Глава 9

Гитарист перевернул лист и потер глаза, уставшие от чтения. А затем схватил первый попавшийся предмет – это оказалась валявшаяся на столе деревянная ложка, – и швырнул его об пол. Твари, какие твари! Итак, они все же обманули Крысолова.

В который раз он перечитывал рукопись и каждый раз приходил в ярость, потому что ничего, ничего не изменилось за много веков! Вокруг по-прежнему лжецы и тупые трусы. Так посмеяться над человеком, который спас город! Если бы он сам был там… Он не допустил бы этого.

Но он не там, а здесь. И его не обманут, потому что он не ищет награды за свой труд, и даже не ищет признания, хотя, сказать по правде, ему хотелось бы, чтобы кто-нибудь оценил проделанную им работу. Кто-то достаточно умный, кто смог бы отдать ему должное и восхититься тем, как просто и красиво он исполняет свой долг.

Все это время Гитарист чувствовал, что ему не хватает того, что было у Крысолова. Раз уж он идет по его стопам, то и вехи их пути должны быть схожими. Крысоволк был необходим, поскольку он был не просто зверем, а знаком, говорящим о том, что крысы стали подчиняться тому, кто их истребляет. Убивать – это первая ступень. Владеть и приказывать тому, чьих собратьев ты убиваешь, – уже вторая.

Но не слишком ли буквально он понял текст? Вот что заботило его… Сможет ли он воспитать из существа, сидящего в подвале, помощника себе? И где гарантия, что она не обманет его, не притворится послушной, а сама не попытается сбежать?

Гитарист вскочил и принялся ходить по комнате, хлопая ладонью по каждому предмету, попадавшемуся на пути. Волосы падали ему на глаза, и он раздраженно откидывал их, моргая и щурясь. Слишком много света! Он завесил окна шторами, и черная ткань не пропускала лучи, но он чувствовал, что снова подкрадывается то болезненное состояние, когда только полная темнота могла успокоить его. Мышцы на лице самопроизвольно начали подергиваться, и он, остановившись, прижал растопыренные пальцы ко лбу, словно пытаясь удержать сползающую маску.

Такие приступы настигали его раз в несколько месяцев и всегда были вызваны сильным волнением. Спасала темнота, в которой он мог отлежаться, и какие-то таблетки, которые давала ему мать. Но сейчас матери не было, и предстояло пережить приступ самому.

Светло… Вокруг было слишком много света! Даже в комнате, завешанной коврами, ему показалось, что свет режет глаза, врывается в щели из заколоченных окон. Покрутившись немного, Гитарист замер на месте, и его осенило: подвал! Темная прохлада ждет внизу, и там же он попробует убедиться в том, годится ли крыса ему в помощники. Сейчас, когда все его чувства обострены до предела, она не сможет ему соврать – он сразу это почует.

А если попробует лгать, то одной мертвой тварью будет больше.

Люк скрипнул, открываясь, но впустил в подвал не свет, а все ту же темноту, что была вокруг нее. Алька видела только смутные очертания мужской фигуры и слышала звук шагов, а затем яркий луч ударил ей в лицо, и она непроизвольно выставила вперед руку.

– Убери! – приказал нервный голос, и Алька подчинилась. – Вот так…

Псих сел в нескольких шагах от девушки, направив на нее мощный фонарь, и оттого Алька не могла его разглядеть. «Господи, начинается…» – с ужасом подумала она, толком не понимая, что именно начинается, но предчувствуя какую-то ловушку. Глаза слезились от яркого луча, но Алька боялась, что убийца рассердится, если она пошевелится, и сидела, не двигаясь, смаргивая слезы.

– Ты ведь здесь одна-а-а? – протяжно спросил он, и от абсурдности этого вопроса ей стало жутко. Он и говорил не так, как раньше, а низким, будто заторможенным голосом, как если бы магнитофонную пленку, на которой его голос был записан, пустили в два раза медленнее.

– Одна. – Алька всхлипнула.

– А сейчас и я пришел…

– А сейчас и ты пришел, – послушно повторила она, повинуясь голосу интуиции.

– И что мы с тобой будем делать, а? Говори! – вдруг рявкнул он, и фонарь дрогнул и качнулся в его руке.

– То, что ты скажешь! – торопливым дрожащим голосом заверила его Алька, ощущая, что она снова перестала понимать этого психа. «Господи, только бы он не рассердился, только бы он не рассердился!»

Но псих не рассердился. Кажется, он даже остался удовлетворен ее ответом.

– Пра-а-авильно… То, что я скажу. Ты только обманывать меня не пытайся, и все будет нормально.

«Я не буду тебя обманывать. Я буду искренней, честной… девочкой, которая благодарна тебе за все то хорошее, что ты для нее сделал».

– Я не буду тебя обманывать, – вслух повторила Алька и сама услышала, что голос ее изменился, стал более детским. – Честное слово! Разве я могу?!

– Все вы врете! Лживые стервы!

Он подался вперед к Альке, взмахнул фонарем, и сноп света описал круг по потолку и дощатому полу. Алька слышала его тяжелое дыхание и понимала, что псих снова чем-то взбешен, но не знала, как это изменить. Она попробовала сменить позу – руки затекли, к тому же она замерзла, – но тут же раздался злобный окрик, и Алька замерла на месте. Несколько минут прошло в молчании, во время которого она судорожно соображала, отчего же у него так меняется настроение.

– Может быть, ты выключишь фонарь? – попробовала она робко, опасаясь новой вспышки.

– Зачем это?!

– Мне от него плохо… Пожалуйста! Прошу тебя…

Снова сопение в тишине, затем щелчок – и подвал погрузился в темноту.

– Спасибо, – с искренним облегчением сказала Алька. Теперь, когда она могла ориентироваться на звуки, не отвлекаясь на бьющий по глазам свет, ей действительно стало легче.

Его дыхание, тяжелое, как у больного человека, постепенно стало выравниваться. Спустя некоторое время Алька совсем перестала слышать его и лишь по неуловимым признакам определяла, где именно сидит псих. Когда глаза снова привыкли к темноте, Алька даже смогла различить очертания его фигуры, и она показалась ей огромной, непропорционально большой… Но затем она сообразила, что псих, должно быть, надел шубу, чтобы не замерзнуть в подвале.

– Спасибо тебе за плед, – тотчас сказала она, не успев даже подумать, стоит ли это говорить. – Было очень холодно.

– Пожалуйста, – после короткого молчания ответил сидящий в нескольких шагах человек, и Алька заметила, что голос у него перестал быть заторможенным и протяжным. – Ты любишь жару?

– Нет, – снова повинуясь ведущему ее внутреннему голосу, сказала Алька, и для убедительности даже покачала головой. – Не люблю.

– Тогда мы с тобой сработаемся.

В темноте раздались какие-то кудахчущие звуки. Алька не поверила своим ушам. Он смеется? Чем ей удалось его развеселить? «Сработаемся…»

– Я сделаю все, чтобы ты был мною доволен, – пообещала она, старательно следя за тем, чтобы не перегибать палку в своем энтузиазме. Какая-то часть ее говорила искренне и очень хотела поступать так, чтобы ему угодить.

– Тебе придется постараться.

– Я постараюсь!

– Хорошо…

По его голосу Алька слышала, что теперь он успокоился окончательно.

– Ты только объясни мне, что нужно делать, ладно? – попросила она и прибавила: – Я очень боюсь ошибиться и огорчить тебя.

И в сказанном ею не было ни слова лжи.

После того как он выключил фонарь, Гитарист почувствовал себя значительно лучше: темнота и подвальный холод подействовали на него благотворно. Он не мерз, потому что накинул толстый старый пуховик матери, в котором она иногда чистила снег. Сперва крыса вывела его из себя, сейчас он уже не мог вспомнить, чем именно, но затем он успокоился – по голосу ее было слышно, что она не врет ему. Боится и не врет.

Отлично, она и должна его бояться. Любой твари следует бояться своего хозяина.

Он по-детски обрадовался тому, что она, как и он, не выносит яркого света и предпочитает прохладу. Чем больше у них общего, тем легче им будет заниматься их важной работой.

Она спросила, что ей предстоит делать, и он заговорил – сперва неохотно, но постепенно увлекаясь все больше и больше и чувствуя, что он и крысу заразил своей увлеченностью. Гитарист рассказал то, о чем она знала и без него, – что вокруг живут бешеные твари, которые разносят заразу, и их становится все больше и больше. Уничтожить всех невозможно, и никто не может требовать этого от одного человека, но его миссия – освобождать от них этот мир до тех пор, пока хватает сил.

Крыса слушала внимательно, затаив дыхание, и ему, что зря скрывать, было приятно. К тому же он первый раз за все время говорил так откровенно – прежде ему не с кем было поделиться. Теперь ему открывался новый смысл крысоволка: быть может, не собеседник, и уж конечно, не друг, но кто-то вроде молчаливого компаньона, с которым можно поговорить начистоту.

Незаметно для себя он расслабился, заговорил совсем уж доверительно и с недовольством заметил это за собой. Если бы она сказала хоть что-нибудь, диссонировавшее с его настроем, показавшее ему, что она лжет ради спасения своей жизни, он бы убил ее не задумываясь. За голенищем, как и у Крысолова, у него торчал острейший нож, и он не стал бы колебаться, если бы крыса себя выдала.

Но она, похоже, и впрямь была с ним честна. Сперва слушала молча, затем задала несколько вопросов, по которым он удовлетворенно понял, что она вполне сообразительна. Он попробовал подловить ее, напомнив о смерти той белобрысой, в машине которой они и встретились, но крыса отреагировала спокойно. Сначала, сказала она, у нее и в самом деле было что-то вроде шока, но это оттого, что при ней раньше никого не убивали. Теперь это будет случаться куда чаще, весело сказал он, и она согласилась: да, куда чаще. Он прислушивался к ее голосу, но услышал в нем только ожидание и волнение. Это было хорошо.

Под конец она спросила, нельзя ли ей немного поесть, и Гитарист спохватился: в самом деле, он давно не кормил ее. Когда он вернулся в верхние комнаты и пошел на кухню, то свет больше не раздражал его, и он улыбнулся. Сейчас он приготовит ей еды, а затем расскажет, что ждет ее в ближайшие сутки. Первый этап испытаний она преодолела, теперь настала пора научить ее убивать.

«Ангел-хранитель, помоги мне!»

Алька стерла пот со лба только тогда, когда крышка люка захлопнулась над ее головой. Ее чувство времени подсказывало, что прошло не меньше часа с тех пор, как псих заговорил. И весь этот час она балансировала на краю обрыва, боясь оступиться и сделать шаг в пропасть. Одна неверная интонация, одно слово, сказанное не вовремя, могли ее погубить.

Псих разговорился, и его понесло. Алька слушала, вначале обмирая от отвращения, борясь с желанием заткнуть уши и в то же время понимая, что ничем не должна выдать себя. Но затем та сторона ее натуры, что могла притвориться кем угодно, взяла верх и превратила Альку в его помощницу, которая еще не очень хорошо понимает, что ей предстоит делать, но уже готова стараться.

Красноречиво и весьма логично рассказывая ей о своей миссии, псих приблизился к Альке, подполз на несколько шагов, и она почувствовала исходящий от него запах женских духов. Он тут же сбил ее с правильного настроя, вышиб из образа, в который она вошла для спасения своей шкуры, и Альке потребовалось приложить колоссальное усилие, чтобы не думать о нем. «Не думай о белой обезьяне». Но теперь, когда псих пошел за едой, она могла позволить себе перевести дыхание и подумать о запахе женских духов – должно быть, он снял эту шуршащую куртку с какой-нибудь из своих несчастных жертв.

Впрочем, думать Альке было некогда. Она вскочила, пригнувшись, и прошлась по подвалу, разминая руки и ноги. Страх исчез окончательно, вытесненный планом, который созрел в ее голове за минуту до того, как она попросила еды. Той же самой, которой он уже кормил ее, сказала она. Эта еда очень хорошо согревает…

Итак, он спустится вниз с термосом, как и тогда. Сядет неподалеку и станет смотреть, как она ест. В прошлый раз руки у нее затекли так, что она едва не выронила термос, но сейчас все по-другому. Конечно, она замерзла, и пальцы плохо сгибаются, но она может двигаться, может ходить и размахивать руками. Размахивать руками – это было самое главное в ее положении.

Потому что она собиралась именно махнуть рукой. Точнее, двумя руками. Двумя руками, сжимающими термос с горячим, очень горячим пойлом, которое должно полететь прямо в рожу этого маньяка, этого психа, убивающего светловолосых женщин и по какой-то невероятной прихоти не убившего и ее тоже.

Алька присела на плед, выбросила вперед руки, представив, что в них зажата чашка, затем вскочила и метнулась к лестнице, стараясь издавать как можно меньше шума. Он придет скоро, ему нужно время лишь на то, чтобы разогреть свое варево, а она должна отработать каждое движение. Ей нельзя промахнуться. Ей нельзя проскочить мимо лестницы. Ей нужно все рассчитать очень точно, потому что второй попытки не будет – либо она ошпарит его и выберется наружу, либо он ее убьет.

Она налетела на лестницу и едва не вскрикнула от боли, но зажала себе рот. Чертова темнота, в которой ничего не видно! Если псих снова направит на нее свет, она может вышибить у него из руки фонарь и схватить его, пока он будет держаться за обожженное лицо. Если нет, ей нужно выскочить точно к ступенькам, чтобы не тратить ни одной лишней секунды.

Алька вернулась к пледу, присела, приняла воображаемый термос и…

Снова вернулась, опустилась на плед, выбирая правильную позу, – чтобы не подвернуть ногу, когда будет вскакивать. И…

Он заорет, когда она его ошпарит, – к этому нужно быть готовой и не пугаться. Он попробует нащупать ее вслепую, и этого тоже стоит ожидать. Что еще?

Алька повторила движения четыре раза, пока не убедилась, что выскакивает точно под люк. Когда она окажется наверху, ей обязательно надо придавить чем-то крышку. Она нахмурилась, вспоминая, что видела в комнате… Опрокинуть шкаф ей не хватит сил, а вот подтащить стол – вполне. Только это тоже предстоит сделать быстро, быстро, очень быстро…

Когда раздался звук откидываемой крышки люка, Алька даже не вздрогнула. На ее лице было лишь ожидание, и если бы у Альки был хвост, она завиляла бы им изо всех сил, застучала по этому ледяному дощатому полу. Пришел хозяин с едой, который похвалит ее, если она будет вести себя хорошо.

Спустившись вниз, псих щелкнул выключателем, и лампочка осветила плед и сидящую на нем посиневшую от холода Альку.

– Закутайся, – бросил псих.

– Ничего, я сначала так…

Он присел на корточки в двух шагах от нее, поставил термос между ног. Медленно, очень медленно его пальцы легли на крышку, обняли серебристый металл, сжались. Алька не сводила глаз с его рук, думая лишь о том, что она проголодалась. Пальцы напряглись, костяшки обрисовались под кожей, и медленно, очень медленно он начал откручивать крышку, и каждое вращение давалось ему все легче и легче. Затем он снял крышку, наклонил термос, и желтое картофельное пюре, остро пахнущее на весь подвал, потекло из горлышка. Он сунул крышку в ее протянутые руки и придвинул к ней термос, чтобы она подливала сама.

– Большое спасибо, – сказала Алька и даже несмело улыбнулась психу.

Время растянулось в гармошку, длинную, как крысиный хвост. (Плеснуть, вскочить, толкнуть…)

А когда Алька поднесла к губам картофельное пойло под его пристальным взглядом, оно остановилось – ненадолго, лишь на те несколько секунд, которые требовались, чтобы проговорить про себя плеснуть-вскочить-толкнуть-добежать до лестницы…

Но стоило ей прикоснуться губами к краю чашки, как это стало неважно. И все, что она придумала, стало неважно, потому что картофельная мешанина была чуть теплая. Совсем чуть-чуть. Ошпарить ею было невозможно.

– Серега, я уезжаю. – Илюшин, вернувшийся из академии всего полчаса назад, поднялся из кресла и отодвинул компьютер, на котором просматривал записи допросов.

– Куда?

– Хочу покататься по Подмосковью. Рано не ждите, поздно тоже, когда вернусь – не знаю.

Бабкин недоверчиво уставился на напарника. Тот выглядел вполне бодрым в отличие от самого Сергея и, судя по его лицу, говорил серьезно.

– Шутишь? – на всякий случай уточнил Бабкин, очень надеясь на положительный ответ.

– Пожалуй, все-таки не позже завтрашнего утра вернусь, – задумчиво сказал Макар, и Сергей понял, что положительного ответа не будет.

– Илюшин, ты свихнулся, что ли? – рассерженно спросил он. – У нас сутки до окончания дела, мне нужна твоя помощь, а ты куда-то сваливаешь!

– Не куда-то, а по вполне конкретным местам. Поеду сюда, сюда и сюда. – Он показал на три точки, помеченные на карте, лежавшей на столе. – Там, как меня заверили специалисты, должна быть антоновка.

Несколько секунд Бабкин смотрел на него без выражения, потом тихо спросил, выговаривая слова по одному:

– А зачем тебе антоновка?

– Мне она ни к чему, я кислые яблоки не люблю. Зато очень может статься, что их любит тот, кто поможет нам найти Рокунову.

Лицо у Бабкина стало такое, что Макар, сжалившись, кратко рассказал о разговоре со слепым стариком. Некоторое время Сергей осмысливал свалившуюся на него информацию, затем глубоко вздохнул, стараясь сдерживаться:

– Ты хочешь сказать, что сейчас поедешь искать маньяка в яблоневых садах? Я тебя правильно понял?

– Не то чтобы искать, – легкомысленно отозвался Илюшин. – Я бы сказал, скорее провести рекогносцировку местности. Увидеть все своими глазами.

– Да через два часа стемнеет!

– Ничего страшного, я неплохо вижу в темноте.

Остатки тщательно сохраняемого спокойствия слетели с Бабкина, как сорванный ветром с дерева лист:

– Черт побери, ты можешь мне объяснить, какого фига ты едешь неизвестно куда и неизвестно зачем?! Вместо того чтобы остаться и еще раз провести допросы! И, главное, что ты надеешься получить от этой поездки, а?!

– Только не нервничай, – посоветовал Илюшин, выдвигая ящики и что-то ища. – Здесь всю необходимую работу проделаешь сам. Или ты еще не понял? – Он вытащил из ящика ручку и повернулся к Бабкину: – Серега, у нас два дела, а не одно.

– В каком смысле – два?

– В прямом. Первым занимаешься ты. Ищешь убийцу Костиной. Твой преступник – среди тех, кто сейчас сидит в «Артемиде», и я уверен, что ты его найдешь. Второе – мое, потому что оно мне интересно.

– Да как я его найду, если мы уже всех опросили по четыре раза, а у эксперта нет никаких новых данных! Все, тупик! Баста, карапузики, кончилися танцы! Приехали!

– Вы опрашивали людей, пытаясь установить, у кого из них нет алиби. Выяснили, что нет ни у кого, а это ни на йоту не облегчает вашу задачу.

– Нашу! Нашу задачу!

– Пусть нашу. Так вот, дело не в алиби, а в мотиве. Кстати, установили, кто из четверых клиентов был знаком с Костиной раньше?

– Степаныч с помощниками сейчас этим занимаются.

– Вот и пускай занимаются. Как только что-то нароют, позвонишь мне. Возможно, одной этой информации хватит, чтобы понять, кто убийца.

– И что мы будем делать с этим знанием? – язвительно спросил Сергей.

– Там увидим. Не торопи события, мой суматошный друг. Я понимаю, что тебе нужны улики, но поверь мне на слово: они сейчас не так важны, как понимание того, что же в действительности здесь произошло.

Бабкин страдальчески закатил глаза:

– Ладно, допустим… Но зачем ты заставил меня опрашивать свидетелей, если сам справился бы с этим в сто раз лучше? Знаешь ведь, что общение с бизнесменами и чиновниками – не моя сильная сторона.

– Именно поэтому и заставил, – спокойно ответил Макар. – И ты неплохо справился.

– В каком месте, интересно, я справился, если по-прежнему у нас ничего нового?!

Илюшин отмахнулся от этого замечания как от чего-то несущественного и сунул в карман сложенную вчетверо карту:

– Все, Серега, я поеду, прокачусь по окрестностям. Будь на связи.

– Да куда уж я денусь… – проворчал Бабкин, хмуро глядя ему вслед. – Прокатится он…

Макар вел «Ниссан», взятый в гараже «Артемиды», сам: Саша Крупенников остался в клубе, загруженный делами. Это было Илюшину только на руку – он предпочел поехать один, а отказывать мальчишке, рвущемуся сопровождать его, было жалко. Под музыку «Серебряного дождя» и регулярное попискивание телефона, напоминающего о стремительно разряжающейся батарее, он ехал по трассе, вдоль которой уже зажглись фонари, время от времени поглядывая на разложенную в соседнем кресле карту.

– Поселок Дерябино, – вслух проговорил Макар, сворачивая с главной дороги. – Посмотрим…

Поселок был выбран им по двум причинам: во-первых, он ближе всех находился к Вишневому, где нашли машину убитой Виктории Чериной, а во-вторых, из трех мест, отмеченных Казанцевым, только здесь рядом проходила железная дорога и была станция, которая так и называлась – «поселок Дерябино».

Заглушив машину возле супермаркета, который в этот час уже был закрыт, Илюшин вышел в вечернюю сентябрьскую прохладу и глубоко вдохнул. Пахло яблоками. Тонкий запах яблок и дыма стелился в воздухе, окутывал сады. Макар пошел по главной дороге, отмечая, насколько этот поселок не походил на Вишневый. Здесь стояли добротные двухэтажные дома, невдалеке виднелись три серых пятиэтажки, во дворе перед которыми сохло на веревках белье, и отовсюду слышались голоса. Перед домами сидели старушки на лавочках, почти не обращавшие на него внимания, и играли дети. В центре Дерябина кипела жизнь, из какого-то помещения под гордой вывеской «Кафе-клуб» доносилась громкая музыка, но чем дальше уходил Илюшин от главной улицы, тем тише и безлюднее становилось вокруг.

Илюшин шел неторопливо, приглядываясь к домам и их обитателям.

Он остановился возле крайнего дома, стоящего немного на отшибе, в котором не горело ни одно окно, и огляделся. Отсюда, с окраины поселка, начинался лес – точнее, перелесок, за которым угадывалась железная дорога – и станция, предположил Макар. В синих сумерках и лес казался синим, густым и непроходимым, но от дороги в сторону деревьев уводила хорошо протоптанная тропинка. Немного подумав, Макар двинулся по ней к лесу, решив, раз уж приехал, обойти и увидеть как можно больше.

Метров через триста тропинка раздваивалась, и задумавшийся Илюшин пошел по левой. На траву уже упала вечерняя роса, и стало темнеть так быстро, что вскоре он перестал различать стволы деревьев. Тропа то и дело разветвлялась, и теперь уже он выбирал не ту дорожку, которая казалась ему верной, а ту, на которой было меньше высокой травы.

Десять минут спустя он понял, что заблудился. Никакими рельсами поблизости и не пахло, а пахло ночным, уже определенно ночным лесом, ветви которого глухо шумели высоко над его головой. Илюшин достал телефон, чтобы посветить на тропу, и только вздохнул, когда, в последний раз просигналив о разрядившейся батарее, тот отключился.

«Он не стал возвращаться в трактир – там осталась лишь пара зелий местного лекаря, которые теперь были ему без надобности. Чутье подсказывало, что следует как можно скорее исчезнуть, пока бургомистр не спохватился, что сделал ошибку, отпустив его. Крысолов вышел из главных ворот и направился по дороге к Везеру, рассчитывая перейти его, а дальше затеряться в вересковых холмах. Больше всего ему хотелось спрятаться в какую-нибудь нору и как следует выспаться, а в холмах было полно небольших укромных пещер. Жители Хамельна называли их Чертовыми за то, что ночами из пещер раздавались странные голоса, но ему было наплевать на всех чертей, что могли обитать в холмах.

Не дойдя немного до брода, Крысолов приостановился, потому что услышал крики. Встречаться с кем-либо из горожан не входило в его намерения, и он уже решил поискать брод выше по течению, но затем разобрал детские голоса. Постояв на месте и убедившись, что на берегу кричат одни лишь дети, он неохотно двинулся вперед. Ненужный шест Крысолов оставил в городе, но полагал, что и без Крысиного Короля они не упустят такое развлечение.

Так и вышло. Заметив путника, дети поначалу оторопели, но затем бесстрашно бросились к нему, облепили со всех сторон, крича глупости и дразня друг друга. Крысолов усмехнулся. Пожалуй, из всего Хамельна лишь дети не знали о его изгнании и верили в то, что он и впрямь способен на колдовство. Их было человек десять, самому младшему – около четырех, а старшей девочке не больше одиннадцати. Она привлекла его внимание ангельским обликом: пышные белые кудри, как у барашка, небесной чистоты голубые глаза – и язычок, с которого то и дело слетали пакости. Крысолов сплюнул и подумал, что маленькие женщины ничем не отличаются от взрослых.

Пара глазастых мальчишек, вывалявшихся в песке с ног до головы, пытались дергать его за мешок, но он прикрикнул на обоих, и они испуганно отскочили в сторону. Тогда девочка подошла к нему и с уверенностью избалованного ребенка, знающего, что ему не откажут, улыбнулась и попросила разрешения посмотреть, что в мешке.

– Мы не скажем Ханне, – добавила она, обернувшись в сторону ивы, росшей неподалеку от берега.

– Кто такая Ханна?

– Ханна – это наша нянька. Она спит. И она очень глупая, – пренебрежительно поведала девочка.

«Нянька?!» Крысолов оглядел детей внимательнее, забыв о том, что собирался миновать их как можно быстрее. Трое выглядели оборванцами, но прочие, даже перепачкавшись в глине и песке, были слишком чистенькими для босяцкого отродья. Он присел перед ними на корточки, задал несколько вопросов, и от тех ответов, что он услышал, с его губ едва не сорвался удивленный свист.

Трое из этих десяти ребят принадлежали к какой-то важной семье Хамельна. Их родовое имя ничего не говорило Крысолову, да это и не имело большого значения. Нянька сопровождала детей повсюду и, конечно же, поволоклась за ними на реку, но здесь ее сморило, и она свалилась спать.

Крысолов глубоко вздохнул и обернулся к башням города. Святой Петр, не оставляющий своим заступничеством бродяг и крысоловов, снова явил великую милость. Оставалось лишь не сбиться с правильного пути.

Крысолов не умел разговаривать с детьми. Но эти слушали так жадно, что от него потребовалось совсем немногое. Он развязал мешок, вынул одну из коробочек и бережно отсыпал две крошечных щепотки снадобья в пустую флягу с широким горлышком. Зачерпнул воды из реки, хорошенько взболтал и сделал вид, что пьет – под испытующими взглядами детей.

Судя по их лицам, они ожидали, что он на глазах превратится в крысу и юркнет в нору под корнями, и были огорчены, когда этого не случилось. Крысолов объяснил, что его волшебный порошок дарит удивительную способность – находить золото, спрятанное карликами. Выпивший этой воды слышит голоса, подсказывающие, куда идти, чтобы откопать клад. Говорил он мало, скупо роняя слова, и тем самым окончательно убедил их в своей правдивости.

А можно им тоже глотнуть немного этого чудесного средства? Они только попробуют, всего лишь по глоточку! Поначалу он отказывался, изображая жадность, но в конце концов дети уломали его – лишь с условием, что каждый выпьет не больше двух глотков, может быть, трех. Они согласились и с горящими глазами сгрудились вокруг него.

Он вливал каждому в рот по два глотка, следя за тем, чтобы не перелить состава. Поколебался, стоит ли давать яд младшему, но тот, сообразив, что ему клада не достанется, разревелся так оглушительно, что Крысолов испугался – могла проснуться нянька. Влив мальчишке один небольшой глоток, он закупорил флягу и приготовился ждать.

Состав подействовал быстро. Сперва они начали зевать, затем глаза у детей помутнели, а движения стали вялыми и расслабленными. От каждого из них теперь исходил резкий запах, чуть сладковатый, с гнильцой. Он рассадил всех десятерых на траве, внимательно осмотрел – в его намерения вовсе не входило лишать кого-то из них жизни – и с облегчением убедился, что на каждого снадобье действует как надо.

Когда он заговорил, они сперва не откликнулись, но затем послушно встали и пошли за ним. К счастью, брод был неглубоким, иначе дети потонули бы, как слепые кутята. На другом берегу он оглядел их, медленно и громко объяснил, что они должны сделать дальше, и, убедившись, что все услышали его, повел свое маленькое стадо к холмам.

Оглядываясь на сонную мелюзгу, он чувствовал, как дьявол внутри него хохочет и потирает руки. Пусть только попробует бургомистр теперь не заплатить сполна за его работу и за то оскорбление, что ему нанесли! Город Хамельн надолго запомнит его! Десять детей, десять маленьких голубков, десять сундучков с золотом у него в руках, идут за ним следом, послушные, как овечки, и готовы исполнить каждое его приказание. Крысолов знал, что действия раствора хватит ненадолго и что отупение, вызванное им, быстро спадает, но надеялся успеть добраться до пещер прежде, чем это случится.

От крика, раздавшегося сзади, он вздрогнул, обернулся – и грязно выругался. Их догоняла женщина – краснолицая, мокрая, запыхавшаяся… Сперва он решил, что нянька проснулась и бросилась вслед – дорога просматривалась издалека, а шли они неторопливо, приноравливаясь к шагу самых мелких, – но женщина подбежала ближе, и Крысолов с изумлением узнал в ней жену бургомистра. Она едва не валилась с ног – видно, бежала за ними от самого Хамельна.

– Стойте! Стойте!

Поравнявшись с последним из детей, она все-таки упала на дорогу, в пыль, и даже не нашла сил подняться – лишь обратила к детям перепуганное лицо:

– Коринна! Дагмар! Курт! Куда вы идете?! Вы сошли с ума?! Вернитесь сейчас же!

– Они тебя не слышат, – холодно бросил Крысолов, рассматривая ее, как пойманную крысу в мышеловке.

Лизетта и сама увидела по их лицам, что творится что-то странное, и, с трудом поднявшись из пыли, бросилась трясти их одного за другим. Перед старшей девочкой она замерла, вглядываясь ей в глаза и бормоча «Коринна! Коринна!», а затем подскочила к Крысолову и вцепилась в него:

– Что ты с ними сделал?! Отвечай! Что?! Они умрут? Они умирают?!

Он оттолкнул ее в сторону:

– Мертвые они мне ни к чему! Перестань визжать и заткнись, иначе сделаешь им хуже!

Угроза подействовала на женщину – она испуганно помолчала, утирая слезы, затем спросила:

– Куда ты их ведешь?

Теперь настала его очередь молчать. Он смотрел на нее, и от его взгляда она попятилась назад. Крысолов опасался, что у нее хватит сил убежать, но, когда он подошел, разматывая веревку с пояса, Лизетта покорно протянула руки. Ее безропотность заставила его нахмуриться, подозревая ловушку, на которые только и способны женщины, но запястья он связал ей не за спиной, как намеревался, а спереди, зная, что так идти ей будет легче.

Час спустя путник, случайно оказавшийся неподалеку от Хамельна в лесах, что окружают узкой полосой вересковые холмы, мог бы увидеть необычную процессию. По широкой тропе, ведущей к Чертовым Пещерам, шли дети – около дюжины мальчишек и девчонок, странно молчаливых и сосредоточенных. За ними брела женщина в платье с рваным подолом и чепце, сползшем на одно ухо, и веревка от ее связанных рук тянулась назад – к высокому худому человеку с мешком за спиной. Человек зачерпывал что-то, похожее на желтую труху, из висевшей на поясе небольшой котомки и разбрасывал по тропе за собой.

– Зачем ты это делаешь? – подала голос Лизетта, и Крысолов вздохнул.

Они шли не так долго, но она успела освоиться и даже, кажется, смирилась со своим унизительным положением. А освоившись, начала задавать вопросы. На первых порах он пытался отмалчиваться, но тогда она сама принялась высказывать предположения, а долго слушать это Крысолов был не в состоянии.

– Зачем ты рассыпаешь песок?

– Это не песок.

– А что же?

– Кора одного дерева.

– Какого?

– Ты не знаешь. Оно растет далеко отсюда.

– А зачем ты рассыпаешь кору?

– Чтобы собаки, посланные твоим мужем по нашему следу, не нашли нас.

Он обернулся якобы для того, чтобы взглянуть на идущих детей, а на самом деле – бросить взгляд на женщину, и увидел по ее вытянувшемуся лицу, что она ничего не поняла.

– Запах, – пояснил Крысолов. – Кора сильно пахнет, отбивает запах наших следов. Собаки не пойдут за нами, возьмут ложный след.

На этот раз она сообразила. Но на лице ее вместо ожидаемого им смятения отразилось что-то иное… И это что-то привело Крысолова в замешательство.

Он не мог ее понять. Когда он сказал, что отправит ее в Хамельн, чтобы она сообщила горожанам и бургомистру о его условиях, на которых он согласится вернуть детей, Лизетта лишь кивнула. Похоже было, будто это ее совсем не заинтересовало. Зато долго допытывалась о том, как он ввел детей в сонное состояние, в котором они слушаются только его.

Устав от расспросов, он объяснил, что дал им сильно разведенный яд, который в большой дозе вызывает быструю и почти безболезненную смерть, а в малой – животное отупение, в котором тот, кто выпил средство, может лишь подчиняться повелениям другого. Он не сомневался, что сейчас последуют вопросы о том, правильно ли он рассчитал количество порошка, но вместо этого Лизетта спросила, взглянув на него чуть ли не с испугом:

– А зачем тебе такое страшное средство?

Он не понял ее, и она объяснила: самоубийство – грех, а для чего еще носить с собой такое снадобье, как не для того, чтобы окончить жизнь без мук и боли?

Крысолов покачал головой и объяснил, что использовал яд для лечения от бессонницы. Сделай раствор погуще или выпей больше, и заснешь долгим сном без сновидений – не очень-то восстанавливающим силы, но и не изматывающим так, как мучительные ночные часы, в которые не можешь сомкнуть глаз.

Она живо закивала, кажется, обрадованная тем, что он не собирается губить свою душу. Веревки, связывающей ей руки, она словно бы и не замечала и вела себя так, будто они вышли на лесную прогулку.

Крысолов знал, что силы снадобья хватит еще на пару часов, а затем дети уснут мертвым сном. Это означало, что ему необходимо найти подходящую пещеру за то время, что они держатся на ногах.

Он поравнялся с Лизеттой и намотал веревку на руку.

– Послушай… – несмело начала она, когда переварила его слова о действии снадобья, – скажи, а как твое имя?

– Крысолов.

Она помолчала, но затем снова попыталась заглянуть ему в лицо – он уже успел отметить эту ее особенность постоянно приглядываться, словно его лицо могло измениться за то короткое время, что она молчала.

– Нет! Как… как тебя зовут на самом деле?

– На самом деле меня зовут Крысолов, – отрезал он, изнемогая от ее настойчивости.

– Но твоя мать… – не отставала Лизетта. – Как она называла тебя?

Крысолов резко обернулся к ней и наклонился так близко к ее лицу, что она отшатнулась.

– Моя мать называла меня «Эй, выродок!». Тебе достаточно? – со скрытой жестокостью осведомился он, зная, что его вранье надолго заставит ее заткнуться.

Дождался, пока она растерянно заморгает, и снова пошел вслед за детьми, натянув веревку.

Некоторое время прошло в тишине, и он успел погрузиться в свой замысел: за детей он потребует такой выкуп, какой бургомистру не мог присниться и в самом страшном кошмаре. Он разорит этот город! Они проклянут тот день и час, когда решили посмеяться над ним! Он наверняка…

– А как твоя мать называла тебя, когда ты был крошкой?

Крысолов споткнулся от неожиданности. Святой Петр и угодники, возможно ли заткнуть хоть единственную женщину на земле одними лишь словами?!

– Наверняка у тебя было какое-то имя, – задумчиво продолжала Лизетта, незаметно приблизившись к Крысолову и пытаясь заглянуть ему в глаза. – Скажи, какое? Даже если она редко называла тебя им, скажи! Прошу тебя!

Он понял, что если не сказать, то она не отвяжется до самого конца их пути, и страдальчески закатил глаза:

– Вихарт! Ну, успокоилась?! Мать называла меня Вихарт! И хватит об этом.

Некоторое время Лизетта шла рядом с ним в молчании, но затем не удержалась:

– Вихарт – очень красивое имя. Я не знала прежде никого с таким именем.

– И не узнаешь в будущем, если не заткнешься, – грубо оборвал он ее. – Иди молча, ясно? Ты мешаешь мне думать.

На подходящую пещеру он наткнулся почти сразу, стоило им выйти к холмам. Перед ней высилась темно-серая разлапистая ель, а под елью осел замшелый валун, усыпанный подсохшими иглами.

Детей Крысолов усадил возле валуна, свой конец веревки привязал к дереву и достал из рюкзака лепешки, предусмотрительно захваченные в трактире. Лепешек было много. Дети сидели, равнодушно жуя, и по их глазам он видел, что они вот-вот заснут.

Лизетта тоже заметила это.

– Они хотят спать… Бедняжки, столько идти!

Он осмотрел пещеру, выбросил оттуда обглоданные высохшие кости – кажется, кто-то полакомился дикой козой – и вернулся к своим пленникам. У белокурой девочки лепешка выпала из руки, но поднимать ее она не стала, бессмысленно глядя перед собой.

– Коринна почти спит, – вполголоса заметила Лизетта, очищая от игл, попавших в дырявые башмаки, ножки самого младшего, Якоба.

– Твой муж, должно быть, уже поднял весь город на поиски. Из-за тебя поднимется большой переполох… Куда больше, чем из-за них. – Крысолов кивнул на детей.

– Ты плохо знаешь моего мужа! – возразила Лизетта с резкостью, удивившей его. – Переполох поднимется, но не из-за меня, а из-за нее. – Она кивнула на девочку, наклонившую прелестную головку набок и прикрывшую глаза.

– Как бы ни была знатна ее фамилия, но супруга главы города важнее любого ребенка, – пожал плечами Крысолов, подумав, что Лизетта, пожалуй, все-таки глупа.

– Коринна – не любой ребенок! – тихо, чтобы не слышала девочка, бросила Лизетта. – Она племянница Людвига!

– Что?

– Дочь его сестры. Поверь мне, Вихарт, мой супруг выложит куда больше золота за нее, чем за меня! Он очень… – она запнулась и закончила без выражения: – Он очень привязан к девочке.

Очевидно, спохватившись, что сказала лишнее, Лизетта замолчала и вернулась к своему занятию: продолжила осматривать ножки мальчика.

– У тебя есть дети? – неожиданно для себя спросил Крысолов, глядя на золотистые волосы с лисьим оттенком, рассыпавшиеся из-под чепца.

Женщина молча покачала головой.

– Отчего? Ты бесплодна?

Лизетта обернулась, и гневные слова уже готовы были сорваться с ее губ, но в последний миг она сдержалась. Качнула головой, что можно было принять и за согласие, и за отрицание, и по ее замкнутому лицу он понял, что больше ничего не услышит.

Перенести детей в пещеру было не так просто, как ему казалось, и он изрядно попотел, укладывая каждого из них. Закончив с этим, спустился к ручью, журчавшему неподалеку, набрал свежей воды и вернулся, опасаясь обнаружить, что Лизетта сбежала. Но она сидела на земле, прижавшись к стволу дерева, словно собака, забытая хозяином на привязи. Он отвязал ее, отчего-то поверив, что она не воспользуется его добротой – глупая уверенность, если подумать, но думать ему не хотелось. Сначала женщина забралась в пещеру, к детям, но затем села возле выхода, обняв себя руками, глядя на лес, расстилавшийся внизу.

Утром он отправит ее в город, а сам с детьми переберется в другое место… Как ни хитер бургомистр, а он перехитрит его. Похотливый толстяк не откажется платить, раз у Крысолова его сокровище, белокурое дитя с развратным взглядом.

Крысолов не собирался разводить костер, понимая, что отблески огня выдадут его с головой, но не успело солнце сесть, как над лесом собрались тучи и хлынул такой ливень, словно святой Петр копил небесную воду по заказу Крысолова, не давая ей проливаться раньше времени. В такой дождь не видно дальше двадцати шагов, и потому он, забравшись под ель, развел небольшой костер и выпустил из коробки Ушастого.

Через некоторое время пришла Лизетта, пристроилась напротив, глядя на пламя. Крысолов наклонился, поворошил угли, и по ним засновали красные, как глаза крыс, огоньки.

– Завтра пойдешь в город с утра. Скажешь на словах, что за возвращение детей я увеличиваю плату в два раза. Двести солидов и две тысячи денариев – вот цена за то, чтобы все малютки вернулись домой.

– А если они откажутся?

Крысолов пожал плечами:

– Ты думаешь, я потащу детей с собой? Они выпьют по три глотка того же средства, что выпили днем, и заснут вечным сном.

– Ты не сделаешь этого!

Убежденность, прозвучавшая в ее голосе, позабавила его:

– Отчего же? Что может меня остановить? Подумай, Лизетта: я освободил Хамельн от крыс, а твой муженек вышвырнул меня, не заплатив и медной монеты. Он бы бросил меня в тюрьму, дай я ему такую возможность, но не успел. Не сомневаюсь, сейчас он клянет себя за это… Меня прогнали с позором, и слава моя побежит впереди меня. Вы готовились к голоду, готовились к позору, я избавил вас от того и другого – и что же? Разве кто-то заступился за меня, когда твой муж решил подкупить Курца? Разве кто-то возвысил свой голос в мою защиту, когда мне не бросили и собачьей подачки? Останься крысы в Хамельне, и вряд ли кто-то из этих детей, – он кивнул на пещеру, – увидел бы следующее лето. Так что я всего лишь сделаю то, что случилось бы и без меня.

Кажется, теперь она была куда менее уверена, чем прежде. Ему нравилось наблюдать за страхом и смятением, отражавшимися на ее лице, и видеть, как она волнуется и от волнения прикусывает нижнюю губу.

– Ты не убьешь их! Ты… Ты совсем не так жесток, как притворяешься!

Он от души расхохотался, и от его смеха Лизетта вздрогнула.

– Жестокость? Да ты сама как глупый ребенок! Жесток я был бы, если бы мучил их, как твои сограждане мучили несчастных неповинных кошек… А я лишь дам им такую смерть, которая для многих является благом. Если твой муж откажется платить…

– Он не откажется!

– Завтра и поглядим. Ты должна вернуться к этой пещере до захода солнца. Я стану ждать неподалеку. Если приведешь кого-нибудь или за тобой тайно отправят людей, я замечу их – и тогда прощайтесь с детьми. Ты принесешь с собой выкуп, и я уйду с ним, а потом сообщу, где спрятаны ваши птенчики.

Лизетта взяла палку, поворошила угли в затухающем костре. Капля дождя упала с промокшей еловой лапы ей на лицо, и она безотчетно стерла ее, думая о чем-то своем.

– Мне кажется все же, что ты добрый человек, – невпопад сказала она, глядя на него со странным выражением.

Он не нашелся что ответить и лишь криво усмехнулся. «Добрый человек!» Вот, значит, как она думает о нем?

– Скажи… – не сводя с него глаз, спросила Лизетта, – ты никогда не жил в Танненбурге?

– Я даже не знаю, где это.

– Это маленький городок по соседству с Хамельном. Я там выросла. Когда я была маленькой, мы играли вместе с мальчиком… он был чем-то похож на тебя. Мы были совсем детьми. А потом его увезли, и я очень горевала. Он был моим другом.

– Нет, – покачал головой Крысолов, отчего-то испытывая чувство, похожее на сожаление. – Никогда не был в этом городе.

– Знаешь, я сделаю все, чтобы тебе было лучше! – с неожиданной горячностью сказала Лизетта. – Клянусь, я сделаю это!

Теперь настала очередь Крысолова озадаченно смотреть на нее. Нет, по лицу не похоже, чтобы она лгала… Черт их разберет, конечно, этих баб, с их лживыми штучками и хитростью, которой позавидовала бы и лисица… Но, кажется, она и впрямь собирается позаботиться о нем.

От этой мысли в душе его шевельнулось что-то, чему он не знал названия, и ему захотелось отплатить ей лаской. Как-никак, она не мешала ему, не создавала сложностей… Мало какая женщина на ее месте вела бы себя так же храбро! Но ласковых слов он не знал, да и считал себя не мастаком говорить, поэтому распорядился:

– Сходи в пещеру, достань из моего мешка дождевик. Он вверху, под флягой. Холодает, а твое платье… Оно не для ночей в этих холмах. На, возьми. – Он сунул в костер влажную еловую ветку, и та нехотя загорелась, чадя серым дымом.

Вновь быстрый взгляд темных глаз – и, выхватив у него ветку, Лизетта метнулась в пещеру так стремительно, будто он сказал, что собирается побить ее. Вернулась не сразу, неся в руках накидку из козьего пуха – непременную принадлежность любого странника, кем бы он ни был – крысоловом или пилигримом.

– Завернись, – приказал он, оправдывая себя тем, что она нужна ему здоровой.

Лизетта накинула серый дождевик на плечи и благодарно улыбнулась:

– Тепло… Ой! Забыла!

Спохватившись, она вытащила из складок платья его флягу, в которую он набирал воды из ручья, и протянула ему.

– Я подумала, ты захочешь пить, и захватила.

Он нахмурился, и она тут же подалась вперед, заговорила торопливо и виновато:

– Нельзя? Я отнесу! Не сердись, я ее не открывала и не пила ни глоточка! Разве я могу пить твою воду? Просто я решила, что тебе…

– Перестань, – остановил он ее, откупоривая флягу: в конце концов, ему и в самом деле не помешал бы глоток. Жадно отпил, утер губы. – Должно быть, ты сама хочешь пить?

Лизетта покачала головой.

– Нет, я не хочу. Мне бы поспать… Держи, – она сбросила накидку, протянула ему. – В пещере она мне не понадобится.

Он кивнул, не споря. И правда, в пещере она может прижаться к детям, и их теплые тела согреют ее. А ему всю ночь сидеть здесь, сторожить их… Дождь вскоре кончится, и ему придется потушить костер: с бургомистра станется прочесывать холмы и ночью.

Женщина ушла. Крысолов сидел возле огня, подбрасывая поленья в костер и слушая, как рассерженно шипит огонь, когда в него проливается вода с еловой ветки. Нет, никто не станет слагать о нем песни и рассказывать своим внукам истории о Крысолове… Но зато он покинет этот город с обещанной наградой, а сверх того – еще опустошив казну Хамельна и карман самого бургомистра.

Он сам не заметил, в какой момент от мыслей о бургомистре перешел к мыслям о его жене. Значит, о пристрастиях супруга Лизетты не зря судачат в городе… Что ж, старому развратнику придется от души заплатить за свои шалости и страстишки. Но ее – ее было жаль. Немного зная род людской, Крысолов не сомневался, что именно Лизетта, а не ее муж, подвергается насмешкам в Хамельне, и это о ней судачат за спиной и посмеиваются, будь она хоть дюжину раз женой бургомистра. Местные кумушки перемывают ей кости, а мужчины поглядывают свысока. Вот бургомистр – тот пользуется уважением и почетом… Но не она, не она…

Крысолов чувствовал, что глаза слипаются. Слишком много времени он провел без сна, и усталость наваливалась, наплывала каплей на восковой свече, и сквозь дрожание потухающего огня ему виделись свечи в соборе.

Дождевик из козьего пуха грел отменно, не хуже хорошего меха. Он завернулся в него, чувствуя, как тепло проникает вглубь, мохнатой шкурой медведя закрывает свет, и сам ощутил себя медведем, забирающимся глубоко в берлогу. Там было темно, сухо, и Крысолов облегченно погрузился в сон».