Глава 8
Когда Гитарист отложил рукопись в сторону, за окном уже смеркалось. Он перечитывал историю Крысолова третий раз, снова и снова убеждаясь в сходстве с ним, мысленно подтверждая вехи, которым нужно следовать.
Первую крысу он убил, точно зная, кого уничтожает. Их познакомила мать. Она сидела с той блондинкой в кофейне, куда он случайно забежал выпить чашку кофе. Крыса понравилась ему, очень понравилась… Он и сам не мог объяснить себе, в какой момент симпатия переросла в острое желание ее смерти – нет, не столько желание, сколько понимание того, что нужно сделать. Хватило двух встреч, чтобы она полностью доверилась ему, поэтому не возникло никаких сложностей.
За этим важным шагом последовал еще один, потом еще…
И вот теперь он наконец-то завел себе крысоволка.
Он понимал, чувствовал, что ему чего-то не хватает. Охота – это прекрасно, но хотелось, чтобы рядом был тот, кто разделит с ним упоение от выслеживания, торжество от уничтожения врага.
Охотиться с крысоволком проще. Беловолосые твари не станут бояться двоих – в их глазах они будут хоть и запоминающейся, но совсем безобидной парой. А он натаскает свою пленницу на их запах, научит ее, как быстрее и проще убивать их, и вдвоем они сделают куда больше, чем он один. И пусть их не ждет награда, как Крысолова, но награда ему и не требуется – достаточно осознания своей незаменимости и важности того, что он делает.
Конечно, ее придется дрессировать. Придется приручать, и, возможно, не сразу получится объяснить, чего он от нее хочет. Но постепенно она поймет. Стоило ему увидеть ее, садящуюся в машину, как его обожгло откровением – вот то, что ему нужно! Словно кто-то свыше наклонился к нему и сказал отчетливо – но так, чтобы слышно было только ему одному: «Это она».
И когда она обернулась после слов той, второй, которую непременно следовало убить, и испуганно взглянула на него, он окончательно утвердился в своей мысли. Было что-то такое в ее лице, одновременно беззащитное и стойкое, что не позволяло усомниться в правильности выбора. Когда-то давно он поймал в саду землеройку – забавного зверька, по виду – крошечного мышонка с длинной вытянутой мордочкой, и пару дней забавлялся, наблюдая за его повадками. Это милое существо оказалось хищником, жадно уничтожающим и насекомых, и ящериц, и даже крупных лягушек, которых он подбрасывал ей в ящик. Хищник был стремителен, жесток и совершенно не ведал страха. Некоторое время Гитарист носился с мыслью поймать вторую землеройку и посмотреть, будут ли они сражаться друг с другом, но, как назло, в его ловушки больше никто не попался.
Он знал, что дрессировка любой твари, неважно, будь то крыса или кошка, начинается с объяснения, кто хозяин. Кто главный и кого нужно слушаться – беспрекословно. Глянув на часы, он окончательно убедился в том, что сегодня мать не приедет – она никогда не приезжала вечером, оставалась в своей городской квартире, – а значит, самое время переместить «крысу» в ее новое место обитания. Гитарист подумал с улыбкой, что оно ей понравится.
Альке удалось поспать, хотя она сама не верила в то, что заснет. Но сон – неглубокий, прерывистый, мутный, как клочья тумана, все же пришел к ней и дал отдохнуть. Подсознание пыталось вернуть ее в пережитый кошмар, но с удивительным для самой себя присутствием духа Алька решила, что кошмаров с нее хватит и наяву, а во сне она не позволит им появляться. Они и не появились. Ни мертвая Вика с перерезанным горлом, ни тот человек, что держал ее, связанную, в жуткой ковровой комнате, – никто из них не тревожил Альку во время ее рваного сна. А просыпалась она часто оттого, что затекали руки, ноги, да и поза ее – уткнувшись носом в пыльный ковер – была, как с горькой иронией подумала Алька, не самой удобной для хорошего отдыха, после которого улучшается цвет лица и исчезают круги под глазами.
Пробуждение ее было страшным: она открыла глаза и увидела перед собой лицо убийцы. Он лежал рядом с ней на ковре и изучал ее с каким-то странным выражением – с умилением, подумалось ей позже. В комнате горел свет – получается, он зашел, включил лампу, затем лег рядом, а она ничего не услышала, хотя ей казалось, что сон ее будет очень чутким.
– Проснулась… – Он упруго вскочил, отодвинул в сторону стул, ножки которого прижимали ей волосы к ковру. – Ну пойдем, девочка… Пойдем, маленькая…
«Он что, хочет, чтобы я поднялась?» – ужаснулась Алька.
Его сюсюканье над ней было еще более пугающим, чем его злость. Правда, поправила она себя, злобным или выведенным из себя она его пока не видела. Алька хорошо запомнила выражение его лица после того, как он убил Вику, и готова была поклясться, что он не злился. Скорее оно было просто сосредоточенным.
Но сейчас этот псих был чем-то явно доволен. Он стоял над ней, потирая руки, и Алька напряглась: от него можно было ожидать чего угодно, от удара ногой в живот до обливания ее серной кислотой. Однако парень не ударил ее. Вместо этого, наклонившись, приподнял ее, словно куклу, и понес, взвалив себе на плечо.
От неудобной позы руки у Альки выгнулись так, что она закричала, и ее тут же сбросили на пол, придержав, чтобы она не слишком сильно ударилась.
– Чего орешь? – недовольно спросил псих.
– Руки… Больно!
– А-а…
Он вышел из комнаты и тут же вернулся с ножом в руках. Алька мысленно отметила, что нож хранился где-то рядом – это могло ей пригодиться. Разрезав связывающую ее веревку, снова закинул ее на плечо и пошел, раскачиваясь, не выказывая и признаков того, что она не так давно ранила его. Похоже было, что этот псих совсем не опасается ее, подумала Алька, но, попробовав пошевелить пальцами, поняла, почему. Руки затекли так, что любое движение давалось ей с трудом, пальцы распухли, а след от веревки на запястьях теперь, когда путы сняли, ощутимо болел.
Первой ее мыслью был страх за руки, но ее сменила вторая, куда более пугающая. «Он не завязал мне глаза!» Она не раз читала, что похитители, не собирающиеся убивать своих жертв, всегда завязывают им глаза, чтобы те, освободившись, не смогли опознать их или то место, где находились. Завязывать ей глаза для того, чтобы она не опознала его, было уже поздно, но Алька была уверена, что никакой убийца не пожелает знакомить жертву со своим логовом. А если пожелает, значит, уверен, что она отсюда никогда не выберется.
Из своего неудобного положения она попыталась осторожно оглядеться. Ее пронесли по длинному коридору с желтыми стенами, где через каждые пять шагов стояли мышеловки – одну из них она уже видела, – а затем опустили на пол в большой комнате, обставленной так, словно здесь жили пенсионеры с устоявшимися привычками и нежеланием менять уже знакомые, хоть и неудобные вещи, на современные. Громоздкий шкаф во всю стену, разложенный диван, стол возле окна, на котором горкой свалена посуда… Но все эти мелочи Алька отмечала незаметно для себя, пораженная главным: все окна и стены оказались завешены черными портьерами, на которых были вышиты крысы. Золотые и серебряные, в коронах, с разинутыми пастями и оскаленными зубами, выдающимися далеко вперед, словно клыки у саблезубых тигров, они смотрели на нее отовсюду. Если у Альки и были какие-то сомнения в душевном здоровье этого человека, то теперь они отпали окончательно.
– Головой не дергай, – недовольно сказал псих. – Уже пришли.
Он опустил ее на пол и открыл крышку люка в полу, в котором виднелись ступеньки. На Альку дохнуло холодом и запахом подземелья. Затем ее грубо подняли за волосы и потащили по ступенькам вниз, в пугающую темноту подвала.
Спустившись, парень бросил ее на дощатый пол, из-под которого тянуло земляной сыростью, и, прежде чем она успела вскочить, сел сверху и снова ловко связал ей руки. Отошел, пригнувшись, в темноту, щелкнул чем-то, и над Алькиной головой зажглась тусклая лампочка, свисавшая на длинном проводе. Лампочка раскачивалась, и узкий круг света раскачивался вместе с ней, перебегая по щелям между плохо оструганными досками, из которых пахло влажной землей.
– Теперь это твой домик. – Псих вернулся, сел рядом с ней, зачем-то потрогал край Алькиной рубашки. – Будешь здесь жить. Не пачкай его сильно, ясно?
Он переместился ниже, провел ладонью по ее ногам, и Алька едва удержалась, чтобы не лягнуть его. Остановило ее лишь практическое соображение: даже если удар отбросит его, она не сможет убежать – руки у нее на этот раз связаны слишком крепко. А позволить себе роскошь отвести душу на этой твари, но вывести его из себя, она не может. Пока он не убил ее и даже не наказал за то, что она его ранила, но в любую секунду способен это сделать.
Поэтому она не дернулась и лишь поджала под себя колени.
– Хорошая девочка, славная девочка, – повторил убийца и ласково улыбнулся. – Отдохни, набирайся сил.
Когда крышка люка за ним закрылась, Алька позволила себе тихонько рассмеяться, оставшись в темноте. Отдохни, значит… Наберись сил! Действительно, наберись сил, Алечка, поспи в рваной рубашке на голых досках. Ее начала бить дрожь. Подвал был такой мерзлый, словно она оказалась в холодильнике. «Нет, не в холодильнике, – подумала Алька, – в могиле. Просто некоторых кладут в гроб, а меня не положили».
Она представила, как ее остывшее тело убийца ночью засыплет землей, и ужаснулась. «Мне нельзя об этом думать!» Она ощущала, что страх высасывает из нее силы, отупляет ее, не давая думать ни о чем, кроме собственной близкой смерти. Страх был таким непривычным для нее чувством, что она не знала, что с ним делать и как бороться, лишь осознавала, что бороться необходимо, если только она хочет выбраться отсюда. «Ты ведь хочешь? – спросила себя Алька, и сама же ответила: – Разумеется. И выберусь».
Ее подбадривало то, что один раз ей почти удалось сбежать. И препятствием к этому оказалась лишь собственная проклятая слабость. «Значит, мне нужно стать сильнее. Тогда я смогу перехитрить его».
Стать сильнее… Лежа на холодном деревянном настиле в тонкой рубашке, Алька строила планы о том, как она оглушит психа и сбежит, оставив его умирать в запертом подвале под его же собственным домом. Но ее замерзшее, усталое, голодное тело быстро подсказало, что именно Алька не принимает в расчет.
Сперва у нее скрутило желудок от голода, и почти сразу, вслед за мыслью о том, когда она ела в последний раз, ей захотелось в туалет. «Я застужу почки на этом полу… И не только почки».
Она с трудом села на корточки, но не смогла удержаться со связанными за спиной руками, и повалилась набок. Господи, найти бы что-нибудь, чтобы разрезать эту проклятую веревку… Ничего. Ничего не было в этом чертовом подвале, пустом, как ее желудок. Тогда, чтобы согреться, Алька поползла по полу, превозмогая боль, но надолго ее сил не хватило.
Ей оставалось только одно – попробовать отвлечь себя чем-нибудь. В распоряжении Альки были лишь мысли и воспоминания, а этого, подумала она, слишком мало, чтобы забыть о холоде, голоде и о том, что наверху бродит человек, убивший ее новую знакомую и, кажется, собирающийся убить и ее саму, пускай и менее кровавым способом. «Пожалуй, я бы предпочла нож, если бы вопрос поставили на голосование. Меньше пришлось бы мучиться».
Подумав об убийстве, она вспомнила смерть Микаэллы. Удивительное дело – такое длинное, неудобное имя, но почти никто в «Артемиде» не пытался сокращать его. Холодная, отстраненная, высокомерная Микаэлла, бездушная повелительница русалок – Костина так прекрасно играла эту роль, что все поверили, будто она и в самом деле такая.
Алька прекрасно знала, что стоит за ненавистью Микаэллы к ней. А та ее и впрямь ненавидела. Наивные девчонки, Женька с Оксаной считали, что Костина завидует Алькиной красоте, но это было смешно: не имелось у Альки такой особой красоты, чтобы ей завидовать, не говоря о том, что и Женька, и Оксана затмевали ее собою, не прилагая к этому ровным счетом никаких стараний – слишком уж обе были хороши. Однако их Микаэлла не изводила так, как Альку, которой пришлось тяжело с первого же дня работы в «Артемиде», когда Костина увидела ее.
И узнала.
Несомненно, она узнала ее раньше, чем сама Алька поняла, с кем имеет дело, потому что не так уж изменилась Алька за прошедшие… сколько?.. два… нет, три года. А вот сама Микаэлла изменилась.
Когда Алька увидела ее в первый раз, то не обратила особого внимания – не слишком молодая, но очень холеная дама из эскорта, ничего выдающегося. В тот вечер дом был напичкан девочками по вызову, как пирог куропатками, и они вспархивали то здесь, то там, раскрывая яркое блестящее оперение.
К тому времени Алька жила у Виктора уже слишком долго, чтобы оставаться влюбленной в него, и знала его слишком хорошо, чтобы восхищаться, но характер у нее был легкий, и они уживались неплохо. К тому же она по-прежнему испытывала благодарность за то, что после того ночного звонка он принял ее у себя без расспросов и даже не считал, что она должна расплачиваться постелью за его гостеприимство. Поэтому постель случилась сама собой, позже и по Алькиному желанию, а она ценила, когда на нее не давят.
В гости тем вечером съезжались одни мужчины, и Алька с обреченной усталостью поняла, что снова предстоит «мальчишник». Положение любовницы хозяина защищало ее от всех посягательств, но Алька не переносила саму атмосферу скотства, всегда сопровождавшую такие вечера. «Боже мой, ну ведь взрослые мужики, а не подростки, дорвавшиеся до запретного… А ведут себя совершенно так же».
Поэтому, когда привезли «девочек» и те с радостным визгом попрыгали в бассейн, она лишь пожала плечами и ушла, спряталась в одной из дальних комнат, условно отведенной для нее – на самом деле в этом большом неуютном доме у нее не было своего угла, как у неприкаянной кошки. Несколько раз к ней заглядывали гости и вытаскивали ее «посидеть и выпить», потом ввалился уже совершенно пьяный Виктор и потребовал, чтобы она вместе с ним куда-то пошла и что-то делала, и Алька послушно шла, делала, улыбалась, кивала, но потом незаметно выскальзывала и старалась скрыться.
Пьяные рожи, полуголые и совсем голые девки, кокаиновый «снежок» на ноздрях и рассыпавшиеся «дорожки» на столах, бутылки, крики, надрывающиеся в дорогих динамиках «Любэ» и Розенбаум… «Расслабуха, детка, – говорил об этом Виктор. – Большим дядям нужно отдохнуть, они много работали». Истинная правда. Действительно, большие дяди много работали, в отличие от нее, ленивой бездельницы, наслаждающейся каждой минутой своего безделья, и они в самом деле заслужили отдых. Но Алька все равно старалась находиться от них подальше – расслабуха вечно оборачивалась не самыми приятными сторонами человеческой натуры.
Микаэллу она заметила потому, что та заметила ее. Именно так Алька определила это для себя. Сначала дама просто наблюдала за ней, но постепенно во взгляде ее появилась жадность. Раз за разом Альку возвращали в «общество», и постоянно она ловила на себе пристальный взгляд, становящийся все более требовательным, словно шлюха примеряла на себя ее жизнь и убеждалась, что ей она пошла бы куда больше, чем этой молодой бестолковой курице, не ценящей своего счастья. Алька понимала: даме с белыми волосами остается совсем немного времени, а затем ее выкинут, заменив на юную красавицу, которой не нужно прилагать таких колоссальных усилий, чтобы «выглядеть». И казалось, что, останься они одни, эта женщина сдерет с нее платье, все украшения, стащит босоножки и наденет все это на себя, а затем отберет Виктора, и даже ту неуютную комнату, которая не была Алькиной, тоже отберет. Алька не впервые сталкивалась с завистью, но с такой – откровенной и неприкрытой – ей не приходилось раньше иметь дело.
– Слушай, это кто? – негромко спросила она у знакомой. – Вроде тетка в возрасте… Зачем ее сюда притащили?
– Она фору многим нашим девкам даст, – убежденно ответила та. – Стриптизерша!
– В каком смысле?
– В прямом. Шесть лет на шесте танцевала. Высший класс показать может!
Та, которая могла показать высший класс, бросила на них косой взгляд. Алька почувствовала облегчение, когда сбежала из-под обстрела этих жадных, требовательных глаз, кричащих «Отдай! Мое! Я тоже хочу!» Ей удалось улизнуть от всех желающих выразить ей заплетающимся языком свое почтение, и по некоторым приметам она догадалась, что Виктор тоже улизнул – с очередной голубоглазой крошкой. Он считал, что должен скрывать от Альки свои развлечения, и ее умиляла такая забота – в том числе и поэтому она все еще оставалась с ним. Он действительно заботился о ней в силу своего понимания этого слова.
Она закрылась в своей дальней комнатушке и с облегчением уснула, а когда проснулась, вокруг была уже глубокая ночь. О том, что ночь глубокая, Алька догадалась по царившей вокруг тишине: замолчали и Любэ, и Розенбаум, и только внизу, возле кострища, оставшегося после шашлыков, неверный голос выводил песню о казаке и Доне.
Она осторожно выползла из своего убежища и убедилась в том, что на сегодня пьянка и впрямь закончена. Спать ей не хотелось, и Алька решила позвонить подруге – из тех отличных подруг, которые никогда не спят по ночам. Но телефона не было. Пришлось напрячь память и вспомнить, где же она могла его оставить. Место было только одно – комната, которую Виктор называл «бордельная». Алька вздохнула и пошла вниз, на первый этаж, надеясь, что Виктор со своей временной пассией уже закончили развлекаться.
Комната, в которую она осторожно заглянула, была пуста. Хозяин дома обставил ее сам, и название соответствовало обстановке: почти все помещение было занято огромной, слоновьих размеров кроватью под балдахином ярко-красного цвета. Балдахин был расписан рисунками неприличного содержания. Маленькое алое кресло в углу раскрывалось бесстыжим цветком, вывернувшим нутро, а вишневые светильники в форме надутых губ перекликались с такого же цвета тяжелыми портьерами.
По замыслу дизайнера-любителя, здесь все должно было вызывать мысли о сексе и способствовать раскрепощению, однако Алька считала, что эта обстановка способствует только развитию идиосинкразии на оттенки красного. А уж смотреть на акробатические упражнения бедолаг, нарисованных на балдахине, она и вовсе не могла без смеха. Виктор обижался на нее, и потому Алька была очень редкой гостьей «бордельной».
Однако накануне утром она приходила сюда, потому что Виктор решил похвастаться новым усовершенствованием – зеркальным потолком. Алька не сомневалась, что положила телефон на кровать и забыла. Теперь она заглянула в комнату и сразу увидела его: серебристая коробочка валялась у гнутой ножки кровати. Подняв его, Алька собралась выйти, как вдруг внимание ее привлек какой-то звук.
Доносился он из-за кресла. Когда Алька, осторожно обогнув его, заглянула за бархатную спинку, то увидела скорчившуюся на полу даму – ту самую, которая не сводила с нее глаз весь вечер. «Кажется, ее называли Микаэллой». Та сидела на корточках, спиной к Альке, и что-то рассматривала.
– Что ты делаешь?
Микаэлла дернулась и выронила то, что было у нее в руках, – несколько розовых жемчужин. Ожерелье из розового жемчуга Алька видела на одной из девушек, прибывших с кем-то из друзей Виктора. Кажется, именно с ней в конце концов он и удалился в «бордельную»… Когда Алька подумала об этом, в голове ее все встало на свои места.
– Девчонка вспомнит, где порвала ожерелье, вернется сюда и недосчитается десятка бусин. И что тогда ты будешь делать? – с искренним любопытством спросила она. – Или ты собираешь все?
Взгляд Мики сверкнул такой яростью, что, будь Алька из пугливых, она бы перепугалась. Но Алька никого не боялась, тем более – воровок.
– Значит, все… – констатировала она. – Слушай, тебе что, так деньги нужны?
– Ты дура, что ли? – хрипло спросила женщина. – Кому они не нужны?
– Ну я тебе дам. Сколько нужно?
Ярость во взгляде проститутки сменилась недоверчивым удивлением.
– Просто так дашь, что ли?
Алька пожала плечами:
– Дам. Просто так. Если тебе не очень много надо. А то много у меня нет.
– А мало мне ни к чему! – огрызнулась Мика. – Ты что, осчастливить меня хочешь? Типа, в добренькую сыграть? Стерва!
Несколько удивленная такой интерпретацией ее побуждений, Алька хотела что-то добавить, но не успела – за дверью раздались шаги, а следом – торопливый стук.
– Виктор Аркадьич! – позвал из-за двери вкрадчивый голос. – Виктор Аркадьич, вы здесь?
Дверь начала приоткрываться. Женщины переглянулись, и в следующую секунду Мика, схватив Альку за руку, дернула ее за портьеру.
– Ты что? – шепотом крикнула Алька.
– Тихо ты! – зашипела Мика. – Не хочу, чтобы…
В комнату вошел человек, и она замолчала, но Алька поняла – воровка не хочет, чтобы ее застал кто-то еще, кроме нее.
Стоя за портьерой и морща нос от запаха духов прижавшейся к ней Микаэллы, Алька гадала, кто же зашел в комнату и почему он молчит. «Наверное, впечатлился, бедненький. Фавнов и нимф на балдахине разглядывает». В комнате послышался звук, который она безошибочно идентифицировала как щелчок дверной задвижки. «Закрылся?! Ну надо же… Неужели извращенец?» Ей ужасно захотелось увидеть лицо гостя, которого она не смогла опознать по голосу, и, не обращая внимания на то, что Микаэлла отчаянно дергает ее за руку, Алька осторожно отодвинула край шторы и высунула любопытный нос.
Невысокий лысеющий мужчина стоял к ней спиной, но вовсе не около кровати, как она ожидала, а там, где на стене висел большой плоский экран, и ковырялся в панели. Что-то щелкнуло, и он осторожно вытащил из телевизора крошечную коробочку размером с ноготь. Вместо нее вставил другую и повернулся лицом к портьере как раз в тот момент, когда Алька нырнула обратно и притаилась, замерев.
Шаги по мягкому ворсу… Ближе, ближе, еще ближе… Мужчина остановился возле окна, задернутого шторой, и Алька ждала, что он вот-вот отдернет ее, но вместо этого послышался тихий писк клавиш телефона.
– Сергей Сергеич, это я, – прошелестел человек, отделенный от женщин лишь тканью портьеры. – Все сделано. Через сорок минут буду у вас, ждите.
Собеседник о чем-то спросил, и человек торопливо ответил:
– Да. Да, он со шлюхой и наркотой. Не видел, но все должно было хорошо записаться. Девку проинструктировали. Сейчас еду.
Снова пискнула кнопка, и человек вздохнул. Опять послышалось шуршание, затем удаляющиеся шаги, щелчок задвижки – и тихий шелест двери, скользящей по ковру. «Уходит!» – с невыразимым облегчением поняла Алька. Она не успела толком задуматься над тем, о чем шла речь, но самое главное уловила и теперь хотела только одного – как можно быстрее выбраться из этой ловушки и разыскать Виктора. Про воровку, дышащую ей в плечо, она совсем забыла – стало не до нее и ее мелкого воровства.
«Сосчитаю до двадцати, чтобы он ушел наверняка, – и посмотрю». Она сжала руку женщины рядом, давая понять, чтобы та не двигалась, и вдруг, как будто этим движением она включила звук, отчаянно громко, весело, с переливами, заиграла самба.
Алька вздрогнула и в ту же секунду поняла – телефон! Ее собственный телефон, который она сунула за пояс, теперь разрывался от громкого звонка, и она готова была проклясть того, кто решил дозвониться так не вовремя. Справа с ужасом втянула в себя воздух перепугавшаяся Микаэлла, и тут штору отдернули. Обе женщины уставились на человека, стоявшего перед ними, а он уставился на них.
Несколько секунд прошло в молчании под громкий проигрыш телефона. Все трое стояли, не двигаясь. Вызов оборвался на неоконченной музыкальной фразе, и наступила тишина.
Продолжалась она недолго. Человечек прикинул что-то, глядя на женщин, и сказал бесстрастным голосом, странно не соответствующим его несерьезной наружности и впечатлению суетливости, которое он производил на Альку прежде:
– Обе будете молчать. Скажете слово, останетесь без языков и ушей.
Светлые глазки остановились на Мике.
– Тебя сутенер прирежет, – по-прежнему без выражения сказал он, – а тебя…
Взгляд холодных, как у крокодила, глаз переместился на Альку, и она не выдержала: не дожидаясь угрозы, оттолкнула человечка, смотревшего на нее своими жутковатыми глазами, и бросилась бежать. Долей секунды позже за ней рванула Микаэлла. Мужчина не бросился за ними вслед, не стал ничего кричать – лишь стоял у двери, смотрел, как они бегут по длинному коридору, а затем вернулся, аккуратно задернул портьеру, поправил угол покрывала на кровати и вышел из комнаты, тщательно прикрыв за собой дверь.
Алька бросилась в свою комнату и остаток ночи провела там. Утром из окна увидела отъезжающие машины, в одной из которых сидела и ее ночная знакомая, и облегченно выдохнула. Значит, воровка благополучно переночевала в доме и больше сюда не вернется.
Сама Алька, как только гости уехали, отправилась собирать свои вещи. Ею руководило не крысиное желание сбежать с тонущего корабля, а стыд перед человеком, предоставившим ей кров: Алька отдавала себе отчет в том, что ничего не расскажет ему о событиях прошедшей ночи, а жить с ним, обманывая, казалось ей неправильным. По вечному легкомыслию ей и в голову не пришло, как будет расценен ее поступок: светлая Алькина голова начинала работать только тогда, когда Алька давала себе труд задуматься над чем-либо. Сейчас она не задумывалась, потому что ситуация казалась ей довольно ясной.
Человека с крокодильими глазами она испугалась так, как не пугалась никого прежде. Он казался таким безобидным, таким жалким… Альке подумалось, что все это время они имели дело с чудовищем, притворившимся маленьким лысеющим человечком, а сражаться с чудовищами она не могла – боялась.
Итак, она собрала вещи и ушла, испытывая стыд перед Виктором и ругая себя за трусость. Тот, бедняга, решил, что причина ее ухода в его ночной вакханалии, и пытался убедить любовницу остаться – правда, без особенного энтузиазма. Но когда грянул скандал и в желтой прессе были опубликованы фотографии, на которых Виктор представал развратником и наркоманом, он вспомнил поведение бывшей любовницы и сопоставил его со временем, когда была сделана запись.
После этого Альке пришлось уехать от знакомой и искать новую квартиру, потому что Виктор был уверен в том, что запись сделала сама Алька – из ревности, из желания заработать на нем денег или же по каким-то другим причинам – не важно! А таких вещей он не прощал. Сколько ни настаивала Алька на своей невиновности, он видел, что она что-то скрывает, и все бесповоротнее убеждался в том, что именно она сдала его. Несколько раз Алька едва не выложила ему правду, но в последний момент ее останавливало воспоминание о безразличном голосе и маленьких холодных глазках. «Тебя сутенер прирежет. А тебя…»
В результате этой истории Альку вышвырнули из того круга, в котором она вращалась последние месяцы. Не просто вышвырнули – стерли, словно не было такой девушки, не жила она с состоятельным любовником, не шутила с его друзьями и не ездила играть с ними в теннис. Иногда она задумывалась над тем, что случилось с той наглой и жадной воровкой, но узнать об этом теперь было не у кого – с ней не общался никто из прежней компании, а сама Алька не знала о женщине ничего, кроме имени.
И потому, когда ее привели в грот и навстречу Альке поднялась рослая белокурая женщина, красивая злой, хищной красотой, произнесенное имя «Микаэлла» отозвалось в ней лишь намеком на воспоминание. Но позже она заметила знакомый взгляд и поняла, с кем имеет дело. А заодно осознала, что ей придется в «Артемиде» нелегко.
В этом Алька не ошиблась. Микаэлла сделала все, чтобы осложнить ей жизнь. С энтузиазмом униженного когда-то человека, вдруг получившего возможность отомстить обидчику, она цеплялась к ней, придиралась по пустякам, стараясь вывести из себя. Оскорбления ее, поначалу бывшие завуалированными, становились все откровеннее и откровеннее. Костина открыто торжествовала и не скрывала, что падение Альки греет ей душу. Теперь все стало так, как должно было быть: глупая девица, незаслуженно получавшая материальные и прочие блага, в один момент лишилась всего и оказалась в ее власти.
При этом в задачи бывшей стриптизерши поначалу вовсе не входило добиться увольнения Альки, ибо в таком случае она теряла «девочку для битья». В присутствии начальства Микаэлла была с Алькой сдержанна и любезна – так могла быть любезна королева с посудомойкой. Но по некоторым признакам Алька видела, что надолго терпения той не хватит и, наигравшись с ней, Микаэлла все же постарается от нее избавиться.
В памяти ее всплыл разговор, состоявшийся у них незадолго до убийства Костиной. Вымотанная Алька, отважно делавшая хорошую мину при плохой игре, ни разу не позволившая себе сорваться или огрызнуться на Микаэллу, как-то под конец особенно тяжелого дня не выдержала и спросила:
– Слушай, чего ты добиваешься, а? Ну уйду я отсюда, найду другую работу… И что? Ты этого хочешь?
Мика пристально посмотрела на Альку, губы сложились в жестокую усмешку.
– Нет, моя дорогая, – елейно проговорила она, – вовсе не этого. Я хочу, чтобы ты сдохла под забором. Под настоящим забором, под штакетником. Лежала бы в грязи и вспоминала меня. Надеюсь, что когда-нибудь так и случится.
«А ведь ее прорицание почти сбывается, – подумала Алька, чувствуя, что впадает от холода в подобие анабиоза. – Правда, сдохну я не под штакетником, как ей мечталось, а под полом, но сути это не меняет. Эй, Микаэлла, ты меня видишь?! Можешь порадоваться!»
В ответ раздался треск, и тусклая лампочка погасла, напоследок недолго посветив желтой угасающей искрой.
– Выражайся яснее, Мика, – сказала вслух Алька, с трудом шевеля губами.
Человек, заглянувший в подвал спустя час, обнаружил бы в нем съежившуюся женщину, лежащую на полу и безучастно глядящую перед собой в темноту. Женщина не делала ни одной попытки пошевелиться и только время от времени дергалась, словно по ней пробегала судорога.
Когда со стуком открылся люк, она даже не повернула головы.
Гитарист, собиравшийся спуститься вниз, остановился на верхней ступеньке: лампочка в подвале не горела, хотя он хорошо помнил, что, уходя, не выключал за собой свет. У него мелькнула мысль, что пленница каким-то образом снова ухитрилась освободиться и сейчас прыгнет на него из темноты. Но затем, вглядевшись, он заметил силуэт на полу и успокоился. Значит, просто-напросто перегорела лампочка.
Он поменял ее и наклонился к своей добыче. Нос у нее был ледяной, руки тоже, и она даже не пошевелилась, когда он дотронулся до нее. «Отлично. Прошел первый этап».
– Замерзла? – заботливо спросил он. – И есть хочешь, наверное?
«Крыса» лежала неподвижно.
– Ты хорошо себя вела, – подумав, признал он. – Так что получишь вкусненького и тепленького.
Он ушел, не забыв закрыть за собой люк, и вскоре вернулся с термосом в руках и пледом, который волочился за ним по полу. Сначала, разрезав веревки на ее запястьях, он поднял Альку, как куклу, обмотал пледом, а затем налил из термоса в крышку что-то, пахнущее на весь подвал сытной вкусной едой, и поставил перед Алькой:
– Ешь.
Собрав силы и приподнявшись, она схватила затекшими руками крышку, поднесла к губам, обжигаясь, и в рот ей полилось что-то густое, горячее, по вкусу похожее на картофельное пюре, разведенное молоком. Она глотала это варево, и когда выпила все, псих, сидевший рядом и смотревший на нее с интересом, налил новую порцию.
Сначала Алька почувствовала тепло от еды, а затем от шерстяного пледа, в который ее завернули. Как ни странно, но теперь ее стала колотить дрожь куда более сильная, чем прежде, и она едва не выронила крышку.
– Но, но! – недовольно прикрикнул парень. – Аккуратно! Вот, так…
Когда Алька наелась, она отодвинула термос и, сделав над собой усилие, подняла глаза на своего тюремщика. На лице его было написано ожидание… вот только она никак не могла понять, чего он ждет от нее…
– И? – вопросительно сказал парень.
– Что – «и»?
– Что нужно сказать?
Тут Алька догадалась.
– Спасибо, – с плохо скрытым омерзением выговорила она и увидела, что ожидание на его лице сменилось по-детски обиженным выражением – даже губы он надул как маленький мальчик.
– «Спасибо» – и все? Я тебя накормил, согрел, сварил тебе жратву…
– А до этого ты меня сюда бросил! – вырвалось у Альки.
Детская обида на его лице сменилась злой гримасой, и она поняла, что сделала ошибку.
– У-у-у, какие мы неблагодарные девочки… – протянул парень, прищурившись.
Маска заботливого приятеля спала с него, и Альке открылось то лицо, которое пугало ее больше всего. «Мне нужно играть по его правилам!»
– Извини, – быстро проговорила она, отводя глаза, – я тебе очень, очень благодарна! Если бы не ты, мне было бы очень холодно! Я об этом не подумала!
– Врешь, крыса, – процедил он, – кого ты, тварь, обмануть хочешь?
Он занес руку для удара, но Алька от страха начала соображать.
– Ты хозяин, – шепотом сказала она, вжав голову в плечи, – можешь ударить.
Она подождала, но удара не последовало, и Алька осмелилась снова поднять на него глаза. Псих смотрел испытующе, и от его взгляда ей захотелось зажмуриться. Но та девочка, которая когда-то рассказывала соседкам сомнительные истории о своей тетушке, незаметно ожила и вступила в игру.
– Я очень виновата перед тобой, – послушно сказала девочка. – Что мне сделать?
Предостерегающий голос внутри Альки закричал, что нельзя, нельзя, НЕЛЬЗЯ задавать такие вопросы, потому что перед ней сумасшедший самец, который изнасилует ее, изувечит, сделает что-то такое страшное, чего еще никто… Но Алька оборвала голос на полуслове, потому что прислушиваться нужно было к девочке, а не к нему. Это был голос паники. А девочка, и вслед за ней Алька, видела, что этот человек – мужчина лишь с виду, а по сути – странное бесполое существо, изувечившее само себя. Он не хотел ее так, как хотят женщину. Он смотрел на нее иначе…
Ничего не ответив, парень забрал у нее термос и поднялся. Глядя сверху вниз, он стоял в нелепой позе, согнувшись, и лампочка описывала круги над его головой.
– Скоро приду, – сухо сказал он. – Сиди тихо.
И выключил свет.
Когда хлопнул люк, Алька повалилась на бок, ощущая сквозь шерстяную колючую ткань пледа холод, идущий от досок. Но теперь, когда она была сыта, этот холод невозможно было сравнить с прежним, могильным, мучившим ее всего полчаса назад. «Сиди тихо…» Алька не смогла бы кричать, даже если бы очень захотела, – ей казалось, что горло охрипло до наждачной шершавости. С ним она каким-то чудом смогла поговорить, но кричать… Нет, он убьет ее раньше, чем кто-нибудь прибежит на крик. «И почему я решила, что вокруг вообще кто-то есть? Может быть, дом стоит в лесу?»
«Соблазни его, – шепнул тихий голос, напоминающий ей голос Микаэллы, когда та была в хорошем расположении духа. – Не зря же он принес тебе плед. Ты сможешь…»
Альку едва не стошнило от омерзения. «Не смогу!»
«Брось! Ты же обычная шлюшка! Раньше спала с одним мужиком за его деньги и выбирала его сама, теперь спишь с теми, на кого укажут… Будь честной с собой. Ты можешь представить, что это твоя работа, и все получится! Сделай так, чтобы он трахнул тебя!»
Алька едва не зашипела от злости. «Называй меня как хочешь! Но спать с ним я не буду!»
«Ты должна! Иначе никогда отсюда не выберешься! – Голос становился громче и навязчивее, как будто питался ее отвращением и паникой. – Хочешь сдохнуть здесь, а?»
Невесть почему Алька вдруг вспомнила своего дружка-скрипача, тощего и голубоглазого, веселившего ее по утрам игрой на воображаемой скрипке. Они так часто ссорились, что едва успевали заняться любовью в перерывах между скандалами… Но в ее воспоминания о счастье входило все время, что она провела с ним, и ссоры тоже были его частью.
«Я лучше и правда сдохну», – в один миг успокоившись, сказала она, и тут же поняла, что это решение – единственно правильное. Если бы она попыталась соблазнить его, он бы убил ее, теперь в этом не было никаких сомнений. Она нарушила бы его игру.
Тень Микаэллы развеялась, и голос ее исчез, но Алька приказала себе быть настороже. Растирая руки – слава богу, на этот раз псих не связал ее, – она размышляла, что же такое знакомое чудится ей в его интонациях, пока не сообразила: точно так же разговаривал знакомый дрессировщик собак со своими питомцами, которых хозяева приводили к нему на площадку.
Ей вспомнилось, что он постоянно называл ее крысой, и Альку внезапно осенило. Что, если это не оскорбление, как она считала до сих пор? Похоже, он и в самом деле обращается с ней как со зверьком… Она постаралась припомнить все, что знала о крысах, но в голове с пугающей назойливостью всплывало лишь одно: карикатура, которую она увидела пару месяцев назад. На ней зажатая мышеловкой крыса лапками отжимала пружину, словно культурист на тренажере, а вокруг стояли аплодирующие коты… Не самое полезное воспоминание, но Альку оно успокоило.
* * *
«Все, все, все пошло не так! Вернувшись в свою комнатушку под крышей и бросив ненужный мешок с ядами на пол, Крысолов остановился перед окном, уперев руки в бок. До чего же он был зол на этих глупцов! «Церковники!» Он произнес это с таким презрением, что, услышь его хоть кто-нибудь из святых отцов, не миновать бы ему суровой кары. Но его слышала только крыса, сидевшая в коробке. Крысолов выпустил Ушастого на стол и погладил зверька по спине.
– Ты видел, а? – негромко спросил он. – Они не пустили меня в свой паршивый собор. В его чреве копошатся сотни крыс, а эти безумцы объявляют, что не могут разрешить провести обряд внутри святыни тому, кто служит дьяволу. Скажи, кто после этого служит дьяволу – я или они?
Он сел на стул, чувствуя, что злость уходит, сменяясь насмешливым пренебрежением. Ему захотелось собрать вещи и уйти куда глаза глядят из этого города, оставив жителей и бургомистра с епископом самих разбираться с черной напастью. «Вот же запляшут они, когда прибудет посол из Кельна!» Но мстительное чувство быстро схлынуло, уступив место задумчивости.
Он знал, что не уйдет. Конечно же, дело было не в том свитке, на котором он старательно вывел свою подпись, чтобы не уронить лицо перед высокомерной знатью… Хотя и про свиток нельзя забывать: как-никак, он обязался увести крыс из Хамельна, а нарушать обещания опасно. Кто знает, чем это отзовется в будущем?
Но все же дело было не в свитке… У него была своя гордость, гордость крысолова, привыкшего истреблять черных тварей повсюду, где ему платили звонкой монетой. Ни разу за всю его жизнь не случалось такого, чтобы он отступал. Люди ли, крысы ли препятствовали ему, он все равно упорно разбрасывал яды, натравливал крысоволка, придумывал хитрые ловушки – делал свое дело.
За годы странствий в одиночку он стал больше размышлять и пришел к выводу, что каждому человеку отведено свое место в жизни. Если ты создан стражником, тебе негоже лезть в купцы. Из тех, кому уготован удел стать купцом, получаются плохие воины, а из прирожденных воинов – никуда не годные правители. Он был создан крысоловом и, видит бог, не ропщет на судьбу, а принимает ее со смирением.
Правда, Хамельн без конца испытывал его смирение. То чернобородый, то жена бургомистра, а теперь вот – святые отцы! Все, что он собирался сделать, – это лишь скинуть крысам вниз отравленное мясо, и даже запасся ядами у местного лекаря, уверенный, что все получится. Крысолов проводил «изгнание» много раз и в этот опасался лишь одного: что сытые твари пренебрегут его даром и съеденного ими яда не хватит, чтобы тот убил крыс.
Поэтому он не довольствовался теми запасами, что имелись у него, а пришел в лавку со снадобьями. Даже если бы местные жители знали, что сами без труда могут уничтожить крыс, они не пошевелили бы и пальцем. Слишком силен был в них страх, и слишком глубоко укоренилась привычка полагаться на крысоловов. Что ж, ему это только на руку. Он выбрал нужные средства и сразу заплатил за них, рассчитывая, что уже вечером его щедрый дар отправится в подземелья под собором.
Но стоило ему заикнуться об этом в церкви, как служители встали насмерть. Они не пустят слугу дьявола совершать свои кощунственные обряды внутри храма! Он взывал к их здравому смыслу, убеждал, просил, но все было зря – церковники оказались неумолимы. Не помогло и вмешательство бургомистра. Тот, правда, и не жаждал выступить на стороне Крысолова и лишь для проформы обратился к защитникам святыни от посягательства.
За окном вновь затрещали надоевшие Крысолову вертушки и раздались пронзительные крики детей.
– Клянусь святым Петром, этот город заслуживает того, чтобы крысы сожрали его до основания! – вспылил он, прикрывая ставень.
«Что же делать? Как выманить тварей из нижних залов собора?»
Он взглянул на Ушастого, пробующего на зуб угол стола, и его осенило. Простое соображение, не приходившее на ум прежде: «Но зачем их выманивать?»
Что случится, когда крысы сожрут все? Они выйдут наружу. И произойдет это очень скоро, ибо как ни велики запасы епископа, но и крысиные желудки, как известно, безмерны – они управятся с едой в ближайшие сутки, раз уже сидят там несколько дней. Выйдя, они разбегутся по городу, и потравить их будет чрезвычайно сложно. Значит, нужно сделать так, чтобы они не разбежались.
Он подхватил в ладонь Ушастого, заглянул в черные бусинки глаз.
– Как же мы сделаем это, а? Крыс не очень много, это ясно, но как их собрать?
Крысолов напряженно размышлял. Крысы выходили только по ночам, и были это одиночки – разведчики, пугающие жителей своей наглостью. Но они возвращались обратно в хранилище под собором, а прочие их собратья и не покидали его. Неудивительно. Он и сам хотел бы забиться в какой-нибудь прохладный подвал, где надолго хватит еды и вина, чтобы только не слышать раздражающего треска вертушек…
– Вертушек?!
Он сказал это так громко, что крыса спрыгнула с его ладони и потрусила к обглоданному углу стола. Крысолов не заметил этого, пораженный открывшимся объяснением. «Вертушки!.. Может ли такое быть? Но ведь известно, что возле ветряка, воткнутого в землю и осененного крестным знамением, в земле не заводятся кроты. Конечно, есть важное условие: с восхода и до заката солнца священник должен читать рядом молитву об избавлении от бедствия… И меня бы прокляли, если бы я усомнился в том, что последний так уж необходим, вместе со всеми своими молитвами».
Он вспомнил, как дети с утра до вечера бегали по городу, развлекаясь своими игрушками, как втыкали их в землю при каждом удобном случае, как ловили ветер лопастями, издающими противный звук. «Тогда понятно, почему крысиные отродья не выходят днем! А ночью дети спят, и вертушки смолкают».
Но игрушки могли остановить только сытых крыс, голодных же они не остановят. Значит, нужно придумать что-то другое… Вернее, ничего другого придумывать не стоит, достаточно применить старые, испытанные средства. Уж проголодавшись, крысы бросятся на любую еду, даже будь она вся нашпигована ядом!
Замысел быстро созрел в уме Крысолова. Да, он истребит крыс – но так, чтобы Хамельн надолго это запомнил! Он устроит такое изгнание, какого они не видали прежде! Эти люди запомнят Крысолова, пришедшего к ним в солнечный прохладный летний день, и будут слагать о нем песни и рассказывать своим внукам, понизив голос, что видели этого удивительного человека собственными глазами. Своими собственными глазами! И, конечно, присочинят с три короба – например, что из-под платья у него виднелся хвост, а один глаз сверкал красным, и на голове рос петушиный гребень.
Пусть! Он вскочил, довольный, уже готовый действовать. Единственное затруднение, которое он видел, состояло в том, что работы предстояло слишком много для него одного. Но тут же он понял, как его преодолеть. Пожалуй, вдвоем они справятся… И если утром послезавтрашнего дня будет ветер, то все выйдет так, как он задумал.
– Ветер! – сказал он Ушастому, возвращая его в коробку. – Нужен ветер!
На следующий день он сообщил бургомистру, что ему понадобится пять телег с копченым мясом и прочей снедью. А лучше – шесть. И без промедления! Если господин бургомистр желает избавиться от крыс, то ему стоит поторопиться.
И приготовления начались. Подводы въезжали в город, и Крысолов расставлял их согласно своему плану. Поначалу он опасался, что жители растащат еду, но те, лишь услышав, для кого она предназначена, отходили от телеги подальше. Они опасались не крыс, а его самого.
Старика разыскали быстро. Выяснилось, что имя его – Курц, и он проживает за оградой Хамельна, а промышляет попрошайничеством. Крысолов сомневался, насколько можно вводить его в курс дела, но выбора у него не было: один бы он не справился. К тому же нищий казался не таким суеверным, как прочие жители. Коротко поделившись с ним своими мыслями об изгнании тварей, Крысолов с облегчением убедился, что старик совсем не против помочь. За награду, конечно же! Но в случае удачи бургомистр должен будет раскошелиться на столько монет, что Крысолов сможет щедро оплатить труды старика.
Он решил, что примется за дело ночью. Днем они занимались приготовлениями за стеной города и успели все – приготовили и охапки хвороста, и вертушки. Крысолов разузнал, что за мастер делает потехи для детей, и, найдя его, скупил у того все игрушки, что были в лавке. Их оказалось больше пяти десятков, но мелочиться он не собирался.
Раскладывая вязанки хвороста, он поглядывал на небо. Дождь или безветренная погода могли уничтожить всю его затею. Но туч не было, и он возносил молитвы святому Петру, чтобы они не появились в ближайшую ночь.
Вечером на площади вышли глашатаи. Они объявили по всему Хамельну, что нынче ночью состоится обряд изгнания крыс из их города. Те, кто не хочет гореть в аду, должны закрыться в своих домах и не выходить, что бы ни случилось. «Окна и двери должны быть заперты, – читали глашатаи воззвание, написанное самим Крысоловом, – и те, кто нарушит запрет, разгневают Крысиного Короля». Бургомистр, правда, потребовал, чтобы стражники остались в наружных башнях – он не мог оставить свой город без охраны, – и Крысолов подчинился.
Епископ прочел воззвание к пастве, в котором призывал горожан не выходить наружу до тех пор, пока не зазвонит колокол или не заиграет дудка. Крысолов стоял, незамеченный, в стороне, смотрел на этого необъятного, жирного человека, расползающегося, как тесто в квашне, и думал о том, что старик Курц уже слишком стар и надо было попросить кого-то другого в помощники.
Но когда на Хамельн опустилась ночь и они принялись за дело, он убедился, что недооценивал Курца. Сперва тот бодро проковылял по главной улице, проверяя, все ли окна закрыты. Но жители были изрядно напуганы епископом, и потому ставни захлопывались, двери закрывались на засовы, дети прогонялись прочь от окон, и по всему Хамельну дома слепли, а улицы пустели. К полуночи на улицах города не осталось ни одного человека, кроме них. К счастью для Крысолова, ночь выдалась звездная, светлая, и он вознес хвалу святому Петру за то, что тот не оставляет его своим заступничеством.
Они начали раскладывать снедь от главных ворот, постепенно приближаясь к собору. Ароматные колбасы, перезревшие сыры, тугие кишки, набитые мясом, копченая свинина – все это вынималось из телег и бросалось на мощеную дорогу. Крысолов заметил, что старик пару раз откусил от копченого мяса, отворачиваясь в сторону, но ничего не сказал ему.
Снаружи, за воротами, они побросали лакомства не так часто, как на городской улице. Главным было выманить тварей из Хамельна, а там уж в дело пошли бы вертушки, думал Крысолов, проверяя, правильно ли положены вязанки хвороста. Закончив все, он снова прошелся от ратуши до того места, где ждал его Курц с факелом наготове, и еще раз терпеливо повторил, что нужно будет сделать.
Время пролетело быстро, оставалась еще заключительная часть, самая важная. Крысолов взглянул в сторону Везера – там над лесом небо стремительно светлело. Он одобрительно похлопал Курца по плечу и со всех ног бросился обратно, к последней подводе, стоящей ближе всех к ратуше.
Его терзал страх, что он увидит на телеге пирующих крыс, но сегодня святой Петр берег его. Тишина стояла на улицах города. Крысолов небрежно расшвырял куски чуть подтухшего мяса до самого собора, заткнул самым вонючим испортившимся куском большую дыру в кладке и, затаив дыхание, отошел к статуе, не сводя глаз с церкви.
Он представлял, что сейчас произойдет в подземном зале… Запах долетит до крыс, которые уже подъели все запасы, и сотни черных голов обернутся, принюхиваясь… Но умные твари не бросятся все сразу на мясо – сперва они отправят разведчиков. Его не раз изумляла дисциплинированность грызунов, и он надеялся, что эти, сидящие внизу, не станут исключением.
Первые крысы показались очень скоро – скорее, чем он ожидал. «Видать, и впрямь подъели всю епископскую еду. Я успел вовремя. Еще чуть-чуть – и они разбежались бы из собора». Перебежками, перебежками, мимо неподвижно стоявшего Крысолова, несколько тварей выскочили на мостовую и приподнялись на задние лапы, принюхиваясь. Две набросились на угощение, одна метнулась обратно и скрылась в той щели, которую он забил тухлятиной – мясо уже исчезло, будто растаяло.
Он вынул дудку и напрягся – если расчеты его были верны, вот-вот должно начаться… Рассвет уже позолотил флюгер над самой высокой сторожевой башней, и с первыми лучами солнца крысы хлынули прочь из собора.
Они вытекали из всех щелей и накатывались на оставленные им приманки. На мясе собиралась копошащаяся масса, затем словно расплывалась – и в следующий миг рассыпавшиеся поодиночке крысы уже бежали дальше, подскакивая и пища. Все-таки их было больше, чем он ожидал, но сейчас это лишь играло ему на руку. Когда черное полотно поравнялось с ним, Крысолов вскинул дудку, громко заиграл и сразу же двинулся к выходу из города.
Крысы не испугались человека. Они видели еду, чуяли запах и набрасывались на новые и новые угощения, приготовленные для них Крысоловом и стариком. Он быстро шел впереди основной массы крыс, приноравливая свой шаг к скорости, с которой двигалась лавина, и непрестанно играл на дудочке тот простой напев, что придумал много лет назад.
Краем глаза он видел, как приоткрываются ставни, и слышал вскрики за окнами. Неудивительно, подумал он с торжеством, уповая на то, что оно не преждевременно. Что могли увидеть жители Хамельна, выглянувшие наружу? Человека, игравшего на дудочке, за которым преданно следуют черные твари, словно завороженные ее звуками.
Конечно, часть крыс не побежала за ним, а юркнула в ближайшие подвалы, но все же, оборачиваясь, он видел – большинство идет по его следам. Мимо основательных домов, мимо переулков, мимо осторожно приоткрытых окон Крысолов вел свою черную паству к выходу из Хамельна.
Когда они оставили за собой городские ворота, он замедлил шаг: наевшиеся крысы теперь передвигались медленнее, ленивее. Но твари по-прежнему набрасывались на все приманки, что ждали их на дороге, благоухая.
Конечно же, он не повел их к самому Везеру. Зачем? Даже если бы удалось заманить крыс в воду, они бы выплыли ниже по течению – Крысолов прекрасно знал, какие отличные из них пловцы. Потому он не дошел до реки.
Да и крысы не пошли бы за ним. Ему удалось выманить их из города, но теперь твари почти насытились, и мало что могло заставить их продолжать свой путь за Крысоловом. Тонкие струйки то и дело отделялись от шевелящейся крысиной толпы и исчезали в придорожных зарослях. Нельзя было допустить, чтобы разбежались и остальные – они неизбежно вернулись бы в Хамельн.
Коричневая туша нашпигованной салом свиньи, лежавшая посреди дороги на широкой подстилке из сухой травы и уже успевшая собрать жужжащих мух, заставила крыс остановиться окончательно. Крысолов отбежал в сторону, чтобы не пугать их, и, обернувшись, увидел, как сгорбленная фигурка бегает под воротами города, то и дело наклоняясь и втыкая что-то в землю.
Все пятьдесят вертушек, разложенные и ждавшие своего часа, закрутились под утренним ветром, и треск наполнил утреннюю тишину. Те из крыс, кто не соблазнился свиньей и думал вернуться, остановились, недовольно поводя усатыми мордами. В рядах зверьков возникла заминка: одни пировали на свинье, другие озирались, ища путь для побега, третьи успели добежать до связок хвороста, широким кругом разложенных вокруг туши, и взобрались на них, словно часовые. Курц, закончив с вертушками, доковылял до условленного места и теперь одну за другой выставлял припасенные в кустах вязанки хвороста на дорогу, отсекая крысам путь назад.
Крысолов понял, что момент настал. Он поднес дудку к губам и подал сигнал. Резкий звук заставил крыс насторожиться, но он уже поджег припрятанный факел и ткнул его в ближнюю вязанку. То же самое сделал Курц со своей стороны.
Пламя побежало по сухим веткам, и Крысолов едва успел отскочить – занялось мгновенно и сильно. Больше всего времени накануне у них заняло именно это: расчистить место, запасти травы, подготовить все так, чтобы огонь не потух, сожрав сухие ветки, но и не перекинулся на ближайшие кусты. В намерения Крысолова не входило сжечь город.
Огонь не подвел. Они с Курцем побежали друг навстречу другу, поджигая все новые и новые вязанки, пока наконец огненное кольцо не замкнулось вокруг свиной туши. Нажравшиеся крысы оказались слишком тяжелы и нерасторопны, чтобы вовремя распознать опасность и сбежать, пока оставались лазейки. Огонь уничтожил их всех, а те, кому все же удалось улизнуть, были слишком немногочисленны, чтобы представлять опасность для города.
Уставший, с почерневшим от гари лицом, Крысолов отпустил Курца, а сам остался возле пожарища – предстояло убрать обуглившиеся трупики и привести дорогу в порядок. Он привык доводить свое дело до конца.
Солнце уже высоко поднялось над ратушей, когда к ней приблизился человек в пестрой одежде, в шапочке с вышитой на ней крысой. Толпа расступилась, и он беспрепятственно вошел внутрь.
Зал, где сидел бургомистр, был заполнен людьми. При появлении Крысолова поднялся шум, который, однако, смолк, стоило бургомистру поднять руку и призвать добрых горожан к тишине.
Крысолов подошел к возвышению и остановился, чувствуя на себе взгляды десятков людей. Что-то настораживало его. Быть может, отсутствие страха на лицах, обращенных к нему. Это было непривычно… После того, что он показал им, они должны были вести себя иначе…
Он не успел облечь свои неясные подозрения в слова, как бургомистр встал. Высокий, представительный, он казался еще выше, стоя возле своего кресла.
– Я слушаю тебя! – властно прогремел он.
– Я пришел за полагающейся мне наградой.
– Вот как? – Бургомистр искусно притворился удивленным. – И за что же мы должны вручить тебе награду?
Крысолов снял с плеча мешок, достал из него договор:
– Здесь говорится…
– Нам известно, что здесь говорится, – перебили его. – Здесь говорится, что ты, пользуясь своей силой, недоступной обычным людям, обязуешься изгнать крыс из Хамельна.
– И я это сделал!
– «Недоступной обычным людям», – подчеркнул бургомистр и замолчал, бросив взгляд куда-то в сторону.
Насторожившийся Крысолов проследил за тем, куда он смотрит, и увидел женщину, жену бургомистра… Он даже вспомнил ее имя – Лизетта. Она глядела прямо на него, но в глазах ее не мелькнуло и следа любопытства, и лицо было замкнутым и серьезным. «Зачем она здесь? Что хочет от нее бургомистр?» – изумился Крысолов, но в следующий миг из-за ее спины выбрался Курц, и он стиснул зубы, догадавшись, что последует дальше.
Старик боязливо приблизился к возвышению.
– Встань здесь и говори так, чтобы слышали все! – приказали ему.
Последовали простые вопросы: кто он такой, как его зовут, где живет. Затем от Курца потребовали рассказать, что он делал нынешней ночью. При словах «помогал изгонять крыс» в зале поднялся шум, но бургомистр живо навел порядок.
– Итак, ты видел все вблизи? – громко спросил он.
– Да, добрый господин, – низко кланяясь, подтвердил Курц, кося хитрым глазом на молчавшего Крысолова. – Так близко, как только возможно!
– Тогда скажи, применял ли человек, называющий себя Крысоловом, какие-нибудь заговоры? – повысил голос бургомистр. – Видел ли ты, чтобы он заклинал крыс? Взывал ли он к Крысиному Королю? Зажигал ли он синий огонь, в который, как всем известно, прыгает любая крыса, ибо это пламя дьявола?
– Нет, мой добрый господин! – старик замотал головой. – Этот человек не использовал никаких заклятий. Он сам признался мне в том, что они не нужны! Он обычный мошенник, добрый господин!
Крысолов шагнул вперед, но в грудь ему уперлись острия мечей, обнаженных стражниками.
– Можешь ли ты доказать свои слова? – с самым суровым видом спросил бургомистр, метнув короткий взгляд на Крысолова. Его суровость могла бы ввести того в заблуждение, если бы не этот взгляд: он так отчетливо прочел в нем торжество, что у него не осталось никаких сомнений в намерениях бургомистра.
– Посмотрите на него! – каркнул старик, обличительно указав пальцем на Крысолова. – Разве не видно, что он не способен заклясть ни одну крысу?
Члены совета одобрительно зашумели. Да, этот довод показался им важным. Они разглядывали человека в пестрой одежде, как будто на нем были выведены письмена, подтверждающие слова нищего.
– Ты слышал! – возвестил бургомистр. – И все слышали! Ты обманул нас, и предстанешь перед судом. Однако… – он приостановился, чтобы Крысолов успел осознать, что его ждет. – Однако милостью моей я разрешу тебе покинуть Хамельн, если ты уйдешь немедля. Ибо ты, хоть и не сделал ничего, что не мог бы повторить любой из стоящих здесь, все же истребил крыс. Так что ты выбираешь: суд или свободу?
Последнее слово ясно показало Крысолову, что его ждет, вздумай он остаться. Да и нелепо было рассчитывать на справедливость местного суда. Его бросят в подземелье, где, к радости епископа и бургомистра, он станет добычей тех самых крыс, от которых освободил этот проклятый город.
Крысолов молча окинул взглядом зал, пытаясь совладать с клокочущей в душе бессильной яростью. Старик спрятался за спины стоящих рядом, но предатель интересовал его меньше прочих. Он вновь встретился глазами с женой бургомистра, и сила его презрения к ней, воплощавшей в этот миг всю лживость и изворотливость жителей Хамельна, оказалась столь велика, что женщина почувствовала это и изменилась в лице.
Наглые, самодовольные твари! Они перехитрили его и теперь ожидают, что он начнет просить за свою работу хоть одну десятую часть оговоренной суммы. Надеются, что он будет ползать перед ними, убеждая в том, что помог Хамельну, и прося учесть, что собор все-таки избавлен от крыс… А потом, так и быть, они проявят милость и бросят ему подачку: пару десятков медных монет, а может быть, и на дюжину больше…
Нет, он не доставит им такого удовольствия! Крысолов разомкнул плотно сжатые губы:
– Я покину город немедленно, ваша светлость.
Его видимое спокойствие озадачило их и разочаровало. Они рассчитывали, что он начнет кричать, обвинять их и тем самым даст законный повод бросить его в тюрьму за оскорбление власти… Подождав, не последует ли еще что-нибудь, и не дождавшись, Крысолов решительно развернулся и обогнул стражников, стоявших за его спиной.
Тяжелым угрюмым взглядом провожал бургомистр удаляющегося человека, но отдать приказ не решился. Крысолов беспрепятственно вышел из ратуши и быстро зашагал прочь, провожаемый любопытными и испуганными взглядами горожан».
* * *
В кабинете Перигорского вновь собралась вся группа. Хмурый Сергей Бабкин, взъерошенный Илюшин, уставшие оперативники, сам Перигорский с непроницаемым лицом, вытянутым, словно дыня… В углу пристроился Саша Крупенников, переводя взгляд с Илюшина на своего шефа и обратно.
Макар кратко подвел итоги. Где находится Алла Рокунова, установить не удалось, и точно так же не удалось сузить круг подозреваемых за счет исключения кого-то из гостей или девушек. Илюшин внимательно просмотрел записи Бабкина, выслушал его отчет, но говорить ничего не стал – лишь покивал и, кажется, сделал свои выводы.
– По-прежнему самой вероятной подозреваемой остается Рокунова, – сказал он. – Ее видели спускающейся в грот Микаэллы, и она сама не отрицает, что шла туда, а спустя двадцать минут подняла тревогу, обнаружив тело – или якобы обнаружив. У нее был мотив – личная неприязнь, была и возможность убить. Девушку, вместе с которой она покинула ночной клуб, где скрывалась после побега из «Артемиды», нашли мертвой.
– Стоит добавить, – подал голос Степаныч, – что ту девчонку, которая работала здесь до Рокуновой, тоже убили. Таким же способом.
– Совершенно верно. У кого-нибудь будут версии?
Версии были у Николая. Еще раз обобщив то, что сказал Илюшин, он аккуратно подвел к тому, что возможности группы в этом расследовании себя исчерпали. Наблюдая за тем, как одобрительно кивают во время его речи другие оперативники, Бабкин решил, что они полностью поддерживают парня, которого выдвинули озвучить общую точку зрения как самого младшего и напористого.
– А что вы сами думаете, Макар Андреевич? – неожиданно спросил Перигорский, прерывая Николая на полуслове и поворачиваясь к Илюшину.
Тот помолчал немного, выбил пальцами по столу барабанную дробь.
– Я? Я думаю, Игорь Васильевич, что мне нужен специалист по садоводству. Лучший, какого только можно найти в Москве.
К чести Перигорского следует сказать, что он растерялся гораздо меньше, чем остальные.
– По садоводству? – Шеф «Артемиды» снял очки, поморгал, словно вытащенная из дупла сова. – Хм. Вам требуется специалист широкого профиля?
– Напротив, довольно узкого. Мне нужен человек, разбирающийся в том, какие сорта яблонь выращивают в Подмосковье. А самое главное – где именно их выращивают.
Даже Сергей Бабкин, привыкший к тому, что мысль его напарника идет порой самыми неожиданными путями, был огорошен. Николай откровенно хмыкнул, Степаныч покачал головой.
– Ну что ж… Хорошо, – после недолгого раздумья сказал Перигорский. – Саша, свяжись с Комовым, – распорядился он, – поставь перед ним задачу. Макар Андреевич, я думаю, через полчаса уже будут какие-то варианты.
Крупенников живо поднялся и вышел, доставая на ходу телефон.
– Отлично, – кивнул Макар. – И еще одно: все-таки, Игорь Васильевич, нужны биографии наших фигурантов.
– В каком смысле? Досье есть на каждого, Сергей их уже изучил.
– Значит, досье недостаточно.
– Но что вы ищете? – не выдержал Николай. – «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Так, что ли?
Бабкин хотел вмешаться, но Макар остановил его еле заметным жестом.
– Я предполагаю, что кто-то из этих шестерых имел дело с убитой раньше, – сказал он. – Сергей задал каждому этот вопрос, и все ответили на него отрицательно. Однако я думаю, что кто-то из них врет.
– Откуда такая уверенность? – хмыкнул Николай.
– Не уверенность, а лишь предположение. – Илюшин по-прежнему был сдержан и вежлив с Николаем, и Бабкин видел, что это выводит парня из себя.
– На чем оно основано? – поинтересовался Степаныч.
– На ощущении, что Алла Рокунова не убивала Костину. Да, знаю, что пока все говорит об обратном. И тем не менее. Но если это сделала не она, значит, Микаэллу убил кто-то другой. Логично, правда? И у этого другого должны иметься на то веские основания.
– Ты сам себе противоречишь, – нехотя заметил Бабкин. – Если убийство завязано на давнем скрываемом знакомстве, то зачем понадобилось убивать Костину сейчас? Она работает со всеми четырьмя клиентами довольно давно, знает каждого долгое время…
– Вообще-то не совсем так, – внезапно сказал Перигорский, и все обернулись к нему.
– Кто-то из клиентов – новичок? – недоверчиво уточнил Сергей. – Почему вы раньше об этом не сказали, Игорь Васильевич?
Первый раз Бабкин увидел, как на лице Перигорского отразилось что-то вроде смущения.
– Не придал этому значения, признаться. И вы не спрашивали, хотя, конечно, это слабое оправдание.
– Так кто же новичок из клиентов?
– Собственно, их двое – Сушков и Даташвили. Один пришел в наш клуб три месяца назад, второй – чуть больше месяца.
– Вот и ищите пересечение с Костиной первым делом у этих двоих, – приказал Илюшин, и снова добавил странное: – А я займусь яблонями.
Два часа спустя в сопровождении невысокого, чисто выбритого человека, от которого пахло хорошими сигаретами, он входил в здание Тимирязевской академии.
– Факультет садоводства и овощеводства, – быстро говорил человек, стараясь поспевать в ногу с Макаром. – Здесь занимаются в том числе географией плодовых культур. Вам, можно сказать, очень повезло: завкафедрой, Казанцев, специализируется именно на почвенных исследованиях. Светлая голова, редкий умница, уже пяток монографий издал, не меньше. Из них одна как раз по интересующему вас вопросу.
– Что, по яблоням? – остановившись, спросил Илюшин.
– М-м-м… По яблоням, но не совсем. Вы у него все узнаете, идемте, идемте!
Человечек увлек Макара за собой, в лабиринт прохладных высоких коридоров академии.
Перед кабинетом топталось несколько студентов, но человечек оттеснил их в сторону и протащил Илюшина за собой, словно на буксире. Возле двери он остановился и громко постучал. Ему ответил изнутри внушительный бас, и, заглянув за дверь, человечек почти сразу вынырнул и обернул взволнованное лицо к Макару:
– Идите, идите, он ждет! Только скажите, от кого вы. Человек занятой, важный…
Илюшин ожидал увидеть пожилого профессора, однако занятой важный человек оказался удивительно молод для своего поста: на вид было ему не больше сорока. Тесный, натянутый на боках костюм, и такие же тесные для круглого лица щеки – красные, тугие… Маленькие глазки за очками смотрели на мир весело и лукаво.
– Проходите, проходите, присаживайтесь! Кирилл Евгеньич.
– Макар Андреевич.
Илюшин пожал протянутую руку, опустился на шаткий стул.
– Кирилл Евгеньевич, чтобы не отнимать ваше время, перейду сразу к делу. Требуется ваша помощь. Ситуация такая…
Он обрисовал положение дел и выжидательно уставился на светило академии, ожидая ответа. Светило почесало в лысеющем затылке и встало, рассматривая справочники в застекленном шкафу.
– Ваша проблема, безусловно, решаема… – начал Казанцев, достав одну из книг и небрежно перелистывая страницы. – Однако… однако охват слишком широк, и если бы…
– Прошу прощения! – спохватился Илюшин. – Это я виноват, забыл уточнить. Можно карту?
Они склонились над картой Московской области, которую завкафедрой разложил на столе.
– Вот поселок Вишневый. – Илюшин очертил карандашом кружок вокруг синей точки. – Я думаю, искомое место километрах в сорока… Нет, пускай будет пятьдесят, чтобы с запасом. Итак… Можно?
Он взял циркуль, измерил масштаб и очертил вокруг поселка круг большого диаметра.
– Получается, в пределах круга и надо искать.
– Что же, это упрощает нашу задачу. Давайте посмотрим, посмотрим… Так, точно не помню, но если не ошибаюсь, ваша антоновка растет в большом количестве здесь, здесь, и вот тут тоже был когда-то колхоз, но, возможно, с тех пор…
На стол летели новые и новые справочники из книжного шкафа, затем Казанцев куда-то звонил и увлеченно выяснял у какой-то Антонины Тихоновны, что изменилось за последние шесть лет по ее направлению, а затем рассыпался в благодарностях. Илюшин так и не понял толком, о каком направлении идет речь, но видел, что его визави доволен разговором.
– Чертовски любопытное задание ставите, хочу сказать, – заметил завкафедрой, увлеченно роясь в справочниках. – Вообще вопрос географического распределения культур крайне интересен. Вы знаете, какие исследования Шитт проводил еще в четырнадцатом году? Правда, они не имеют прямого отношения к нашему вопросу, но оказали влияние на весь… Так, стоп! Нет, не то, ошибся. Так о чем мы? Да, о Шитте. А Колесников! А Тарасов! Эндемическими заболеваниями занимался в том числе, и многое сделал в этой области! А еще доказал, что неоднородность геохимической среды… – Тут ученый взглянул на Макара и спохватился: – Простите, увлекся! Я что хотел сказать-то… Ваша антоновка – ценная исходная форма в селекции, из нее много других сортов выведено. Вот, например, Пепин Шафранный… Но мы снова отклоняемся. Я к чему говорю это все… Вы уверены, что ищете чистую антоновку, а не другие сорта, которые лишь отчасти похожи на нее?
– Не уверен, – признался Илюшин. – Но других вариантов нет, иначе круг поиска слишком расширится. Я ведь и так, Кирилл Евгеньевич, ищу иголку в стоге сена. Возможно, в каком-нибудь одном саду посадили яблоню этого сорта, а вокруг нее растут сплошные вишни да черная смородина.
– Возможно, возможно… – рассеянно проговорил Казанцев, рассматривая карту и сверяясь с классификатором. – Тогда, конечно… Но вы учтите, что у антоновки корневая система глубоко проникающая, поэтому некоторые места ей категорически не подходят – например, те, где грунтовые воды залегают близко. Сгниют корешки, и не будет у хозяев яблоньки. И почва ей годится не всякая, а черноземная или серая лесная. Ну и дерновоподзолистая, само собой…
– Кирилл Евгеньевич! – взмолился Макар.
– А? А, да-да-да! Между прочим, я уже почти решил вашу задачку. Хоть вы во мне и сомневались. – Он хитро подмигнул Илюшину. – Вот, поглядите-ка сюда… Видите, на север от вашего поселка вся почва очень глинистая. Видите, да?
Макар не видел, но на всякий случай кивнул.
– Это означает, что яблоневых садов здесь никто разбивать не будет. К тому же не в одной глине дело, есть еще несколько характеристик, которые… Впрочем, вам это ни к чему. Я что хочу сказать-то: здесь вам можно не искать. Разве что, как вы опасаетесь, какой-нибудь энтузиаст решил у себя на участке вырастить антоновку, но такого чудака я вам отловить не могу. А вот если мы глянем на юг и, самое главное, на юго-запад, то обнаружим – что?
– Что?
– Вот здесь обнаружим бывшее имение, при котором был сад, и выращивали там именно антоновку! А двинемся вверх по дороге, и снова – что? Сады, сады, сады. Тут много разных сортов выращивают, но почти все зимние, и антоновка среди них. А еще нам справочник подсказывает, что в местечке Дерябино тоже имеется антоновка. И не одно дерево, а много.
Казанцев поставил три жирные точки, удовлетворенно крякнул:
– Ну вот. Как-то так.
Макар придвинул к себе карту, вглядываясь в метки Казанцева. Одна из них была ближе всех к Вишневому и тоже находилась возле железнодорожных путей. Надпись возле нее гласила, что это Дерябино – довольно большой поселок, если судить по карте. Илюшин измерил расстояние между поселками и получил двадцать с небольшим километров.
– Что же, была польза от наших изысканий? – поинтересовался завкафедрой, наблюдая за действиями Илюшина.
– Очень хочется верить, что да, – искренне ответил тот.
– Ну, дай-то бог, дай-то бог…