Глава 7

«Четыре человека… четыре человека… – В голове у Бабкина уже битых пятнадцать минут вертелись эти два слова да скороговорка: – «Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж». Тьфу».

Он устал. Допрос клиентов Перигорского Сергей закончил полчаса назад и теперь сводил в одну таблицу показания, сверяя их друг с другом по времени. Пока расхождений не было. Положение несколько облегчало то, что один из клиентов, ресторатор, в субботу ожидал важного звонка и потому носил с собой телефон, упакованный в водонепроницаемый чехол. Время от времени он доставал его и просматривал сообщения, заодно машинально отмечая время. По этим точкам и можно было хотя бы примерно попытаться установить, кто из подозреваемых где находился в момент убийства.

Но это ничего не давало, как и утверждали оперативники. Фактически, подумал Бабкин, он сделал бесполезную работу, потому что прошел тем же путем, которым проходили они. И с теми же результатами. Все эти данные имелись у них еще накануне, и можно было не тратить столько времени и сил на то, чтобы выяснить уже ясное.

Бабкин отпил остывший кофе из маленькой чашки, которую неудобно было держать в руке, да и напитка в ней хватало всего на пару глотков, но звать кого-нибудь, чтобы ему приготовили новую порцию, казалось неловко. Он всегда стеснялся в таких случаях и чувствовал себя нелепо, хотя никто, глядя на него, не догадался бы об этом. Конечно, можно было отправиться на поиски кофе самостоятельно – наверняка где-нибудь неподалеку обнаружился бы подходящий агрегат, – и Бабкин уже почти решился сделать это, но затем вспомнил двух наяд, у одной из которых Макар вытащил бутылку с водой, и передумал.

Перед беседой с клиентами он еще раз внимательно просмотрел их досье и предположил, что ожидает его в каждом случае. Актер станет истерить, Коцба замкнется, чиновник будет цедить слова сквозь зубы, а грузин сыграет роль рубахи-парня. Однако вышло не совсем так.

Аслан Коцба – первый, с кем встретился Бабкин, – шутил и вел себя непринужденно, как будто не сидел вторые сутки в «Артемиде» из-за смерти женщины, регулярно исполнявшей его прихоти.

– Я к ней заходил, да… Нет, не заплывал – шел через дверь. А плавали мы с Вано наперегонки, вверх-вниз, вверх-вниз! Он у нас горячий южный человек, проигрывать не любит, так что три раза сплавали, пока он не убедился, что точно проиграл.

Аслан удовлетворенно улыбался, щурил черные глаза.

– Что? Ну зачем глупости спрашиваешь! Конечно, жалко. Мика красивая была, интересная… Как пришел, так и заходил к ней, но ненадолго. Нет, время тебе не скажу, я здесь за стрелками не смотрю.

Вано Даташвили, «горячий южный человек», глядел не на Бабкина, а на узкую прорезь окна за его спиной, слова бросал нехотя по одному, словно они стоили ему денег, и время от времени вздрагивал широкими ноздрями. Невысокий, с красивой седеющей головой, Вано весь разговор просидел неподвижно, положив смуглые руки на подлокотники кресла.

Да, он был у Микаэллы. Да, один раз. Нет, недолго. Сколько это длилось, он не знает.

– Я что тебе, будильник, чтобы время засекать? Про время я все сказал твоим мальчикам, второй раз повторять не буду, у них спроси.

Властное значительное лицо, высокомерие грузинского князя, тяжелые набрякшие веки под черными глазами. «Артист, елы-палы!» – решил Бабкин, но если Даташвили и играл, поймать его на притворстве он не мог – ресторатор был естественен и органичен. Он в нескольких словах обрисовал их соревнование с Коцбой, но сразу замолчал, стоило Бабкину завести речь о других клиентах.

– Видел их. Что делали, у них спроси.

И больше ничего выжать из Вано Даташвили не удалось.

Чиновник по фамилии Сушков, оказавшийся точно таким же, как на фотографии – маленьким, круглоголовым и плешивым, – трясся, вскрикивал и то и дело начинал истерически скандалить, требуя немедленно соединить его с начальством Бабкина, но на предложение самому позвонить и поговорить с Игорем Васильевичем почему-то отвечал резким отказом. За пятнадцать минут Сергей Иванович до того вывел сыщика из себя, что в конце концов Бабкин повысил голос, о чем тут же пожалел.

– А вы на меня не кричите! – окрысился на него Сушков. – Вам тут не семнадцатый год, между прочим! Интеллигенцию всю задавили, теперь за нас принялись, да?!

– За вас – это за кого? – устало поинтересовался Сергей.

– За нас! За тех людей, которые правду готовы говорить, невзирая на лица! А такие, как вы, нас стреляете, душите, увольняете, гоните прочь отовсюду, чтобы мы вам глаза не мозолили… Развелось вас столько, что и подумать страшно!

– Вы забыли добавить – «сатрапы».

– Что?

– Говорю, забыли добавить о сатрапах и душителях свобод. Чтоб уж для полноты картины.

Сушков замолчал, пожевал губами, прищурился – и вид у него вдруг стал совершенно благостный. Маленькие ручки, сложенные на коленях, бровки, скорбно сведенные вместе – о Сушкове хотелось говорить в уменьшительно-ласкательной форме и извиняться за беспочвенные подозрения. Но Бабкин справился с этим порывом.

– Когда вы приходили к Микаэлле? – спросил он. – Сколько примерно времени, по вашим ощущениям, прошло с тех пор, как вы появились в клубе?

– А не знаю я, сколько времени! Может, час, а может, и два. Спросите у той девки, которую я в лабиринте встретил!

– Какой девки?

– Ливи. Мы с Микаэллой… – Он сделал паузу и продолжил: – Я у Мики посидел, кальян покурил, а затем ушел. Поднимаюсь наверх по лестнице, а навстречу Ливи бежит, блондиночка. Ничего такая, аппетитненькая.

– И что?

– А ничего, – равнодушным голосом ответил Сушков. – Ущипнул ее за ляжку и дальше пошел. И больше никого не видел. Только визг услышал, понял, что случилось что-то. А так я ни при чем, это вам и самому должно быть ясно.

Бабкину не было ясно, и он вцепился в Сергея Ивановича бульдожьей хваткой, заставляя того вспоминать, какое выражение лица было у встретившей его Рокуновой, что она сказала, как посмотрела… Когда он в четвертый раз зашел с другой стороны, чиновник внезапно просветлел лицом:

– А! Она что-то прочирикала о Вано, который только что второй раз проиграл Аслану!

«Только что?»

Сергей придвинул к себе таблицу перемещений гостей и русалок, быстро пробежал ее глазами. Им удалось выяснить, что заплывы Даташвили и Коцбы в первом озере закончились около половины одиннадцатого. Значит, примерно через пять-десять минут Сушков столкнулся в лабиринте с Рокуновой, и она бежала в грот Микаэллы. Сама Рокунова нашла тело около одиннадцати с небольшим. И где, спрашивается, она провела эти свободные двадцать минут?

Он еще потерзал Сергея Ивановича, но больше ничего не смог от него добиться.

Последним из клиентов, с которым Сергею предстояло побеседовать, был Олег Лихой. Бабкин заранее напрягся, вспомнив актеров, с которыми он имел дело прежде, и держа в памяти досье Лихого. Но вместо истеричного самовлюбленного павиана перед ним оказался усталый, явно пьющий, как Бабкин и видел по фотографии, но вменяемый мужчина, который держался со спокойным достоинством. Он не был ни высокомерен, как Даташвили, ни нарочито простоват, как Коцба, и отвечал на вопросы подробно и явно стараясь помочь – либо талантливо изображая это.

– Я и к Мике заходил, и у Клео был… – говорил он, потирая лоб. – Они веселые обе. Мика, правда, злая, ну так и Клео не ангел. Ангелы мне здесь и не требуются. Во сколько? В одиннадцать? Честное слово, не могу сказать. Я сюда на целый день приезжаю, плаваю в свое удовольствие, у девчонок отсыпаюсь. Сегодня почти все время на открытом озере был, смотрел, как мужики соревнуются. Потом спасатели из пещеры повыскакивали и бросились в воду. А затем нас Игорь собрал и попросил войти в положение и все такое прочее. Ну вот и все.

Те же самые вопросы, что Сергей задавал другим, и те же ответы. Нет, никого из девочек он не встречал раньше и не был прежде знаком с убитой. Иногда спал с ней, но предпочитал Клео – и Софи.

– Это та прелестная девчушка, что до Ливи здесь была. Не знаю, куда она делась.

Он немного виновато пожал плечами и вопросительно посмотрел на Бабкина:

– Ты не знаешь, а? Я как-то раньше и спросить не догадался. А сейчас самому стыдно. Она глупенькая была, но ласковая.

Сергей отрицательно покачал головой. Он не хотел сообщать этому испитому, но все еще очень красивому человеку, что его глупенькую ласковую Софи нашли несколько месяцев назад с перерезанным горлом.

Закончив беседу с Лихим, он плюнул на неловкость и потребовал еще кофе – нормальную большую чашку, – и когда ее принесли, выпил за минуту, обжигаясь. После всех сегодняшних бесед у него осталось ощущение, что единственным человеком, который не притворялся и никого не изображал, был актер.

Сергей снова взял трубку, набрал номер одного из помощников.

– Приведите ко мне русалок, – устало попросил он. – Да нет, можно сразу обеих.

Девушки казались куда более потерянными, чем день назад, и даже Женя – Клео не метала молнии, не рычала и не изображала взбесившуюся пантеру. Но когда Бабкин завел речь о Соне, ему показалось, что она вздрогнула. Они познакомились несколько лет назад, и сюда, в «Артемиду», пришли работать вместе.

Илюшин не дал напарнику указаний, о чем расспрашивать, и потому Бабкин просто пытался разговорить обеих, чтобы узнать как можно больше о первой убитой девушке.

– Ну… Она не очень умная была, Сонька, – тянула Оксана, качая туфлей. – Но хорошая!

– Да она была просто чудо! – с неожиданной горячностью вступила Женя. – Добрая, как ребенок. В жизни никогда никого не обидела, а ее и обижали и обманывали, потому что она доверчивая, дурочка наша.

Сергей пристально взглянул на рыжую и спросил, где жила Минина. Оказалось, что они вместе с Женькой снимали квартиру, и в ту ночь, когда Соню убили, она возвращалась домой из клуба, а Женька осталась, потому что у нее была ночная смена.

По тому, как исказилось лицо Коромысловой, когда она говорила о смерти подруги, Бабкин понял, чего ей стоил этот рассказ. Эль успокаивающе положила руку ей на плечо, притянула к себе, словно ребенка. Они странно выглядели сейчас, когда одна, по виду девочка-подросток, покровительственно обнимала вторую, взрослую.

– Что Соня любила? – наугад спросил Сергей.

– Рукоделие, – ответила Оксана, не задумываясь. – Она и вязала хорошо, и вышивала, и плела…

– Макраме очень любила! – торопливо перебила Женя, взглянув на подругу. – Все горшки у нас в квартире обвязала. А, и еще покушать ей нравилось.

Она зачем-то принялась подробно рассказывать, что именно любила поесть Соня Минина и как боролась потом с лишним весом, а Оксана, которая сидела молча, вдруг вступила с невнятным рассказом о каком-то кафе, куда они втроем любили заходить, и чем больше Бабкин их слушал, тем отчетливее понимал, что зря тратит время. Его царапнула какая-то деталь в разговоре, но сколько он ни напрягался, не мог поймать ее.

Что бы ни хотел вытащить из этих девчонок Макар, ему следовало заниматься этим самому.

Сергей отпустил «русалок», и почти сразу в комнату заглянул Николай с расчесанной губой, принес Бабкину фотографии Софьи Мининой.

– И по почте вам переслали, – вполголоса сказал он. – Там и запись, и фотки. Можно на компе посмотреть.

В интонациях его отчетливо читалось пренебрежение к человеку, который вместо того, чтобы смотреть снимки хорошего качества, предпочитает довольствоваться распечатанными фотографиями и создает всем окружающим сложности. Но Бабкину было наплевать на мнение парня. Он перебрал фотографии, а затем все-таки просмотрел запись собеседования.

Личико у Мининой действительно было ангельским. Большие голубые глаза, чистый лоб, вьющиеся белокурые локоны – фарфоровая куколка, а не русалка в клубе Перигорского! Но стоило Соне заговорить, как мнимая невинность рассеивалась. Голос у нее оказался негромкий и слащавый, к тому же она пришепетывала – похоже, решил Бабкин, работала на имидж женщины-вамп. В том, как Минина жестикулировала, как поднимала глаза на оператора, взмахивая густо накрашенными ресницами, как выпускала дым из пухлых розовых губ, читалось желание маленькой девочки выглядеть взрослой женщиной, и в этом крылась своя, особенная сексуальность. Да, она была притягательной, эта маленькая русалочка, умершая такой страшной смертью.

«Ну и что нам это дает? – уныло спросил себя Бабкин, и сам же себе ответил: – Да ни хрена нам это не дает».

Ему хотелось задать этот же вопрос Макару и послушать, что тот ответит. Прошла половина времени, отведенного на расследование, а у них по-прежнему дело не сдвинулось с мертвой точки.

Саша остановил джип неподалеку от станции и вопросительно посмотрел на Илюшина. Во взгляде его читалось ожидание собаки, которую хозяин берет с собой на прогулку в неизвестном направлении – «куда теперь?». Но Макар Андреевич молчал, осматривая небольшую площадь перед станцией, и Саша побоялся мешать его размышлениям.

Собственно говоря, площади как таковой и не было – всего лишь небольшой заасфальтированный прямоугольник, по сторонам которого ровным строем высились тополя. Листья у них уже начали желтеть и скукоживаться. Вдоль тополей бежала дорожка, по которой от только что подъехавшей электрички в направлении поселка шли люди с сумками.

– Где машину нашли, говоришь? – спросил Илюшин, хотя Саша молчал, как рыба.

– В самом поселке, – немедленно откликнулся тот. – Степаныч даже номер дома узнал, возле которого она стояла. «Только нам-то это зачем?» – хотел прибавить он, но благоразумно сдержался: раз Макар Андреевич спрашивает, значит, зачем-то нужно.

– Номер дома, номер дома… – протянул Макар. – Значит, предположительно Рокунова бросила машину в поселке, а затем…

– Затем села в электричку и уехала, – ответил Саша, удивляясь возникшей паузе: какие еще могут быть варианты?

– Села в электричку… Возможно. Почему бы и нет?

Макар побарабанил пальцами по приборной панели и, приняв решение, повернулся к Саше:

– Возвращайся обратно. Я здесь немного поброжу вокруг поселка, затем приеду на электричке в Москву. Позвоню заранее, подхватишь меня возле платформы.

– То есть… Как? – Крупенниковым овладело горькое разочарование, которое он не смог скрыть. – Без меня?

Илюшин посмотрел на его огорченное лицо и покачал головой:

– Извини. Двоим здесь делать нечего.

И, не объясняя больше ничего, подхватил легкий рюкзак и выпрыгнул из машины.

– Да, чуть не забыл! – Он просунул голову обратно в салон. – Возле какого дома нашли машину?

– Возле сто пятьдесят седьмого.

Крупенников хотел добавить, что это на окраине, но подумал и мстительно промолчал. Раз Макар Андреевич такой одинокий волк Маклауд, пусть сам и шарахается по этим улочкам.

– Это, должно быть, где-нибудь на самом краю, – вслух подумал Макар, и Саша разозлился на него еще больше. – Ладно, поезжай.

Когда джип скрылся из виду, Илюшин предпринял действия, которые показались бы Крупенникову странными, не сказать нелепыми, если бы он их наблюдал. Сперва без всякой спешки Макар походил под тополями, поднимая с земли скрюченные листья размером с блюдце и задумчиво бросая их обратно, затем отправился на платформу и побродил еще и там, попутно изучив расписание поездов. Он ни с кем не заговаривал, никого ни о чем не расспрашивал, и даже, казалось, не особенно обращал внимание на окружавшую его действительность.

Убив таким образом минут сорок, Илюшин дождался следующей электрички и вместе с вышедшими из нее пассажирами направился наконец к поселку, где был найден «Хундай» убитой Виктории Чериной.

Поселок красиво назывался «Вишневый». Макар, неторопливо бредущий мимо дач, не смог обнаружить в садах ни одного вишневого дерева. Зато повсюду, куда ни падал взгляд, краснели яблони, и в воздухе стоял сентябрьский запах поспевающих яблок.

Место для садов было выбрано, по мнению Илюшина, неудачное: ни озера, ни пруда, ни самого завалящего лесочка в пределах видимости. К тому же неподалеку, пересекая рельсы, проходила оживленная трасса, и шум машин доносился даже сюда. Макар прислушивался краем уха к разговорам дачников, идущих неподалеку от него: обсуждали утреннюю находку – машину, из которой кровь вытекала аж на землю, ахали, ужасались, и кто-то из самых осведомленных утверждал, что теперь милиция в каждом доме спрячет по засаде, а ключи у хозяев изымут, чтобы пользоваться домами по своему усмотрению. Как водится, несколько человек немедленно возмутились таким произволом и заявили, что ключи не отдадут, потому что нету такого закона, чтобы пускать в свой дом кого ни попадя. А милиция пускай сама своим делом занимается, не привлекая мирных граждан.

Тут же зашел спор о поимке преступника и об убитой, но ничего нового Илюшин не услышал. Кто-то говорил, что убили проститутку, подобрав ее на шоссе, кто-то возражал, что ни проститутка, ни шоссе здесь ни при чем, а жертва – известная модель, красавица, которую прикончили из ревности. Потом вспомнили, что писали газеты о маньяке, и разговор зашел в такие дебри, что Макар только вздохнул: ничего ценного здесь извлечь было нельзя.

Постепенно дачники разошлись по домам, под конец свернув с обсуждения происшествия на урожай яблок и способы их утилизации. Только один человек сделал попытку вернуть разговор к преступлению – щуплый пенсионер в темных очках и кепке.

– Вот вы все о своем, бабском, языками мелете, – воззвал он к женщинам, спорящим о банках и крышках. – А ведь не зря машину у нас нашли! Значит, преступник-то из поселка!

– Да что вы говорите, Семен Исакич! – насмешливо возразила бойкая веснушчатая тетка. – И кто это у нас такой маньяк? Может, Козихина? Или Аграфенов?

Раздался дружный смех ее знакомых, подтвердивший, что неведомые Илюшину Козихина и Аграфенов на роль убийц претендовать никак не могут.

– А чего вы смеетесь? Чего смеетесь?! – вспылил пенсионер. – Аграфенов, между прочим, прошлым летом соседскую собаку отравил!

– Не соседскую, а свою, и не собаку, а щенка, и не отравил, а утопил, – поправила его веснушчатая, и новый взрыв хохота вогнал старичка в краску.

– Какая разница! Все равно – значит, способен на лишение жизни живого существа! – упорствовал он. – Пусть и не Аграфенов, но вы посмотрите, сколько народу здесь с весны до зимы живет! Это мы приезжаем, к нам никаких подозрений быть не может, а так-то здесь есть люди непонятные, среди которых милиции пошуршать бы стоило, хочу заметить!

– Почему это подозрений быть не может, Семен Исакич? – прищурившись, спросила тетка. – Вы у нас, между прочим, личность оч-чень неоднозначная! Вон у вас очки темные, это зачем? От кого вы глаза прячете? А кепка! Такую кепку, если хотите знать, только крупные преступники носят!

– Тьфу ты! С вами и не поговоришь серьезно, балаболство одно!

С этими словами сконфуженный старичок ретировался за калитку, а довольные собой женщины продолжили путь, не обращая внимания на Илюшина.

Макар дошел до сто пятьдесят седьмого дома, оказавшегося ничем не примечательным летним «скворечником», и сразу увидел место, где была оставлена машина убитой. Трава возле дороги была примята и истоптана, и он представил, сколько людей здесь прошло утром, когда ее нашли. Он знал от оперативников, что быстрота, с какой разыскали «Хундай», была полностью заслугой бдительных местных жителей: кто-то из них увидел незнакомую машину возле своего дома, подошел ближе и рассмотрел следы крови, после чего немедленно позвонил в милицию.

«Значит, крови было и впрямь очень много. Как же он все это провернул?»

Несмотря на всеобщую убежденность в виновности Рокуновой, Макар продолжал думать о преступнике «он» – по крайней мере о том, кто убил Черину. «Итак, есть несколько вариантов. Первый: Рокунова не поехала с Чериной, это ложный след, который никуда не ведет. Именно поэтому рассматривать его не стоит. Второй – они ехали вместе, затем Рокунова по какой-то причине убила ее, попыталась замаскировать убийство под дело рук маньяка, тело выбросила, машину отогнала сюда и уехала на электричке. Бред… Зачем?»

Макар вполне допускал, что Алла Рокунова из-за денег убила девушку, согласившуюся подвезти ее, и что у нее хватило жестокости и силы вытащить тело на обочину, пометить его знаком, похожим на тот, что оставлял убийца девушек-блондинок, а затем уехать в машине убитой. Но он отказывался понимать, зачем в таком случае ей потребовалось невероятно рисковать, приезжая на машине в этот не такой уж малолюдный поселок и выбираясь отсюда на электричке. «Раннее утро… Она привлекла бы к себе внимание случайных свидетелей, которых Рокунова, с ее предусмотрительностью и умом, не могла не брать в расчет. Если только…»

Он остановился, остро ощутив нехватку поверхности, по которой мог бы побарабанить пальцами. А также Сергея Бабкина, в присутствии которого ему лучше думалось. Но Сергей занимался расследованием в «Артемиде», а ближайшей поверхностью была стена дома номер сто пятьдесят семь. Илюшин решил, что хозяева не обрадуются, если неизвестный им парень решит побарабанить по стене их жилища.

«Если только она не приехала сюда потому, что здесь ее кто-то встречал».

Он вспомнил разговор своих недавних спутников – в «Вишневом» были не только «воскресные» дачники, но и те, кто жил здесь постоянно, или же с весны по осень.

«Что, если она была в панике и бросилась к человеку, который мог ей помочь? Тогда понятно, почему именно здесь оставлена машина: она добралась на ней до пункта назначения. А затем…»

Мысль его заработала очень быстро. Да, не было ничего невероятного в том, что Рокунова приехала сюда к одному из тех, кому она доверяла, и… была вывезена им в другое место? Осталась здесь? Макар огляделся, представив, что в одном из тех домов, мимо которых он шел, прячется женщина с вьющимися светлыми волосами и хитрой лисьей мордочкой. В следующую секунду он уже достал телефон, чтобы позвонить в клуб и распорядиться узнать, кто из круга ее общения мог обосноваться в маленьком поселке в сорока километрах от Москвы, но в последний момент остановился. Во-первых, он отдавал себе отчет, что ставит практически невыполнимую задачу. Но самое главное заключалось не в этом, а в том, что в глубине души Илюшин ни на секунду не верил в то, что Рокунова кого-то убила.

Перед самим собой Макар мог не притворяться: он искал эту девушку, потому что считал, что она бросила ему вызов. Она сделала то, что не удавалось сделать до нее ни одному человеку – обманула его, перехитрила, посмеялась над ним и выставила дураком, и все это – легко и непринужденно, без подготовки, практически спонтанно. Он ощущал здоровую спортивную злость, когда думал об этом. Но злость злостью, а интуиция говорила ему, что, несмотря на всю заманчивость предположения, будто Рокунова находится в поселке, он снова идет неправильным путем.

Макар покачал головой и отбросил эту версию так же решительно, как и первую.

«Остается последний вариант: машину сюда пригнала не она, а кто-то другой. Убийца. Он расправился с одной девушкой, и, вполне возможно, расправился и с Рокуновой – в таком случае ее тело тоже вскоре обнаружат где-нибудь возле дороги. А после этого приехал сюда, оставил испачканный в крови «Хундай» и пошел к электричке: первая идет в четыре сорок, следующая за ней – в пять пятнадцать, и у него была возможность выбирать».

Заиграл телефон, и он поспешно достал его.

– Макар Андреевич, – степенно проговорил в трубку один из оперативников Перигорского, – у нас тут новость небольшая, вы просили, чтобы вас держали в курсе дела… В общем, кровь в машине принадлежит только Чериной.

– Ясно, спасибо.

Сунув телефон в карман, Илюшин вернулся к своим размышлениям, кругами бродя перед домами – на ходу ему думалось легче. «Значит, если Рокунова и была убита, это произошло не в машине. До чего ж паршиво, что я чертовски мало знаю о психологии серийных убийц… Может быть, ему нужна была жертва? Он утащил ее с собой куда-нибудь в свое логово?»

Он обернулся и посмотрел на железнодорожную насыпь. «Да, конечно. Машину он бросил здесь с умыслом – «идиоты, вы меня никогда не поймаете»! Это был вызов, игра, пощечина тем, кто пойдет за ним по следу… Например, мне».

Илюшин усмехнулся, подумав, что в этом расследовании слишком много людей позволяет себе давать ему пощечины. И тут сбоку скрипнула калитка, и из нее вышел заросший бородой мужик крайне неприветливого вида в обвисших тренировочных штанах и толстой фланелевой рубахе. Тратить времени на знакомство он не стал.

– Документы! – вполголоса приказал бородатый, встав в двух шагах от Илюшина.

Он был на голову ниже, но заметно крепче, а напряженная поза не оставляла никаких сомнений в том, что мужик готов к драке.

– А больше тебе ничего не надо? Бумажник там, ключи? – мигом выбрав стратегию поведения, осведомился Макар. – Расслабься, ты не на работе.

Хамоватое обращение произвело волшебное действие. Бородатый немедля последовал совету Илюшина и действительно расслабился: выдохнул, и в глазах его появился проблеск нормального человеческого любопытства, которое он не замедлил выразить вслух:

– Слышь, а ты кто?

– Журналист. Газета «Московский вечер», – отрекомендовался Макар. – Собираю материал для статьи. Приехал глянуть, из-за чего столько шума.

– А-а, журналист! Так бы сразу и сказал! А моя грит, иди, Сань, грит, глянь, кто там шатается перед домом. Рожа, грит, подозрительная. Я глянул на тебя – точно, подозрительная. Думаю, значит, падла эта на место преступления вернулась. Они, вообще, всегда возвращаются, ты в курсе?

– В курсе, – кивнул Илюшин. – Только это не место преступления.

– Да без разницы. Здесь тоже кровищщи было столько, будто интеллигенты свинью резали.

– Почему интеллигенты? – не понял Макар.

– Потому что безрукие. Ни фига не умеют, зато как нужно жизни поучить, так они первые! Кстати, если бы ты очки надел, тоже на интеллигента бы стал похож.

– Учту, – кивнул Илюшин и попрощался с бородатым, у которого так непросто складывались отношения с представителями умственного труда.

Он направился обратно к станции, пытаясь представить себе маршрут убийцы. Когда тот вышел из машины, было, наверное, уже светло. Вряд ли кто-то приезжает сюда в воскресенье утром на пятичасовой электричке, поэтому убийца мог не опасаться свидетелей. Он шел мимо домов-«скворечников», мимо бревенчатых изб, мимо светящихся красными фонариками яблонь, и одежда его была испачкана кровью его жертвы. Затем он поднялся на платформу и стал ждать поезда… Нет, немыслимо.

На переезде громко прогудела электричка, словно привлекая к себе внимание Макара. Состав полз неторопливо, замедляя ход, и вскоре сине-зеленые коробочки вагонов остановились, высыпав редких пассажиров.

– Стоп! – вслух сказал Илюшин и остановился.

Затем обернулся назад. Отсюда был виден поворот шоссе, на котором цветной цепочкой вытянулись машины, ожидающие поднятия шлагбаума.

«Мы решили, что он пошел на станцию… Но почему именно туда?»

Мысль, возникшая в его голове, еще не оформилась окончательно, а Илюшин уже развернулся и пошел в обратном направлении.

Но теперь он выбрал другую дорогу – не главную улицу, самую короткую, а окольные дорожки, выводившие его все ближе и ближе к трассе. Макар не пытался срезать путь – скорее, наоборот: он шел, полностью положившись на свое чутье, едва ли не первый раз за время расследования ощущая, что все делает правильно. Из-за домов кое-где тянулся дымок костров, перекрикивались невидимые дети, возвышалась над забором стоявшая на стремянке монументальная широкоплечая женщина, снимавшая с верхних веток яблоки, и Макар загляделся на нее – она напоминала памятник сразу всем местным садоводам-любителям. «Яблочная баба», – усмехнувшись про себя, подумал он.

Из-за поворота навстречу ему вывернул мужчина, перед которым на поводке бежала крупная белая собака. Они смотрелись странно, и Макар вскоре понял, в чем дело: неожиданным было увидеть в поселке, где все жители занимались делами на своих участках, собачника, идущего неспешным городским шагом. Эти двое, мужчина с собакой, смотрелись бы куда уместнее в каком-нибудь московском парке. «Пес еще и на поводке! – отметил про себя Илюшин. – Зачем? Чтобы не убежал?»

Но, когда они приблизились, он понял, зачем нужен поводок. «Слепой…» Хозяин собаки шел медленно, но уверенно, ощупывая дорогу тростью, и за несколько шагов до него Макар предостерегающе кашлянул, чтобы не испугать старика.

Тот сразу остановился, наклонил голову на звук.

– Почему не предупредил? – сурово спросил он, и удивленный Илюшин не сразу догадался, что мужчина обращается к собаке.

Пес повернул к нему вытянутую вислоухую морду, но смотрел флегматично, без раскаяния во взгляде.

– Лишу довольствия. Понятно? Лишу, и будешь пресмыкаться, на брюхе ползать.

Пес вполголоса гавкнул, и лицо его хозяина просияло улыбкой.

– Вот умный мальчик, хороший мальчик!

Слепец наклонился, подтянул к себе поводок и потрепал по холке пса, снисходительно принявшего ласку.

– Он у вас поводырь? – с интересом спросил Илюшин, подходя ближе.

– Да какой поводырь! – тут же отозвался хозяин, поворачивая к нему слепое лицо. – Дворняга дворнягой… Под прогулки я хотел его приспособить!

– По-моему, у вас получилось.

– Отчасти. Мы с дочерью обучали его гавкать при виде одинокого человека на улице, то есть подавать мне сигнал… Сперва Мальчик обгавкивал все встреченные компании, затем все-таки научился различать понятия «много» и «один», но время от времени на него находит дух противоречия, и тогда он замыкается в себе, вот как сейчас. А замкнувшись, отказывается разговаривать и оповещать меня о других людях на дороге. Негодяй!

Илюшин рассмеялся. В слове «негодяй» прозвучало столько ласки, что сразу стало понятно: хозяин в своем псе души не чает, а ругает его как иная бабушка за глаза критикует внука перед посторонними, надеясь, что ее обязательно начнут переубеждать.

Он рассмотрел слепого внимательнее, немного удивленный его словоохотливостью. Лицо чисто выбритое, хотя на подбородке пара небольших порезов, одежда застегнута на все пуговицы, и застегнута правильно. Мимика у старика оказалась подвижная, и Илюшин подумал, что, наверное, тот ослеп лишь с возрастом. На лице его не было и следа беспомощности – напротив, от него исходила упрямая уверенность, уверенность «наперекор».

– Кого вы ищете? – внезапно спросил старик.

– Почему вы решили, что я кого-то ищу?

– Послушайте, юноша… Я ослеп, когда мне было двадцать три. А сейчас мне шестьдесят семь. Как вы думаете, прожив без глаз сорок четыре года, я научился чему-нибудь, что не дается вам, зрячим, или нет?

Он наклонил голову, ожидая ответа, и прислонил трость к ноге, ловким движением закрепив ее конец за какую-то лямку на куртке.

Макар Илюшин обладал безошибочным чутьем, подсказывавшим ему, кому можно врать, а кому нет. Сейчас перед ним стоял человек, которому бесполезно было вешать на уши лапшу про журналиста.

– Я ищу человека, который был здесь утром. Скорее всего, рано утром. Он оставил неподалеку машину, в которой была убита молодая женщина. Думаю, что он сам ее и убил.

– Да… – нехотя проговорил старик. – Мы его встретили.

Илюшин с трудом сдержал восклицание. Слепой помрачнел, затряс головой, словно сбрасывая неприятное воспоминание.

– Откуда вы знаете, что это был он? – наконец спросил Макар.

– А кто еще это мог быть? Пять утра, мы с Мальчиком гуляем. И вдруг – человек. Не здоровается, стоит возле меня тихо, смотрит. Если был бы наш, сказал бы хоть пару слов. Но даже не в этом дело. Не местный он, точно.

– Откуда вы знаете?! – повторил Макар. – Постойте… – Его осенило. – Вы что же – видите?

– Ни хрена я не вижу! Мальчик вон видит за меня. А я только слышу и чувствую.

– Так… – Илюшин потер ладонью лоб, пристально вгляделся в старика, пытаясь понять, можно ли полагаться на его слова. – Значит, мужчина?

– Скорее, молодой. Ходит как молодой, дышит как молодой.

– Подросток?

– Нет. Двадцать – двадцать пять бери, не ошибешься.

– Куда он шел, можете сказать?

– Могу. К дороге шел, мимо нас. Та улица, которой мы шли, как раз к шоссе выводит. Должно быть, его там вторая машина ждала – я так думаю.

Старик помолчал, затем добавил:

– Вот что скажу: страшный он человек. Даже Мальчику моему не по себе стало. Он и зарычать на него побоялся.

Макар быстро взвесил услышанное. С одной стороны, слушать слепого свидетеля – более чем странная идея. С другой, старик подтверждал то, о чем Илюшин догадывался и сам. Кроме того, он казался умным и наблюдательным, если только это слово подходило для того, кто видел вокруг только темноту в течение сорока четырех лет. «Если бы он мог его описать!»

– Вы, конечно, лицо ему не ощупывали, – безнадежно сказал Макар.

– А ты как думаешь? Полагаешь, я к любому встречному сразу подхожу и давай пальцами за физиономию лапать? Вот таким манером, например?

Старик так быстро протянул обе руки к лицу Илюшина, что тот даже не успел отшатнуться. Поводок с шелестом упал на траву, и пес, как по команде, немедленно свалился на бок и задрыгал задними лапами. Но Макару было не до того, чтобы наблюдать за дворнягой – он инстинктивно подался назад, хотя в следующую секунду сам устыдился своего порыва.

– Вот видишь, – спокойно сказал слепой, оглаживая его лицо. – Даже ты испугался, хотя вроде бы не из пугливых.

Пальцы его какими-то утаптывающими, мягкими движениями пробежали от волос к вискам, скулам и вниз, к подбородку, как будто он вылепил Макару лицо и теперь заканчивал формировать его. От рук слепого пахло табаком.

– Ноздри не раздувай, – строго сказал старик, ощупав нос Илюшина. – Собьешь мне всю картину.

Он отступил назад, наклонился и раскрыл ладонь, собираясь похлопать по траве в поисках поводка – Илюшин заметил, что слепой почти точно угадал место, где тот упал, – но внезапно передумал и встал, второй рукой придерживая болтающуюся сбоку трость.

– Мальчик, давай поводок, – скомандовал он.

Пес нехотя поднялся, подошел к хозяину, уткнул голову в его руку. Старик погладил его, нашел ошейник и провел рукой по поводку.

– Вообще-то я привык все делать сам, – объяснил он. – Чем больше на других полагаешься, тем беспомощнее становишься. Так у всех, не только у незрячих. Но в траве руками возиться мне не стоит – тут и стекло может подвернуться, и кучка какая-нибудь. Ну что, не понравилось тебе наше знакомство?

– Просто это было несколько… неожиданно. Зачем вы это сделали?

– Чтоб тебя увидеть, зачем же еще. Я человек любопытный, хочу знать, с кем общаюсь и на кого ты похож.

– И на кого же? – со скептицизмом, которого не смог скрыть, осведомился Илюшин.

– На маму, – спокойно ответил старик, и Макар на некоторое время потерял дар речи и только стоял и молча смотрел на морщинистое лицо слепца. Спустя минуту он спохватился, что, по всей вероятности, получил всего лишь шутливый ответ в серьезной форме и зря придал этому такое значение.

– Значит, того вы не… рассматривали, – собравшись с мыслями, наконец сказал он.

– Хотел, – признался слепец. – Но он не дался.

Илюшин от огорчения прищелкнул языком.

– Может быть, хоть что-нибудь вспомните о нем? – с надеждой спросил он. – Голос? Запах? Шаги? Может, он хромал? Ногу приволакивал?

– А по дороге жевал таблетки викодина, размахивал тростью и грязно ругал своих пациентов, – иронично закончил старик. – Не удивляйся, телевизор здесь тоже работает. «Доктора Хауса» я по вечерам, бывает, слушаю, когда дочь уезжает. Нет, не приволакивал, не жевал, не ругался. Вот только…

Он замолчал, застыл, и лицо его утратило всякое выражение. Илюшин хотел спросить, что «только», но решил, что беспокоить явно вспоминающего что-то человека не стоит.

– Пахло от него, верно ты сказал, – медленно выговорил наконец слепой.

Макар сдержал вздох разочарования. Даже если окажется, что старик разбирается в ароматах, то название какого-нибудь «Фаренгейта» или «Хуго Босса» ничего ему не даст.

– Антоновкой пахло, – закончил старик. – Свежей, сочной такой антоновкой.

– Чем?!

– Антоновкой, яблоками. Я этот запах хорошо знаю, еще с детства помню. Здесь у нас выращивают только два сорта, Алму и Жигулевское – ты их видел, они ярко-красные оба. В паре садов вырастили Апорт, но он пахнет совсем по-другому. Ни один сорт такого аромата не дает, как антоновские. А здесь их поблизости нигде и не растет.

Макар взъерошил волосы.

– Он что, грузчик? – спросил он самого себя.

– Думаешь, ящики с яблоками таскал? Рановато для антоновки. Ее в начале сентября никто не продает – незрелая она еще, слишком уж кислая.

– Вы следователю об этом рассказали?

– Про парня рассказал, само собой. Как услышал от дочери, что случилось, так к милиционерам и пошел своими ногами. Они как раз возле машины возились.

– И что?

– Ну… Не послали безглазого куда подальше, и на том спасибо. Выслушали, что-то записали. А примут к сведению или нет, мне докладывать не стали. Вот про запах я только сейчас вспомнил, пока с тобой беседовал.

Илюшин поговорил со стариком еще несколько минут, но быстро убедился, что тот сообщил все, что мог. Записав на всякий случай его телефон и оставив свой, Макар проводил слепого до дома, видя, что тому приятно его внимание, и сдал на руки дочери, пухлой миловидной женщине, при первом же взгляде на которую ему стало очевидно, что она боится и обожает своего отца. Когда старик и женщина ушли в дом, он погладил на прощанье собаку, по-хозяйски разлегшуюся на крыльце, сорвал красное яблоко с ветки старой кряжистой яблони и пошел к калитке, обнюхивая его, как охотничий пес обнюхивает след.