Глава 10

– Собирайся, – сказала Марта, зайдя в Юлькину комнатушку. – Пару часов проведем в художественной лавке.

Юлька бросила взгляд в окно. Ветреный майский вечер звал гулять, вдыхать запахи весны, тревожиться непонятно о чем… «Что еще за новости с лавкой? Зачем? Куда?»

– Не стой, как осоловелая тетеря, голубушка моя! – прикрикнула старуха. – Шагом марш в комнату, двадцать минут тебе на сборы. И чтобы выглядела прилично – там будут мои знакомые, не вздумай меня опозорить.

– А что надеть, Марта Рудольфовна?

Старуха ненадолго задумалась.

– Надень платье-«колокольчик». И возьми блеск, которым я тебя мазала в последний раз.

Когда они вышли и ветер вихрем пронесся рядом с ними, взъерошил волосы, по-хулигански запустил озорную теплую руку под подол и за шиворот платья, Юлька даже глаза прикрыла от удовольствия. Старуха остановилась, щелкнула замочком зеленой крокодиловой сумочки, достала крошечный граненый флакон с заостренной крышечкой.

– Возьми, открой. Да осторожнее, не пролей.

Юлька подергала крышечку из стороны в сторону, затем потянула вверх, и из откупоренного флакончика донесся незнакомый аромат.

– Можешь попробовать, – разрешила Марта. – Да не бойся, оставь немножко на запястье.

Желто-коричневая капля, расползшаяся на коже, пахла увядшей розой, подгнившим сеном и чем-то еще, вроде шкурки хищного зверька. Правда, Юльке не довелось нюхать шкурок хищных зверьков – не считать же за них домашних толстопузых котов, охотящихся на очередную котлету из сковородки хозяина, – но ей казалось, что сравнение верно передает ощущение от аромата. Запах был совсем не похож на те туалетные водички, которыми когда-то пользовалась она сама, – веселенькие, свежие, цветочные.

Юлька еле сдержалась, чтобы не поморщиться, и когда Конецкая сказала, что передумала пользоваться духами, обрадовалась – не хватало еще, чтобы от старухи разило такой вонючкой. Но в такси, когда запах разошелся, она обнаружила, что принюхивается. Запах был чудным, непривычным. Даже одна капля мигом пропитала ароматом всю одежду, и Юлька сидела в шлейфе духов Марты Рудольфовны, словно в чужом нижнем белье. «Надо же – от меня пахнет, как из склепа, где похоронили престарелую любовницу графа вместе с ее любимой кошечкой. Но мне это нравится».

Такси остановилось возле ограды, за которой виднелся трехэтажный оштукатуренный особняк, белый, с красной дверью, во дворе которого стояло всего несколько машин. Заходящее солнце отсвечивало в верхних окнах. Место было тихое, спрятавшееся за высокими кирпичными домами-великанами, отгораживавшими его от шумных дорог.

– Заезжать не нужно, мы дойдем пешком, – распорядилась Марта.

Возле поста охранника она что-то сказала, и ворота отворились.

– Художественная лавка? – недоверчиво спросила Юлька, проходя мимо охраны и оборачиваясь на скрип закрываемых ворот. – И много в ней покупателей?

– Сегодня – только мы, полагаю. Кстати, я представлю тебя как внучку своей подруги, если ты не возражаешь. Признаваться, что возишь с собой домработницу, – значит шокировать местную чопорную публику, а я не хочу излишнего эпатажа.

Юлька замедлила шаг, думая, как ей отнестись к этой новости, но ничего не придумала и торопливо догнала Марту. Слова о чопорной публике заставили ее насторожиться, и она остро ощутила, как глупо смотрится в своем голубом платье-«колокольчик», накрашенная давно вышедшей из употребления косметикой старухи, с дурацкой стрижкой на голове. Сама Конецкая в широких брюках и черной блузе, сколотой под горлом посверкивающей алой брошью, казалась престарелой герцогиней, решившей осчастливить своим визитом менее знатных родственников.

Возле деревянной красной двери, оказавшейся неожиданно простой, с облупившейся краской возле блестящей медной ручки, они остановились. Конецкая окинула Юльку долгим взглядом, и та внутренне сжалась, ожидая очередного саркастического замечания, которое уничтожит остатки ее гордости за себя и свое преображение. На ум ей пришла акула, лоскутом снимающая кожу с незадачливого ныряльщика. «Куда я только сунулась?! Черт, мне не хватит сил довести дело до конца».

– Должна отметить, что ты хорошо выглядишь, – с непривычной мягкостью сказала старуха. – Мои уроки пошли тебе впрок. В тебе даже – кто бы мог подумать! – появилось нечто, похожее на чувство собственного достоинства. Вот что осанка делает с женщиной.

У Юльки отвисла челюсть.

– Боже, нет! – испугалась Марта. – Только не открытый рот! Дорогая, ни одну девушку не может украсить открытый рот, если только она не заливается смехом. Кстати, со смехом тоже нельзя перебарщивать, хотя у тебя, нужно отдать должное создателю, он довольно приятен.

– Вы меня похвалили, – выговорила Юлька. – Не могу поверить!

Конецкая пожала плечами.

– Ты это заслужила. Я всегда говорю тебе правду, пора бы уже привыкнуть. Толкни дверь – должно быть, ее уже открыли.

Зарумянившаяся от ее слов, охваченная желанием вести себя так, чтобы удостоиться еще одной похвалы, Юлька поднялась по лестнице за Мартой Рудольфовной и вошла в просторную мансарду, залитую вечерним светом. Такой и увидел ее Роман Мансуров, готовившийся встретить одну только старую ведьму, а вместо этого обнаруживший рядом с ней ангела.

«Как прост рецепт… Коктейль из нового аромата и платья приправить томлением весны, добавить чуточку уверенности, насыпать горстку одобрения… К месту рассказанная история, будоражащая воображение двадцатилетней девочки, – и вуаля, мадам и месье, можно дегустировать!

Он опешил, конечно же… Первый раз за многие годы я увидела Рому растерянным, не знающим, что сказать и сделать. Разумеется, в конце концов он взял себя в руки, рассыпался перед ней в комплиментах, но, нужно отдать ему должное, быстро понял, что это все не то, что с ней это неуместно. И тогда сменил тактику. Водил ее по мастерской, делая вид, что разговаривает с нами обеими, показывал картины, а она, маленькая дурочка, смотрела на него такими глазами, что моему маленькому petit diable, сидящему за левым плечом, оставалось только довольно потирать лапки.

Мне все удалось. Внезапная блажь с визитом к ортопеду выглядела вполне естественной, и, кажется, даже Мансуров ни о чем не догадался. Как и Кристина, вошедшая четверть часа спустя после моего возвращения якобы от врача и обнаружившая прелестную троицу, такую живописную, совсем в стиле полотен ее мужа: старую развалину, брюнета с лицом героя и маленькую девочку в голубом, тоненькую, просвечивающую, словно эльф.

Я поняла по ее лицу, что она не узнала замарашку, ревущую возле кафе, – не узнала даже тогда, когда я напомнила ей о пари. Как недоверчиво она рассматривала ее, удивленно расширяя глаза, и как великодушно признала мою полную победу! Если бы она знала, к чему я иду, то вряд ли сохранила бы свое великодушие.

Вот только одно тревожит меня… Грусть, которую я ощущаю, глядя на эту девочку, не входила в мои планы. Моя нежданная находка – пластичная масса, из которой мне вполне по силам слепить то, что требуется. В меру податлива, управляема и предсказуема. Никакого внутреннего стержня. Или я ошибаюсь?

Как она обрадовалась, когда я похвалила ее, чтобы она держалась при нем раскованнее. Как засияла, преобразилась, расцвела недоверчивой благодарностью. А затем отыграла свою роль как по нотам – не напрасно же я готовила ее в течение последних месяцев! „Умница Марта“, – так говорил мне последний муж, и он был совершенно прав.

Сегодня я сделала большой шаг, почти гигантский. Дальше придется ступать осторожно, семеня, как балерина, чтобы не испортить то, что так удачно складывается по моей воле».

«Невероятно!»

Юлька закружилась по комнате, подняв руки вверх, воображая себя танцовщицей. Но тут старый шкаф, неодобрительно наблюдавший за ней, исподтишка выставил угол, и она, конечно же, врезалась в него.

– Ой-ей-ей!

Задрав подол, Юлька, морщась, рассмотрела место удара. Синяка пока не было, но она чувствовала, что быть ему синим, с лиловой каймой, в тон ее платью, которое с этого вечера она решила считать счастливым. Подумав о прошедшем вечере, она тут же выкинула из головы синяк и перестала сердиться на шкаф.

Потому что именно в нем, в этом счастливом платье, она встретила Его! Юлька поднесла к лицу запястье, втянула в себя слабый аромат, витавший над кожей. Теперь этот запах будет связан с их встречей, разговорами, его улыбкой… «Попрошу старуху, чтобы она разрешила мне взять духи еще раз. Нет, не разрешит! Возьму без спроса».

Они провели у Мансурова в мастерской почти три часа! Точнее, она провела, потому что вскоре после их прихода Конецкая спохватилась, что забыла зайти к какому-то удивительному специалисту, делавшему обувь ей на заказ и жившему по соседству. Заохала совершенно по-старчески, и на миг Юльке даже стало жаль ее, особенно когда она бросила взгляд на старухины ноги, костлявые, в замшевых ботинках.

Она уже решила, что сейчас им придется уйти, и от этого всю ее жалость смыло в одну секунду, но тут как-то само собой сложилось, что Марта Рудольфовна пойдет одна и вернется буквально через двадцать минут. «Нет-нет, не нужно меня провожать!» Они с художником настаивали, но старуха обиделась – кажется, заподозрила, что к ней относятся покровительственно. И в итоге уковыляла, а они с Романом остались вдвоем.

Господи, как он на нее смотрел! Она, конечно, запомнила его лицо по тем фотографиям, что показывала ей Конецкая, но в жизни он оказался еще лучше. В густых волосах у него заплелась седина, в уголках глаз были мелкие-мелкие морщинки, делавшие его мужественное лицо добрее. Художник! Талантливый художник, которого знает вся Москва! Ну хорошо, пусть не вся, а только образованная Москва, просвещенная Москва, к которой сама Юлька благоразумно себя не относила.

Она не запомнила, о чем они говорили так долго – почти весь вечер. В памяти осталось чувство полета и нереальности происходящего, пока они были вдвоем, которое не нарушилось даже с приходом Марты Рудольфовны. Зато реальность громко заявила о себе, когда в мастерскую поднялась миниатюрная женщина с голубыми глазами, тонкими руками и такими крошечными пальчиками, словно ее недавно превратили из мышки в женщину, и превращение завершилось не до конца.

– Кристина, моя жена, – познакомил их Мансуров, и тут Юлька поняла, что все происходящее с ней – взаправду.

Только в грубом реальном мире у невозможно прекрасных художников могли существовать маленькие жены с невинным и в то же время внимательным взглядом. С одной стороны, это не могло не огорчать. С другой, свидетельствовало о том, что у ее так внезапно начавшейся сказки может быть продолжение! Жена была старая, наверное, лет тридцати пяти, а может, даже и сорока – Юлька знала, что к такому возрасту люди уже не умеют любить и от их семейной жизни остается только добротная привычка. Когда Марта Рудольфовна увела Кристину «посекретничать», Роман даже не возражал, и он не посмотрел вслед жене «долгим взглядом», как пишут в женских романах, – а это означало, что он к ней равнодушен. Вместо этого он посмотрел на нее, Юльку! И сделал ей такое предложение, от которого она потеряла дар речи…

– Что?! – ахнула Кристина. – Портрет?!

Роман нахмурился, отвел взгляд, пытаясь скрыть смущение. Собственно, ничего такого, из-за чего стоило бы ахать, в его словах не заключалось. Он всего лишь упомянул мимоходом, что собирается написать Юлин портрет – он уже мысленно видел его и чувствовал знакомое лихорадочное нетерпение перед работой, которое последние годы совсем не приходило к нему.

– И с каким же букетом ты собираешься ее писать?

Он удивленно вскинул брови и посмотрел на жену так, чтобы она поняла – вопрос крайне неуместен. Хотя в действительности уже знал, что у Юли в руках будут ландыши – тонкий, хрупкий цветок, воплощение поэтичности. Нежный, как она сама.

– Пока не решил.

Кристина быстро заморгала и отвернулась. Роман огорченно посмотрел на нее, хотел сказать что-то утешающее, но взгляд споткнулся на косточках бюстгальтера, пропечатавшихся под тонким платьем, и Мансуров промолчал. Его оскорбляли подобные бросающиеся в глаза свидетельства принадлежности жены к полчищу глупых женщин, пользующихся лифчиками.

У этой девочки, мечтательно вспомнил он, такой стеснительной и одновременно естественной, маленькая грудь прорисовывалась под платьем, не скованная никакими лишними деталями туалета. Ножки с тонкими щиколотками, узкие плечики с выпирающими даже из-под ткани ключицами – она была такая трогательная, такая неземная… О ней хотелось сказать «бестелесная». Кристина, конечно, очень хороша, но нужно смотреть правде в глаза: у нее уже нет той свежести и прелести юности, которая подкупала его в женщинах. И еще эти дурацкие косточки бюстгальтера…

– Я хочу присутствовать при ваших сеансах!

Он раздраженно посмотрел на жену – она оторвала его от приятных мыслей.

– Зачем? Ты же знаешь, я не могу работать, когда рядом посторонние.

– Посторонние?! Быстро же я стала для тебя посторонней!

– Кристина, ради бога! Ты ведь понимаешь, что я имею в виду.

– Нет, не понимаю! Объясни, пожалуйста!

Он давно заметил, что когда она злится, в ней появляются черты матери – бесформенной колоды с глупым лицом. Это даже пугало его.

– Надеюсь, ты не ревнуешь? Просто смешно…

– Смешно, что ты, как стареющий плейбой, ухватился за первые юные ножки, которые появились в пределах досягаемости!

Кристина выпалила фразу и тут же пожалела об этом. С упреком, но без злости покачав головой, муж отвернулся, и она почувствовала стыд. До чего она опустилась – до мещанских оскорблений! А Роман всегда бежал от пошлости мещанства. Нет, она испробует другой способ.

Кристина подошла, прильнула к его широкой спине.

– Прости меня! Ты же знаешь, как я люблю быть рядом с тобою, что бы ты ни делал!

Он выдержал паузу, обернулся, проникновенно взглянул на нее:

– Знаю! Но есть то, что выше наших с тобой желаний.

И указал на холст. Это действовало всегда, должно было подействовать и сейчас – против такого сильного приема у нее не было аргументов.

Судя по тому, как вытянулось ее лицо, их не нашлось и в этот раз. Конечно, ведь он апеллировал к тому, чего она была лишена, – к миру творчества! К тонким материям, требовавшим, чтобы он отдавал им себя без остатка.

Впрочем, Мансуров не был циником и искренне верил в то, что сказал жене. И хотя вслух скромно называл себя лишь работоспособным ремесленником, мысленно всегда говорил «мое творчество», ибо знал себе цену.

Критики смеялись над ним: смеялись и много лет назад, когда он был малоизвестным художником, смеялись и после, когда успех уже прочно сопутствовал ему. Завистники называли его поставщиком розочек, намекая на то, что на всех своих портретах он неизменно писал женщин в цветах. Кто-то из неумных журналистов после первой большой выставки написал о нем высокопарную статью, назвав Мансурова трубадуром женственности. Прозвище пристало к нему, и Роману доводилось слышать за спиной насмешливое: «Гляньте, трубадур со своей трубадурой!»

Он знал, что завидовали всему: его успеху у женщин, наградам, его выставкам. «Певец ширпотреба» – это было лишь одно из оскорблений, которым его награждали. Но, к счастью, хорошенькие дамы не слушали критиков: им нравилась манера Мансурова, такая реалистичная и в то же время льстившая им. «Мансуров проникает в тайники женской души, – написал о Романе толстый художественный журнал. – Его портреты – это квинтэссенция любви, нежности и восхищения Женщиной. Может быть, в наше время они кажутся незатейливыми, но эта простота искупается искренностью настоящего Художника и Прекрасного Человека».

За эту статью Мансуров тоже поплатился – насмешки над «Прекрасным Человеком» были жестокими. Намекали, что текст написал сам Роман, но это была неправда: он всего лишь заплатил журналистке. Ему хотелось наконец прочитать о себе правду, и он ее прочитал.

Что бы ни говорили вокруг, женщины любили его бескорыстно – чувствовали, что он преклоняется перед ними. Он был такой добрый, нежный, понимающий, готовый бесконечно слушать их истории, ждущий, чтобы ему излили душу. И при этом фантастически красивый! Если бы Мансуров рассказал, что из приписываемых ему десятков романов у него не было и трех, ему бы не поверили. Но это была правда.

Он никогда целенаправленно не искал плотских отношений с женщинами. Одна из них, обнаружив, что Роман не собирается, как она ожидала, соблазнять ее и уводить из семьи, в ярости обозвала его импотентом. Мансурова это даже не задело. Да, он не видел смысл своей жизни в том, чтобы совокупиться с как можно большим количеством красивых женщин, несмотря на то что, видит бог, вокруг него они вились, как бабочки. Сам Роман называл свой темперамент нордическим, хотя ему потребовалось некоторое время на то, чтобы приучить жену считать его сдержанность нормальной, – поначалу Кристина была ненасытной настолько, что это его утомляло и даже пугало. Все-таки люди – не кролики! Они – творцы (во всяком случае, он сам)! К счастью, после года супружеской жизни она угомонилась.

Роман искренне любил ее, и Кристина об этом знала. Он так красиво добивался ее! Знакомые, слышавшие историю их любви, рассказывали ее своим друзьям: женщины – с придыханием, мужчины – со скрытой завистью, замаскированной под насмешку. Они-то были не способны на такие жесты! А вот он способен. Он и не на такое был бы способен ради своей музы.

Потому что Муза была Мансурову необходима. Что-то случалось с ним, когда он видел женщин определенного типа: маленьких, худеньких, как мальчики, двигающихся с неуклюжей грацией, стриженных так, что взгляду открывалась тонкая шейка со всеми ямками-впадинками, хрупкими птичьими косточками. Роману хотелось бесконечно запечатлевать их как воплощение гармонии на земле. Он работал до изнеможения, брался за любые заказы и успешно завершал их – а все потому, что в каждой позировавшей даме ему виделась та единственная, что воздействовала на него как катализатор, запускающий химический процесс.

Они были редки, эти женщины – крупицы бесценного сокровища среди однообразного шлака модельного вида. За всю его жизнь Мансурову встретились всего три таких. И, что самое неприятное, они имели склонность к быстрому старению. Кристина, пленительная Кристина, всего четыре года назад похожая на резвого шалуна-пажа, на его глазах неумолимо расползалась, превращалась в дамочку, стриженную слишком коротко для ее начинающего оплывать лица. Из-за этого он писал все хуже и хуже и сам видел с подступающим ужасом, что во всех его портретах вместо неземного создания проглядывает эта дамочка с намечающимися брылями. За последние полгода он не создал ни одной картины.

Мансуров пришпоривал свое воображение, вслух говоря, что это временно, что ему лишь нужен перерыв, а затем он снова вернется к работе… Но скрывать правду от самого себя было бессмысленно. Его муза уходила все дальше и дальше, и Роман уже предвидел то время, когда у него останутся лишь воспоминания о счастливом периоде его творчества, полном света, красок, цветов и прекрасных ликов, создаваемых им на холстах.

И вдруг – подарок судьбы! Кто бы мог подумать, что старая тощая язва – злость высушила ее тело, но питала ум и душу, если только последняя у нее имелась, – вздумает привести к нему внучку своей приятельницы! Не иначе, захотела похвастаться знакомством с прославленным московским художником. Поначалу он недоверчиво отнесся к ее желанию посмотреть картины и полагал, что старуха выкинет какой-нибудь финт. Она его терпеть не могла, хотя и скрывала это под ледяной насмешливой вежливостью. От нее можно было ожидать чего угодно – но не такого сюрприза!

И что же – теперь отказаться от него? Только из-за того, что Кристина чувствует себя обделенной его вниманием? По губам Мансурова пробежала усмешка. Не могла же она всерьез рассчитывать на то, что будет всю жизнь его вдохновлять?! Он – художник! Он лучше знает, что ему нужно.

А ему нужна эта девочка-веточка, девочка-подросток, юная принцесса с такими глазами, словно ее лишь недавно расколдовали от долгого сна. Юля, Юленька, Юлька.

Ника Церковина возвращалась с прогулки, держа ротвейлеров на поводках – рядом с домом вечно крутились хозяева мелких крысоподобных собачонок, которые поднимали визг, стоило им заметить ее псов. Ника старалась не обращать на них внимания, хотя вопли о намордниках раздражали ее. «Спустить бы на них Весту! Мигом поутихли бы, старые пердуны».

Возле подъезда ошивались двое мужчин, в одном из которых она со смешанным чувством удивления, радости и досады на себя за то, что не оделась поприличнее, узнала сыщика, заходившего к ней несколько дней назад. Ей нравились подобные мужчины – крупные, сильные, матерые, с таким взглядом, словно по ночам они превращаются в волков… Когда-то у Ники был парень из тех, кого Юлька презрительно называла «рабоче-крестьянскими выкидышами». Не сказать чтобы он хорошо трахался, но в чем, в чем, а в неутомимости ему было не отказать.

Ника торжествующе улыбнулась про себя, подходя ближе. Значит, он все-таки вернулся… Фригидная тощая Юлька, у которой были проблемы с парнями, всегда завидовала ее сексуальным флюидам, хотя вслух и уверяла, что никаких флюидов нет, а просто она, Ника, неразборчива. Ха-ха! Вот тебе и нет флюидов. «Утрись, Юленька», – мысленно обратилась Ника к бывшей подруге и тут поняла, что второй мужчина пришел вместе с Сергеем.

Она сразу отметила, что он совершенно не в ее вкусе, хотя и хорош собой. Недостаточно высок, к тому же худой – мускулатуры явно не хватает. То ли дело Сергей с накачанным телом – она видела его бицепсы под майкой, когда он расспрашивал ее о Юльке. И одет парень простовато: линялые джинсы да рубашка навыпуск. Но глаза серые, красивые, морда обаятельная, и вид такой… породистый, что ли. Чем-то он смахивал на иностранца, давно ассимилировавшегося в России, но сохранившего неуловимый налет принадлежности к другому миру.

– Привет! – Сергей улыбнулся, шагнув ей навстречу. – А я тебя жду. Познакомься – это Макар, мой напарник. Ника, у нас к тебе дело.

За час до того, как отправиться к Церковиной, он второй раз выслушал инструктаж Илюшина. И второй раз подумал, что у них ничего не получится. Не говоря о том, что вся затея не имеет смысла, потому что Макар, как обычно, сделал странные выводы из ничего.

В этом месте своих печальных размышлений Бабкин остановился, потому что вынужден был откровенно признать: за способность делать странные выводы из ничего Макару стоило бы давно вручить какой-нибудь ценный приз, потому что удивительное свойство его прозрений заключалось в том, что в девяти случаях из десяти они оказывались верными. Объяснить это логически Сергей не мог. Принять на веру объяснение Илюшина («Поверь мне на слово, мой недоверчивый друг, – скромно говорил тот, – я гений сыска. Уникум») он тоже не мог, потому что бывали случаи, когда Макар все же ошибался. Оставалось только следовать его указаниям, ругаясь про себя и проникаясь уверенностью, что на этот раз Акела все-таки промахнулся.

– Уговаривать ее будешь именно ты, – тем временем объяснял Илюшин. – Судя по твоему рассказу, ты ей понравился. Но не дави на нее ни в коем случае, ясно? Она должна чувствовать себя в полной безопасности и считать, что это ее решение.

– Макар, Церковина нас даже на порог не пустит! Ты бы разрешил постороннему человеку обыскивать твою квартиру?

– На определенных условиях – разрешил бы. Именно это нам и нужно сделать – создать такие условия для девушки. Мотив, понимаешь?

Сергей тяжело вздохнул. Чертовски нелепо себя чувствуешь, собираясь очаровывать молоденькую девушку с сонными глазами и пухлой нижней губой.

– Уверен, что мы ничего там не найдем.

– Может, и не найдем, – не стал возражать Макар. – Но мы должны попробовать.

И вот они пробовали. Объяснить Нике, зачем они собираются обыскать ее квартиру, оказалось сложнее всего: как и предполагал Илюшин, она заинтересовалась причинами куда сильнее, чем самим фактом обыска.

– Что спрятала? – недоверчиво спросила девушка, разглядывая Бабкина.

– Мы не знаем, что, – признал тот. – Возможно, то, что могло бы ей помочь…

– Я предполагаю, что оружие, – перебил его Макар, и Сергей едва сдержал удивление: эту версию он услышал впервые.

– Оружие?! – Ника перевела взгляд на Илюшина. – У меня дома?! Да вы что! Я бы его нашла.

– Оно может быть укрыто очень хитро. Вы даже не представляете, какими изобретательными бывают люди, прячущие улики. Вы ведь не моете крышку унитазного бачка изнутри, правда? Вот видите! А это весьма популярное место у тех, кто желает спрятать оружие.

Бабкин признал, что Макар чертовски убедителен. В его интонациях в правильных дозах сочетались заинтересованность в успехе, желание помочь Нике и обеспокоенность тем, что у такой милой девушки в унитазе может плавать пистолет, завернутый в целлофановый пакет.

– Если я прав, из этого пистолета убили человека, – добавил Илюшин, и это небольшое замечание окончательно решило дело: Ника дернулась, словно увидев змею, и на лице ее появилось отвращение.

– А в милицию позвонить не нужно? – жалобно спросила она, глядя на Бабкина.

– Обязательно, – заверил тот. – Но только после того, как мы найдем оружие.

Самым сложным оказалось начать поиски по-настоящему. Сергею не раз доводилось обыскивать квартиры – прежде, когда он работал оперативником, – но сейчас ему мешали собраться присутствие девушки и подспудная уверенность в том, что догадка Макара не стоит ломаного гроша. Они зря тратили время.

Выручил его снова Илюшин. Протиснувшись мимо напарника, перегородившего проход, он окинул взглядом коридор и повернулся к Нике:

– В какой комнате жила Юля?

– Здесь. – Девушка указала на дальнюю дверь.

– С нее и начнем.

Полтора часа поисков ничего не дали. Поначалу Ника рвалась им помогать, однако быстро скисла и села на пол в углу, наблюдая за их действиями. Но прежде она сходила в туалет и убедилась, что в бачке нет пистолета. После этого ее испуг заметно уменьшился, и теперь на лице было написано мрачное недовольство.

Бабкин обыскивал комнаты по квадратам, Илюшин – по какой-то одному ему понятной схеме. В бывшей Юлиной комнате – вытянутом помещении с большим окном – было немного мебели: диван, книжный шкаф, стол да пара стульев, но Ника завалила ее тем, что Сергей про себя называл бабским хламом. Пыльные игрушки, открытки и рамки для фотографий, одежда, которую Церковина даже не попыталась убрать… Бежевые атласные портьеры не подходили к прочей обстановке, да и к самим окнам – слишком длинные, они пыльными волнами лежали на полу.

– Скажите, где хранятся вещи? – спросил у девушки Илюшин.

Она молча указала на огромный шкаф с раздвижными дверями, стоявший в коридоре. По ее взгляду Сергей догадался, что вряд ли им дадут обыскать шкаф, и тяжело вздохнул.

По истечении второго часа ему захотелось спросить у Макара, что же все-таки они ищут, но при Церковиной он не мог этого сделать. Они осмотрели комнату, где останавливалась Юля Сахарова, спальню Ники, ванную, туалет и перешли в кухню, но по неуловимым признакам Бабкин видел, что Илюшин теряет уверенность в успехе. Псы ходили за ними по пятам, тыкались слюнявыми мордами в ноги, и Сергей чувствовал себя крайне неуютно под пристальным взглядом черных собачьих глаз. В конце концов он стал ощущать себя неуютно и под Никиным взглядом – девушка начала проявлять недовольство, и он не мог ее осуждать за это: кому понравится, что два незнакомца роются в твоих вещах, разыскивая неизвестно что. «Интересно, сколько раз она уже пожалела, что пустила нас в квартиру?»

– Думаете, там может быть пистолет? – резко поинтересовалась Ника у Илюшина, когда тот заглянул в маленькую белую сахарницу, стоявшую на самой верхней полке. – Или вам сахарку захотелось?

– Нет, не думаю, – серьезно ответил Макар, не обращая внимания на ее тон. – Но я не исключаю, что Юля оставила в вашей квартире что-то другое.

– И что же? – вскинула брови Церковина, и Бабкину захотелось присоединиться к ее вопросу. – Кстати, с чего вы взяли, что она вообще у меня что-то оставила?!

«Странно, что ты не задала этого вопроса раньше, – мысленно сказал Сергей. – С него нужно было начинать».

– Поверьте мне на слово, пожалуйста, – попросил Макар.

Покосившийся на Церковину Бабкин увидел, что это предложение не вызвало у нее энтузиазма. Но она промолчала.

Кухня, туалет, ванная комната… Они торопились, начинали действовать небрежно. Мешали собаки, мешала Ника, которая неохотно отходила в сторону, когда ее просили. К тому же осмотр ее личных вещей они не могли провести – Бабкин чувствовал, что стоит им заикнуться об этом, и их немедленно попросят из квартиры.

Но ее терпение и без того было на исходе. После того как они бегло осмотрели гостиную, она не выдержала:

– Ну вот что! Мне с собаками нужно гулять! Вас одних я в квартире не оставлю. Так что простите, мальчики, но еще десять минут – и мы сворачиваем ваш… обыск.

– Хорошо, – послушно согласился Илюшин. – Еще десять минут – и сворачиваем.

Они не успели осмотреть кладовку, и Бабкин двинулся к ней. Но, оглянувшись, увидел, что Макар уселся на стул с задумчивым видом, и его расслабленная поза наводила на мысль, что именно так он и собирается провести последние отведенные им десять минут. Ника удивленно посмотрела на него, хотела съязвить, но сдержалась.

– В общем, я пока переоденусь, – сообщила она. – В мою комнату не заходите.

– Макар, в чем дело? – спросил Бабкин, как только она скрылась за дверью.

– Не мешай, я думаю, – отмахнулся от него Илюшин. – Неужели я ошибся? Но из твоего рассказа однозначно следовало, что…

Он замолчал.

– Макар, давай сворачивать эту пародию на обыск, – устало попросил Сергей. – Все, хватит. Мы и так…

– Конечно, она могла сделать это только в той комнате!

Бабкин замолчал на полуслове, потому что Илюшин поднялся с воодушевленным лицом.

– Серега, прости! – с искренним раскаянием сказал он. – Куча зря потраченного времени, а все потому, что я забыл про уборку.

– Что еще за уборка? Макар, в чем дело?!

Последний вопрос Бабкин задал уже в спину Илюшину – тот резвым шагом направился к комнате, которую они обыскивали первой.

Войдя внутрь и остановившись посередине, Макар огляделся.

– Стол осматривали… – пробормотал он, – диван осматривали… Я бы предположил, что она использовала игрушку, но тогда не было бы и скандала.

Он обошел комнату, провел рукой под подоконником и достал платок, чтобы стереть пыль с пальцев. Провел платком по ладони и вдруг замер, сжав его в руках. Затем медленно обернулся и уставился в окно – во всяком случае, так поначалу решил Сергей, сочувственно наблюдавший за попытками друга найти непонятно что. Но уже в следующую секунду он понял, что ошибся: Илюшин подошел к портьере, встряхнул ее, перевернул изнаночной стороной к себе и внимательно осмотрел. Не ограничившись этим, он подтащил стул, встал на него и принялся осматривать тяжелую пыльную штору там, где она крепилась к карнизу.

Бабкина охватило предчувствие, что все-таки они не зря пришли в квартиру Ники Церковиной. И тут же сверху раздался голос Макара, приглушенный плотной тканью.

– Есть! Нашел! Серега, тащи ножницы.

Когда Илюшин разрезал нитки, которыми к обратной стороне портьеры крепилось что-то маленькое, и спрыгнул вниз, сжимая в руке найденное, Бабкин возбужденно потребовал:

– Показывай! Что мы искали?

– Вот это!

Макар разжал кулак. На ладони у него лежала прозрачная пластиковая коробочка, в которой виднелся синий прямоугольник со скошенным уголком.

– Флешка?! – изумился Сергей. – Вместо обещанного пистолета?!

– Моя интуиция подсказывает, друг мой, что это значительно опаснее пистолета. Пойдем сообщать хозяйке, что наши поиски, к сожалению, не увенчались успехом, и извиняться за причиненные неудобства.

– Почему? – не понял Бабкин.

– Чтобы она не проговорилась Сахаровой о том, что мы нашли ее секрет. Пусть Юля думает, что ее маленький тайник в целости и сохранности.

На обратном пути Сергей долго сдерживался, но в конце концов вздохнул и повернулся к Илюшину, вертевшему в пальцах находку.

– Ладно, сдаюсь! Откуда ты знал, что Сахарова что-то спрятала в квартире Церковиной?

– На дорогу смотри. Это следовало из твоего рассказа об эпопее с ее поисками, и если бы ты пораскинул мозгами, то сам додумался бы до того, что Сахарова что-то прячет.

– Я пораскинул. Все равно не понимаю.

– Смотри: она скрывалась от отца и предупредила подругу, чтобы та ее не выдавала. Помнишь, когда к Церковиной приезжали головорезы Тогоева, Ника ничего им не сказала, хотя ей угрожали? Думаю, Юля провела с ней большую работу. Но скажи, зачем нужно скрываться от родного отца?

– Не хотела, чтобы он потащил ее обратно в родовой замок, – предположил Бабкин.

– Но он бы ее не потащил. Олег Борисович честно сообщил, что никаких теплых чувств к Юле не испытывает. И она знала об этом. Все, что ему требовалось, – это контролировать ее, чтобы дочь не подложила папеньке свинью. Но силой везти обратно – на это Тогоев вряд ли бы пошел. Значит, секретность была связана с чем-то другим.

Вертя флеш-карту в руках, Макар едва не уронил ее и спрятал в нагрудный карман.

– Кроме того, – продолжил он, – когда Церковина говорила тебе о ссоре с Сахаровой, она упомянула, чем была вызвана ссора. Помнишь?

– Какой-то ерундой, – нахмурился Бабкин. – Кажется, парня не поделили.

Илюшин укоризненно покачал головой.

– Серега, ты меня разочаровываешь. Нет, они поссорились не из-за этого. Напряги память и вспомни то, что ты сам мне рассказал.

Бабкин смутился. Черт возьми, у него действительно вылетело из головы то, о чем поведала ему Ника. Осталось только воспоминание о ее жадном взгляде.

– Они поскандалили из-за уборки, – сказал Илюшин, не дождавшись ответа, и Сергей прищелкнул языком: точно, как он мог забыть! – Юля возмутилась тем, что в ее отсутствие Ника убралась в комнате, которую она занимала. Когда я услышал от тебя об этом, мне подумалось, что предлог для ссоры кажется странным. Сахарова – неглупая девица, и она не могла не понимать, что целиком зависит от доброй воли своей подружки. Зачем пилить сук, на котором сидишь? А главное – из-за чего? Из-за того, что хозяйка выполнила грязную работу? Нет, здесь что-то не складывалось. Вот я и подумал: а что, если Сахарова вышла из себя не просто так, а потому, что в комнате было нечто, не предназначенное для глаз Церковиной? То, что та могла обнаружить, убираясь в комнате. По всему выходило, что принести это «что-то» могла только сама Юля. Идея спрятать предмет в чужой квартире кажется странной только на первый взгляд, а если подумать, у нее есть масса положительных сторон.

– Что мешало Сахаровой взять карту памяти с собой?

– Страх, что ее будут обыскивать люди Тогоева, – незамедлительно ответил Илюшин. – Объяснить иными причинами ее поступок я не могу. То есть, конечно, есть другие варианты – например, она хотела подставить подругу, – но вероятность их я оцениваю как незначительную. Слишком убедительно все складывается в одну картинку. Смотри: Юля неожиданно уходит из дома – для этого не было никаких видимых причин – и направляется к подруге. У нее она ничем не занимается, при этом уверяет, что по ее желанию отец принесет ей все на блюдечке с голубой каемочкой. Так было сказано?

Бабкин кивнул.

– Откуда такая уверенность у молоденькой девушки, живущей за счет отца и до последнего времени подвергавшейся его насмешкам? Я насторожился еще тогда, когда ты упомянул об этом эпизоде. Сложи вместе внезапный уход Сахаровой из дома, запрет разглашать место своего пребывания, слова о том, что отец даст ей все, что она захочет, вспышку гнева из-за уборки в комнате в ее отсутствие, и в итоге ты получишь следующее: она украла что-то из дома отца – то, чем могла бы его шантажировать.

– Вот почему ты сказал о пистолете?

– Честно говоря, нет, – усмехнулся Макар. – Я лишь хотел подтолкнуть Церковину к правильному решению. Мало того, что я понятия не имел, что мы ищем – у меня было лишь подозрение, что это документы, – так еще и начисто забыл о ссоре из-за уборки. Если бы вспомнил о ней раньше, то сообразил бы, что остальные комнаты в квартире Церковиной обыскивать ни к чему.

Бабкин загнал машину на стоянку возле дома Илюшина, вынул ключ зажигания, и вдруг у него зародилось крайне неприятное подозрение, которое он тут же озвучил:

– Макар, а что, если карта принадлежит Церковиной? Мало ли по какой причине она ее спрятала…

– А вот это мы с тобой сейчас узнаем, – пообещал Илюшин, выбираясь наружу. – Пойдем посмотрим, что на ней записано.

Двадцать минут спустя Сергей отвел взгляд от экрана ноутбука, заложил руки за голову и откинулся в кресле, уставившись в потолок.

– Прекрасно, просто прекрасно, – сказал он. – Теперь я понимаю, почему Юля Сахарова сбежала из дома и спряталась от папаши. Если бы я был на ее месте, я бы тоже сбежал и прятался. Вот только какая нам польза от найденного? Хотя оно и взрывоопасно.

– Да, – согласился Макар, – бомбой назвать это нельзя, но гранатой – можно.

– Получи, фашист, гранату, как говорил кладовщик, выдавая немцам боеприпасы со склада.

– Только не из наших рук. Она нас самих взорвет, так?

– Так, – неохотно признал Сергей. – Нести это в прокуратуру я бы не решился. Не знаю, насколько у Тогоева длинные руки и дотянется ли он до следователя, которому поручат дело, но рисковать и проверять это не хочется.

Он покосился на ноутбук – Макар делал копию с документов, записанных на флеш-карте Юли Сахаровой.

– Зато теперь мы точно знаем, что эта штуковина принадлежит не Церковиной, а Сахаровой, – пробурчал Бабкин. – Интересно, где она ее взяла?

– Переписала с тогоевского компьютера, вот и все.

– Точно! – вспомнил Сергей. – Помощник Тогоева рассказывал, что накануне побега видел Сахарову выходящей из кабинета отца! Он тогда решил, что она искала деньги, но ничего не нашла.

– Возможно, так оно и было, но она увидела включенный компьютер и скопировала файл. Или включила его сама – хотела подстраховаться на тот случай, если когда-нибудь захочет повлиять на отца. Просто так использовать эту информацию Сахарова не решилась, оставила ее на крайний случай…

– Должно быть, понимала, что ее ждет, вздумай она его шантажировать. Вряд ли Тогоев оставил бы дочь в живых.

Бабкин вспомнил стену со следами от пуль, вспомнил звонок после покушения, и откуда-то от позвоночника, разливаясь по всему телу, пошла волна горячего бешенства. Он сильно, до боли, выпрямил и напряг пальцы, представляя, как кладет их на короткую толстую шею Тогоева и несильно сжимает, вдавливая в желтую кожу… Олег Борисович опрокинулся, черные глаза полезли из орбит, нашлепка глянцевых, как жучий панцирь, волос съехала набок, открывая мясистое ухо…

Илюшин нажал на флешку, вынимая ее из порта, и негромкий щелчок заставил Бабкина опомниться.

– Надо ее спрятать, – сказал Макар, убирая карту в футляр. – И переходить ко второй части нашего плана.

– А у нас есть план? – изумился Сергей, отгоняя видение – задыхающегося Тогоева.

Макар насмешливо взглянул на него.

– Думаешь, мы действуем наобум? Когда я говорил о том, что противником Олега Борисовича станет кто-то другой, то уже предполагал, как будут развиваться события. А ты считал, что мы просто спрячем найденную информацию в дальний угол и постараемся сделать вид, что ничего не нашли?

– Я считал, что мы сами затеем с Тогоевым игру, раз уж к нам в руки попала такая карта… Смотри-ка, каламбур получился.

– Нет, мой опрометчивый друг, мы с тобой никаких игр затевать не будем, – покачал головой Илюшин. – Олег Борисович нас раздавит, как букашек. Я не готов удирать от нашего вспыльчивого заказчика, отстреливаться и лежать в окопах. Окопы – это не для меня. Нет, все должно быть сделано цивилизованно!

– Что значит «цивилизованно»? – нахмурился Бабкин, прогоняя вновь всплывшее воспоминание о чпоканье за спиной в холодном подъезде.

– «Цивилизованно» – значит чужими руками. Мы говорили о противниках… Протяни, пожалуйста, руку за моим телефоном. Там есть номер некоего Перигорского Игоря Васильевича. Помнишь такого? По-моему, пора ему о нас напомнить.