Глава 20
Ira. Гнев
Судья Васечкин очень плохо спал. Утром он вставал изможденный, замученный бредовыми видениями и, с отвращением глядя в зеркало, в который раз сам себе обещал, что после следующей зарплаты уйдет на пенсию. Но подходило назначенное время, и он откладывал судьбоносное решение еще на месяц.
Это неправда, что тому, у кого уже все есть, ничего не надо. Васечкин здесь немного кривил душой, избегая слова «наворовал». Но сама поговорка ему нравилась: с ее помощью удобно было манипулировать сознанием масс. Когда-то он удачно подбросил идею своему приятелю, провинциальному мэру, который избирался на третий срок, использовать ее в его рекламной кампании. Нет, не в лоб, конечно! Разве можно себе представить лозунг, написанный крупными буквами на уличной растяжке: «Голосуйте за нашего мэра! Он наворовался, и ему уже ничего не надо!»
Все делалось гораздо тоньше. Милые девочки-почтальоны, разнося по квартирам пенсии и детские пособия, доверительно заводили разговор о предстоящих выборах. И ненароком ронялась эта самая фраза, но с небольшой добавкой, сказанной многозначительным тоном: «А новый придет – заново будет воровать».
Бабушки пугались и, судорожно прижав к груди бланки, шли голосовать. Короче, выборы прошли на ура, мэра переизбрали на третий срок, и его благодарность судье Васечкину не знала границ.
Увы, радость была недолгой: меньше чем через год мэра пристрелили в собственной квартире. По настойчивым слухам, носившимся в воздухе, «наворовавшийся» мэр окончательно потерял чувство меры, обложив местных бизнесменов такой данью, что у них лопнуло терпение. Киллера, естественно, не нашли: заказные убийства редко раскрываются. Заказчика – тоже, потому что злых и обиженных на мэра было много, а конкретно кого-то обвинить не вышло. Покойного канонизировали как святого, а его именем назвали одну из центральных улиц города.
И вот теперь Васечкин не мог спать. Ему снились кошмары и мучили предчувствия. Он боялся, что его убьют, как и мэра, но не знал, откуда ждать опасности. Точнее, он, конечно же, знал – неправедно осужденных было много. Но предугадать, в какую сторону бежать, не мог. Он терял сон, вкус жизни и с ужасом думал, что для него нет выхода. Если он уйдет на пенсию и похоронит себя заживо на дачном участке, это равносильно тому, что он перестанет жить. Ну не выносит он это загородное житье-бытье.
Васечкин судорожно и прерывисто вздыхал, представляя себя в линялых штанах и с тяпкой в руках или стоящим посреди грядок и ковыряющимся в них кверху попой.
Но даже если он уйдет – вдруг это его вовсе не спасет? Вдруг возмездие настигнет его и на даче?
Теперь Васечкин парковался, только внимательно оглядевшись по сторонам, никогда не говорил никому о своих планах и раздумывал над тем, чтобы завести личную охрану. Сдерживала его только мысль, как воспримут этот факт коллеги. Он представил, как за его спиной хихикают, крутя пальцем у виска, и его моментально прошиб холодный пот. Если же его и не сочтут сумасшедшим, а распустят слухи, что он боится мести от кого-то из несправедливо осужденных, – будет еще хуже. Это чревато профессиональными неприятностями.
И вдруг – известие о гибели Нолицкого. Да, он знал, что следователь год назад исчез, не выйдя из отпуска на работу. Но покойный Нолицкий был большой оригинал, ему и раньше случалось выбрасывать коленца. Как-то раз, еще двадцати пяти годочков от роду, он вдруг так же исчез. Жена и коллеги два месяца разыскивали его, но совершенно безуспешно. Объявился он сам спустя два с половиной месяца. Приехал подать заявление на увольнение и объявил, что теперь он будет работать конферансье у одного очень известного артиста.
Ему поверили – как о талантливом импровизаторе о нем знали все. Нолицкий уехал, пообещав забрать жену и детей через полгода. Но в итоге вернулся сам. О причинах своего возвращения он так и не рассказал, но о них вполне можно было догадаться: Нолицкий пьяный становился мерзопакостным. Хохмач, остряк и добрейшей души человек в трезвом виде, одурманенный алкогольными парами он превращался в своего антипода. Становился зануден, чванлив, высокомерен и чуть что лез драться. А поскольку его возвращение произошло аккурат после Нового года, то нетрудно было предположить, что именно случилось. Известный артист и его конферансье оказались в одной компании, Нолицкий напился и принялся рубить всем правду-матку в глаза.
Косвенно эти домыслы потом подтвердились, причем самим Нолицким. Завидев великого артиста, у которого он когда-то работал, на экране, Нолицкий начинал шипеть и изрыгать проклятия. Если бы его слюной можно было прожигать дыры, в округе не осталось бы целых телевизоров.
И вот год назад Нолицкий снова исчез, причем после развода с женой. Ну, поговорили, поговорили, объявили в конце концов его в розыск и забыли. И вдруг вчера – страшная находка.
Васечкин судорожно сглотнул и вытер пот. Мертвый следователь Нолицкий на своей даче (дача – да! – ее и боялся Васечкин в видениях о своей кончине) и абсолютно непонятные мотивы преступления.
Хотя, по доползшим до Васечкина слухам, нечто странное в деле было. Клеенчатая скатерть, на которой кто-то намалевал буквы баллончиком с краской. Краска попала на продукты, усохшие и изъеденные насекомыми за год, но по образовавшемуся пунктиру вполне можно было понять, что там написано. Gula – обжорство. Тяжкий смертный грех, который церковь ставила даже выше гнева и гордыни.
Васечкин тоже поесть любил, и потому при этой мысли его передернуло.
Господи, что за глупости лезут в голову! Да если сейчас за обжорство убивать, так половину населения страны можно отстрелять. Ну, не половину – это он преувеличил, конечно, но четверть, по последним статистическим данным, – точно. А в Америке так и вовсе восемьдесят процентов. Васечкин огорченно засопел.
В общем, мотив странного преступника был неясен и оттого пугающе страшен.
Он прошел в спальню, взял с тумбочки мобильник, который всегда по утрам лежал там, выполняя функцию будильника, и набрал номер Лямзина.
– Доброе утречко, Эдуард Петрович! – нарочито бодро начал Васечкин.
Слабость свою он показывать не любил и потому всегда старался держать лицо.
– Доброе, – откликнулся Лямзин.
– Не подскажешь, а что, в последнем деле – о смерти следователя Нолицкого – точно есть латынь?
Лямзин помолчал, раздумывая, потом осторожно спросил:
– А почему ты интересуешься? Есть какие-то дополнительные сведения?
Васечкин вытер струящийся по лицу пот.
– И да, и нет. То есть я хотел кое-что уточнить, а если мои опасения подтвердятся, то тогда все расскажу.
Васечкин темнил и трусил. Ему было страшно молчать, но и неприятно рассказывать о своих подозрениях.
По дороге на встречу с Лямзиным он мысленно репетировал свою «речь». Ему становилось то холодно, то жарко. Он вдруг дергался, собираясь повернуть обратно с мыслью – эх, пропади все пропадом и будь что будет! – но потом вспоминал о Нолицком и снова продолжал путь. В диких мучениях он прибыл к месту встречи и сел за столик ждать.
Лямзин опоздал на пять минут. Коротко извинился и сел к окну. Бегло пробежав глазами меню, заказал себе сырный салат и жареные сардельки.
– Очень есть хочу, не успел дома перекусить, – доверительно сообщил он.
Васечкин смотрел на него с тоской. У него аппетита не было, и даже вид пищи вызывал отвращение. Ему это было настолько несвойственно, что Лямзин вопросительно поглядел на него:
– Вячеслав Аркадьевич, на тебе лица нет. Ты не заболел?
Васечкин вяло махнул рукой.
– А, – сказал он тонким сиплым голосом, – это уже неважно. Как я говорил раньше, меня хотят убить. И сейчас есть основания полагать, что следующей жертвой убийцы-латиниста буду я. А уж здоровым или больным, это не столь важно…
– Жертвой кого? – переспросил Лямзин, откусывая от хлеба.
– Латиниста. Вы же так его назвали? Впрочем, неважно. Я уже морально подготовился к смерти.
– Вот как?
– Да. Следователь Нолицкий, точнее, его смерть, беспокоит меня, – сказал он трагическим голосом и начал торопливо, сумбурно, перескакивая с одного на другое, вываливать на огорошенного Лямзина свои страхи и сомнения. – Ты понимаешь, я не душевнобольной и не невротик. Тот, кто меня хорошо знает, может подтвердить – я психически здоровый человек. Да и ты в курсе, не так ли?
Лямзин поспешно кивнул.
– Я пытался убедить себя, что мне мерещится, что я просто давно как следует не отдыхал, но нет. Все тщетно. Страх преследует меня. С Нолицким я вел несколько дел, так вот по одному из них – мы его рассматривали два года назад – проходил как подследственный некий Аффан. Тебе знакомо это имя? А свидетелем по тому делу – его двоюродный брат Азур…
Лямзин напряженно наклонился вперед и впился взглядом в бегающие глазки Васечкина.
– А имя Юсуф – тебе тоже знакомо? – спросил он.
Васечкин надолго задумался, подняв глаза вверх и шевеля губами, но потом с сожалением покачал головой.
– Впервые слышу. Позволь, я все-таки доскажу. Понимаешь, именно об этом деле мне очень неприятно вспоминать. Скорее всего потому, что у меня осталось вовсе не свойственное мне чувство вины. В тот день я был очень сильно раздражен, и посетители вызывали у меня настоящее бешенство. Да, я понимаю, что неправильно себя вел, но тогда мне просто было не до них. Мою машину – новенькую, только что купленную BMW – поцарапал какой-то урод и скрылся. Я был в ярости и никого не хотел видеть. Наверняка вел себя слишком грубо, но что уж теперь говорить…
По мере того как продолжал свой рассказ судья, лицо Лямзина мрачнело. Он достал блокнот и начал что-то чертить.
– Вот такие дела, – со вздохом закончил Васечкин.
Эдуард молча повернул к нему блокнот со схемой.
– Что это? – удивился судья.
– Внимательно смотри.
Лицо Васечкина вначале вытянулось от удивления, а потом глаза выкатились, и на лице отразился ужас.
– Ты думаешь, я все-таки прав?.. – со страхом прошептал он, разглядывая кружочки со вписанными в них именами и названиями грехов. Стрелки соединяли кружки друг с другом. Был здесь и Аффан с похотью, и следователь Нолицкий с обжорством, а также другие. Увидел себя в этой схеме и судья Васечкин. Напротив его имени было написано: «Ira». Гнев. Пятый грех.
Лямзин жирно обвел кружочком участок схемы с пятым грехом и сказал:
– Смотри, четыре предыдущие жертвы уже мертвы. По всему выходит, что следующий – ты.
На Васечкина было жалко смотреть. Он смертельно побледнел, и подбородок его задрожал. Трясущимися руками судья придвинул к себе стакан и, щедро плеснув туда водки, залпом выпил.
– Господи, прости меня, грешного, – взмолился он, крестясь. – Я понимаю, что мне остается только молиться.
– В принципе это тоже не помешает, – согласился Лямзин. – Но у меня есть кое-что получше.
Лямзин поманил его к себе рукой и, когда тот склонился, тихо сказал:
– Я предлагаю поймать убийцу на «живца». Попытайся дать понять, что ты согласен на разговор. Нам важно заставить убийцу играть в открытую, то есть явиться к тебе.
Васечкин согласно затряс головой и, отстранившись, с надеждой поглядел на Лямзина.
– Да, хорошо.
– Ни о чем не переживай. Устроим в твоем доме засаду, возьмем убийцу с поличным и раскрутим на признание.
– Я согласен. Только бы все получилось, – опять взмолился он, судорожно крестясь. – Я пойду, в церкви свечку поставлю за наш успех. Я, дуралей, долго туда собирался, но уж теперь точно дойду.
Он встал и понуро, как старая полковая лошадь, потрусил к выходу. А Лямзин, проводив его взглядом, с неменьшим аппетитом, чем раньше, продолжил свой обед.
