Глава 6
Снимки, как оказалось, были сделаны двумя подростками, нашедшими тело Виктории Чериной. Они же продали их телеканалу, который в утреннем выпуске «Криминальной хроники» поместил горячую новость о маньяке-враче, убивающем блондинок.
– Почему враче? – спросил Бабкин, слушавший отчет Степаныча – именно тот общался с опергруппой, и Сергей в очередной раз отдал должное возможностям Перигорского: после возвращения Макара с Крупенниковым прошло не больше двух часов, а они уже сидели в кабинете шефа «Артемиды» и обсуждали новости.
– Потому что убивает острым инструментом, типа скальпеля, а затем надрезает лоскут кожи сзади, под шеей.
– Какой-то знак?
– А черт его знает. Но вроде бы не символ, просто несколько надрезов крест-накрест.
– Зорро, мать его!
Степаныч подождал, не будет ли еще вопросов, но в кабинете стояла тишина, прерываемая только шелестом ручки – Илюшин что-то рисовал на листе бумаги, прикрыв рисунок ладонью.
– Достоверно известно о трех жертвах, но, возможно, их больше, – продолжил оперативник. – Каждый раз тело находили неподалеку от брошенной машины. Есть предположение, что орудует баба, – многозначительно добавил он. – Потому что кого еще посадят к себе женщины?
– Точно сажали, а не были каким-то способом выманены наружу? – тут же спросил Илюшин, оторвавшись от своего занятия.
Степаныч развел руками.
– Я, мил-человек Макар Андреич, что могу тебе ответить? Никто не знает. Дела только недавно объединили, после третьего случая. Убийства начались в июне, и каждый раз жертва – блондинка младше тридцати лет, на своей машине. Потому и подумали на бабу, что решили – может, она таким образом мстит, скажем, любовнице мужа, убивает всех, похожих на нее.
– Или парочка ловила машину? – подал голос Николай. – Тогда ваша Рокунова может быть сообщницей.
– У серийных маньяков редко бывают сообщники, – сказал Илюшин. – Хотя, конечно, исключать ничего нельзя.
– Да какая нам разница – есть сообщники, нет сообщников! – рассердился Перигорский. – Мы что, маньяка собираемся ловить?!
– Мы собираемся ловить Рокунову, – ответил за всех Бабкин. – И не только собираемся, а именно этим и занимаемся. На данный момент картина выглядит так: предположительно, она уехала из ночного клуба вместе с Чериной, после чего был найден труп Чериной, а Рокунова пропала. Машину разыскали довольно-таки далеко, возле железнодорожной станции, которая находится в пятнадцати километрах от места преступления.
– Девка и убила, – хладнокровно заметил молчавший до сих пор оперативник – хмурый, носатый, с глубоко запавшими глазами. – И первую тоже она…
– Кстати о первой, – встрепенулся Макар. – Игорь Васильевич, почему вы не рассказали нам о том случае?
– Не связали его со смертью Микаэллы, не догадались! – досадливо ответил Перигорский.
Илюшин подумал, что шеф «Артемиды» воспринял гибель Сони Мининой не как смерть живого человека, а как помеху своему делу, оттого и не провел параллелей с убийством Микаэллы Костиной. Одно дело узнать, что «русалка», покинувшая клуб на своей машине, не приехала на другой день, потому что подвернулась под руку какому-то психу… Пожалуй, это могло даже вызвать гнев Игоря Васильевича. Отлаженный организм «Артемиды» дал сбой из-за одной девицы, которая оказалась недостаточно осторожной и не сумела предотвратить собственную смерть! Макар представил, в каком негодовании пребывал по этому поводу Перигорский, и подавил усмешку.
Но совсем другое дело – увидеть задушенную женщину своими глазами. Это смерть другого рода – вызывающая, вульгарная. Совершенная в клубе, она становится оплеухой, оскорблением для того, кто считает себя полновластным правителем крошечной страны грез.
Макар с пониманием отнесся к тому, что Перигорский воспринимает сотрудников «Артемиды» как своего рода одушевленные машины, призванные удовлетворять прихоти клиентов, и решил, что в будущем это следует принимать в расчет.
– А еще кто-то из сотрудников «Артемиды» погиб за последние полгода? – поинтересовался Сергей Бабкин.
После его вопроса воцарилась напряженная тишина. Крупенников, поймав выжидательные взгляды оперативников, заерзал на месте и решил посмотреть на начальника службы безопасности, сидевшего справа.
– А ты-то чего уставился?! – вознегодовал тот. – Между прочим, как раз полгода работаешь. Вот и вспоминай, ага.
– Нечего вспоминать, – оборвал его Перигорский. – Не было других смертей. В июне погибла Минина, через месяц после этого на ее место взяли Рокунову.
– А Рокунова сбежала в тот же день, когда убили Костину, – тихо, но отчетливо продолжил Николай и сделал движение, собираясь дотронуться пальцем до губы, но под тяжелым взглядом Бабкина передумал и небрежно провел рукой по волосам.
– Хочешь сказать, пригрели гадюку на груди? – фыркнул Лямин. – Что-то мне не верится.
«Конечно, не верится, – подумал Сергей. – Если это подтвердится, твой шеф тебя живьем проглотит – за то, что не разглядел, не догадался вовремя, кого принимаешь на ответственную работу».
Он на секунду прикрыл глаза, и перед его мысленным взглядом возник человек – единственный из четверых клиентов, с которым он успел обстоятельно поговорить сегодня. Аслан Коцба. Совиное насупленное лицо с яркими черными глазами. Коцба был небрит и во время разговора поглаживал щетину, словно чесал об нее ладонь. Когда он ушел, Сергей почувствовал себя совершенно обессиленным, хотя разговор не выходил за рамки отчета о передвижениях Коцбы по клубу и его отношениях с девушками.
– Сергей, у тебя по клиентам что-нибудь есть?
Неожиданный вопрос Илюшина настолько совпал с мыслями Бабкина, что он чуть не вздрогнул.
– Пока нет. Но мы только начали.
– Придется сделать еще кое-что. Поговорите снова с обеими девушками и выясните у них все, что они знают о смерти Мининой. В остальном задание остается неизменным. – Макар обвел взглядом сидевших за столом. – Одна группа под руководством Сергея занимается теми, кто находится в клубе, другая – поисками Рокуновой. Все, работаем.
– Да ее сейчас все будут искать, эту Рокунову! Нам-то зачем в это лезть?! – воззвал к здравому смыслу Илюшина начальник службы безопасности.
– Мы уже залезли, – усмехнулся Макар. – Поздно давать задний ход.
* * *
Темнота… Тяжелый запах варева, кажется, мясного бульона… Что-то мягкое, ворсистое под руками, вытянутыми вдоль тела и словно присохшими к нему.
Алька застонала и открыла глаза. Попыталась открыть. Веки разлеплялись неохотно, и ей пришлось сделать колоссальное усилие, чтобы приподнять их хотя бы чуть-чуть – казалось, ресницы склеились между собой. Резкая боль кольнула за левым виском и почти сразу, потеряв остроту и став просто тупой и ноющей, перетекла куда-то в затылок, будто ушедшая на глубоководье холодная рыбина. Алька так и почувствовала ее – словно рыбу, замершую там, на дне, ожидающую неизвестно чего.
– А-а-а…
На ее стон никто не отозвался. Она смежила веки, и боль понемногу отступила. Подождав некоторое время, глубоко дыша, Алька снова попыталась открыть глаза, и теперь ей это удалось.
Темно… Темно и душно. Ощущение было такое, будто она лежит в пустоте, наполненной только ворсом и запахом, тошнотворным запахом мясного бульона. Против ее воли перед глазами возник образ говяжьей кости, над которой вскипает серая пористая бульонная пена, а следом за костью, как она ни сопротивлялась, детская память вытащила воспоминание о походе с теткой на рынок, в мясной отдел. Свиные головы с зажмурившимися косыми глазками; живые собаки, лежащие под прилавками, с точно такими же косыми глазами; развалы мяса, багрового и розового, с ватным слоем сала; скукожившаяся красная лужица под синими весами, на которых стрелка мотается туда-сюда, туда-сюда… И запах. Невыносимый запах, от которого из живота что-то тугое комком поднималось вверх и останавливалось в середине горла, закупоривая его, так что не было никакой возможности вдохнуть. «Держи, держи! Не путайся под ногами, иди на улицу!» Тетка нагружала ее сумками, которые оттягивали руки, но Алька готова была тащить ношу вдвое тяжелее, лишь бы выскочить, вырваться из этого мясного кошмара.
Усилием воли она заставила себя оттолкнуть воспоминание.
«Нет никакого запаха, – сказала себе Алька. – Это я его придумала. Запаха нет. Есть только пустота и ворс». Но когда глаза привыкли к темноте, она увидела кое-что еще.
Она лежала в небольшой комнате, на стенах которой висели толстые темные ковры. Окон не было. Ковер закрывал даже дверь, единственный относительный источник света – во всяком случае, именно из дверной щели с трудом пробивалась желтая полоска, позволявшая Альке разглядеть место, где она оказалась.
Сама она лежала, связанная, на подобии кушетки, накрытой то ли искусственной шкурой, то ли пледом. Как только Алька поняла, откуда взялось ощущение высохших рук, она сразу же почувствовала, насколько сильно впиваются веревки в ее тело. Ноги тоже были связаны вместе, и она могла лишь шевелить пальцами и поворачивать голову.
Но последнее действие далось ей с большим трудом. В висках заныло, напоминая о том, что произошло с ней за мгновение до того, как она потеряла сознание. И хотя Алька зажмурилась, второй раз пытаясь отбросить от себя воспоминание, на этот раз совсем свежее, память снова оказалась беспощадна.
Запах. Образ. Звук.
На Альку обрушились стоп-кадры, сделанные памятью за несколько мгновений до полной темноты.
Запах. Образ. Звук.
Память сохранила все так тщательно, как будто Альке предстояло любоваться этим всю оставшуюся жизнь.
Запах сигарет. Вика курила одну за другой, и вся машина пропахла дымом, как ни проветривали они салон. Альку стало укачивать от него, и она надеялась лишь на то, что они скоро приедут. Кроме сигарет, пахло чем-то еще, каким-то новым запахом – она не сразу сообразила, что он исходит от гитарного чехла. Искусственная кожа.
Она задремала, и проснулась от толчка остановившейся машины. Неожиданный запах резины ударил в нос, но Алька решила, что ей показалось спросонья.
Сжатая кисть в желто-белой хирургической перчатке. Гитарист так спокойно положил руки Вике на плечи, что Алька даже не восприняла это как нахальство или заигрывание. Она вообще это никак не восприняла. Не успела.
Сверкнувшее в его руке показалось ей цепочкой. Серебряной цепочкой, которую он решил надеть Вике на шею. Это было первым, что подсказало сознание, потому что она не успела еще ничего подумать, а успела только увидеть: вот его рука идет влево, быстро тянет по Викиному горлу цепочку. И даже когда из-под цепочки что-то хлынуло, а Вика жутко, неестественно выгнулась вперед, почему-то продолжая прижиматься затылком к подголовнику, Алька не успела придумать другой версии.
Звуки включились чуть позже, словно с секундным запозданием: сперва короткий свист, за ним хлюпанье, сопровождающееся хрипами и бульканьем. Такой звук издают дети, надувая щеки и выпуская из них воздух. Ничего страшнее этого Алька не слышала никогда в жизни.
А затем парень повернулся к Альке, застывшей с расширенными от ужаса глазами, и выбросил вперед руку, в которой теперь было зажато что-то другое. Это другое врезалось ей за левое ухо, с хрустом пробило череп, воткнулось в мозг, и Алька очень быстро умерла. Во всяком случае, она успела подумать, что умирает, когда голова ее от удара мотнулась назад, а затем разрывающая ее боль исчезла вместе с Алькой под накрывшим их, словно плащом, черным гитарным чехлом из искусственной кожи.
За дверью раздались шаги: равномерное «скрип-скрип-скрип». Альку обволокло вязким кошмаром ее детских снов: вот она стоит перед дверью, к которой – ей точно известно – приближается человек. Или не человек. А что-то невыговариваемое, непредставимое, о чем даже думать нельзя, потому что оно отзывается на мысли, чует их. Альке нужно бежать, мчаться изо всех сил, спрятаться в дальней комнате под кроватью и накрыться одеялом, а она не может сдвинуться с места. Не только ноги не бегут – вся она НЕ бежит, охваченная оцепенением, и неизвестно уже, что страшнее – то, что приближается к двери, или предательский отказ ее собственного тела повиноваться ей.
Полоска желтого света под дверью пресеклась двумя темными тенями. Человек остановился за дверью.
Алька пыталась закричать, но панический страх залил рот теплым жирным бульоном, запечатав его, будто воском, и Алька могла только судорожно дышать носом. Ни один звук не рождался в ее горле.
Дверь открылась вполне обыденно, даже не скрипнув, и человек, зашедший в комнату, первым делом включил свет. Алька зажмурилась, но тут же открыла глаза – с закрытыми было совсем жутко.
Свет внес свои коррективы в окружающую действительность. Правда, небольшие. Все оказалось почти так, как увиделось Альке в темноте. Вот только ковры были не темными, а обычными старыми настенными коврами с непременным геометрическим и растительным узором, ярким, как крылья бабочки. В углу комнаты стоял вполне современный комод, а возле него – столик на одной ножке, на котором пузато отсвечивала стеклянная ваза. Из вазы торчал искусственный подсолнух. Два стула под книжной полкой отчего-то не стояли, а лежали на боку, и с ее места Альке было видно, что ножки покрывает толстый слой пыли. Без всякого сомнения, это была не квартира, а дом, и если не считать отсутствия окон и чрезмерного пристрастия хозяина жилища к коврам, все остальное вокруг Альки было совершенно обыденным. Но от этой обыденности ей стало страшнее, чем если бы она очутилась в каменном мешке с пропастью посередине.
И человек, который зашел в комнату, тоже был обыкновенным. Теперь, когда она могла как следует рассмотреть его, стало понятно, что ему около двадцати с небольшим. Отросшие темные волосы были по-женски перехвачены надо лбом ободком, и Алька подумала с ненавистью и страхом, что он отрастил их нарочно, чтобы попадать в образ «парня-с-гитарой», хотя на самом деле они ему мешают. В его лице нельзя было зацепиться ни за одну черту, так все было соразмерно и правильно: и ровный прямой нос, и аккуратно собранные под носом розовые губы, и лоб безупречно отмеренной высоты… Словно кто-то с циркулем и линейкой собирал это лицо, подгоняя все его части друг под друга, и тщательность мастера каким-то образом передалась его творению.
От него веяло правильностью, а еще опрятностью и аккуратностью. Не осталось никакой небрежности, размашистости движений, и было странно вспоминать, что этот самый человек вскидывал голову, чтобы красиво разлетелась челка, и смеялся над глупыми Викиными шуточками, похлопывая себя по коленке.
Альке почудилось что-то неуловимо знакомое в его лице, но ей было не до того, чтобы сравнивать его с известными актерами. Он немного постоял возле двери, глядя на нее, затем подошел к книжной полке, поднял один из стульев, поставил неподалеку от ее кушетки и уселся задом наперед, облокотившись подбородком на спинку. Губы он вытянул трубочкой и принялся разглядывать Альку.
Она вжалась спиной в кушетку в тщетной и бессмысленной попытке избежать его взгляда. В нем отражалось удовлетворение хорошо поевшего человека, который рассматривает многообещающий десерт и выжидает время, чтобы приступить к нему.
– Как тебя зовут? – спросил он, приветливо, почти ласково улыбнувшись.
Алька почувствовала, что откуда-то из глубины в ней поднимается смех, и ей стоило больших трудов сдержать его. Смех распирал ее, и она ощутила, как задергалось веко под левым глазом, хохоча по-своему. «Как тебя зовут!» Удачное начало для знакомства.
– Ну так как? Скажи.
– Алла, – выговорила она, задавив истерику, и сама услышала, что шепчет, а не говорит.
– Алла… – Он нахмурился. – Нехорошее имя. Неправильное. Придумаем другое.
Он встал, наклонился к ней, и, прежде чем Алька успела понять, что ее ждет, и испугаться, потрепал ее по щеке. Она дернулась с такой силой, что кушетка под ней пошатнулась.
– Фу! Нельзя! Глупая девочка!
Алька застыла, боясь даже сглотнуть.
– Будешь других ловить, поняла? Будешь со мной бегать, охотиться… Раз схватишь, второй вцепишься, а там уже и полегче пойдет…
Она не понимала, о чем он говорит, но выражение его лица пугало ее больше, чем бессмысленные слова, в которых она чувствовала угрозу. Глаза у него поплыли, на губах появилась полуулыбка, и пальцами он начал делать странные жесты: что-то скручивать, растягивать, теребить. Он снова провел ладонью по ее щеке, и она ощутила влажность его вспотевшей руки. Алька лежала, не шелохнувшись, чувствуя себя как человек, по которому ползет гадюка или другая ядовитая тварь вроде скорпиона.
– А, вот что! – озабоченно сказал парень, когда пальцы его коснулись воротника Алькиной рубашки. – Это лишнее. Не нужно, один вред!
Он встал и быстро вышел из комнаты, не забыв выключить свет.
Как только дверь за ним закрылась, Алька обессиленно закрыла глаза. Детская надежда на то, что все это – только кошмар, и когда она проснется, все закончится, жила в ней недолго – не больше нескольких секунд. Затем нос уловил те же запахи, что она почувствовала после того, как очнулась, и здравый смысл приказал ей прийти в себя.
«Это не сон, не кошмар. Он больной, он убийца! Господи, как страшно он убил Вику…»
При воспоминании о смерти Вики Алька почувствовала, что ее парализует от ужаса, и прикусила губу. Боль привела ее в себя. Сейчас нельзя было позволять себе терять силы и впадать в шок. Она успеет сделать это потом, когда выберется отсюда. Если выберется.
«Он больной, он убийца, но он всего лишь человек, – сказала себе Алька. – Всего лишь человек! Человек!» Она повторила это несколько раз, и полуобморочная слабость отступила. Да, он человек, и она у него в плену. Он хитер, изобретателен, очень жесток, но раз он не убил ее до сих пор, значит, она ему для чего-то нужна.
Заблокировав ту часть воображения, которая рисовала убедительные картины – для чего именно она может быть ему нужна, – Алька вспомнила «Артемиду», из которой она убежала, и заставила себя думать, что выбраться отсюда будет ненамного сложнее. «Там была охрана, здесь он один». Она прекрасно осознавала сомнительность этого утешения, но времени размышлять и предаваться панике у нее оставалось все меньше: этот человек ушел с какой-то целью, и он собирается вернуться. Нужно успеть сделать то, что она хочет, до его прихода.
Алька принялась раскачивать кушетку: влево-вправо, влево-вправо… Ее попытки сильно осложняло то, что кушетка стояла очень близко к стене. Алька постаралась как можно дальше выставить ближний к стенке локоть, хотя кожу на запястьях ожгло от боли, и продолжила раскачиваться, упираясь в стену локтем.
«Свалить! Кушетку! Свалить! Кушетку!» – выдыхала она про себя на каждый толчок.
Однако кушетка стояла прочно, и амплитуда движений Альки была слишком невелика, чтобы у нее что-то получилось. «Но я же почти опрокинула ее! Когда он дотронулся до меня, я почти опрокинула ее!»
Воспоминание о его прикосновении придало ей сил, и, застонав, она дернулась так, что кушетка и впрямь накренилась, а затем рухнула. Альку больно ударило о пол, но толстый ковер смягчил удар, и она застыла в нелепейшей позе: привязанная к кушетке, стоящей на боку. Веревка впилась в тело, и Алька сжала зубы, чтобы не закричать.
Но то, чего она хотела добиться, у нее получилось: узлы ослабли. Извиваясь, как гусеница, она принялась выкручиваться, выдираться из рубашки с таким ощущением, будто вылезает из собственной кожи. Тело, которым она всегда гордилась – легкое, гибкое тело со всеми положенными женскими изгибами, с тонкой талией и красивыми, плавными бедрами, – вдруг стало ее врагом: оно не хотело освобождаться, оно мешало ей.
– Чтоб… ты… сдох… – сквозь зубы шипела Алька.
Капли пота стекали по ее шее, от ковра, в который она уткнулась носом, разило пылью.
– Привязал… меня… к мебели… сволочь!
Внезапно Алька почувствовала, что веревка поддалась, и в ту же секунду ей почудились шаги за дверью. В ужасе от того, что убийца вот-вот войдет и обнаружит ее в этой унизительной позе, она рванулась изо всех сил – и ощутила, что натяжение ее пут ослабло. Сперва ей удалось освободить руки, а затем, перевалившись на спину и изогнувшись так, что хрустнули кости, она стащила веревку, опутывавшую ноги.
«Господи, получилось!»
Но времени лежать и приходить в себя у нее не было. Она поползла по ковру, стремясь отдалиться как можно дальше от кушетки, словно та была хищным зверем и могла броситься на нее, потом поднялась и, шатаясь, остановилась возле стены. Теперь она хорошо видела в темноте. В висках пульсировало, бока ныли так, словно она и в самом деле содрала с них кожу, ноги от слабости подгибались, и Алька съехала вниз, хотя в таком положении чувствовала себя более уязвимой.
«Только бы он не пришел сейчас…»
Тело ее ныло и просило о пощаде, но мысли, когда их не затуманивал панический страх, были ясными. Алька, пошатываясь, пошла вдоль стены, с усилием отгибая ковры в надежде обнаружить за ними окна.
«Окно… Хоть одно окно! Здесь не может не быть окон!»
Окно и в самом деле обнаружилось за очередным ковром – длинный узкий прямоугольник, заколоченный изнутри досками. В отчаянном бешенстве Алька попыталась отодрать крайнюю, подцепив ее сбоку, но доски были приколочены крепко. До крови ободрав пальцы, она оставила свои попытки и огляделась в поисках того, что могло бы помочь ей выбраться отсюда. Взгляд ее упал на стул, на котором сидел убийца, но прежде, чем она успела подумать, как его можно использовать, за дверью послышались шаги – на этот раз настоящие, а не подсказанные ее воображением.
Гитарист, вошедший в комнату, протянул руку к выключателю, но, еще не успев нажать на него, почуял, что в комнате что-то изменилось. Он не очень хорошо видел в темноте, тем более что шагнул в полумрак из ярко освещенного коридора, но у него было звериное чутье на опасность. Поэтому он успел отдернуть руку от выключателя и отскочить в сторону в тот самый миг, когда Алька с яростным воплем обрушила стул на то место, где он стоял секунду назад.
От изумления он выронил ножницы, которые принес с собой специально, чтобы срезать с нее одежду. Мерзкая крыса! Как ей это удалось?! От следующего удара, нанесенного более точно, он не смог увернуться, и ножка стула вскользь проехалась по его плечу. Он отшатнулся, не удержался на ногах и упал на пол.
«Добить его! Добить!» Подчиняясь крику паники, Алька сделала ошибку: подскочила слишком близко, чтобы нанести удар наверняка. В следующий момент ее ударили в кость под коленкой, и, закричав от боли, она свалилась, как подкошенная, выпустив стул.
Гитарист с ловкостью акробата извернулся и прыгнул на нее сверху. Влажные руки сомкнулись на ее горле и сжали его с такой силой, что Алька поняла: еще чуть-чуть, и он сломает ей шею. В глазах помутилось, и такая же муть ударила в голову, заволокла, забила мозг черной ватой. Она ощутила себя куклой. Кукле сломают шею и распотрошат, выкинут старое тряпье, которым она была нафарширована, и вложат новое, а затем зашьют грубым швом. Смутно казалось, что так неправильно, но эта мысль, да и все прочие, уже проваливалась куда-то, улетала в длинный темный колодец, в который вот-вот должна была свалиться и сама Алька.
Упасть в него ей мешало только одно – холод под рукой. Собрав остатки сознания, кукольной, тряпичной, непослушной рукой Алька нащупала что-то длинное на ковре. Острое. Железное.
Пальцы не хотели сжиматься вокруг этого предмета, но в конце концов ей удалось обхватить его, и с ощущением, что она все делает ужасающе, невероятно медленно, Алька подняла руку и ударила душащего ее парня в бок.
От визга, раздавшегося над ней, она выронила ножницы. Отпустив ее горло, Гитарист зажал двумя руками рану и повалился на бок, визжа так пронзительно, что у нее заложило уши. Она поползла к двери, за которой горел свет, к спасительной двери, которую можно было захлопнуть за собой, оставив визжащее чудовище в ковровой клетке. Ей оставалось доползти совсем немного, и она вскочила на трясущиеся и подгибающиеся ноги, как будто они были не настоящие, а кукольные – тряпичные мешочки, из которых высыпали наполнитель и вынули железный стержень. Она даже успела сделать несколько шагов по ковру, засасывающему ее, словно песок.
Он навалился на нее сзади в тот момент, когда она вцепилась в косяк. Алька заорала изо всех сил, но ее стащили вниз, заломили руки за спину и, пыхтя, обмотали их чем-то – кажется, той самой веревкой, от которой она так отчаянно избавлялась. Она продолжала кричать и брыкаться, но сунутый в рот кляп заставил ее замолчать. Что-то прижало к полу ее волосы, и, скосив глаза, Алька убедилась, что убийца поставил на нее сверху стул – так, чтобы она лежала между его ножками. Теперь она не могла повернуть голову – острая боль мешала ей.
Мимо нее прошли ноги в полосатых черно-серых носках – эти дурацкие полоски так прочно засели у нее в голове, как будто от них зависела ее жизнь. Он даже не стал закрывать за собой дверь, и Алька видела угол коридора, стыки плинтуса и край деревянного прямоугольника с какой-то изогнутой железной палочкой сверху – она никак не могла понять, что это за штуковина. Отчего-то ей показалось, что это очень важно – понять, что же у него в коридоре; что это за странная вещь, назначение которой ей не удается определить. Алька повернула голову совсем чуть-чуть, но этого оказалось достаточно, чтобы она увидела недостающую деталь, сказавшую ей о том, что же за предмет находится перед ее глазами.
Это была мышеловка. И Алька ни на секунду не усомнилась в том, что в ней есть пойманная мышь.
* * *
Когда все стали расходиться, Сергей поймал Илюшина за рукав рубашки.
– На пару слов, Макар…
Почти силком он вытащил его за собой в коридор, довел до стрельчатого окна, взглянув с раздражением на стоящие рядом две статуи обнаженных женщин – все-таки этот театр с декорациями его изрядно достал. «Статуи… Бредовая идея! Здесь-то они зачем, в административном корпусе?!» В руках правой статуи был наклоненный кувшин, исчерченный какими-то символами, а левая придерживала сосуд, похожий на ночную вазу.
– Товарищи, вы сами себя задерживаете… – бодро начал Макар с интонациями Жванецкого, но Бабкин перебил его:
– Вот что, ты мне мозги не полощи и невинность не изображай.
– Ни в коем случае не претендовал…
– Вот и не претендуй. Лямин тебе правильный вопрос задал. Макар, на черта ты собираешься выслеживать девку? Дураку ясно, что это бессмысленно!
– То, что тебе очевидна бессмысленность некоторых моих действий, – чопорно сказал Илюшин, – ни в коем случае не означает, что они действительно бессмысленны.
Бабкин бессильно выругался: поведение напарника яснее ясного говорило о том, что тот уперся и не желает признавать ошибочность своих поступков.
– Если это все рациональные предложения, то я пошел. – Макар сделал движение в сторону. – Меня ждут юноша Крупенников и девица Рокунова.
Сергей собрал в кулак все свое терпение.
– Девица Рокунова, – почти нежно проговорил он, – тебя не ждет. Ты за ней охотишься только потому, что она тебя провела. А ты же у нас самолюбивый, как… как…
– Как Наполеон, – подсказал Илюшин.
– Во. Точно. Как Наполеон. Ты не можешь допустить, что какая-то крашеная стерва тебя обманула и смылась. Но зачем, объясни мне, зачем сейчас ее искать?! Даже если это она убийца – все, дело вышло из-под нашего контроля. Теперь ее будут разыскивать другие люди, и конкурировать с ними нет смысла. Ну найдешь ты ее – и что? Придушишь? Отведешь за ручку к Перигорскому? Сдашь в прокуратуру? Попробуешь выбить из нее показания? Работать сейчас нужно здесь, выкинув из головы Рокунову! Между прочим, она и меня провела, но я же не бегаю за ней по всей Москве!
– Да, это выглядело бы нелепо, – согласился Илюшин. – Вот что я тебе скажу, мой возмущенный друг. Ты не хуже меня понимаешь, что ее будут разыскивать как свидетельницу, но у меня шансов найти ее больше, чем у милиции.
– Это еще почему?
– Потому что я в этом лично заинтересован. А человек, у которого есть личный интерес, при прочих равных условиях всегда действует эффективнее, чем тот, кто отрабатывает зарплату. И потом, я умнее.
– Хорошо, – согласился Бабкин. – Ладно. Ты умнее. А тебя не пугает перспектива поймать Рокунову, но при этом упустить убийцу?
Илюшин, внимательно рассматривавший статую с кувшином, сделал шаг к ней и присел на корточки. Затем обернулся к Бабкину, уставился на него снизу вверх:
– Открою тебе одну тайну, Серега. Я не имею ни малейшего понятия, убийца ли сама Рокунова. Но я совершенно уверен, что если мы найдем ее, то узнаем, кто убил.
Убежденность в его голосе заставила Бабкина глубоко вздохнуть.
– Нет, ты, конечно, у нас гений сыска и все такое… – с тоской сказал он, – но, сдается мне, от тебя было бы больше пользы, займись ты сам этими четырьмя любителями подводного секса. Пока мы выясняем, кто из них врет, пройдет три недели, а не три дня.
Илюшин вернулся к разглядыванию кувшина в руках обнаженной статуи.
– Слушай, не имеет значения, кто из них врет, – пробормотал он, прищурившись и наклоняя голову то вправо, то влево. – Важно, что именно каждый из них считает нужным сказать.
И прежде, чем Бабкин успел потребовать толкования этой странной фразы, Макар протянул руку и нажал снизу на дно кувшина. Раздался приглушенный хлопок, и в ладонь Илюшину вывалилась бутылка минеральной воды.
– Держи! – Он протянул ошеломленному Сергею бутылку и встал. – Холодная!
У Бабкина было такое лицо, словно он ждал, что бутылка вот-вот оживет. Илюшин усмехнулся:
– В этом клубе у каждой вещи есть свое назначение, даже если поначалу кажется, что она бессмысленна. Кстати, что у соседней статуи, как ты думаешь?
* * *
Гитарист вышел из комнаты, плотно прикрыл дверь, но закрывать ее на ключ не стал – теперь крыса была надежно связана, и сбежать ей не удастся. Он сам промыл и перевязал себе рану, которая оказалась простой царапиной – ему теперь непонятно было, отчего он почувствовал такую дикую боль и так испугался, когда крыса ударила его ножницами. Должно быть, от неожиданности. Он не предусмотрел, что она так быстро избавится от веревок, да еще и нападет на него.
Сперва ее действия привели его в ярость, но, закончив с раной, он удовлетворенно улыбнулся: попытка крысы сбежать доказывала, что он в ней не ошибся. Пожалуй, после хорошей дрессуры из нее получится то, что ему нужно. А пока пусть полежит с перетянутыми за спиной руками, без воды и еды – это научит ее уважать и бояться хозяина. Времени на дрессировку у него полно.
В ближайшие дни Гитарист не собирался выходить из дома: снаружи все-таки установилась ненавистная ему осенняя жара, которую он рассчитывал пересидеть внутри, в прохладе. Он подумал о том, что мать, наверное, осталась в городской квартире, и почувствовал облегчение. «Все-таки нужно перетащить крысу в подвал. Туда мать не зайдет». Он заботился о матери и не хотел, чтобы она нервничала.
Она страшно переживала из-за его работы, и это заставляло Гитариста страдать. Мать знала о ней с того самого первого раза – догадалась, что это мог сделать только он. Гитарист видел ужас на ее лице – не оттого, что именно он совершает, а от страха за него, за то, что его могут поймать. Он поклялся ей, что больше никогда не выйдет на новую охоту, но она ему не поверила. Оба знали, что он выйдет.
Он прятал трофеи в разных местах и был уверен, что его тайники надежны. Поэтому когда мать нашла тот, самый первый, в своей квартире, это стало для него неожиданностью. Она кричала на него так, что он едва не оглох: вопила, что стоит кому-нибудь увидеть эту вещь, и его посадят в одиночную камеру до конца его дней. Орала, что он идиот, потому что это улика, которая выдаст его с головой. А затем раздался звонок в дверь, и она осеклась и замолчала, глядя на него со страхом. Зонок повторился, и, зажав в руке трофей, мать пошла к двери и не обернулась на сына, выходя.
Трофей, взятый с последней, самой неожиданной своей охоты, он припрятал как следует – теперь мать точно не найдет его. Подумав об этом, Гитарист улыбнулся.
Рукопись лежала на столе перед окном, и, прежде чем взять новый лист, он бережно провел рукой по первой странице. Там стояла фамилия его отца и пояснение, которое он помнил наизусть. Написано было на немецком, а языка он не знал, но перевел со словарем и выучил произношение – сказалась привычка любое дело, даже самое маленькое, выполнять отменно. Но про себя всегда читал эти строки на русском.
«Эта рукопись переведена мною, Дмитрием Венцовым. Я нашел ее случайно, разбирая архивные завалы в подвалах городской библиотеки Гамельна, куда меня на четыре года забросила судьба, с 1988-го по 1992-й. Оригинал был оставлен мною там же и в таком же состоянии, в каком я наткнулся на него по причинам, о которых скажу позднее.
Рукопись написана человеком грамотным, что видно, в частности, из применения им готического рукописного шрифта, но в ней использован верхненемецкий диалект, что явилось причиной определенных затруднений с переводом. Будучи переводчиком, а не исследователем, я не стану делать предположений о том, кто был ее автором и откуда проистекает его осведомленность о событиях тысяча двести сорок восьмого года (в том, что речь идет именно о них, у меня нет сомнений). Я постарался сохранить стиль повествования, однако вижу, что мне не удалось избежать осовременивания текста. Прошу простить за это тех, кому доведется читать мой перевод».
Гитарист задумчиво водил пальцами по странице, как делал это множество раз, словно рассчитывал, что сможет вытянуть кончиками пальцев из бумаги то знание, которое было у его отца. Вопросы, вопросы, и ни на один из них нет ответа… Почему Дмитрий Венцов не сообщил никому о своей находке, а вернул рукопись на место? Он упоминает таинственные причины и обещает «сказать о них позднее», но этого так никогда и не случилось. Ничего не оставил после себя Дмитрий Венцов, кроме этого единственного перевода, написанного от руки, а точнее, переписанного – без помарок, очень чисто, почти каллиграфическим почерком. Такой же почерк был у него самого, и мать как-то раз нехотя признала: это отцовские гены. Жаль, что способность отца к языкам не передалась ему вместе с умением выписывать ровные красивые буковки.
Отчего отец никому не говорил о переводе? Предполагал, что его будут читать – не зря же написано это предисловие, – но не оставил никаких указаний о том, что делать с текстом?
Гитарист наткнулся на толстую коричневую папку всего лишь год назад, решив разобрать и выкинуть старые вещи давно умершего отца. Он плохо помнил его и был лишен тяги к сентиментальным воспоминаниям о почивших родных, стремлении собирать и хранить оставшийся после них беззубый хлам, как будто мало этим сборщикам своего собственного. Поэтому он безжалостно избавился от всего того, от чего по непонятной ему причине была не в состоянии избавиться мать при всей ее очевидной нелюбви к мужу. Слишком много лет эта никому не нужная память в виде изъеденных молью свитеров, старых грампластинок, десятков записных книжек, блокнотов и желтых официальных бумажек, удостоверявших, что прописан-учился-работал-служил-выбыл-и прочее-прочее-прочее обрастала пылью в одном из шкафов, который они с матерью не трогали и даже не упоминали в разговорах о существовании этого предмета мебели, хотя тот занимал немало места в комнате.
И вот год назад Гитарист решился и в один день выкинул и сжег весь отцовский мусор, не читая ни его записных книжек, исписанных все тем же каллиграфическим почерком, ни документов, по которым можно было проследить его биографию, ни пары писем, завалявшихся между дерматиновыми обложками блокнотов. Отец никогда не занимал ни его мысли, ни его фантазии, и в какой-то степени Гитарист радовался тому, что тот избавил его от своего присутствия в жизни сына, вовремя скончавшись от пневмонии вскоре после возвращения из Германии.
Коричневая папка с надписью «ДЕЛО №» упала к нему на колени сама, когда у нетерпеливо выдвинутого им ящика неожиданно вывалилось дно. Подлинная была папочка, или, как сейчас принято выражаться, аутентичная – с картоном в микроскопических катышках и пожелтевшими веревочками, завязанными на бантик. Собственно, только из-за бантика он и открыл ее: невозможно было удержаться и не дернуть за свисавшие концы веревочки.
Первая страница, не сколотая держателем, мягко спланировала вниз. Он повертел ее в руках, пожал плечами и пробежал глазами по началу рукописного текста. «Во всем были виноваты женщины. Дьявольские отродья, источник греха на земле…» Первые фразы заставили его хмыкнуть в изумлении: они не могли, просто не могли принадлежать его отцу, безвольному и недалекому хлюпику! Однако же не было никаких сомнений, что писал именно отец…
Он стал читать дальше, и спустя пять минут уже забыл обо всем вокруг. Это была его история. Словно тот человек, который шел в город Хамельн, был он сам – много веков назад… И в то же время тот, прежний, был иным – старше его, опытнее, умнее. Ему хотелось быть похожим на этого человека. Не считая эпизода с толстухой, направившей Крысолова в город, – Гитарист подумал, что ему стоило убить ее, и даже представил во всех подробностях, как именно нужно было это сделать, – во всем остальном он чувствовал их невероятное родство. «Мы с тобой одной крови, ты и я», – сказал он вполголоса, сидя на ковре в окружении вынутых из папки листов. Он всегда уважал Киплинга – тот знал, о чем пишет.
Как и автор рукописи, переведенной его отцом. Чем дальше он читал, тем тверже убеждался в том, что держит в руках не просто историю – нет, он держит в руках наставление! Не могло оказаться случайностью, что этот текст попал ему в руки – и как раз в то самое время, когда то, что мучило его последние годы, казалось, достигло пика.
С пятнадцати лет его терзали кошмары и видения наяву. Это было похоже на один длинный сон, прерывающийся моментами бодрствования, но временами он переставал понимать, где иллюзия, а где реальность. Когда он рассказал об этом матери, та пожала плечами и сообщила, что в их роду у многих наблюдалась такая особенность. Пусть он успокоится, с возрастом это пройдет.
Однако с возрастом это не прошло. К нему являлись женщины, всегда в обличье животных, и он ненавидел их и боялся. Животные были в одежде, часто с накрашенными мордами, и вызывали у него омерзение. Они были противоестественны, все эти кошки в платьях, с жирной губной помадой под усами, выдры в юбках, кривляющиеся в воде, крысы, сверкающие красными глазками под ресницами, накрашенными так густо, что, когда они бежали, с них осыпалась тушь, и по ней можно было проследить дорогу в их норы… Во сне он пытался убегать от крыс, но они были везде; пытался бороться с ними, но они объединялись в стаи и изгоняли его. И при этом он чувствовал, что они не считают его ни своим врагом, ни помехой, что он жалок и ничтожен в сравнении с ними. Постепенно сны стали пробираться в его явь, и в некоторых встреченных женщинах он узнавал существ из своих снов. После этого страх и ненависть стали его постоянными спутниками и наяву. Только мать оставалась исключением – ее он обожал, любил преданно и восторженно, как и она его. Иногда ему казалось, что если бы все люди на земле умерли, они были бы вдвоем совершенно счастливы.
И вдруг – рукопись! Конечно, он понял, что это не просто текст, а шифр. И когда догадался, чего хочет от него Крысолов, весь страх ушел – растворился в деловитых приготовлениях к первому походу.
Все прошло так, словно он всю жизнь только и занимался истреблением крыс, и это окончательно утвердило его в мысли, что он избран Крысоловом для осуществления высокой миссии – избавления мира от наиболее опасных тварей. Музыка, которой разразилась тогда земля, долго потом звучала в его голове. Ко второму разу он почувствовал ее приход заранее и счастливо улыбнулся – да, теперь все шло так, как и должно было идти.
Последний случай отличался от предыдущих. После той ночной работы он был весь в крови. Крови всегда было много, но он впервые сделал свое дело в машине, и все, что вытекло из крысы, не ушло в землю, а осталось внутри. Промокло сиденье, коврик под ногами хлюпал, и на руле подсыхали брызги… Даже на дверце. Учитывая, что ему пришлось пересесть на водительское сиденье, сейчас он должен запаниковать и в страхе сжечь свою одежду.
При мысли о панике он довольно рассмеялся. Спасибо любимой мамочке, которая с детства воспитывала в нем хладнокровие – благодаря ему он смог позволить себе то, что позволил.
Главное – помнить, что большинство людей – тупые ненаблюдательные скоты. Сами по себе они ни за что не обратят на вас внимания, если только вы не сделаете нечто, чтобы их привлечь. Многие преступники выдавали себя неосознанно, не понимая, что неправильная походка значит для окружающих куда больше, чем зверское выражение лица или руки, испачканные кровью. Умение двигаться, не выделяясь, не бросаясь в глаза – азы профессии шпионов и крысоловов.
Он умел. Обязательная легкая сутулость, деловитая торопливость – идти нужно так, как идет утром служащий на работу: не опаздывая, но и не прогулочным шагом. Никаких рук в карманах, это наводит на мысли о враждебности. Никаких взглядов исподлобья на окружающих. Ровный темп, чуть наклоненный вниз подбородок, и если добавить нейтральную темную, но не черную одежду, то можно раствориться в любой местности, где есть люди, кроме вас.
Когда на автозаправке он увидел ту, вторую, подходящую к машине, ладони у него вспотели от предчувствия. Поначалу он думал, что убьет обеих, и даже знал, как именно это сделает. Но ему хватило одного взгляда на нее, чтобы изменить решение.
Перерезав горло стриженой и вырубив ее подругу, он вытащил мертвое тело из машины и бросил возле дороги, не дав себе труда даже замаскировать его, а живое перетащил на заднее сиденье. Вернулся к трупу, поставил метку, как полагалось, и сорвал с шеи цепочку – очередной трофей на память. Жаль, что не браслет, но не все они носят браслеты.
Начинало рассветать, и он заторопился. Сел в машину, не снимая перчаток, и, не спеша, поехал в сторону своего поселка. При мысли о том, какому риску он себя подвергает, его обжигало изнутри всплесками удовольствия. Он наслаждался своей наглостью, удачливостью, способностью кинуть вызов всем, идущим за ним по следу – а у него не было сомнений в том, что после сегодняшних ночных приключений за ним спустят всех собак.
Доехав до дома, он вытащил женщину, по-прежнему лежавшую без сознания, и, не таясь, понес ее в дом. Пожалуй, он был бы не против, если бы вышел кто-нибудь из соседей и увидел, что он делает. Ему почти хотелось этого. Это был бы вызов, проверка его реакции и хладнокровия, которыми он так гордился! Но никто не вышел и не увидел: он беспрепятственно занес ее легкое тело внутрь и оставил в комнате. Подвал еще не был готов, требовалось кое-что доделать.
Перед тем, как отогнать машину, он все же переоделся. Его прежняя одежда была в крови, и, небрежно швырнув темный ком на пол, он достал из шкафа помятые джинсы, натянул футболку и вышел в прихожую – там на ящиках с антоновкой валялся забытый им после сбора яблок тонкий свитер. Новая пара тонких перчаток – и двадцать минут спустя он уже заглушил «Хундай» в тихом переулочке между покосившимися домами, из которого видна была железнодорожная насыпь.
Остальное заняло у него не больше пяти минут: протереть поверхности, посмотреть, не осталось ли волос, достать из пакета, который он захватил с собой, новые кроссовки на липучках – шнурки он не любил, слишком много возни. Присев за машиной, переобуться, и старую пару, подошвы которой были покрыты темными пятнами, сунуть в пакет. Кажется, все. Вытащив с заднего сиденья гитару, он сунул ключи от машины в нагрудный карман, окинул взглядом стоящие рядом дома. Никого… Чем ты откровеннее действуешь, тем шире улыбается тебе фортуна.
Когда-то он услышал афоризм: «Удача – это игра: чем дольше ты играешь, тем больше выигрываешь, и чем больше выигрываешь, тем успешнее играешь». Каждая его охота только подтверждала это правило, и последняя – в особенности.
Он закинул гитару за спину, подхватил пакет со «сменкой», ухмыльнувшись этому школьному словечку, и правильным шагом направился в сторону шоссе, на ходу незаметно стаскивая перчатки. Одна крыса лежала, убитая, на обочине, и на загривке ее стоял знак Крысолова, другая ждала его дома, запертая в клетке. Следы подчищены, метка поставлена, трофей лежит в шкатулке. Идеальная охота.
Только один эпизод выбивался из общей картины. Когда он, обогнув станцию, шел мимо садов, в которых лаково краснели яблоки, навстречу ему попался человек с собакой. Собачников Гитарист не опасался, но в такой ранний час при всех принятых им мерах маскировки его могли запомнить, поэтому он едва не нырнул в ближайшие заросли, чтобы избежать встречи. Остановило его здравое соображение: гуляющий обязательно пройдет по этой улице, и собака может учуять его, сидящего в кустах. А это в тысячу раз хуже, чем обычная встреча. Нечего и говорить о том, что прячущийся в кустах человек вызывает куда больший интерес, чем просто идущий по своим делам в четыре часа утра. Поэтому Гитарист бодрой походкой двинулся навстречу старику – отчего-то он был уверен, даже не разглядев толком хозяина собаки, что это окажется непременно старик, выгуливающий скорее свою бессонницу, чем пса.
Что-то удивило его, когда он всмотрелся внимательнее в идущего навстречу – какая-то странность походки, медленной и в то же время напряженной. Гуляющий шел с палкой, но не опирался на нее, а… Вдруг поняв, что делает хозяин собаки с палкой, Гитарист едва не рассмеялся. Перед ним был слепец, нащупывавший дорогу.
«Удача – это игра, – повторил он с глубочайшим удовлетворением, – чем дольше ты играешь, тем больше выигрываешь!» Из всех возможных свидетелей ему попался тот, кто никогда не смог бы его описать.
Подойдя ближе, он увидел: пожилой рыхлый человек с бельмами вместо глаз, небритый, но одетый, однако, вполне опрятно. Собака перед ним трусила на коротком поводке – довольно крупная дворняжка, лохматое внебрачное дитя какого-то породистого пса, белая с серыми подпалинами.
Гитарист замедлил шаг возле старика, изучая слепого с нескрываемым торжеством. Он даже улыбнулся и еле удержался от того, чтобы по-детски покрутить у него перед носом руками, как это делает фокусник, спрятав яйцо в рукав. Но потом покосился на собаку и решил не рисковать: лохматая псина выглядела флегматичной, но принюхивалась и косилась на него неодобрительно, как будто понимала, что он хочет всласть поиздеваться над ее слепым хозяином.
Старик повернул голову к Гитаристу в тот самый момент, когда тот представлял, какая жалкая растерянность отразится на лице слепца, если он, скажем, щелкнет его по носу или оторвет пуговицу с потертой вельветовой куртки. И посмотрел на него. Во всяком случае, так это выглядело: наклон встрепанной головы, сведенные, словно в недоумении от увиденного, брови… Гитарист отшатнулся и на секунду вообразил, что старик каким-то невероятным образом может видеть своими бельмами! Но затем тот протянул к нему руку таким нащупывающим, таким очевидно слепым жестом, что страх сразу схлынул, уступив место облегчению и насмешке. Гитарист шагнул в сторону, бросил взгляд на собаку, нетерпеливо натянувшую поводок, шутливо поклонился ее хозяину и быстро пошел к трассе.
Что-то смутно встревожило его в этом небольшом эпизоде, но, поразмыслив, он решил не придавать ему значения. Дома ждала добыча, которая занимала все его мысли.
Закончив предаваться приятным воспоминаниям, он встал и заглянул в дальнюю комнату, где на полу неподвижно лежала «крыса», подтянув ноги к животу. Она перевалилась на бок, хотя, выходя, он уткнул ее носом в ковер и прижал волосы с таким расчетом, чтобы она не могла двинуться. Но она все-таки сдвинулась. «Ах, изворотливая тварь», – с восхищением подумал он, перевалил ее снова на живот, силком приоткрыл ей один глаз – она лежала, зажмурившись, и ему это не понравилось, – и улыбнулся, когда крыса осмысленно взглянула на него.
– Еще немного, и я займусь тобой, – пообещал он и вышел.
Ему не терпелось вернуться к рукописи. Там были ответы на все вопросы.
* * *
«Ему отвели комнату над трактиром: шепнули пару слов трактирщику, и тот безропотно выдал ключ, метнув на бородатого пришельца с мешком за спиной ненавидящий взгляд. Комната оказалась низкой и покрытой копотью от сотен свечей, сгоревших в ней, но Крысолова это не смутило. Самое главное, здесь можно было остаться в одиночестве. И еще она была сухая, а то у него уже начало ломить кости от сырости, которой дышали стены ратуши.
Шест он поставил в угол, а мешок положил на кровать и первым делом, порывшись внутри, достал большую, в три ладони шириной, коробку, в крышке и стенах которой были пробиты дырки. Отомкнув замок и открыв плотно прилегающую крышку, изнутри обитую мягкой тканью, он постучал по стенке и наклонился над подсохшей травой, заполнявшей половину коробки.
Через пару мгновений из травы высунулась длинная черная морда, на конце которой шевелились и дрожали усы. Черный нос обнюхал воздух, и морда нырнула обратно в траву.
– Вылезай, – вполголоса позвал Крысолов. – Привал.
Он пошуршал пальцами в траве, и крыса выбралась из своего убежища, поднялась на задние лапки и осмотрелась, водя мордой из стороны в сторону. Постояв немного, крупный мускулистый зверь, шерсть которого отливала на брюхе темной зеленью, пискнул и поставил розовые пальцы на край коробки. Растопыренные уши, покрытые короткими волосками, были больше, чем у любой другой крысы, – из-за них зверек получил прозвище «Ушастый». Черные блестящие глазки, казалось, придирчиво изучают обстановку их временного жилища. Крысолов видел крыс и покрупнее – как-то раз в одном из подвалов ему попался самец размером с кролика, – но в этом чувствовались сила и мощь. Кроме того, он наблюдал его в бою и знал, на что тот способен.
Это был крысоволк. Он сам нашел его – точнее сказать, отобрал из добрых пяти десятков крыс, пойманных жителями села, где он тогда остановился. Крестьяне смотрели на него как на сумасшедшего, но поскольку он платил за каждую крысу-самца, то пять десятков голов набралось довольно быстро. Его единственным условием было здоровье животных: никаких ран, перебитых лап и обгрызенных хвостов. Поначалу ему попытались сбагрить несколько крысиных полутрупов, вытащенных из кошачьих зубов или из мышеловок, но он спустил наглецов с крыльца и запустил им вслед окоченевающие тушки. После этого поток местных потянулся ровной струйкой: одна черная тварь за другой оказывалась в клетках и коробках, которые он уже не успевал запасать.
Первые четыре приготовленные им бочки пришлось забраковать: крысы выбирались из них по стенкам, хотя те казались совершенно ровными. Тогда он придумал промазать стены особым клеевым раствором и еще трое суток ждал, пока тот схватится и застынет. Зато потом у него получилась лучшая крысиная тюрьма, какую можно было придумать, – со стенами гладкими, словно лед.
Он сажал в нее крыс по две, иногда по три и ждал. Поначалу смотрел, но не ради удовольствия, а чтобы понять их повадки: чем лучше ты знаешь врага, тем больше у тебя шансов победить его. Правда, со временем он понял еще одну нехитрую истину: чем лучше ты знаешь врага, тем меньше он кажется тебе врагом.
Крысы начинали сражаться друг с другом – иногда сразу, иногда выжидали короткое время. Но неизменно дело заканчивалось схваткой, а затем и смертью одной из тварей. Он выкидывал убитую, если только победитель не успевал сожрать ее останки, и сбрасывал в бочку новую пару.
На своего победителя он и не подумал бы поставить – среди пленников были твари больше и страшнее. Он изумлялся ярости, с которой они уничтожали друг друга, и всегда держался осторожно после того случая, когда одна из крыс, взбешенная дракой, внезапно подпрыгнула вверх, едва не выскочив из бочки, и лязгнула зубами возле его носа. Правда, когда она приземлилась, с ней быстро расправилась вторая, не столь прыгучая, но Крысолов сделал выводы на будущее. От этих существ, как и от женщин, можно было ожидать чего угодно. Если сто крыс не могли подпрыгнуть вверх на полтора метра, это не означало, что сто первая не сумеет сделать того же.
Однако прочие крысы умирали одна за другой, а этот зверь держался. Крысолов обратил внимание на то, что он был умен и хитер, а кроме того, изворотлив, как хорь. К концу отбора не было уже никаких сомнений в том, из кого именно получится крысоволк.
Забавно, что, когда-то услышав от старого крысолова о том, как из крысы, убившей всех своих соперников, получается настоящий охотник за ее родичами – куда до него собаке и кошке! – Крысолов не поверил ни на йоту. Решил, что это очередная несуразная байка. Или же старикашка развлекается, мороча голову молодому сопернику. Тот с кряхтением рассказывал, что у него был свой собственный крысоволк, с которым он избавил от прожорливых тварей не один хутор, но вот беда, крысиный век слишком недолог, а у него самого уже нет сил на то, чтобы вывести себе нового помощника.
Но чем больше Крысолов узнавал крыс, тем больше задумывался об этой выдумке. И в конце концов, когда у него появилось свободное время и достаточно монет, с которыми неохотно расстались жители одного села, он решил попробовать и посмотреть, что выйдет. В правдивость старика он поверил окончательно, стоило только ему увидеть, как последняя оставшаяся в живых крыса – та самая, изворотливая, – будучи посаженной в клетку с четырьмя другими, расправилась с ними в десять минут. Крысиный убийца действовал не хуже ядов.
К его удивлению, тот приручился довольно быстро, и вместо слуги Крысолов приобрел того, кого со временем стал считать другом. Он использовал Ушастого несколько раз в небольших деревнях, где было не много крыс: требовал, чтобы жители на день покинули дома, затем выпускал крысоволка, а сам принимался ждать. Первый раз Ушастый вернулся к вечеру, когда он уже решил было, что крыса исчезла навсегда. Второй раз справился быстрее. Правда, Крысолов был не уверен в том, что его соратник убивает всех встреченных крыс, и предполагал, что те лишь покидают на время свои норы, почуяв сильного и страшного врага. Это означало, что спустя некоторое время они вернутся, и он старался запоминать те деревни, в которых они изгоняли тварей вместе с Ушастым. На будущее следовало обходить их стороной.
Крысолов посадил Ушастого на стол, где стоял поднос. Еду ему принесли самую простую, но сытную, и ее было много. Надо полагать, трактирщик скрипел зубами от злости, доставая из погреба бутылку рейнского вина и выкладывая на тарелку свиные ребра. «Ничего-ничего, без меня ты быстро остался бы без всех своих припасов», – мысленно утешил трактирщика Крысолов, вонзая зубы в сочное мясо.
Он припомнил разговор, состоявшийся в ратуше. «Независимо от любых обстоятельств, которые могут помешать тебе». Обстоятельства… Что же это за обстоятельства такие, которые могут ему помешать изгонять крыс? Что вообще происходит в славном городе Хамельне?
В дверь постучали, и он живо выхватил нож из-за голенища. Затем бесшумно, ступая на носках, подошел к тяжелой двери и прислушался.
– Добрый господин! – послышался голос, который был ему знаком. – Добрый господин, впусти меня!
Крысолов отодвинул засов, и в комнату бочком протиснулся давешний старик, тот самый нищий, который сопровождал его при входе в город. Пахло от него, как, поморщившись, отметил Крысолов, ничуть не лучше, чем прежде.
Быстрее, чем он успел заслонить спиной Ушастого, старик окинул взглядом стол, поднос с едой, увидел жующую крысу и метнул быстрый хитрый взгляд на Крысолова:
– Твой дружок, а?
– Что тебе нужно? – сухо спросил Крысолов, недовольный тем, что зверька заметили.
– Вопрос не в том, что нужно мне, любезный господин, – проскрипел нищий. – Я человек простой, мне лишь бы брюхо набить да припрятать золотую монетку на черный день… Вопрос в том, что нужно тебе!
– Золотую монетку? У тебя губа не дура!
– Да и язык не дубье, – хвастливо подхватил старик, глядя на него снизу вверх слезящимися глазами. – Я же прав, а? Никто здесь не станет разговаривать с тобой. А я могу ответить на все твои вопросы, добрый господин!
– Ты, значит, не боишься, что тебя покарает небо за помощь нечистой силе? – усмехнулся Крысолов.
– С небом я уж как-нибудь договорюсь! Поверь мне, если я договаривался со своей покойной женой – чтоб ей тихо лежалось и не ворочалось в ее гробу, – то ни черт, ни дьявол, ни святой Мунк мне не страшны.
Старик подмигнул, и физиономия его перекосилась. Крысолов только головой покачал. Впрочем, возможно, именно такого пройдохи ему и не хватало.
Он жестом указал на сундук, стоявший у стены, и старик послушно сел на него. Подумав, Крысолов высунул голову в дверь и зычно потребовал принести еще одну порцию жратвы. Поднос с едой появился быстро, и он бросил монету трактирщице, желая быть справедливым. Но глупая жирная баба, как только тусклый кругляш покатился к ее ногам, завизжала, словно это был крысиный хвост, и бросилась бежать вниз по лестнице, топоча деревянными башмаками. Крысолов пожал плечами, поднял монету и вернулся в комнату.
Старик жадно умял еду и теперь сидел, блаженно зажмурившись, пока Крысолов не спеша доедал мясо. Он посматривал на нищего, пытаясь оценить, что за человек перед ним. Обноски, запах… Но говорит не так, как простолюдин, а грамотно. Крысолов пригляделся внимательнее и тут заметил, что кое-что изменилось в облике нищего. «Занятно, занятно…»
– В вашем городе прекрасные лекари, – заметил он, жуя. – Они могли бы зарабатывать огромные деньги своим искусством.
Старик открыл глаза и вопросительно уставился на него.
– Еще утром ты был весь в язвах, а теперь чудесным образом излечился, – пояснил свою мысль Крысолов, указывая пальцем на кожу нищего, на которой не было больше ни отвратительных струпьев, ни ран. – Не удивительно ли это? Вряд ли ты смог заплатить за лечение много денег, ведь ты небогат. Значит, любой может последовать твоему примеру и стать здоровым! А если божественный дар целителя коснулся лишь тебя, похоже, мы лицезреем истинное чудо, долженствующее укрепить в вере всех сомневающихся. Так, может, о твоем исцелении следует рассказать святым отцам Хамельна, чтобы они приняли меры?
Он постарался, чтобы последние слова не прозвучали угрожающе, но старик все равно дернулся и вжался в стену. Самоуверенность в один миг слетела с него, как шелуха с луковицы. Испуганные глазки обежали комнату и остановились на двери, но для того, чтобы добежать до нее, ему нужно было проскочить мимо сидящего на стуле хозяина комнаты.
– Успокойся, – мирно сказал Крысолов, обгладывая последнюю кость. – Если ты не хочешь, чтобы об этом стало известно, я никому не скажу.
Он отодвинул поднос, погладил Ушастого, забравшегося к нему в рукав, и подвинул стул ближе к старику:
– А теперь вспоминай, когда в Хамельне появилась черная напасть и что случилось потом.
Слушая рассказ нищего, он становился все мрачнее и мрачнее. Да, все началось так, как должно было начаться. В прошлом месяце епископ прослышал о том, что в соседнем городе прошел суд над тремя свиньями, осмелившимися хрюкнуть в присутствии священнослужителя и тем самым выразить неуважение к Церкви. Животных, в которых вселились бесы, живьем закопали в землю, а их хозяина хотели повесить, но в конце концов тот сумел откупиться, и дело закончилось поркой.
– После этого в Хамельне были пойманы два кота, пытавшихся перегрызть веревку главного колокола в соборе. Возможно, и не пытавшихся, а лишь пробегавших мимо, но разве это важно? Наш епископ, прекрасный человек, да продлит господь его лета, – говорил старик, морща нос так, что вздергивалась верхняя губа, – решил, что проявлял пагубное мягкосердечие по отношению к тем, кто носит в себе нечистого, и объявил на всю округу, что отныне будет тверд в борьбе. Животные хотели посрамить служителей собора, а ты понимаешь, добрый господин, где оскорбление одного служителя, там и оскорбление всей церкви, и господа бога нашего. – Он торопливо перекрестился. – Да спасут нас заступники!
Крысолов мрачно кивал, уже поняв, что последует дальше, и оказался прав.
Нечестивые животные по решению Церкви должны были быть уничтожены. Приговор вынесли не очень суровый, как сказал старик. Черных и дымчатых предписывалось ошпарить и разрубить на части, а прочих сварить живьем. Епископ произнес проповедь, в которой напомнил, что собаки упомянуты в Библии восемнадцать раз, а кошки – ни единого раза! Что еще могло быть лучшим доказательством дьявольского происхождения этих созданий? Их нечестивое поведение говорит само за себя, но до поры до времени кошки ухитрялись вводить в заблуждение добрых жителей Хамельна. Теперь же, после того, как они были пойманы за попыткой перегрызть веревку колокола, все заблуждения развеялись окончательно.
С черными справились быстро, поскольку их было мало, а с дымчатыми пришлось повозиться. Крысолов знал, что из всех кошек лучшие ловцы и душители крыс – именно дымчатые: они умны, проворны, сообразительны и бесстрашны. В городе жило много дымчатых хвостатых, и хозяева тащили их к котлам на главной площади собора в корзинах или на веревках.
Не все последовали призыву епископа, сказал старик, понизив голос. Нашлись и такие, кто дал котам уйти. Но прочие, коих оказалось большинство, вняли его словам, и вскоре с котами было покончено. В землю перед домами их хозяева зарывали кошачьи хвосты, чтобы уберечь свое жилище от напастей и мора. Кошачий хвост, говорят, очень в этом помогает.
– А что ты сделал со своим? – не удержался от вопроса Крысолов. – Не хвостом, а котом?
Старик поколебался, но все же ответил, сдерживая ухмылку:
– Удивительно, добрый господин, но этот старый одноглазый зверь, такой же больной, как и я, сбежал из нашей развалюхи в лес, едва только соседи начали доносить друг на друга. Не иначе, бес, сидевший в нем, подсказал ему, что нужно делать.
Крысолов одобрительно кивнул.
– И что же было потом?
Спустя весьма короткое время после первой проповеди епископ произнес вторую, где возносил хвалу богонравной прыти жителей Хамельна. Ни одной кошки нельзя было теперь найти во всем городе. Их останки выкинули к берегу Везера.
Крысы пришли именно оттуда. Черная волна прокатилась по дороге, словно отделившийся от реки рукав, рассыпалась перед городом и бросилась под его стены. Крысы атаковали Хамельн как заправская армия, и жители потерпели поражение. Враг вошел в город.
Было сделано все, что положено: Крысиного Короля вызвали на суд, но тот не явился в назначенное время, и потому заседание прошло без него. Крыс приговорили к изгнанию из Хамельна и зачитали вердикт судьи на площади возле собора и на мосту у главных ворот. Горожане побогаче поспешно заказывали сундуки, обитые железом, а те, кто победнее, затыкали щели в погребах. Объедки, которыми были завалены улицы, убирали с утра до вечера по распоряжению бургомистра, хотя епископ противился, поскольку такое поведение свидетельствовало о неверии в силу церковной власти.
Но черные зверьки все-таки просочились в подвалы, осели в домах, разбежались по лавкам и трактирам. Ни одна кошка не могла помешать им в этом – кошек не осталось в Хамельне. Но самое главное и постыдное для города и властей заключалось в том, что крысы…
– …заняли собор! – шепотом сообщил старик и, не сдержавшись, хихикнул.
Крысолов воззрился на него в немом изумлении. Да, заняли собор, подтвердил нищий, ухмыляясь. Те, кто строил его много лет назад, заложили два подземных зала – сводчатых, красивых. В одном из них хранились манускрипты, перевезенные в Хамельн из старого монастыря, стоявшего в двух днях пути выше по Везеру, многие из которых – большой ценности. А из второго епископ распорядился устроить хранилище.
– Хранилище? – недоверчиво переспросил Крысолов.
Старик подтвердил, что именно так. Епископ любит вкусно поесть, и нижний зал постоянно пополнялся вяленым мясом, рыбой, закопченной особым способом, так что она могла храниться месяцами, лучшим зерном, которое молотили на окрестных мельницах… А еще – хлебами, винами, колбасами и прочими яствами, о которых жители только перешептывались между собой. Дом епископа стоит по соседству с собором, но, видно, своего подвала ему не хватало.
– Да и то сказать: наш епископ – человек видный, большой… Как взглянешь на него, так сразу ясно, что есть ему нужно куда больше, чем несчастному побирушке вроде меня.
Уничтожив те припасы, до которых смогли добраться, крысы со всего города стали стекаться к ратуше и собору. Остановить их было невозможно, и они пробрались в нижние залы, где и оставались по сей день.
– Поговаривают, там теперь крысиное гнездо! Крысы живут под собором, там же плодятся, а по ночам выбираются наверх и устраивают пирушки под алтарем и на звоннице. И никто не может их остановить. Запускали в подвал хорей, но крысы сожрали их быстрее, чем ты свой обед. Псам тоже не под силу справиться с ними. А вскорости ожидается приезд посланника от кельнского архиепископа, который должен забрать несколько рукописей из тех, что были присланы монастырем, и отвезти их в Кельн. Представь, мой господин, какие новости из Хамельна привезет посланник вместо рукописей?
– Для нищего ты слишком хорошо осведомлен, – задумчиво протянул Крысолов, рассматривая старика.
– То, что я рассказываю, известно всему городу, – возразил тот. – Никто не делал секрета из безобидной прихоти нашего епископа. Кое-кто даже поговаривает, не боясь, что его лживый язык почернеет и отсохнет, будто крысы посланы в наказание за дела епископа и бургомистра.
– Чем провинился глава Хамельна?
Старик неприятно ухмыльнулся.
– Конечно, это только сплетни, добрый господин… Слухи, которые и повторять-то неудобно!
– А ты повтори.
– Вряд ли в этом есть хоть слово правды…
– Да говори же!
– Наш бургомистр – словно отец всем жителям. Особенно сильны его отцовские чувства к маленьким девочкам с нежными личиками. Но ведь они и впрямь прелестны, и кто может обвинить мужчину, если он уделяет им больше внимания, чем своей жене?
Крысолов поразмыслил над этим, но решил, что слухи о склонностях бургомистра для него бесполезны, и вернулся к делу.
– Как давно крысы сидят в подвале?
– Несколько дней, мой добрый господин. И с каждым днем становятся все наглее. Правда, выбираются лишь поодиночке, но по ночам люди опасаются выйти из дома, памятуя об их свирепом нраве.
– А днем?
Ему показалось, что старик помедлил, прежде чем дать ответ.
– Днем в Хамельне по-прежнему спокойно, – признал он наконец. – Твари нападают только с наступлением темноты.
– Отчего же так? Кто-нибудь объяснил это? Ведь всем известно, что когда крыса сходит с ума и теряет страх перед человеком, свойственный ей, то она не различает ни дня, ни ночи, ни взрослого, ни ребенка, а только насыщает свое брюхо и приносит приплод где попало.
– Наш епископ утверждает, что так проявляется их дьявольская сущность. Дьявол не выносит света, и твари за ним следом.
– Значит, дьявол вывел для Хамельна особую породу, – хмыкнул Крысолов. – А что говорят другие? Бургомистр? Советники?
Нищий помолчал, шамкая губами, затем подался ближе к собеседнику:
– Никто не знает! Но крысы и правда почти не появляются днем, а если выходят, то по одной, и с ними легко справиться. Никто никогда не слышал о таком. Впору согласиться с нашим епископом, хотя признаюсь тебе, добрый господин: мой кот – и тот имеет в голове больше, чем его святейшество.
– А что ты знаешь о черной смерти? Сказанное тобою – правда?
– Прости, добрый господин, я всего лишь пошутил, – потупился старик с притворно виноватым видом. – Что греха таить, люблю иногда сболтнуть пустое.
Крысолов кивнул и отодвинулся, обдумывая услышанное. Что ж, хоть страшный мор не ходит поблизости…
– Кто был в городе до меня? – спросил он, не ожидая в ответ ничего интересного.
И оказался прав. В Хамельне появлялись несколько мошенников, первым из них поверили, хотя отделались небольшими деньгами, а следующих стали проверять. Ни один из них, несмотря на свои пышные грамоты, не смог истребить крыс даже на одной улице, не говоря о соборе.
Крысолов поразмыслил еще, отгоняя вопрос, который вертелся у него на языке, и даже прикусил кончик языка – не больно, но ощутимо. Это помогло: он проглотил то, что хотел спросить, и, вынув из кармана золотую монету, бросил ее старику. Но когда тот доковылял до двери и уже отодвинул засов, окликнул его, не в силах справиться с любопытством:
– Послушай! Сегодня в ратуше я видел женщину. Рыжую…
– А-а, Лизетту! – перебил его старик. – Она частенько там появляется. Жена нашего бургомистра, чтоб его годы продлились на столько лет, сколько раз он покрывает за ночь свою кобылку.
Он похабно хихикнул и скрылся за дверью.
После его ухода Крысолов пытался обдумать то, что поведал нищий, но из головы не выходил образ женщины с обнаженными руками – женщины, сперва прячущейся от него, а затем крадущейся следом, словно охотник. «Лизетта!» Его передернуло от отвращения. Он замер, положив руки на грубый стол, сцепив пальцы в кулак и не обращая внимания на крысу, которая, попискивая, пыталась забраться ему на плечо.
В глазах Лизетты играла насмешка, а в выражении простоватого личика он прочел высокомерие. Пария, отверженный, которого презирали и боялись, но без которого не могли обойтись, – вот кем он был для жителей каждого места, где появлялся со своим шестом, дудкой и мешком за спиной. К этому он привык. Но не мог привыкнуть к мысли о том, что он – как чучело пятнадцатиголовой крысы, что привязано к верхушке шеста, вызывает жадное любопытство, смешанное с отвращением. В женщинах он ощущал это особенно остро. Они унижали его своими взглядами, под которыми он начинал чувствовать себя обнаженным.
И нелепым. Смехотворно нелепым, жалким, убогим мальчишкой, что глазеет на изобильные груди встречных красоток, а потом, спрятавшись в укромном углу, впадает в постыдный грех рукоблудия, предаваясь еще более постыдным мечтаниям. Как в те годы, когда он и впрямь был мальчишкой, хоть и не особенно глазеющим на то, что предлагалось для оценивания куда более искушенным взглядам.
Нет, он не был ни нахальным, ни развязным – тринадцатилетний сын аптекаря, густо краснеющий, стоило встречной служанке подмигнуть ему или игриво повести плечом. На том постоялом дворе, где они остановились в ожидании приезда отцовского приятеля, эти служанки были все как на подбор: рослые, крепкие, как капустные кочерыжки, и все до одной кривозубые. Они оказались первыми женщинами, которых он увидел вблизи и которые обращали на него внимание. До этого небольшого путешествия их жизнь с отцом была близка к монастырской, и дочерям Евы в ней не было места. После смерти матери его и без того замкнутый отец стал совершенным нелюдимом, вступая в беседы с другими людьми лишь по необходимости – в своей лавке. Но к ним домой никто не допускался.
Поэтому их бесстыдство и развязность поразили его. Служанки бранились в голос, рассказывали откровенно непристойные истории, а заметив, что мальчик стесняется их, изобрели новую забаву: громко пукали по очереди, вздымая юбки, словно поднятые воздушной струей. Смеялись все, кроме мальчика, – у него их веселье вызывало отвращение. Он старался не смотреть на девиц, потому что они делали неприличные жесты, которые не пристало делать женщине, какое бы положение она ни занимала, но они чувствовали его смущение и нарочно выводили его из себя. В конце концов он шаг боялся ступить из тесной комнаты, в которой они с отцом коротали время.
Единственным, кто не глумился над ним, была жена хозяина постоялого двора. Иногда она ласково поглядывала на него и трепала по волосам, когда ее мужа не было поблизости, но чаще просто улыбалась мальчику, и это простое внимание давало ему силы терпеть насмешки служанок и дальше.
На четвертый день отец ушел по делам, оставив его одного. Сперва он лежал в комнатке, но затем бессмысленное пустое ожидание истомило его: он поднялся и вышел, испытывая облегчение от того, что больше не будет сидеть в клетушке.
Стоило ему показаться во дворе, как из конюшни его окликнули: он обернулся и увидел в дверях самую старшую из служанок, Розину, дразнившую его с утра до вечера с каким-то торжествующим злорадством и мстительностью, хотя за что ей было мстить тринадцатилетнему мальчишке? Но она щипала его, подстерегая на лестнице, отпускала вслед такие шуточки, что ему хотелось заткнуть уши, а потом вымести метлой из головы ее похабщину. У нее был большой пухлый рот, и в первый же день он случайно подслушал, как другие служанки за глаза обсуждают Розину и хозяина постоялого двора, упоминая и ее рот, и прочие достоинства, что прельстили старого толстяка.
– Э-э, малыш! А ну помоги!
Розина поманила его и исчезла внутри. Поколебавшись, он все же зашел в конюшню, окунувшись в запах сена и конского навоза, и прищурился – здесь было темно.
– Эй!
Ему не ответили. Смутно подозревая новую потеху, придуманную девицами для развлечения, он опасливо прошел несколько шагов, слушая перебор копыт и тяжелое дыхание потревоженных лошадей.
– Э-э, Розина!
И вдруг она навалилась на него сзади – потная, крепкая, толстоногая, и повалила на копну сена, лежащего в углу. Сперва он даже не понял, чего она хочет от него. Схватив его ладонь и запустив ее себе под юбку, она застонала, а он, ткнувшись во что-то влажное, липкое, с отвращением отдернул руку и попытался выбраться из-под служанки.
– Ну что ты… Давай же… Не бойся!
Видя, что он лежит неподвижно, она с ловкостью поварихи, разделывающей гуся, принялась сдирать с него одежду. Поначалу он застыл, ошеломленный ее напором, но затем, когда Розина стала стаскивать его штаны, попытался отбиваться.
– Чего развалился-то, а? – пыхтела она, нависая над ним. – Давай, мальчуган!
Но служанка не вызывала в нем ни малейшего желания – только испуг и стыд. Сейчас, навалившись на него сверху, она казалась огромной и очень толстой. От нее несло кухней и лошадиным навозом, а когда она подняла руки, из курчавых подмышек пахнуло чем-то подкисшим с такой силой, что он сморщился и замотал головой.
Розина заметила это, и на лице ее промелькнула злоба.
– Ты че это мотаешь-то башкой, как телок? – грубо спросила она, остановившись. – Другим мотать надо! А ну покажь, где у тебя другое.
Служанка бесцеремонно залезла к нему в штаны, и то, что она обнаружила там, заставило ее презрительно скривиться:
– Ба, да от тебя никакого толку! Ты хуже хозяйского мерина! Побрезговал, значит, Розиной, а сам ничего и не можешь, лекарский выродок!
Он вскочил, выдернул из-под нее рубашку и дрожащими руками затянул веревку на штанах.
– А у папаши твоего тоже в штанах не густо, правда? Странно, как он тебя заделал твоей мамаше! К сучку пришлось привязывать, не иначе!
Переход от похоти к гневу произошел стремительно, и теперь от нее исходило бешенство, которое заставило его попятиться. А Розина продолжала оскорблять его, выкрикивая все новые и новые пакости, которые словно оплевывали его отца, и покойную мать, и его самого. Привстав в сене, с выпученными глазами, задранными юбками, она была до того уродлива, что мальчику захотелось зажмуриться.
Он повернулся к ней спиной и пошел прочь, стараясь не перейти на бег. Это было ошибкой: поискав вокруг себя рукой, Розина схватила брошенное ведро и запустила его изо всей силы, метя в мальчишку. Он успел увернуться лишь потому, что услышал звяканье ручки, и ведро врезалось в стену конюшни.
После этого он припустил прочь, уже не думая о том, что могут подумать встреченные люди. Дрожащий, красный, он взлетел по лестнице вверх и со всех ног бросился к своей комнате. Но тут ближняя дверь распахнулась, и наружу выглянула жена хозяина, с изумлением глядя на перепуганного постояльца. Он еще ускорил шаг, не желая объясняться, но по его лицу женщина поняла, что он не в себе, и схватила паренька за руку, заставив остановиться.
– Что случилось, мой мальчик? – спросила она, чуть коверкая слова так, как это делают уроженцы юга. – Бог мой, да ты весь дрожишь! Зайди ко мне… зайди сюда…
Ему почудилась странная торопливость в ее движениях, когда она закрыла за ним дверь, но, будучи во власти смятения, он не придал этому значения.
– Так что с тобой случилось, малыш?
Она нежно провела рукой по его щеке.
– Розина… – выдавил он. – Она…
Краска бросилась мальчику в лицо, и он отвел взгляд. Женщина, стоящая перед ним, восхитилась:
– Ах ты мой целомудренный ангелочек! Такой беленький, такой чистенький… Совсем еще неискушенный малютка. Конечно, грубая Розина напугала нашего бедняжку! Ах, эти деревенские девки, они все делают не так. А ты знаешь, мальчик мой, что нужно сделать, чтобы тебе понравилось?
Он помотал головой, плохо понимая, о чем она говорит. Его жгло воспоминание о жестоком смехе за его спиной, когда он убегал из конюшни, и тех нескольких словах, что выкрикнула в ярости Розина. Жена хозяина погладила его по плечу, затем рука ее скользнула ниже, еще ниже, потом ловкие пальцы распустили веревку, держащую штаны, и прежде чем он успел опомниться, она проделала с ним то же, что и служанка.
– И точно, неискушенный, – проворковала женщина, наклоняясь к нему и обдавая своим дыханием. – Ничего, я научу тебя…
Он закусил губу, оттолкнул ее и выскочил из комнаты, придерживая штаны руками. Добежал до своей, налетев по дороге на хозяина, удивленно посмотревшего ему вслед, и упал на кровать, содрогаясь от слез. То, что сделала Розина, было отвратительно – но то, что сделала эта, вторая, было в двадцать раз хуже. Она предала его! Она казалась ему такой хорошей, такой заботливой, доброй… Все это было ложью!
Он ощущал, что теперь она стала его врагом, и она не простит ему побега. Святой Петр, зачем они этим занимаются? Почему они хотят, чтобы и он занимался этим с ними, как будто вокруг мало мужчин?
Будь мальчик постарше или воспитывайся он в других обстоятельствах, его бы не мучили эти вопросы. Но рано оставшийся без матери в одиноком доме с ушедшим в себя отцом, не нашедший ни друзей, ни врагов, поскольку ему негде было их искать, выросший в удивительном для мальчишки его лет целомудрии, он жестоко страдал. Ему хотелось поскорее забыть все, что случилось, и он надеялся, что завтра впечатления этого дня рассеются.
Но он ошибался. Следующие три дня превратились в непрерывную травлю, в которой приняли участие все женщины постоялого двора, объединившись в настоящую стаю. Сперва испуганный, затем униженный, мальчик в конце концов уехал оттуда, увозя в сердце ожесточение и ненависть. И еще страх. Страх, который преследовал его всю последующую жизнь – страх перед могуществом и властью женщин, перед их жестокими насмешками, перед их укусами, которые были сильнее и болезненнее, чем укусы любой крысы.
Крысолов заставил себя вернуть воспоминания туда, где они лежали, словно затхлая рухлядь в рассыпающемся сундуке, а сам обратился мыслями к предстоящему делу. Ну что же, он позволил городу познакомиться с собой. Теперь предстоит самому познакомиться с городом.
Сперва он снял цветное платье, аккуратно свернул его и спрятал в мешок. Затем крикнул трактирщика и потребовал начищенное медное или серебряное блюдо и теплой воды.
Конечно, серебряного не нашлось – откуда в этом трактире взяться серебру? Плешивый хозяин принес медное блюдо, кувшин с водой и протянул постояльцу, избегая смотреть на него.
– Верну тебе все, кроме воды, – пообещал Крысолов и закрыл дверь перед его носом.
Наверняка тот решил, что теперь на его блюдо наведут крысиную порчу, а то и что-нибудь еще похуже. Но утварь нужна была Крысолову совсем для другого.
Сев перед окном, он поставил блюдо наклонно перед собой, рассмотрел свое отражение в нем и принялся сбривать бороду. Клочки спутавшихся волос падали вниз под взмахами ножа, и любопытный Ушастый обнюхивал их, а потом толкал лапами перед собой, словно клубки перекати-поля. Зверек развлекался до тех пор, пока Крысолов, подняв его под брюшко, не сунул охотника в коробку.
– Это ненадолго, – пообещал он, опуская крышку над крысой, укоризненно смотревшей на него. Ему самому жаль было запирать Ушастого в его временной тюрьме, но иначе поступить было нельзя: с местных жителей могло статься разорвать чужака, бродящего по улицам их города с крысой на плече.
Рубаха, простецкие штаны, выбритое лицо – теперь он ничем не привлекал к себе внимания. Разве что кожа под сбритой бородой была белой, но он сильно потер ее и ощутил, как она загорелась и покраснела под его шершавыми ладонями. Прежде чем уйти, он спрятал коробку с Ушастым в мешок, хотя подобная мера предосторожности была излишней: ни хозяин, ни его глупая жирная жена, ни служанка, что бегала вверх-вниз по деревянной лестнице, не осмелились бы зайти в его комнату. Он словно был разносчиком заразы, что оставалась и на его вещах, и в том месте, где он побывал.
Подумав про заразу, Крысолов вспомнил слова нищего о черной смерти и похвалил себя за то, что не забыл расспросить его об этом. Правда, что-то подсказывало ему, что он еще увидит старого побирушку, клянчащего подаяние и пугающего народ фальшивыми язвами.
Из трактира ему удалось выйти незамеченным, не прилагая к тому особых стараний, и он побрел по узким извилистым улицам, незаметно осматривая город взглядом охотника. Каменные дома, слипшиеся друг с другом… Он знал, какие мешки подвалов скрываются под ними. Под его ногами от утоптанной сухой земли поднималась пыль – мощеной была лишь та дорога, что вела от главных ворот к площади собора. Стоило отдать должное жителям Хамельна – такого чистого города он никогда не видел. Крысолов побывал во многих городах, и везде царили грязь, зловоние и нечистоты – оттого он предпочитал деревни и хутора.
В мечтах ему иногда виделось, что он оставляет те места, где бродил последние годы, истребляя крыс, и уходит по дороге на юг. Что ждет его там, на юге, он не знал, но с усмешкой над самим собой думал, что это неплохой конец истории: «И ушел по дороге на юг…» Иногда ему становилось скучно, и он принимался рассказывать Ушастому одну выдумку за другой: о том, как они встретят Крысиного Короля и уйдут от него с мешком золота, и о том, как найдут клад в лесу, и прочие сказки… Каждая из них заканчивалась словами «И ушел по дороге, которая вела на юг».
Несмотря на удивительную чистоту, улицы города были темны и безрадостны. Вторые ярусы построек выдавались далеко вперед над нижними – так далеко, что порой два дома, стоящие один напротив другого, сталкивались окнами и стенами, будто борцы, тщетно пытающиеся одолеть друг друга. Солнечные лучи не могли проникнуть вниз, и свет не попадал туда, где шел Крысолов, будто он двигался по подземелью. Лишь на площадях дома расползались в разные стороны, неохотно раздвигались, освобождая место церкви, рынку либо сторожевой башне. Но стоило чуть углубиться в лабиринт домов, как они снова угрожающе нависали сверху, закрывая небо.
Он по-прежнему не видел в городе признаков бедствия. Кое-где нога его ступала на дощатый настил, но и под досками не пищали крысы, не мелькали темные шкурки, не пахло тем особенным запахом, который они всегда приносили с собой, когда их было много. «Почему же они не появляются днем? Почему??»
Он кружил по городу, исхаживал одни и те же улицы, возвращался туда, где уже был, – и запоминал, запоминал, запоминал. Хамельн отпечатывался в его памяти, и, закрыв глаза, он уже видел его мысленно почти целиком – изъеденный ходами улиц каменный муравейник.
Наконец он вышел на главную площадь и остановился неподалеку от собора. Возле него стояла статуя, которую он сперва не заметил, – каменный воин, опирающийся на меч. «Не очень-то вышло у тебя защитить свой город. Поглядим, что сможет сделать бедный крысолов…» Он обошел собор вокруг, внимательно рассматривая кладку и время от времени наклоняясь низко к земле, поднялся по выщербленным ступеням, края которых блестели в лучах солнца, будто натертые маслом, и зашел внутрь.
Прохладная громада церкви накрыла его, будто распахнутыми крыльями, и, замерев перед колоссальным пространством, не уступавшим по размерам площади, что осталась снаружи, он широко раскрыл глаза, глядя туда, где далеко в глубине собора мерцали огоньки свечей.
Но не благоговение и не восторг овладели им. Он почувствовал крыс.
Да, теперь он почувствовал крыс! Под его ногами, в глубине камня, что-то происходило – какое-то дрожание, шевеление, и хотя сюда не доносилось ни единого звука, казалось, приникни ухом к мозаичному полу – и услышишь рев, подобный реву свергающейся со скалы реки. Он представил, сколько же провизии должно быть внизу, чтобы кормить такую ораву в течение нескольких дней, и с глухой злобой подумал, что епископ сделал все, чтобы крысы как можно дольше не покинули Хамельн. Пожалуй, они могут не соблазниться его приманками с ядами, отъевшись на жирном мясе и отборной рыбе…
Но если не яды, то что же?»