Глава 7
Luxuria. Похоть

Аффан лег на старую кровать и аккуратно заложил насвай в рот, стараясь не попасть на губы. Если сделать это неосторожно, то от гашеной извести, на которой замешивался табак, моментально вскочат на слизистой оболочке губ волдыри. Позже они превратятся в темные язвы, и объясняйся потом с начальником, отчего такой неопрятный рот и чем ты заболел.

Он лежал, закинув руки за голову и уставившись в потолок. Под тихое бормотание телевизора хорошо вспоминалось.

Аффану только исполнилось двадцать, когда в две тысячи четвертом году из его родного Хорога ушли последние русские пограничники. И уже тогда были свободны калайхумское и ишкашимское направления – почти девятьсот километров рубежа. Развалом силовых структур не преминули воспользоваться криминальные авторитеты, и через границу потянулись караваны с наркотиками, драгметаллами и оружием.

Но Аффан тогда еще был от этого в стороне. А вот когда через год освободились и те участки границы, которые охраняли московский и пянджский погранотряды, к нему вдруг пришел двоюродный брат Азур. Он предложил ему денежную работу, и Аффан, не раздумывая, согласился.

«Какая разница, чем зарабатывать? Лишь бы деньги были», – так размышлял тогда он. Впрочем, он и сейчас так думает.

Аффан довольно хрюкнул, сплюнул скопившуюся слюну на пол – не приведи Аллах ее проглотить, рвота может начаться – и покосился в сторону ванной, где минут пять назад скрылась его новая любовница. Полощется, как утка в пруду, а вода все течет и течет. Не ей же по счетчику платить.

Он хотел было встать, пугнуть глупую курицу, но голова потяжелела от насвая, и ему стало лень.

Мать, конечно, его от себя отпускать не хотела. Ну да он внимания на нее особого не обратил. Собрал свои вещички и двинул «верблюдом» – наркокурьером в Москву.

И вообще, злость у него на нее была. Зачем ему имя такое позорное дала – Аффан? В переводе это значит вонючий, гнилой.

Хорошо хоть в Москве мало кто арабский знает, а то не обойтись бы без ухмылок в свой адрес.

Да, ему не один раз рассказывали историю его рождения – как у матери не было долго детей, как потом сыновья один за другим погибали, едва родившись, и как вымолила она сына у Аллаха. Три дня и три ночи молилась, пока не упала замертво от изнеможения. Его в честь прапрадеда назвала. По семейному преданию, вроде бы тот тоже хилый родился, а потом известным силачом стал. А значит, Аффану сам Аллах велел его имя носить.

«Ты же говорила – дед был разбойник?» – спрашивал мальчик.

Но мать только шикала на него. И давай снова про древнее поверье твердить: дескать, чтобы ребенок выжил, надо оскорбительное имя ему дать. Тогда злые духи от него отвернутся, и дитя получит шанс на жизнь.

Аффан зло усмехнулся и опять сплюнул на пол.

Лучше сдохнуть, чем с таким именем жить.

Кажется, он слегка задремал, и привиделся ему цветущий кровавый луг. Маки качались на ветру, и от них так рябило в глазах, что накатывала дурнота. Вдруг что-то – он даже не успел осознать, что именно, – вырвало его из горячечного бреда. Аффан широко распахнул глаза и с ужасом увидел черный зрачок ствола, направленный на него. Он не успел закричать, как ружье опустилось чуть ниже, и в бедро болью впилась игла. Лекарство впрыснулось, и в то же мгновение Аффан оцепенел. Тело его налилось свинцовой тяжестью, помертвело, будто парализованное, и только глаза остались на лице живыми. Он все видел, чувствовал, понимал, но не мог ни двинуть пальцем, ни закричать.

– Знаешь, как сейчас будешь умирать? – Голос был таким вкрадчивым, что внутри Аффана все затряслось от страха. Его душа металась в клетке обездвиженного тела и надрывалась в немом крике. Ему очень хотелось выпросить прощение, вскочить, ползать на коленях, бить поклоны, молить. Но ничего этого он сделать не мог. Он только мог молча смотреть, как шелковый шнурок нежно обхватывает его шею и начинает свиваться. Медленно, неспешно, продляя мучения до тех пор, пока в легких Аффана совсем не закончился воздух.

Лямзин задумчиво смотрел в стену. На светло-бежевых обоях с потускневшими и затертыми от долгих лет фиалками красным маркером была выведена свежая надпись – «Luxuria». Буквы были размашистые, жирные, с небольшим уклоном вправо, где последняя «а» имела длинный росчерк-хвост.

Нечто знакомое почудилось в этом слове. Совершенно определенно он знал его или где-то встречал, вот только никак не мог вспомнить – где. Подполковник повернулся к судмедэксперту и нарочито небрежно спросил:

– Что скажете, Семен Спиридоныч?

– Вы о надписи? – сообразил тот. – Так это латынь. Означает похоть. Блуд, грех. Один из семи смертных грехов.

– Опять латынь… – протянул Лямзин. – То-то мне она сразу подозрительной показалась. Жаль, я ни в богословии, ни в латыни не силен. Оплошал. Не выучил в свое время.

– Да полноте вам, – мягко улыбнулся эксперт. – В жизни не поверю в ваше искреннее раскаяние.

– Почему? Даже обидно как-то.

– Куража в вас много, уважаемый Эдуард Петрович. А смирения – мало. Так что из вас богослов, как из моего пуделя дрезина.

– Да? – Лямзин, сощурившись, посмотрел вверх, пытаясь представить себя в одинокой келье, проводящим день за днем за изучением Ветхого и Нового Заветов, но фантазия дала сбой. Он вздохнул и вынужденно согласился: – Пожалуй, что так. Хотя сравнение вы выбрали не слишком лестное для меня.

За окном хлопнула петарда, и машины во дворе взвыли сиренами. Эдуард машинально оглянулся и возмущенно произнес:

– Нет, ну что за дела? Вот где они их летом берут? Я очень одобряю, что пиротехнику запретили по всему городу без ограничений продавать, но надо бы еще родителям мозги как следует вправить.

– Да при чем тут родители-то? – вспылил многодетный судмедэксперт. – Может, дети сами их где-то берут?

– Ну не скажите, – не согласился Лямзин. – Вот я не стал бы своему сыну петарды покупать, и вы бы не стали. А некая горе-мамаша, развлекаясь вместе с сыном, бросала «бомбочки» с балкона. Одна из них взорвалась рядом с детской коляской моей соседки, ребенок, разумеется, проснулся и заплакал. Я поднялся на пятый этаж и провел с дамой разъяснительную работу. Представьте себе, она с первого раза не поняла, о чем я говорю. Пыталась доказать, что ничего плохого не сделала, а просто развлекала своего сына. «Никто же не пострадал!» – говорит. Пришлось пригрозить, что она будет оштрафована за хулиганство или получит пятнадцать суток. После этого до нее с трудом, но дошло.

– Что-то вы сегодня слишком возбуждены, голубчик. Не заболели?

– Не выспался, – буркнул Лямзин. – Дома духота такая, что я даже в мокрой простыне спать не смог. Высыхает как порох, и снова жарко.

– А я с кондиционером хорошо спал.

– Счастливчик. Я поздно кинулся его покупать, когда их все уже разобрали. А из тех, что остались, мне ни один не подошел – или слишком маломощный, или наоборот – большой. Значит, блуд, говорите, – вернулся он к предыдущей теме разговора.

– Точнее – похоть, – поправил судмедэксперт. – Это основное значение, как мне кажется.

– А по почерку что можете сказать?

– Не знаю, я же не графолог.

– Вот это зря, почитайте на досуге. Прелюбопытную информацию можно порой об объекте узнать, очень выраженный нажим писавшего, настолько сильный, что едва верхний слой обоев не порвал, – он кивнул на стену с красной надписью, – говорит о сильной воле. Наклон вправо – об артистизме и чувствительности. Крупные широкие буквы – опять-таки воля, даже властность. Так что портрет преступника вырисовывается презанятный.

– Я, конечно, не спорю, может быть, это описание и поможет вам найти злоумышленника, но для меня оно бесполезно. И даже больше скажу: почерк меняется в зависимости от эмоционального состояния человека. Поэтому все ваши наблюдения скорее относятся ко времени, когда писавший был здесь. Вот, к примеру, росчерк у последней буквы, этот хвостик у «а» – он явно получился или оттого, что преступник дернулся, или его позвали, и он обернулся. А может быть еще такой вариант: его что-то испугало, и он бросился бежать. Но это было нечто внезапное, резкое.

– Шум в подъезде? – предположил Лямзин.

– Вполне может быть.

– М-да. Знать бы, что именно.

– А еще лучше – сразу данные паспорта убийцы и его местонахождение в настоящее время, – судмедэксперт хмыкнул.

В этот момент криминалист Боря Яковлев, стоявший на четвереньках и заглядывавший под кровать, на которой лежал покойник, оглушительно чихнул. Потом вылез, сдавая задом, и сел, держа какой-то небольшой предмет на раскрытой ладони и разглядывая его.

– Что там у тебя? – присел рядом Лямзин.

– Вот, какие-то лепешки странного цвета. И воняет от них, как от курятника, – поморщился он.

– Это насвай, Эдуард Петрович, – откликнулся молодой оперативник Дамир.

– Откуда знаешь?

Лямзин с подозрением покосился на него.

– Так у меня отец наполовину таджик, я много чего об их традициях знаю. Но это однозначно плохой обычай. От употребления насвая разрушаются зубы, возникает рак, мужское бесплодие, плюс можно заразиться кишечными паразитами.

– Это почему? – У брезгливого Яковлева рука задрожала, и он торопливо сунул подобранные лепешки в целлофановый пакет.

– Потому что делают его часто из куриного помета или кизяка. А животные и птицы иногда болеют гельминтозом.

– Боже, какая гадость, – пробормотал Яковлев, торопливо направляясь в ванную. – Чего ты раньше не сказал? – крикнул он оттуда. – Я бы эту дрянь руками не брал.

Дамир пожал плечами и засмеялся.

– Итак, что мы имеем, – продиктовал в диктофон Лямзин. – Молодой человек двадцати – двадцати пяти лет на вид, азиатской внешности, невысокого роста. Лежит на кровати в обнаженном виде. На простыне в районе паха находятся пятна засохшей влаги, предположительно спермы.

– Да, Эдик, судя по всему, у парнишки перед смертью был половой акт, – вставил свое слово судмедэксперт.

– Задушен с помощью удавки, – продолжал надиктовывать Лямзин. – Концы шнура связаны, вероятно, в образовавшуюся петлю на шее вставлялась палка, которая вращалась до тех пор, пока не стянула гортань жертвы намертво и не задушила ее. Глаза парня широко открыты, в них… – Лямзин на мгновение оторвался от диктофона, всмотрелся в труп и продолжил: – На лице явно читается смертельный ужас. Похоже, пострадавший видел, кто его убивает, и не мог этому помешать. Чуть ниже тазобедренной кости, примерно сантиметров на пять, воткнут шприц с неизвестным веществом…

– Что-то психотропное, можно даже не сомневаться, – прокомментировал судмедэксперт.

– …предположительно использованным для обездвиживания жертвы. Оружие – ружье охотничье, предназначенное для стрельбы патронами и летающими шприцами. Обычно применяется для вакцинирования животных. Серийный номер спилен.

– Странный какой-то киллер, – задумчиво протянул Дамир, – столько следов после себя оставил…

– Какие следы? – поморщился Лямзин. – Как он входил в квартиру, никто не видел, как выходил – тоже. А то, что оружие брошено, так стопроцентно на нем отпечатков пальцев нет.

– Так точно. Все протерто, – отозвался Яковлев, который вышел из ванной с мокрыми руками, видно побрезговав замызганным полотенцем вытираться и теперь искал бумажную салфетку в карманах. Пока искал, руки успели высохнуть, но он все равно промокнул ладони и сунул салфетку в карман.

Между коллегами тем временем начался разговор, довольно далеко ушедший от расследования. Говорил Лямзин:

– Самые скандальные темы в любом коллективе – это политика и религия. Как только кто-нибудь заведет беседу на эту тему, все, туши свет. Будут биться в кровь. Причем, как правило, никто доподлинно не знает того, о чем говорит. То есть все построено на домыслах и слухах, но каждый считает, что именно ему доступна ИСТИНА.

– Да уж, это точно, – мягко улыбнулся Дамир. – Недавно я был в гостях, так там зашел разговор о реинкарнации с точки зрения православия. Как с нее перешли на тему религиозных разногласий, никто потом и не вспомнил. В итоге не поругались только те, кто с самого начала молчал и сидел в углу. Остальные ушли страшно разозленные.

– Еще одна из больных тем – вегетарианство, – вставил Яковлев. – Как только появляются за столом вегетарианцы – жди обвинения всех в трупоедении. Ссылаются на какое-то учение, дескать, в нем говорится, что мясо в пище повышает агрессивность человека. При этом сами такие злые, что дай только им волю – всех бы перекусали.

– Так они ж мяса хотят, но не признаются. Вот и злые, – засмеялся медэксперт.

– Почему? У меня двоюродная сестра вегетарианка, но добрая, – возразил Дамир. – Правда, она и в веру свою никого не обращает. Готовит себе отдельно, вот и все.

– Ну так, значит, мяса не хочет, – компетентно заявил Яковлев. – Ведь есть же такие. А те, выходит, которые нападают, – вечно голодные.

– Хватит трепаться, работайте уже. Нашли, где о еде говорить.

– О, Эдуард Петрович проголодался, – захохотал медэксперт.

– Да уж не отказался бы от шашлычка, – буркнул Лямзин. – Только не в этом курятнике. Ну и вонь тут!

– Да уж, парень весь пол заплевал. Любил, видно, насвая пожевать, – откликнулся Дамир.

Яковлев в этот момент вышел в коридор. Там, кроме старого, еще советских времен, уныло-коричневого шкафчика и вешалки с тумбочкой для обуви, ничего больше не оказалось. В углу за дверью был свален всякий хлам: хозяйственная сумка на колесиках, затертая, застиранная и явно повидавшая если не горбачевскую перестройку, то уж ельцинский переворот совершенно точно, старые коньки и пластиковая форма для яиц. К ней нежно прижимались сложенная кукольная коляска и блестящие, похоже, абсолютно новые шампуры.

Яковлев приподнял сумку и, отметив, что под ней пол давно не мыли, поставил ее обратно. Потом обошел шкафчик и заглянул в проем между ним и вешалкой. Там, под самой стеной, стояло красное пластмассовое ведерко, в котором что-то шевелилось. Яковлев присел и, посмотрев, присвистнул.

– Эдуард Петрович! – позвал он. – Глянь-ка, что я нашел!

В ведре, на копошащихся в чайной заварке червях, лежал толстый красный маркер. Колпачка на нем не имелось, и клиновидный фетровый стержень был хорошо виден, а судя по толщине букв, выведенных на обоях, они писались именно им.

Лямзин подошел и присел рядом с Яковлевым.

– Не верю своим глазам. Попробуй снять отпечатки пальцев. Хотя надежды мало, все-таки надо использовать шанс.

Устроившись рядом со следователем прокуратуры, оформлявшим протокол осмотра места происшествия, Яковлев достал желатиновые пленки и, обработав маркер, рассмотрел их на свет.

– Эдуард Петрович! – громко позвал он. – А отпечаточки-то есть! Только вот смазанные сильно, вряд ли удастся на компьютере вытянуть изображение.

Лямзин подошел и с интересом взглянул на пленку.

– А ну-ка, ну-ка… М-да, негусто, – разочарованно протянул он. – Идентифицировать вряд ли удастся. Но ты попытайся.

– Сделаю, что смогу.

– …и куда ж этот гость столицы влез, интересно? – донесся до них голос Семена Спиридоныча, продолжавшего осматривать труп. – Смерть-то ему выбрали жуткую, мучительную. Представляете, каково это – лежать парализованному, но пребывать в сознании и явственно ощущать надвигающуюся гибель. Причем, если был введен дитилин, как я предполагаю, то действие его таково, что, кроме обездвижения, он еще и вызывает безумное чувство страха. Побочный эффект у него такой.

– То есть ужас в глазах убитого – это результат действия препарата? – спросил Лямзин, подходя.

– Ну в данном случае не только. То есть парень испытывал страх, но это еще и подкреплялось тем, что он видел! Заметьте, жертва остается полностью в сознании и все видит, чувствует, понимает, но только не может ни закричать, ни двинуть рукой или ногой. Он же лежит, как вы видите, на спине. Так что он прекрасно понимал: его убивают. Можете не сомневаться, муки у него были адовы.

– А сколько длится действие препарата?

– Если мне не изменяет память – до пяти минут. Но дозу могли и увеличить.

– Что же нужно было сделать, чтобы убили таким жестоким способом? – пробормотал Лямзин и огляделся по сторонам.

Двухкомнатная хрущевка в пятиэтажке, из тех, что должны в скором времени идти под снос, а пока еще доживают свой век. Мебель не очень старая, но видавшая виды: и сервант, и обеденный стол, и диван, и старомодная металлическая кровать – все затертое и грязное. Книг нет ни одной. Зато в большой комнате стоит домашний кинотеатр, DVD и лежит стопка низкопробных порнографических кассет.

На кухне – старый холодильник «Свияга», маленький, овальный, с узкой морозильной камерой, на которой еще не была предусмотрена дверца. Лямзин долго смотрел на него, вспоминая, что видел такой же в глубоком детстве у бабушки, и удивлялся, как такая древность до сих пор у кого-то жива. Еще на кухне стоял квадратный простенький стол, накрытый вытертой блеклой клеенкой, две неудобные деревянные тумбы и довольно приличный, хотя и древний, сервант. Ничего особенного, обычная квартира из тех, которые регулярно сдаются внаем.

В комнате, трясясь от страха и предчувствия неприятностей, сидела квартирная хозяйка. Она подняла на Лямзина бесцветные глаза, и Эдуард подумал, что наверняка мадам давно и крепко пьет. Водянистая одутловатость щек, красный нездоровый румянец и жидкие тусклые волосенки. И хотя запаха перегара от нее не чувствовалось, вчера она, совершенно определенно, была навеселе.

– Кем вам приходился убитый? – спросил Лямзин.

– Так я это… квартиру ему сдавала.

– То есть квартирант?

– Да. – Дама запыхтела и нервно потерла ладони, словно размазывая что-то по ним, потом приложила их к глазам и плаксиво пожаловалась: – Голова что-то болит.

– Как он у вас появился, кто его к вам привел?

– Квартирант мой бывший и привел, когда с квартиры съезжал. Двое их было, новых жильцов-то. Потом второй куда-то переехал, через полгодика примерно, а этот исправно платил. Хороший парень, не обижал меня. Подарки дарил.

Судя по тоскливой слезе, блеснувшей в бесцветных очах квартирной хозяйки, и судорожно проглоченной слюне, «подарками» было не что иное, как водка.

– Давно у вас убитый квартировал?

Глазки ее суетливо забегали, она пошлепала губами, видно собираясь привычно соврать, но потом передумала и сказала правду:

– Так два года уже. Третий пошел.

– Не знаете, женат жилец ваш?

– Не видела никогда жены. Может, где и была, но сюда не приезжала.

– А девушки часто ходили к вашему жильцу? – задал очередной вопрос Лямзин, внимательно изучая ее лицо.

– Не знаю, – почему-то испугалась она, – тихо всегда было, соседи не жаловались.

– А сколько лет убитому, не знаете?

Она задумалась, наморщив лоб и обиженно надув щеки.

– Так это… – пробормотала она, подняв глаза в потолок, и начала шевелить пальцами, будто что-то считая. – Двадцать пять, помню, праздновал в прошлом году. Он все еще говорил: «Юбилей у меня, юбилей». Двадцать шестой годок ему, значит, шел.

– Чем занимался покойный?

Женщина испуганно заморгала и слепо зашарила по подолу руками.

– А откуда мне знать, – сказала, наконец, она, – слышала как-то раз, про склад какой-то говорил. А чей он, чего там хранили, почем мне знать. Не отчитывается никто передо мной.

После возвращения с места происшествия Лямзин направился в кабинет начальника на доклад. Рассказав Плановому о результатах осмотра, он изложил одну из версий случившегося:

– Вполне возможно, что жертва была нетрадиционной половой ориентации. В таком случае вероятно убийство из ревности – гомосексуалисты часто бывают повышенно ревнивы.

– Хорошо, допустим. А как ты объяснишь, почему в деле снова фигурирует латынь?

– Юсуф, по показаниям свидетелей, две недели от кого-то скрывался. Вполне возможно, что он получил предупреждение и прятался от убийцы. Если предположить, что Аффан и Юсуф были любовниками, тогда, вполне вероятно, убийцей мог быть отвергнутый ухажер одного из них. А латынь – это способ связать оба убийства воедино. Как вам эта версия?

Плановой сдержанно хмыкнул.

– Проверяй. Пока слишком рано делать выводы.