернулась она на полпути, — вы разве тоже хотели со мной поговорить? Давайте после…
— Нет, Евгения Генриховна, — возразил тот же Макар, — для нас очень важно, чтобы Наталья Ивановна присутствовала при нашем разговоре. Собственно говоря, она и будет…
Детектив замолчал, и остаток пути до кабинета госпожи Гольц все четверо проделали молча. Краем сознания отметив, что Мальчик Жора тоже куда-то пропал, Евгения Генриховна тяжело опустилась в кресло, устало произнеся:
— Слушаю вас.
В комнате не было ни одного Знака, даже намека на него. Заставив себя собраться с силами, Евгения Генриховна взглянула на троих людей, сидевших напротив нее, и лица их неожиданно показались ей чужими и совершенно незнакомыми. Она помнила, что женщина — ее невестка, крупный, с серьезным лицом мужик, похожий на медведя, — детектив, разыскивающий ребенка невестки и убийцу Илоны, а молодой парнишка, который на самом деле не такой уж и молодой и вовсе не парнишка, — его начальник. Он приехал, не позвонив. Значит, все бесполезно и новые поиски ничего не дали. Все зря.
— Евгения Генриховна, вы в порядке? — озабоченно спросила Наташа, вглядываясь в побледневшее лицо свекрови.
На какую-то секунду ей показалось, что госпожа Гольц сейчас потеряет сознание, и Макару Илюшину, видимо, тоже что-то такое почудилось, потому что он привстал с места и сделал шаг к столу. Но женщина, сидевшая за столом, недоуменно посмотрела на него, и он вернулся обратно.
— Так я вас слушаю, — сказала Евгения Генриховна своим обычным холодноватым тоном. — Что вы хотели мне рассказать?
У Наташи и Олега Зинчуков, проживших три года в счастливом или относительно счастливом браке, не было детей. Пожалуй, все-таки относительно счастливом, потому что на третьем году их совместной жизни Наташа неожиданно обнаружила, что не представляет своей жизни без ребенка. Ей было все равно, мальчик это будет или девочка, но она хотела ребенка так, что, глядя на очередной тест, безжалостно показывавший одну полоску, начинала тихонько подвывать от горя и тоски. Она, школьная учительница, уехавшая из родительской деревни в город и счастливо вышедшая замуж, ощущала себя совершенно неполноценной!
— Наталь, вы чего детей не заводите? — как-то раз прямо спросила ее мать, когда они с Олегом приехали помогать сажать картошку. — Смотри, упустишь время — потом поздно будет. Тебе ведь, милая моя, все-таки не восемнадцать.
Наташа взглянула на мать, озабоченно шурующую в корзине, и хотела отшутиться, но поперек горла у нее что-то встало, и это что-то не давало растянуть губы в улыбке. Не давало, и все тут. Неожиданно для себя она разревелась так горько, что мать сразу все поняла и, гладя дочь по черноволосой голове, только укорила, сильно окая, как обычно от волнения:
— Ну что ж ты, дурочка, врачу-то не показалась, а? Или показалась?
Наташа пошла к проверенному врачу сразу после возвращения домой. Диагноз ошеломил ее: нужна операция, и чем быстрее, тем лучше — возраст поджимает.
— А ты чего ждала? — удивилась суровая врачиха с густыми, сходящимися на переносице бровями. — В общем, определяйся со своим мужиком — и ко мне.
Перспектива срочной операции привела Олега в ужас. Кроме того что он панически боялся всех врачей, они тогда жили на одну Наташину зарплату, да на приработки Олега, да на то, чем подкармливали их родители.
— Господи, найди же ты себе работу наконец! — не выдержала Наташа, устав убеждать Олега. — Ну хорошо, пусть я летом буду оперироваться, а не сейчас, но ведь жить-то нам на что-то надо будет! Или опять на шее у твоих и моих родителей сидеть?
Олег обиженно пробурчал, что в любом обществе родители помогают своим детям и ничего плохого он тут не видит. Глядя на его нерешительное лицо, Наташа первый раз в жизни почувствовала, что может возненавидеть Олега — вот за эту его нерешительность, за постоянную надежду на помощь родителей, за неготовность брать на себя малейшую ответственность.
— Олег, а ты вообще хочешь детей? — севшим голосом спросила она.
Раньше ей не приходила в голову мысль, что ее муж может не хотеть иметь детей. Но ведь семья без ребенка — это дикость, это противоестественно! А Олег молчал, рисуя пальцем круги на уже порядком потертой клеенке в мелкий цветочек.
— Да хочу, конечно, — вздохнул он наконец. — Только вот почему ты так в своего собственного уперлась, не понимаю? Ну, не судьба — значит, не судьба. Давай из детдома возьмем.
Но из детдома Наташа не хотела. Детей она видела в своей школе каждый день, и просто не могла себе представить, что может полюбить какого-то другого ребенка, кроме своего. Дети ей нравились, она хорошо относилась к ним, была терпелива и снисходительна. Но хотела она собственного.
В конце концов Олег уговорил подождать ее до осени. Наклевывалась, как он сказал, какая-то сезонная летняя работенка, и если он понравится нанимателю, то тот вполне может взять его и на постоянную.
— Но только осенью, Наташка, понимаешь, осенью. Давай подождем немного! Ничего же не изменится.
И они решили подождать. Действительно, подумала Наташа, ничего же не изменится.
Отпуск у Наташи был большой, и весь август они прожили у Наташиных родителей в деревне. Своих тестя с тещей Олег уважал, и они относились к нему доброжелательно, поэтому обычных в таких случаях недомолвок, обид и ссор не возникало. Изба стояла на краю села, немного наособицу. Из окон был виден лес, и казалось, что идти до него совсем близко, хотя на самом деле дорога занимала добрых пятнадцать минут. Колхозное поле между лесом и селом давно уже ничем не засеивали, и на нем неуклонно пробивалась молодая березовая поросль.
Август стоял жаркий. По утрам Наташа и Олег ходили купаться на пруд, и Олег нырял в черную воду со ствола наклонившейся старой ракиты. Брызги от него летели во все стороны, но сам Олег выныривал счастливый, с красной физиономией, и уверял Наташу, что видел на дне сома. В такие минуты она чувствовала себя если не счастливой, то хотя бы спокойной.
В тот день за завтраком мать попросила отца:
— Слушай, Вань, сходи за подпорками, а? У меня вон вся смородина погнулась.
— Так ты ягоды с нее собери, она и гнуться не будет, — проворчал в ответ отец, хитро поглядывая на Наташу, которая терпеть не могла собирать смородину.
— Да ладно тебе, ягоды — не ягоды, а все равно кусты подпирать надо. Вон Олежку с собой возьми да сходи.
Зять с готовностью кивнул.
— Ну, обоим подыскала работу, — продолжал ворчать отец, но в глубине души был очень доволен — одному идти в лес ему не хотелось.
Утром нашлись неотложные дела, и за подпорками мужчины собрались только ближе к вечеру. Солнце клонилось к закату, и мать поторопила отца:
— Ну давайте же, не копайтесь. Топорик не забудь, голова!
Наконец оба ушли. Наташа с матерью занялись поливом и за работой не сразу услышали криков прибежавшего Олега.
— Лидия Петровна! Наташа! Быстро, за мной бегите!
Побросав ведра и лейки, обе бросились за Олегом. Когда они добежали до кромки леса, мать ахнула, а Наташа прижала руки к лицу. Иван Сергеевич стоял на коленях под сосной, а возле него лежала молодая женщина с окровавленным, заплывшим лицом. Первое, что бросилось в глаза Наташе, потрясенно смотревшей на женщину, — это ее огромный вздутый живот и оголенные ноги.
— Господи, — выдохнула она, — так ее же изнасиловали! Папа, ты что стоишь? — Беги милицию зови!
— Какая милиция? — дрожащим голосом прошептал Олег. — Умерла она…
«Как умерла?» — хотела спросить Наташа и вдруг поняла, что женщина лежит неподвижно. Голые ноги с синими венами были вывернуты как-то неестественно. Она наклонилась над женщиной и заглянула ей в лицо. Глаза у женщины были закрыты, на правой щеке свежая царапина, вокруг которой засохла кровь.
— Мамочка… — тихо охнула Наташа, перекрестилась и заплакала.
И в эту секунду закричал ребенок.
Наташа с матерью, вздрогнув, обернулись на крик — на руках у отца лежал маленький синюшный комочек с огромной головой, весь в слизи. Багровая веревка тянулась от комочка, исчезала в траве и выныривала между ног женщины.
— Ж-ж-живой, — заикаясь, пробормотал отец, протягивая ребенка Наташе. — Она родила… родила его п-п-прямо при нас. Правда, Олежек?
Олег только кивнул, сглатывая.
— А потом сразу умерла, — хрипло проговорил он, стараясь не глядеть на тело. — Только ребенок вылез — и все. Только сказала…
— Что сказала? — хором спросили Наташа с матерью.
— «Не отдавайте», сказала, — справившись с хрипотой, выговорил Олег.
Наступило молчание, которое опять прервал громкий крик ребенка.
— Так что же мы стоим?! — пришла в себя Наташа. — Бежим быстрей, его же в больницу надо! Олег, ты беги к участковому, а мы с папой отвезем младенца…
— Тихо, — неожиданно сказала мать непреклонным тоном, и дернувшийся было Олег остановился. — Никто никуда не бежит.
Взяв нож, она перерезала пуповину и взяла на руки орущего малыша.
— Ты, Наташа, хотела ребенка? — посмотрела она на дочь. — Вот твой ребенок. Он — от Господа.
Наташа потеряла дар речи.
— Лидия Петровна, вы что? — покачал головой Олег. — Милиция же сразу увидит, что женщина только что родила. Вы хотите сказать, что мы его взяли из дома малютки и попробуем усыновить?
— Ничего милиция не увидит, — не оборачиваясь, отозвалась Наташина мать. Она содрала уже с себя майку и заворачивала новорожденного. — Мы эту несчастную похороним. Наверняка женщина — пьянчужка какая-нибудь подзаборная. Посмотри на нее… Искать ее никто не будет. А из дома ребенка ты малыша никогда в жизни не заберешь. Никто тебе его не отдаст — ты же не работаешь! Возьми, Наташ… — И она протянула дочери сверток, в котором попискивал младенец.
— Нет, мать, как хочешь, а я в милицию иду, — заявил Иван Семенович, поднимаясь с коленей. — Ты, матушка моя, что-то не то говоришь.
— Хочешь дочери жизнь загубить? — повернулась к мужу Лидия Петровна, и тот остановился. — Свои детки у нее вряд ли будут. Из детдома большого брать — какого-то еще возьмешь? А здесь — сам бог дитя посылает, и ты его хочешь чужим людям! С ума ты сошел на старости лет или как?
— А мы-то ему кто? — не выдержал Олег. — Мы такие же чужие!
— Тебе что покойница перед смертью сказала? — негромко спросила Лидия Петровна. — Сказала — никому ребенка не отдавать. Значит, нет у нее никого.
— Наташа, да скажи ты ей! — воззвал Олег к жене.
Наташа даже не подняла голову. Перед глазами у нее промелькнуло странное видение — луна, но не желтая, а темно-серая, покачивающаяся над верхушками сосен. «Это хороший знак», — подумала Наташа, долгие годы носившая кулон — лунный камень, подаренный матерью. Она пристально рассматривала длинные рыжие волосики, пробивавшиеся на красной макушке. Глазок совсем не было видно, а вот ротик был — и жадно разевался, открывая две розовые полоски крохотных десен.
— Как котенок, — тихо проговорила она. — Его покормить скорее надо. Маленький мой… Тимоша…
Что отец и мать сделали с телом, Наташа долгое время не знала. И не интересовалась. Только потом мать рассказала ей, что хотели похоронить женщину на кладбище, но побоялись, что их увидят односельчане, — и отец вырыл яму недалеко от того места, где она умерла.
— Побоялись мы, Наташа, крест поставить — увидит кто, разроют могилу, проблем не оберешься, — говорила мать. — Скажут — вы же и убили. Я там рябинку посадила, над могилой, и хожу туда каждый день. В церкви отпевание заказала заочное, все сделала, как надо, и девятый день мы поминали с отцом, и сороковой, так что ты не беспокойся. Я одежду-то несчастной той осмотрела — отец твой не смог. Ничего у нее не было. Как с неба свалилась.
Мать не стала говорить Наташе, что еще долгое время она со страхом выискивала в новостях объявления о пропавшей женщине. Но так ничего и не услышала. Ни в Рязани, ни в окрестных селах не пропадала беременная женщина. «Бродяжка», — решила Лидия Петровна и успокоилась. Поначалу старалась каждый день выбирать часок, чтобы сходить помолиться на могиле, но постепенно ее визиты становились все реже и реже.
Наташа вернулась в город. Позвонила в детскую поликлинику. Позвонила в свою школу. К ее изумлению, никто особо не удивился — в школе все решили, что она до последнего скрывала беременность, а в поликлинике ее сначала грубо обругали за роды дома, а потом объяснили, где молочная кухня. Следующие полгода Наташа провела, как во сне, — между пеленками, кормлениями, убаюкиваниями ночью и снова пеленками. Мальчик был на редкость спокойный, но она все равно уставала неимоверно. Олег существовал параллельно, сам по себе, — в виде хмурого невыспавшегося мужчины, уходящего куда-то утром, и хмурого уставшего мужчины, появляющегося откуда-то вечером. Откуда брались деньги, Наташа не спрашивала — ей было неинтересно. Ей все было неинтересно, кроме Тимоши. Тимофея. Тимки. Она не замечала, что Олег становится все более молчаливым, что он не заглядывает по вечерам в детскую кроватку, не смеется над глупостями растущего малыша и никогда не берет Тима на руки. Она делала все за двоих и была совершенно счастлива. Иногда по ночам ей снилась та женщина — она смотрела, не щурясь, на солнце синими глазами, и лицо у нее было такое же спокойное, как после смерти. Но эти сны Наташу не волновали.
Когда Тимоше было около восьми месяцев, Олег предложил отдать ребенка в детский дом.
— Наташенька, милая, — чуть не плакал он, — не люблю я его, понимаешь? Для меня он — чужой ребенок, от какого-то чужого мужика. У него наверняка родители алкаши были! Ну ты хоть о генах его подумай, а?
Наташа не могла думать о генах. Она смотрела на Тимофея и видела любимого малыша со светлым пухом вокруг головки. Она видела носик, ротик, слюнку из уголка рта — все, что угодно, но не гены. И смотрела на Олега с жалостью.
— Я не понимаю, из-за чего так надрываюсь, — сказал ей как-то Олег со злостью. — Ладно бы ради своего, но ради чужого…
— Может, тебе он чужой, — спокойно ответила Наташа, — а мне свой.
— Черт бы побрал твою мамашу, когда она это предложила! — взорвался Олег. — В милицию надо было заявлять, а не приют у нас устраивать! Вся жизнь шиворот-навыворот пошла, все псу под хвост! Вот что, Наташа, или отдавай его в детдом, или давай разводиться-разъезжаться. Я так жить больше не могу. А в детском доме ты его навещать сможешь, сколько хочешь.
Олег прекрасно знал, что предлагает невозможное — жить Наташе одной было негде и не на что, поэтому развестись с ним она не могла. Сейчас сила была на его стороне, поэтому он мог решать, как они будут жить дальше. К тому же она ведь любила его, это Олег точно знал.
— Хорошо, — кивнула Наташа, глядя на него ясными глазами. — Если тебе тяжело, давай разведемся.
Поначалу он думал, что жена просто храбрится. Однако Наташа собрала вещи и уехала к родителям, а через полгода вернулась в город, сняла комнату у какой-то знакомой за сущие гроши и обещание ухаживать за попугаем, Тимошу отдала в ясли, а сама вернулась на работу в школу. Вот тогда Олег окончательно понял, что браку их пришел конец. И случилось так из-за проклятой бабы, которую угораздило родить ребенка и помереть на опушке леса возле села Калядино…
Наташа закончила рассказывать и посмотрела на Макара. Во рту у нее пересохло, очень хотелось пить. Евгения Генриховна сидела напротив и смотрела на невестку ничего не выражающим взглядом.
— Думаю, теперь моя очередь, Евгения Генриховна, — мягко сказал Макар. — Ваша дочь Элина уехала из Москвы с неким Данилой Солонцевым. Ее никто не похищал, она пошла с ним сама — паломницей. У Данилы было свое учение, и он вел людей по святым местам, как он говорил. У Элины не было с собой паспорта, потому что его учение требовало, чтобы все, кто к нему примкнул, отказались на какое-то время от своих имен. Думаю, что она была влюблена в него.
Илюшин прервался и взглянул на госпожу Гольц. Та смотрела прямо на него широко раскрытыми глазами.
— Захотите, я потом покажу вам, как они шли, — продолжил Макар. — Если я правильно понял, каждый из них должен был как-то подтвердить, что он достоин того, чтобы принять имя. В какой-то момент Элина поняла, куда она попала, — по дороге они убили одну из женщин, которые шли с ними, и закопали в лесу. Я не знаю, принимала ли в убийстве участие Элина, но, полагаю, после этого у нее открылись глаза и на Данилу-Учителя, и на людей, которые шли вместе с ней. Убежать она не могла — ее стерегли, и ей пришлось идти вместе со всеми. А она была беременна.
— Что?! — выкрикнула, вскочив, Евгения Генриховна так неожиданно, что все вздрогнули. — Откуда вы знаете?
— Потому что я дошел до конца, — тихо сказал Макар, с жалостью глядя на нее, — проследил ее путь. Элина сумела убежать от них. Не знаю, каким образом, потому что они сильно избили ее под конец. Мальчик, свидетель избиения, сказал, что паломники ее убивали, но, возможно, он ошибся — ее просто били. Как бы там ни было, она убежала и почти дошла до села. По дороге у нее начались роды, и она родила прямо в лесу. Люди, которые случайно нашли ее, взяли ребенка себе, а Элину похоронили в лесу. Они были уверены, что грязная, оборванная женщина просто нищенка, попрошайка. Сначала, когда я приехал в Калядино, расспросы ничего мне не дали. И я прошел тем же путем, которым, скорее всего, шла она. И вышел к самому крайнему дому, что стоит очень близко от леса. Человек, который был со мной, знал хозяев. Мы зашли… Дальше, думаю, все понятно. Ваши родители, Наташа, — он обернулся и посмотрел на нее, — постарались забыть ту историю, но когда я начал рассказывать, что мать пропавшей девушки ищет ее четыре года, ваш отец не выдержал.
Наташа только кивнула.
— Вы хотите сказать, — Евгения Генриховна покачнулась и упала на стул, — что ребенка… что ребенка… ребенка…
— Евгения Генриховна, — Наташа поднялась и подошла к ней, — Тимофей не мой родной сын. Это ребенок Элины. Ваш внук. Я не знала ничего. Клянусь, что я встретила Эдика случайно. Это просто совпадение. Редкостное, исключительное совпадение.
Евгения Генриховна хватала ртом воздух. Макар и Бабкин бросились к ней, но она поднялась и, шатаясь, вышла из-за стола.
— Элина! — вопль, похожий на стон, вырвался из ее горла. — Девочка моя! Нет! Только не Тим! Только не Тим!
Одной рукой она сбила с подоконника вазу, та раскололась, и белоснежные каллы рассыпались по полу в луже воды. Оттолкнув Наташу, Евгения Генриховна выбежала из кабинета и бросилась бежать вниз по лестнице.
— Макар, за ней, быстро! — выкрикнул Бабкин. — Наталья Ивановна, где тут гараж?
Но они опоздали. Черная машина взревела и вылетела из гаража, чуть не сбив по дороге ошеломленного старика Боброва.
— Мать вашу, быстро в машину! — заорал Макар.
Пока они добежали до «Нивы», «Мерседес» Евгении Генриховны скрылся из вида. Макар запрыгнул в салон. За ним вскочила белая, как мел, Наташа, затем втиснулся Бабкин, и «Нива», отчаянно взвизгнув шинами, рванула с места.
Евгения Генриховна выжимала из «Мерседеса» все, что можно. Время от времени ее сотрясали рыдания, но она крепче вцеплялась в руль. Мальчик, ее мальчик! Сын Элины! Ведь этот человек сумасшедший, он может с ним сделать все, что угодно! Только не сейчас! Пожалуйста, только не сейчас! Творя подобие молитвы, Евгения Генриховна взывала ко всему миру, который в ту секунду мчался вместе с ней по трассе с бешеной скоростью: «Только не отбирай у меня ребенка! Я все для него сделаю! Он продолжение Элины, ее кровь, моя кровь! Только дай мальчику остаться в живых!»
В висках у нее бешено стучало, сердце колотилось, руки дрожали, один раз машину вынесло на встречную полосу, но она увернулась от пронзительно сигналящего «КамАЗа» и снова выжала педаль газа до упора. «Мальчик мой маленький, белокожий и синеглазый, как моя дочь, только бы ты был жив… И больше мне ничего не надо!» Ей не хватало воздуха, в голове не осталось никаких мыслей, кроме одной — забрать малыша, ее родного малыша, у этого человека. Спасти его. Спасти его…
Тимофей сидел около лужи и пускал кораблики. Корабликами были две щепочки, которые он нашел на крыльце. Мужчина, который кормил его, ничего не сказал — значит, щепочки были ничьи и можно было их взять.
Мужчина не смотрел на него. За четыре дня он привык, что мальчишка никуда не уходит, сидит там, где посадишь, не капризничает и не хныкает. Пару раз он обделал штанишки — мужчина прополоскал их в корыте и просушил на печи, пока мальчик сидел дома на кровати. По утрам в доме было промозгло, а изо всех щелей дуло. Но днем солнце пригревало, и мужчина с удовольствием грелся на крыльце, замирая, как ящерица, впитывая тепло всем своим больным телом.
«Я расслабился, — подумал он. — Я перестал охранять то, что мне дали. Нехорошо. Я должен платить добром за добро». В его голове билась не выраженная словами мысль о том, что враги приходят как раз тогда, когда перестаешь их ждать, и он пытался сказать это самому себе, но не мог. У него заболела голова. Он вспомнил, как убили его друга — внезапно, когда он совсем нападения не ждал, — и поднялся. «Если бы я знал, что его убьют, я бы так не расстроился, — говорил он самому себе. — Всегда нужно быть настороже и знать, что всех могут убить».
Он бросил взгляд на мальчишку, возившегося в грязи, поднялся со скрипнувшего рассохшегося крыльца и открыл дверь. Винтовки не было. Он прошел по сеням, вглядываясь в темные углы — свет тут давно не горел, — но ничего не увидел. Мужчина рассердился, потому что она должна была быть здесь, но в следующую секунду вспомнил, что ночью тоже охранял мальчишку — значит, она должна стоять дома. Он зашел в теплую, протопленную комнату и с облегчением заметил оружие, прислоненное к стене. Оно было незаряженное — это он вспомнил. Утром он разрядил его. Мужчина ласково провел рукой по прикладу, взял винтовку и тут услышал снаружи какой-то звук.
Ему хватило пяти секунд, чтобы загнать патрон в ствол, и еще пяти — чтобы выскочить наружу. Все-таки когда-то он был хорошим бойцом. Он увидел, что по грязному полю мчится человек с развевающимся подолом, а на руках у него кричит что-то мальчишка, которого мужчина должен был охранять. «Я его не догоню, — понял мужчина. — Слишком быстро бежит. На шоссе — машина». Он встал на верхнюю ступеньку крыльца, вскинул винтовку, сделал поправку на ветер и выстрелил.
Выскочивший из «Нивы» первым Бабкин кинулся навстречу Евгении Генриховне, которая несла на руках, крепко прижимая к себе, плачущего Тима. До нее оставалось не больше двадцати метров, когда раздался громкий хлопок, и с черных ветвей липы, росшей посреди поля, с криком взлетела стая грачей. Евгения Генриховна пробежала еще несколько шагов, но на последнем споткнулась и словно нехотя опустилась на землю на колени. Постояла так, а потом медленно начала оседать, оседать… и наконец легла боком в грязь, глядя куда-то мимо подбегающего Сергея.
Звуки становились все тише. Вот и хорошо, потому что Евгения Генриховна уже устала от звуков. Прямо под руками у нее было что-то мягкое, и она знала, что это ее внук, сын ее дочери. Ее мальчик. Она провела цепенеющими пальцами по пушистым белым волосикам, и последней мыслью ее было — хороший Знак.
Человек посмотрел на троих людей, копошившихся возле ребенка, и понял, что они не собираются причинять вреда мальчику. И ладно, потому что патронов оставалось не так много, их следовало экономить. Он спустился с крыльца и пошел по полю, чтобы забрать мальчика обратно.
Бабкин выхватил пистолет, глядя на приближающегося темноволосого мужика с невыразительным лицом, и приготовился стрелять. Тот спокойно дошел до них, но, увидев тело, лежащее на земле, вдруг изменился в лице и бросился к нему. Опустившись рядом с ним, он взвыл и все оставшееся время, пока Сергей с Макаром сажали Наташу с Тимом в машину, пока вызывали и ждали милицию, подвывал, раскачиваясь то вперед, то назад, не видя ничего вокруг, кроме неподвижного тела. Он не заметил, как у него мягко взяли из рук винтовку, не слышал тихого разговора двух сыщиков у себя за спиной. Он понимал лишь одно — что жизнь его окончена, потому что он, как ни старался, все-таки отплатил злом за добро.
* * *
Данила Солонцев легким шагом подошел к подъезду, распахнул дверь перед мамашей с коляской и получил в ответ благодарную улыбку и радостное «Спасибо, Данила». Улыбнулся в ответ, хотя на самом деле встреча была ему неприятна.
Эту девушку он давно приметил — такую готовую к тому, чтобы принять его Слово… Она сама еще ничего о том не знала, а он уже увидел, разглядел, представил, как поведет ее, вместе с другими безымянными, очередным путем, приносящим радость и откровение. Не всегда его предвидение оправдывалось, но в данном случае он был совершенно уверен, что оправдается. И вот неудача — за неделю до дня, на который Данила наметил первую с ней беседу , она встретилась с каким-то студентом и молниеносно выскочила за него замуж. А теперь вот уже крутится вокруг дома с коляской — с опухшим лицом, располневшая, заспанная. Была так близка к Свету и променяла его — на что? На животное существование? Данила покачал головой и вызвал лифт.
Отражение в зеркале лифта было прекрасным. Он это знал. И вовсе ни к чему было бы ложное кокетство. Нет, даже не кокетство — хуже! Потому что если Господь наградил тебя таким обликом, не признавать Его прекрасной работы было бы настоящим кощунством. Только кривой шрам на лбу омерзителен. Данила поморщился, глядя на него и вспоминая ту сумасшедшую, которая его оставила. Самое неприятное заключалось, конечно, не в шраме, а в том, что они так и не нашли ее. Даже странно, что она сумела как-то спрятаться от ловцов — в ее-то состоянии, с животом, с ранами…
Данила взлохматил светлые волосы так, чтобы они прикрыли шрам, и повернулся к зеркалу спиной.
Двери лифта открылись. Он сделал шаг на площадку, на которой, как обычно, мерзко пахло от мусоропровода, и краем глаза заметил движение у себя за спиной. Он только начал поворачиваться, как услышал приглушенный вскрик и почувствовал боль в правом боку. Боль была такая сильная, что у него потемнело в глазах, и Данила опустился на холодный пол, привалившись спиной к стене. Стена тоже была холодная.
Над ним раздался то ли всхлип, то ли смешок. Данила с трудом открыл глаза и увидел человека — он стоял спиной к свету, и лица было не разглядеть. Но человек присел на корточки, и Данила узнал…
— Иван Кордыбайлов? — с трудом выговорил он.
Лицо мужчины исказилось в гримасе.
— Да, Игорь, — сказал он хриплым голосом. — Значит, вспомнил мое имя, а? Настоящее, каким мать меня назвала, а не ту собачью кличку, которую ты мне дал.
— Вызови врача, — собрав все силы, приказал Данила. Сознание его прояснилось, и теперь он знал, что нужно делать. Этот Безымянный был слаб и безволен и остался таким даже после Посвящения. Данила совладал бы с ним, но он напал так внезапно. — Вызови врача, — повторил он, — а сам можешь бежать. Темнота в тебе взяла верх, но я тебя прощаю. И бог простит тебя.
Каждое слово давалось Даниле с трудом, правый бок невыносимо болел, а левый словно онемел. Он покосился вниз. С края куртки стекали на пол капли темной крови, сливаясь в небольшую густую лужицу.
— Побыстрей, и ты еще сможешь заслужить прощение, — произнес Данила почти шепотом. Но он знал, что человек, сидящий перед ним на корточках, его прекрасно слышит.
— Прощение… — протянул тот, внимательно глядя на Учителя. — Нет, Данила, не видать мне прощения. Я тех девочек каждую ночь вижу, все прощение пытаюсь у них вымолить, а они его не дают. Понимаешь? Не хотят меня прощать.
Мужчина опять как бы всхлипнул и поднял руку. В солнечных лучах блеснуло длинное широкое лезвие.
— А ты… ты иди к ним, иди, — неожиданно спокойно проговорил он. — Попроси у них прощения сам. У всех.
Данила попытался заслониться, но не успел. Лезвие вошло в левый бок, и он закричал от страшной боли.
— Смотри-ка… ты все не умираешь… — донесся до него шепот. — Правильно, дьявол — он живучий. Живучий…
Данила почувствовал, как его переворачивают на спину, как горячая рука хватает его за подбородок и тянет зачем-то вверх.
Мужчина перекрестился рукой с ножом, глядя на солнце за окном.
— Господи, прости, — прошептал он. — Не могу больше… Прости.
Потом наклонился и резко провел ножом по горлу Данилы.
