Глава 9

Олег Борисович хохотал уже пять минут – взлаивал, гоготал, морщил нос и раздувал щеки. На сидевшую напротив него девушку это не производило никакого впечатления.

– Валерьянки выпей, – посоветовала она, устав ждать, пока отец успокоится. – Придешь в себя.

– Ах ты…

Поток нецензурной брани излился из Тогоева, как до того изливался смех. Его дочь не моргнула и глазом: к истерикам отца она успела привыкнуть за то время, что жила у него.

– Ты! Подставить меня захотела, а?! Чего задумала?! Во что ввязалась?! Сыщика на хвосте привела, дура!

– Ты свихнулся на том, что тебя все хотят подставить! Ни о чем другом говорить уже не можешь. Попробуй понять, что не все постоянно думают о том, как бы подложить тебе свинью. Папочка!

Сарказм в ее голосе охладил Олега Борисовича.

– А с сыщиком ты сам разберешься, – добавила она, внимательно следя за отцом. – Или уже разобрался?

Тогоев застыл.

– Откуда ты знаешь?

Юле несложно было выдерживать видимость «ледяного спокойствия», поскольку из всех способов воздействия на отца этот производил наиболее подходящий для ее цели эффект, но тут она рассмеялась:

– Пап, ты такой предсказуемый! Вы все предсказуемые – и ты, и он… Только тетя Марта меня пока удивляет. – Она сделала акцент на слове «пока».

Тогоев подошел к креслу, в котором сидела дочь, опустился перед ней на корточки, упер пухлые ладони в подлокотники. Она улыбалась, но во взгляде ее была странная рассеянность, словно ей было все равно, что он скажет, и даже неважно, к чему приведет их разговор.

– Юленька, ты это дело брось! Ты ведь у меня девочка хорошая, не будешь глупости творить, правда?

По щеке Олега Борисовича сползла слезинка – последствие недавнего истерического смеха, и дочь почти ласковым движением провела по его лицу, стирая соленую каплю.

– Глупостей – не буду! – пообещала она. – Но моя идея с Мартой – вовсе не глупость, папа.

Несколько секунд Тогоев смотрел на дочь темными глазами, не моргая, как сова, пытаясь разобраться, сколько бравады в ее словах, а сколько правды. Проблема состояла в том, что он совершенно не понимал это существо женского пола, скалящее мелкие зубки в его кресле.

За то время, что он не видел дочь, в ней что-то изменилось – словно разобрали механического человечка, а затем собрали его из тех же деталей, но переставив их в другом порядке, и вместо Железного дровосека получился железный рыцарь с забралом. Он заметил, что она стала держать спину очень прямо, как будто напялила корсет, но это было лишь внешнее изменение. Тогоев никогда не воспринимал женщин всерьез, считая любую бабу предназначенной для одного – удовлетворять похоть мужчин. Но в этой, его собственной дочери, прежде понятной и видимой насквозь, появилось что-то такое, от чего Олегу Борисовичу становилось не по себе. Редко встречая людей, одержимых идеей, Тогоев не знал, как с ними обращаться и чего от них ожидать.

– Зачем тебе это нужно, дура? Ты что, в тюрьму хочешь?

– Не хочу. Я туда и не попаду. А что касается причин… Понимаешь, папочка, сначала мне банально хотелось пожить в свое удовольствие, не выпрашивая у тебя или Марты каждую копейку. Ты знаешь, что завещание написано на меня? Марта такая странная… она может меня ненавидеть, но при этом считать, что деньги должны остаться в семье.

Она негромко рассмеялась и, смеясь, стала почти хорошенькой.

– Представь, для некоторых принадлежность к роду – это не пустой звук. Так что мне повезло, что у тебя был такой замечательный дядя, который женился именно на Марте, а не на другой женщине. Так о чем это я? А, о причинах!

Улыбка сползла с ее лица, и вернулось прежнее, чуть рассеянное выражение, настораживавшее Тогоева больше, чем радостный смех дочери. Она пару раз кивнула, словно неслышно для отца разговаривая сама с собой.

– Я сказала тебе, что Марта меня ненавидит, но это неправда. Она меня презирает. Я, видишь ли, не заслужила ее ненависти, лишь снисходительное презрение! Даже к безмозглой старой курице, которую она приютила, чтобы под рукой всегда был мальчик для битья, она относится с уважением, а ко мне – нет!

Впервые за все время разговора с отцом в ее голосе прорезались настоящие эмоции, а не то, что она считала нужным продемонстрировать. Тогоев встал, не отрывая взгляда от дочери.

– Я тебе дам денег.

– Ты-ы?! – Она недоверчиво уставилась на него. – Откуда такая доброта? А-а, ясно! Ты боишься, что у меня все сорвется или меня поймают, и тогда прости-прощай твоя политическая – с ума сойти, политическая! – карьера! Ты ведь окончательно успел испортить отношения с желтой прессой, да? Значит, все та же старая песня… А я было подумала, что ты беспокоишься обо мне или о любимой тетушке.

Он не сдержал пренебрежительной гримасы, и девушка встала с кресла, оказавшись почти вровень с низкорослым отцом.

– А раз так, папа, я буду делать то, что считаю нужным, – промурлыкала она. – А свои деньги лучше потрать на отдых. Он тебе требуется. Посмотри на себя: ты ведешь себя так, что тебя впору показывать студентам в психиатрической лечебнице!

Звонкая пощечина оборвала ее на полуслове. Олег Борисович замахнулся для второго удара, но Юля увернулась и отпрыгнула за кресло.

– Стерва!

– Сволочь!

Они стояли друг напротив друга. Ее щека наливалась густо-розовым румянцем.

– Купить меня вздумал? Любопытно знать, сколько же мне выделит любимый папочка, учитывая его патологическую жадность? – Она пришла в себя быстрее, чем Тогоев. – Опять будешь выдавать по двадцать тысяч в месяц? Мерси, мон папа! Я уж как-нибудь без вас обойдусь.

– Не обойдешься! – высоким дребезжащим голосом пообещал Олег Борисович. – Как прихватят тебя за одно место, так и начнешь звонить и умолять, чтобы тебе лучшего адвоката оплатили!

– Вот тогда и оплатишь, – усмехнулась она. – Все, мне пора идти. Твои идиоты даже не догадались отогнать машину подальше от подъезда. Если Марта видела, что я уехала на «Лексусе» вместо того, чтобы идти в аптеку, она может насторожиться.

Она пошла к выходу, обогнув отца по широкой дуге, и Тогоев, не сдвинувшись с места, проводил ее взглядом. Возле двери она остановилась.

– Кстати, вот что мне пришло в голову… Ты можешь решить проблему несколькими способами. Во-первых, ты можешь прикончить меня, чтобы я не создавала тебе трудностей.

В глазах Олега Борисовича что-то промелькнуло, и его дочь криво улыбнулась:

– Вижу, что эта идея приходила тебе в голову. Честно говоря, я бы не советовала тебе воплощать ее в жизнь. Поверь мне на слово, папа: ты всегда меня недооценивал, считая ленивой и тупой, но при необходимости я могу быть очень предусмотрительной.

Она подождала ответа, но его не последовало.

– Во-вторых, ты можешь сам убить Марту и избавить меня от хлопот. То есть не сам, конечно же, а кто там у тебя занимается такими делами… Витя, наверное. Между прочим, я не шучу и была бы за это очень тебе признательна. Не хочешь, нет? Ну ладно. Тогда третий вариант – ты не вмешиваешься, потому что веришь в меня и знаешь, какая я у тебя умница. Вся в мать! – Она издевательски хихикнула. – И понимаешь, что если ты не будешь строить мне препятствий и увозить, как сегодня, почти силой, то у меня все получится. И тогда, папочка, я буду совершенно от тебя независима! Тебе ведь этого хотелось, правда?

Она повернулась и вышла.

Тогоев наклонил голову и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, на вдохе надувая желтые щеки.

– Если бы ты, идиот, не завалил все дело… – сказал он, обращаясь в пространство.

Из-за стеллажа с книгами материализовался Виктор, встал, как обычно, за его спиной.

– Случайность, Олег Борисович. – Голос его был тихим и виноватым.

– Случайность! Этот опер, должно быть, уже строчит заявление!

– Не строчит, Олег Борисович. Такие, как он, завязаны на своей семье. Он будет сидеть тихо.

– Завязаны, значит… – Тогоев усмехнулся. – В узелочек. А я вот, Витенька, не завязан на своей семье, но тоже буду сидеть, как баран перед мясником. Ты слышал эту стерву?

Хруцкий промолчал, понимая, что вопрос риторический.

– От ведь паскуда… С нее станется какую-нибудь хитрую бумажку написать на случай своей смерти и у нотариуса спрятать. Станется, как ты полагаешь?

– Вполне возможно, Олег Борисович.

Тогоев прищелкнул языком.

– Ай-яй-яй… Детишки-детишки… Вырастают, маленькие. Родителей не слушаются. Юлька девочка упрямая, если в голову себе что-то вбила, то уже от своей затеи не откажется. Что же делать-то, а? Может быть, и впрямь самому ей подсобить с тетей Мартой?

Он ловко крутанулся на носках, обернулся к помощнику.

– Не стоит, Олег Борисович. Зачем лишние сложности себе создавать?

– А я не себе, я тебе их создам! – снова развеселился Тогоев. – Хи-хи! А, Хруцкий? Да ладно, не мрачней. С сыщиком ты не справился, так что тетушку я тебе и подавно не доверю.

– Я же объяснил, это была…

– Случайность, верно, я уже слышал! То-то и плохо, что ты такие случайности стал допускать. Черт с ним… Скажи, ты уверен, что сыщик сейчас не сидит в прокуратуре, а? Подумай, Витя, прежде чем ответить, хорошенько подумай!

Тогоев выжидательно уставился на Хруцкого. Тот позволил себе едва заметно улыбнуться.

– Нечего думать, шеф. Он взъярился, конечно, после моего звонка, но еще больше струсил. Ради чужой бабки он не станет рисковать своей семьей.

– Ну хорошо… Убедил. Значит, здоровяка пока не трогаем? Пусть живет, если один раз цел остался?

– Пусть, Олег Борисович.

– Плохо-плохо-плохо… Он мне совсем не нравится.

– Так вам, шеф, вообще мало кто нравится, – с неожиданной фамильярностью заметил Хруцкий. – Что же теперь, всех перестрелять?

Тогоев закивал, засмеялся:

– Верно, Витенька, верно! Всех не перестреляем. А жаль, между прочим, очень даже жаль! Как хорошо было бы, а? Ну да бог с ними, с неприятными людьми. Раз уж не мы с ними разберемся, то другие это сделают, так? Вот и пусть, вот и ладно… А мы со стороны посмотрим и подождем, чем все это закончится. Ну и все. Иди, Вить. Иди, иди! Я тебя позову, когда понадобишься.

Олег Борисович опустился в кресло, нагретое дочерью, и уставился на полку с книгами, морща нос, будто от неприятного запаха.

– Витя! – окликнул он помощника, когда тот уже почти закрыл за собой дверь. Виктор вернулся и выжидательно уставился на шефа. – Значит, считаешь, что дочурку трогать не надо? А то бы раз – и одним махом от всех проблем избавились… И от нее, и от него.

– Я считаю, что от живой Юли вреда будет меньше, чем от мертвой, – ответил тот, бросив быстрый взгляд в сторону коридора, где ждали охранники. – И, возможно, от сыщика тоже.

Тогоев поерзал на сиденье, будто птица, устраивавшаяся на гнездовье, и зажмурился. Хруцкий пару секунд смотрел на него, затем вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

Сергей не пошел в отделение. Он сидел на кухонном полу, положив руки на согнутые колени и прикрыв глаза, и Маша со страхом следила за тем, как быстро его пальцы перебирают четки, сделанные Костей прошлым летом из вишневых косточек. В самих четках не было ничего пугающего, но Сергей отщелкивал их с монотонной равномерностью, и звук действовал Маше на нервы.

– Сережа, надо написать заявление, – наконец не выдержала она.

Бабкин не отреагировал. Это тоже было страшно: он совсем не смотрел на нее и, кажется, даже не слышал. Она понимала, что он чувствует, но ничем не могла ему помочь.

Год назад на них с Костей покушались, и Маша помнила свой безумный страх за сына, прижимавшегося к стене подъезда, запах пропахшей потом и куревом куртки от одного из тех, кто держал нож у ее горла, прикосновение чьей-то влажной руки к своей… И еще у нее тогда отчего-то закладывало уши.

После покушения их спрятали в загородном доме у приятеля Илюшина, и пока Сергей с Макаром искали нападавших, они провели несколько невыносимых недель. Невыносимых потому, что каждую минуту она боялась услышать звонок, сообщающий ей о несчастье с Сергеем. Ей снились кошмары: люди в черных масках нападали на дом приютившего их человека, проходили сквозь стены и убивали всю его семью – жену с двумя детьми, пожилую тетушку, брата-студента, – а затем принимались искать их с Костей. Во дворе она боялась отходить от собак – двух гигантских белых алабаев, неприязненно поглядывавших на чужую женщину и ее ребенка, за которым она следовала по пятам.

Когда Бабкин, расследовав дело, приехал за ними, он нашел Машу поправившейся на пять килограммов и был от души рад, что с ней все в порядке. Она не стала ему рассказывать, что две недели только и делала, что ела – постоянно жевала все, что попадало под руку, пару раз даже сорвала стебли весенней травы, которая оказалась горькой. Как-то ночью, проснувшись от страшного сна, она побоялась идти на кухню по темному дому и сжевала лист бумаги, на котором днем рисовал Костя. После этого ей удалось уснуть.

– Нужно написать заявление, – повторила Маша, сдерживаясь, чтобы не вырвать у Сергея щелкавшие четки. – И позвонить твоим ребятам, с которыми ты раньше работал. Мише, Вадиму…

Бабкин не пошевельнулся.

– Господи, Сережа, ну скажи же хоть что-нибудь! Уже два часа прошло!

Он открыл глаза и уставился на нее с таким удивлением, словно вообще не ожидал, что она находится на кухне.

– Пойдем спать, – сказал он, помолчав. – Машка, не бери в голову. Мне просто нужно немного пораскинуть мозгами, вот и все.

Она смогла уснуть только под утро. Костя, встревоженный происходящим, до двух часов ночи то и дело выходил из своей комнаты, просил то одно, то другое, требовал, чтобы ему рассказали, что происходит и почему он завтра не пойдет в школу. В конце концов Маша прикрикнула на него, и только после этого мальчик угомонился.

Сергей так и не уснул. Она видела, как он сидит в кресле, тихонько пощелкивая четками, ходит по дому, напоминая ей тех алабаев, что охраняли дом их временного хозяина. Когда Маша наконец провалилась в сон, последним, что ей запомнилось, была ссутулившаяся фигура Бабкина, склонившегося почему-то над разложенной на полу газетой.

Звонок в дверь рано утром прогремел по всей квартире, и Маша подскочила на кровати. Сергей уже стоял в коридоре – когда он успел выйти?! – и она чуть не закричала. В правой руке он держал черный блестящий пистолет, показавшийся ей очень большим. Не подходя к «глазку», хотя это был самый простой способ выяснить, кто за дверью, Сергей наклонился, оставаясь за косяком, и громко спросил:

– Кто?

Ему что-то ответили – Маша не расслышала, что именно, – и Бабкин, изменившись в лице, быстро глянул в «глазок» и отпер засов. Затем шагнул назад, недоверчиво улыбаясь, и в квартиру ввалился Макар Илюшин со спортивной сумкой на плече.

– Я выехал сразу после твоего звонка. Кстати, почему у тебя телефон отключен?

Загорелый Илюшин с выгоревшими светлыми волосами, выглядевший, как турист после долгого отпуска в горах, занял лучшее кресло в комнате и по привычке вытянул длинные ноги. Маша заметила, что за время отсутствия он похудел и сразу стал выглядеть старше – уже не студент престижного вуза, в меру наплевательски относящийся к учебе, а тридцатилетний мужчина с насмешливым и умным лицом.

Бабкин полез в карман, поглядел на телефон.

– Точно… Разрядился, должно быть.

– Маш, а твой?

Не сразу сообразив, о чем ее спрашивают, Маша пошла в комнату и вернулась с севшим телефоном, который лежал в сумке со вчерашнего дня.

– Ну вы даете! – Макар укоризненно покачал головой. – Я, понимаешь, нервничаю, а они даже телефоны не проверяют!

– Что ты делаешь? – недоверчиво переспросил Бабкин. – Нервничаешь?

– Представь себе, да, мой патологически честный друг. Зачем ты отправился к Тогоеву с рассказом о его дочери? Чего, интересно знать, ты ожидал от этого психа?

– А я не подозревал, что он псих, – огрызнулся Сергей. – А если ты это видел, какого дьявола мы стали с ним работать?

– Потому что он платил, – пожал плечами Макар, не собираясь напоминать Бабкину, что именно тот настоял на заключении контракта с Тогоевым. – Кто ж знал, что ваши с ним отношения выйдут за рамки рабоче-денежных.

Маша не выдержала.

– То, что в него стреляли и чудом не убили, ты называешь «вышли за рамки рабоче-денежных отношений»? – вполголоса спросила она. – А потом позвонили и пригрозили убить нас с Костей, если он хоть одной живой душе заикнется о том, что узнал о Сахаровой.

– Я хотел сказать… – Илюшин взглянул на нее и осекся.

На несколько секунд в комнате повисла полная тишина.

– Извини, – наконец сказал он, обращаясь к Маше, но вместо нее, принимая извинения, кивнул Бабкин. – Я постараюсь все уладить.

Машу внезапно отпустило. Она села на ковер, обхватив руками колени.

– Да, постарайтесь. Только учтите, что мы с Костей отсюда никуда не уедем.

Военное совещание, как назвала его Маша, шло за закрытыми дверями два часа. Она успела написать сценарий и отправить его редактору, разобраться вместе с Костей в задании по химии, а из комнаты все доносились приглушенные голоса. Наконец в коридор выглянул Сергей и весело потребовал их покормить.

Когда она помешивала суп в кастрюльке, размышляя, хватит ли на всех хлеба – спуститься в магазин она сейчас отказалась бы даже под угрозой недельного голода, – муж неслышно подошел сзади и обнял ее, прикоснулся губами к шее.

– Все еще злишься?

Она качнула головой, и пушистые волосы, собранные в хвост, защекотали его лицо.

– Машка, пойми: важно не то, что Илюшин проповедует, а то, что он бросил все и рванул к нам на первом же проходящем поезде.

– Да знаю я, знаю! – понизив голос, ответила она. – Но мне иногда безумно хочется прибить его за эту напускную невозмутимость и нежелание признать, что он живой человек и тоже может ошибаться.

– Ты же сама понимаешь, что все это притворство. Защита, въевшаяся в кожу.

Сергей отпустил ее, сунул нос в кастрюльку и вдруг расплылся в широкой улыбке. Маша непонимающе посмотрела на него.

– Чему ты улыбаешься?

– Слушай, я так рад, что Илюшин приехал… Даже самому смешно.

– Да… – призналась она, помолчав. – Я тоже.

– Плохо то, что у нас нет никаких доказательств, – сказал Макар. – Я по-прежнему думаю, что самым верным решением было бы пойти прямиком в прокуратуру, но отсутствие даже самой паршивой записи разговора Сахаровой с исполнителем осложняет нашу задачу. Все, что мы можем предъявить в качестве доказательства, – это та запись невнятных угроз, которую ты сделал после покушения. И, конечно, следы от пуль.

– В записи ни к чему не придерешься, я ее уже двадцать раз прослушал. Хитрый, сволочь, выбирал выражения. Подъезд я обыскал рано утром, пока Машка спала, и не нашел ни гильз, ни пуль – видимо, он их забрал, так что эта улика тоже отпадает.

– Тоже не лучшая новость. Вряд ли Тогоев держит киллера на случай непредвиденных осложнений вроде твоего. Готов ставить свою сумку об заклад, что стрелявший – один из тех дурачков, которых мы видели в его охране. Его можно было бы установить по стволу, но без пуль и гильз… Зря, Серега, ты не позвонил вчера в отделение.

– Я испугался, – просто сказал Бабкин. – Вспомнил встречу с Тогоевым и подумал, что он из банального каприза может приказать всех нас перестрелять.

– В следующий раз, прежде чем брать заказ, будем просить у клиента медкарту с заключением психиатра.

Оба усмехнулись, переглянувшись.

– Кстати, что ты собирался предпринять, если не секрет? – спросил Илюшин равнодушным голосом. – Подожди, не отвечай. Зная тебя, могу предположить, что, не мудрствуя лукаво, ты обдумывал перспективу полного устранения Олега Борисовича. Охрану ты видел, маршруты знаешь… Добыть ствол для тебя не проблема. Могу себе представить, какое громкое дело получилось бы: «Борец за восстановление российской монархии застрелен возле своего загородного особняка».

– За демократию, – поправил Бабкин, не глядя на него. – Борец за демократию.

– Ты отстал от жизни. За демократию уже не модно бороться – Тогоев у нас пламенный монархист. Как думаешь, монархисты могут быть пламенными?

Сергей пожал плечами, не желая углубляться в тонкости политического окраса Олега Борисовича, и вдруг спохватился:

– Стоп! Откуда ты знаешь о том, что он монархист?

– В периодическом издании прочитал, – невинно сказал Илюшин. – А что?

– В «Вестнике Тихогорска», что ли?

Макар рассмеялся.

– Ладно, подловил. Пока я ехал в Москву, нарыл кое-какие сведения самого общего характера.

Илюшин умолчал о том, что сразу же после вечернего разговора с Бабкиным позвонил одному из своих знакомых, коих у Макара было несчетное количество, и попросил найти всю доступную информацию на Тогоева. Ему перезвонили через час. Услышанное так не понравилось Илюшину, что он готов был уехать из Тихогорска на машине – но, к счастью для него, проходящий поезд останавливался в городке на целых восемь минут.

– В этой информации есть для нас что-то полезное?

– В любой информации есть что-то полезное, самое главное – это разобраться, что именно. Серега, а ты в самом деле пошел бы его убивать?

Что-то в его интонации заставило Бабкина поднять голову и посмотреть напарнику в лицо.

– Все нормально, Макар, – сказал он. – Не дергайся. Ничего же не случилось.

Илюшин хотел ответить резко, но сдержался.

– Ладно. Сделаем вид, что ты ничего не задумывал. Тогда перед нами стоит одна задача: защитить вас от Тогоева, прости за высокопарный слог.

– Две задачи, – поправил Бабкин. – Вторая – защитить бабульку от внучки. А если эта мелкая стерва все-таки совершит убийство, то сделать все, чтобы оно не сошло ей с рук.

– Они взаимосвязаны, эти задачи, если я правильно понял положение дел.

– Напрашивается самый простой вариант: я отправляюсь к Конецкой, как и собирался, рассказываю ей обо всем, что мне известно, и после этого старушка живет еще долго и счастливо десять лет – или сколько ей там отпущено господом богом.

– А затем взбесившийся Тогоев снова отправит за тобой придурка с пистолетом, – в тон ему продолжил Макар. – Просто потому, что ты посмел его ослушаться. Серега, такие люди не переносят, когда кто-то им сопротивляется. Знаешь, откуда ножки растут у капитала Олега Борисовича?

– Догадываюсь. Ты говорил, что деньги – криминального происхождения.

– Да, но это не банальное «золото партии», отмытое в двадцати реках. Если начать с истоков, то в юности Тогоев занимался боксом, довольно успешно…

– Можно было догадаться по его физиономии, – вставил Бабкин. – У него нос переломан.

– У него много чего переломано. В армию он ушел нормальным, а из армии вернулся…

– Со съехавшей крышей?

– Твой жаргонизм в данном случае как нельзя лучше отражает положение дел. Будешь смеяться, но с него в армии сняли скальп.

Сергей недоверчиво посмотрел на Илюшина, но тот не шутил.

– Знаешь, Макар, мне что-то совершенно не смешно. – Бабкина передернуло. – Как это – сняли скальп?

– Подробностей не знаю, но там, как водится, случилась грязная история с дедовщиной. Похоже, Олег Борисович достал троих салаг, и они решили отомстить ему таким изуверским способом. Оглушили, затем, вспомнив книги о Чингачгуке – Большом Змее, попытались сдернуть с его головы кожу вместе с волосами. Но что-то у них там не задалось, и Тогоев остался жив, хотя и лишился половины волос.

– А что же у него сейчас…

– Понятия не имею. Может, нацепил парик, а может, операцию сделал. Вернувшись, Олег Борисович сколотил небольшую группировку из бывших боксеров, которая занималась «крышеванием» ларьков и мелких магазинчиков. Тогда же он приобрел кличку Таран – подозреваю, за привычку переть напролом в любых ситуациях. Кстати, его бритоголовый помощник по фамилии Хруцкий появился около него примерно в то же время и с тех пор следует за Тогоевым как рыба-прилипала. За группировкой числилось не меньше пяти трупов, но лишь неофициально, потому что Тогоева с его командой ни разу не взяли.

– Значит, все были в доле, – мрачно заметил Бабкин. – Если бы хотели, то взяли бы как миленьких.

– Сейчас это уже неважно. Олега Борисовича слушались и боялись, потому что он временами вел себя как законченный психопат, а сумасшедших люди всегда опасаются. Затем в моей истории имеется пробел, после которого Тогоев выплывает – кем бы ты думал? – заместителем начальника местного РОВД.

Бабкин недоверчиво присвистнул.

– Какой был год?

– Девяносто первый. На этой должности он сидел недолго и быстро перебрался в руководство муниципальной организации, которая занималась переработкой мусора.

– У-у-у! – протянул Сергей. – Золотое дно!

– Да, только для некоторых конкурентов Олега Борисовича оно стало песчаным. Опять-таки в прямом смысле слова: двух бизнесменов, пытавшихся спорить с ним за денежную мусорную жилу, нашли на дне реки с ногами в цементном ведре – в лучших традициях итальянской мафии.

– Тогоев опять вышел сухим из воды?

– Уголовное дело на него было заведено, но все окончилось пшиком. Затем он опять пропадает из виду, а выплывает уже в девяносто пятом акционером завода минеральных удобрений, что под Ростовом. Ходили слухи о том, что заказное убийства Эдуарда Росинова – помнишь такого? – его рук дело, но доказательств не было.

– Росинов у слишком многих торчал бельмом в глазу, – вспомнил Бабкин, в памяти которого всплыли отголоски известий о расстреле крупного чиновника.

– Верно. Но дело отличалось крайней наглостью и, не побоюсь сказать, тупостью. Среди бела дня на людной улице, запруженной машинами, расстрелять шофера и пассажира – это был бы полный идиотизм, если бы он не увенчался успехом. Чуть позже Олег Борисович решил заняться рейдерством и с помощью грубой физической силы и подкупленных судей присвоил себе бизнес небезызвестного тебе Аслана Коцбы. Третий завод по производству удобрений – тот самый, который в Подмосковье.

– Постой-ка… У Коцбы?! Не может быть! Тот сам у кого хочешь что угодно отберет.

– Тогда он только начинал свое дело.

– Таран, говоришь, – почесал в затылке Сергей. – М-да. Хорошенького противника мы себе нашли. И что нам с ним делать?

Макар задумался, сполз с кресла и растянулся на ковре.

– В первую очередь… – отрешенно сказал он, глядя в потолок, – не будем считать Олега Борисовича своим противником.

– В каком смысле?

– Нам он не по зубам.

– Я рад, что твоя мания величия уступила место голосу разума, – съехидничал Бабкин. – И что ты нам предлагаешь? Уехать в Тимбукту и там провести остаток дней, валяясь в зарослях бамбука?

– Акации.

– Что?

– Акации, а не бамбука. Бамбук в Мали не растет, там вокруг сплошная пустыня.

– Я поражен широтой твоих географических познаний. Но вопрос о том, что нам делать, остается открытым. Я начинаю думать, что мой замысел по избавлению мира от личности Олега Борисовича был не таким уж неудачным.

– Он был бесперспективным, – бросил Макар, явно поглощенный какой-то идеей. – И уголовно наказуемым. Выкинь его из головы.

Он поднялся, открыл балконную дверь, и в комнату ворвался шум двора: гудение машин на соседней улице, шелест зеленеющих деревьев, мерное шарканье метлы дворника по сухому асфальту. За спиной Илюшина Сергей говорил о том, что он действительно очень сглупил, не обратившись вчера в прокуратуру, и по здравом размышлении понял, что это единственное, что им стоит сделать…

– Машку с Костей спрячем, – говорил он с нарастающей уверенностью в голосе. – Они уедут, никуда не денутся. А Тогоева уголовное дело припугнет и заставит притихнуть. Не полный же он идиот, в конце концов! Собирается депутатскую неприкосновенность получить…

– Безусловно, это свидетельствует о наличии у него мозгов, – сказал Илюшин, оторвавшись от созерцания качающихся под ветром деревьев, и по его лицу Бабкин понял, что Макар слышал только окончание его монолога. – Но ты, Серега, сейчас не о том говоришь… Одну умную мысль ты уже высказал, твой лимит на сегодня исчерпан.

– И какую же? – осторожно спросил Бабкин.

– Не считать Тогоева противником.

– Это была твоя мысль. Но все равно спасибо за комплимент. А то мне уже не по себе стало: ты три часа как приехал, а еще ни разу меня не ужалил. Может быть, расшифруешь, что ты вкладываешь в эту умную мысль? Что с того, что мы не будем считать Тогоева противником?

Макар повернул к нему загорелое лицо и прищелкнул пальцами, как фокусник, собирающийся вытащить яркий шелковый платок из пустой стеклянной бутылки.

– Это значит, что противником ему будет кто-то другой.

Василий Ковригин был пьян. Не безобразно, как говорили раньше – мертвецки пьян, а почти культурно, хотя были времена (и чего там скрывать, не такие уж и давние), когда культурно напиться представлялось ему таким же малореальным, как прыгнуть зимой с двадцатиметрового моста и точнехонько угодить в единственную прорубь на льду. Вроде и можно, но вряд ли получится, как ни старайся.

Он выпивал с юности и даже в состоянии, которое Лена в гневе называла скотским, сохранял свое обаяние, ласковую ухмылку, делавшую его похожим на героя из голливудских фильмов – прохвоста и неудачника, вечно влипающего в разные истории, но притом любимого зрителями. Вот и он, Вася, тоже был из таких – любимых зрителями.

Его пьянство было не побегом, а ритуалом. Так он сам себе говорил. Просто привычка, может, и не самая хорошая, но безобидная для окружающих. А за себя самого Вася Ковригин попросил бы никого не беспокоиться. Что радовало его, так это собственная способность фотографировать в любом состоянии – иной раз, на следующий день просматривая снимки, он пораженно качал головой: неужели этот отличный кадр он сделал после того, как они ушли из «Текила-бума»? Он уже и «Текила-бум»-то к тому времени помнил с трудом…

Ленка, которую он считал выросшей в каком-то выморочном книжном мире, поначалу его забавляла. Но однажды он увидел, как из оболочки испуганного, недоверчивого существа выглянул кто-то другой: веселая, насмешливая женщина, похожая на любопытную маленькую девочку. Девочка когда-то давным-давно отправилась исследовать мир, находившийся за пределами своего дома, но что-то испугало ее, и она убежала обратно, закрылась на все засовы и даже дверь подперла старой табуреткой, чтобы никто не забрался в ее убежище. Но сама не могла удержаться – и смотрела наружу из окна с жадным любопытством.

Эта женщина-девочка очаровала его. И почему-то вызвала в нем непреодолимую нежность – первая из десятков баб, которые были у него: красивых, уверенных, влюбленных. Она не была красивой, испытывала постоянную неуверенность в себе, и он так и не смог понять, влюблена ли она в него хоть немного. Но она оказалась своей, родной, скроенной по подходящей ему мерке. «Не потому, что от нее светло, а потому, что с ней не надо света».

После того как она ушла, Вася даже не запил – до того был уверен, что это ее женская блажь, с которой она быстренько разберется и вернется к нему. Понимание, что она не вернется, настигло его внезапно, и он хорошо запомнил этот момент: он остановился посреди аллеи, будто врезавшись в стену, и мальчишка на роликовых коньках налетел на него и жалобно ойкнул. Это был подросток лет тринадцати, с бритой башкой и густыми насупленными бровями. Будь на его месте Ковригин, он покрыл бы хорошим подростковым матом взрослого раззяву, вставшего посреди аллеи, а этот только пискнул, потер ушибленное колено и рванул дальше по растрескавшемуся асфальту.

Но даже тогда он еще держался. И первый раз напился – уже осознанно, понимая, от чего бежит, – когда при неожиданной встрече в коридоре редакции увидел на ее лице не ожидаемое отвращение, а испуг. Лицо у нее стало несчастное и очень некрасивое, а он смог только ухмыльнуться фирменной улыбочкой кота Васьки и помахать рукой – мол, все нормально, мы же цивилизованные люди! Ничего не было нормально – это он честно сказал себе в тот же вечер, разбив пивную кружку и порезавшись осколком.

Но сегодня он выпил совсем немного. Разговор с Ленкиной мамашей, которая не смогла ему сказать ничего вразумительного, не выходил у него из головы. Что-то не нравилось ему в ее словах… В них была какая-то неправильность, но спьяну он не мог сообразить, какая.

Он не врал ей, когда говорил, что пытается помочь ее дочери. У Васи в голове не укладывалось: как могла Лена перестать писать, когда он видел, как она менялась с каждой написанной книгой! Зажатая, пугливая девчонка, несчастная, стиснутая со всех сторон запретами, уходила прочь. Она даже улыбаться стала по-другому.

– Может, я и пьяный дурак, – пробормотал Ковригин, рассматривая обложку лежавшей на столе «Шотландской бродяжки», – но по доброй воле от такого дара не отказываются.

Он раскрыл книгу на первой попавшейся странице, и взгляд его упал на фразу: «Небольшой шрам на щеке в форме полумесяца, оставшийся после удара саблей, не слишком портил ее, и все же она предпочитала не поворачиваться к собеседнику правым профилем».

– Небольшой шрам, – бессмысленно повторил Ковригин. – На щеке. После удара саблей.

Еще первый раз, читая роман, он обратил внимание на этот шрам. В форме полумесяца. Если хорошенько подумать, вряд ли сабля могла оставить такой след.

– Без челюстно-лицевого хирурга не обойтись бы тебе, красавица, – сообщил Вася нарисованной на обложке героине. – Саблей, надо же! Если бы тебя саблей по щеке полоснули…

Он вздрогнул и замолчал. Ему вспомнилось, как Катюша Солина, общепризнанная красавица из бухгалтерии, рассказывала о собственном отчиме, который много лет назад, допившись до белой горячки, полоснул ее по щеке ножом.

Ковригин торопливо начал листать страницы, ища нужное описание, и вскоре нашел его. «Черноволосая, высокая, похожая на княжну древних восточных кровей, Мари обладала вспыльчивым, но отходчивым характером. Она была проста душой, не очень образованна и сама, смеясь, рассказывала, что еле выучилась читать. Но отзывчивое сердце и красота привлекали к ней людей, хотя и не всегда тех, которых выбрал бы ее ангел-хранитель».

– Ха! Это ж Катька! – сказал Василий, слегка огорошенный.

Почему-то прежде он не задумывался над тем, что своих персонажей Лена списывает с реально существующих людей. Открытие, что авантюристка Мари – это переброшенная в прошлое бедовая Катюха, вечно влипающая в непонятные истории, насмешило его и одновременно озадачило.

«Может, она и меня описала?»

Он напряг память, вспоминая персонажей книг, но не смог обнаружить никого, похожего на себя. Зато без труда нашел главного редактора в образе свирепого пирата – и это превращение заставило его хохотать от души. Вчитавшись в начало второй главы «Амулета и короны», Вася по мелким деталям, переданным с фотографической точностью, узнал их общего приятеля, известного журналиста, человека едкого и склочного, – в книге он стал монахом. От точности подобранного журналисту образа у Василия брови полезли на лоб: он никогда не предполагал в Ленке такой наблюдательности. Но журналист и в самом деле был аскетом, хотя заметить это могли только близкие ему люди.

Ковригин почти протрезвел. Листая страницы, он выискивал новых персонажей и безошибочно опознал еще пятерых, причем далеко не всех по описанию внешности. Лене удавалось так точно схватить ключевые черты характера, что в паре случаев Вася догадался о прототипах по репликам героев – правда, это относилось только к последним книгам, действие которых разворачивалось в современной России.

– Вот, значит, что у нас делается… – пробормотал он, покачав головой. – Ну, Ленка, ты молодец!

Однако состояние подъема и веселья от своего открытия вскоре сменилось в нем прежней мрачностью. «Ну и что такого в твоем открытии, что приблизило бы тебя к объяснению? – спросил себя Ковригин. – Если бы ты не напился, толстая жирная свинья, то на трезвую голову куда быстрее вспомнил бы о том, что в интервью она сама об этом говорила. Тоже мне, открыл Америку – оказывается, бывают писатели, которые умеют не только выдумывать героев, но и подбирать уже готовеньких!»

Он вспомнил предположение о том, что Дубровина случайно описала чью-то тайну и поплатилась за это. Если раньше оно казалось ему абсурдным, то теперь при ближайшем рассмотрении Ковригин понял, что скептицизм его был напрасен. «Почему бы и нет?.. Почему бы и нет! При ее наблюдательности вполне могла подглядеть что-то такое, чего остальные не заметили, а прочитавший узнал себя и очень расстроился». Что ж, это казалось вероятным. Но в таком случае искать, очевидно, следует что-то, связанное с преступлением.

Охваченный новой волной возбуждения, Ковригин сгреб к себе все книги и достал из ящика тетрадь. Он листал романы, выписывал одного за другим действующих лиц и пытался примерить к ним маску жертвы либо преступника. Затем спохватился, что тайну можно толковать в куда более широком смысле, и стал просматривать текст внимательнее, надеясь обнаружить зацепку в любых отрицательных поступках героев.

Но его ждало разочарование. Герои и впрямь совершали плохие поступки, они убивали, крали, похищали детей, но оставались лишь бумажными фигурками, скачущими по вышитой ткани истории Лены Дубровиной. Озарение, которого самонадеянно ждал Ковригин, не приходило к нему, и он начал злиться.

Кто мог опасаться, что его узнают читатели книги? И чем могло грозить разоблачение? Он изучил эпизоды, в которых описывалось, как преступник задумывает свое злодеяние. Но сцена, в которой коварная Наталья Вербина покупает яд, чтобы медленно отравить им дальнюю родственницу, и все последующие, где она подсыпает отраву в пищу, никак не связывались в его голове с живыми людьми. Безвредная учительница химии из последнего романа гибла под поездом по вине своего сына, но Василий понятия не имел, кто прототипы этих героев. А что делать с заговором против министра из «Логова волчицы» (министр был взорван, но его жена с ребенком уцелели)?

Вдобавок Ковригину не давал покоя один вопрос. Если, сказал он себе, предположить, что Ленка и впрямь ухитрилась описать чье-то преступление – уже совершенное или только планируемое – и этот кто-то, узнав себя, стал угрожать ей, то почему она не рассказала об этом ему, Василию? Положим, после их разрыва она не захотела ничем с ним делиться, но были и другие люди, к которым она могла бы обратиться за помощью, а Лена этого не сделала. Но самое странное заключалось в другом. «Зачем возможному преступнику нужно было запрещать ей писать книги?! Это же полная нелепость! Достаточно исключить один сюжет – скажем, продолжение линии Натальи Вербиной, кочующей по трем книгам, – и все».

– Е-рун-да! – вслух сказал Вася, потирая ладонью лоб, вспотевший от жаркой настольной лампы. – Такого не бывает. Не там ищете, дети мои, – обратился он к сонму поклонников, поддерживавших именно эту версию молчания Дубровиной. – И я вслед за вами.

И все-таки какое-то рациональное зерно в этой идее было, подумалось ему. Если зайти с другой стороны…

Он перевернул тетрадный лист и начал работу снова. Теперь Ковригин выписывал только значимых персонажей, по воле автора погибших насильственной смертью. Пройдя, будто с бреднем, первые две книги, Вася глянул на небольшой список и рассмеялся.

– Исследователь современного русского женского романа, – глумливо сказал он себе, подливая в стакан текилы. – Журналист, мать твою. Расследование затеял.

Ленкино лицо встало перед его глазами – то выражение облегчения, которое появилось на нем, когда она решилась все ему рассказать в их последнюю встречу. Ковригин обругал себя за то, что не настоял тогда на своем, позволил ей уйти с матерью… Второй раз она не поддастся на его уговоры. Что-то было плотно заперто в ее душе – от всех, в том числе и от него.

– Ленка, дружок, чего же ты боишься?

Страх. Произнеся это слово вслух, Василий тут же понял, что он прав. Она боялась – кого-то или чего-то.

«Значит, все-таки угрозы…»

Но почему она молчала, если ей угрожали?

Он сердито отодвинул книгу, и та углом задела бутылку текилы, стоявшую на краю стола. Бутылка упала на пол, булькающая жидкость вылилась из нее на ковер, от которого сразу резко запахло. «Высушу его, – иронически подумал Ковригин, глядя на геометрический узор ковра, – и когда денег на выпивку не останется, буду лизать, как кот пузырек из-под валерьянки».

Разлившаяся текила вернула его мысли к герою одной из книг – тренеру, завязавшему алкоголику, прототип которого был ему знаком. В «Небесном колодце» Николай Евсеевич носил имя Иван Трофимович и занимался не фигурным катанием, а конным спортом, но столь мелкие детали не играли роли. Ковригин познакомился с ним случайно, когда они с Леной встретили его, гуляя на набережной. После она рассказала, что он старый знакомый их семьи.

– Алкоголик? – недоверчиво переспросил тогда Вася. – И с детьми работает?

– Бывший алкоголик, – поправила она его. – И потом, уже не работает. Он устроился на ипподром – говорит, всегда любил лошадей. Там частные конюшни, за животными постоянно требуется присмотр. Я занималась у него в детстве, а потом мама помогала ему несколько раз, когда он был в особенно плохом состоянии.

Ковригин придерживался мнения, что бывших алкоголиков не бывает – бывают только сдерживающиеся. До поры до времени. Но возражать Ленке не стал – по ней было видно, что она с нежностью относится к этому пожилому усачу в кепке, радостно раскрывшему объятия, стоило ему увидеть бывшую воспитанницу.

Подумав, Василий встал и открыл ящик с рассортированными фотографиями. Ему не потребовалось долго искать, и вскоре он вытащил на свет божий снимок трехлетней давности – яркий летний день, размытые линии моста и перил, рябь реки и два лица на переднем плане: одно – женское, полуобернувшееся к фотографу, второе – мужское, смущенное. «Он не хотел фотографироваться, стеснялся, и я сделал лишь один быстрый снимок. Хороший, кажется, мужичок, хоть и потрепанный жизнью».

Бегло просмотрев книгу, Ковригин удостоверился в том, что верно помнил ее: по сюжету Иван Трофимович, крестный отец героини, после смерти близкого друга не выдерживает, напивается и, попытавшись сесть на коня, падает и сильно калечится.

Вася снова припомнил тот день, когда его познакомили с Николаем Евсеичем. Вспомнил дряблую, морщинистую шею, мешком свисавшую под горлом, потертую рубашку с пожелтевшими обшлагами, его старую машину, припаркованную возле дешевой шашлычной, и то, как радостно пожилой одинокий человек цеплялся за них, не давал им уйти, все рассказывая свои, интересные ему одному, новости…

– Напился и упал с лошади… – вслух выговорил Ковригин.

Им овладело предчувствие, что истина где-то рядом. «Как же его фамилия?.. Ленка называла мне ее, я точно это помню».

Ругая себя алкашом, пропившим все мозги, Вася напряженно пытался вспомнить фамилию человека, которого видел один раз в жизни. У него была хваткая память на имена – еще в юности он освоил простой метод, позволявший запоминать их в привязке к обладателю, и много лет пользовался им автоматически при знакомстве с любым человеком.

Нужно вспомнить, как его зовут, этого бывшего тренера… Обязательно нужно вспомнить…

Закрыв глаза, уткнувшись лбом в руку, Ковригин постарался воспроизвести ощущения того дня. Фотография помогла ему – он помнил, как вскидывал камеру, как старался включить в кадр фрагменты моста, помнил негромкий голос Лены за своим плечом.

Сосредоточившись, Вася пытался поймать тот солнечный день за хвостик луча, раскрутить до нужного ему момента. Всего-то ничего: собственная ассоциация при произнесении чужого имени; губы, складывающие слово; оседающее в памяти сочетание букв. Он был близок, он почти поймал этот день и теперь потихоньку вытягивал его из памяти, как рыбак вываживает крупную осторожную рыбу.

Мимоходом Ковригин подумал, что облик тренера сохранился в его памяти целиком, от стоптанных ботинок до усов. Со словами дело всегда обстояло хуже. Мысль его переключилась на школьную учительницу русского языка и литературы, которая любила Васю и оттого, стараясь быть объективной, относилась к нему строже, чем к остальным ребятам. Ковригину доставалось за прическу, за расхлябанность, за то, что он вечно все забывал и терял… «Ковригин! Опять твой мешок со сменкой валяется в физкультурном зале! Что он там делает, можно узнать?»

Вася усмехнулся. Точно, мешок со сменкой! Где только он не оставлял его! Как-то раз забыл в автобусе, и пришлось вечером идти в парк – денег на другую пару у его матери не было.

«Мешков», – четко сказал внутренний голос, и воспоминание о школе исчезло, словно закрыли дверь в комнату. Ковригин хлопнул ладонью по столу. Точно! Вот откуда всплыло воспоминание о школе – подсознательная память всеми обходными путями пыталась подсказать ему нужное слово. У старика под шеей был такой морщинистый кожистый мешок, что Вася, недолго думая, запомнил его именно по этому признаку. Мешков Николай Евсеевич.

Торопливо и при этом толком не отдавая себе отчета в том, что делает, Ковригин включил компьютер и ввел имя и фамилию старого тренера в поисковике. Первая же выпавшая ссылка привела его в архив новостей районной газетки, где сообщалось об аварии: пьяный водитель, не справившись с управлением, врезался в ограждение дороги. К счастью, никто не пострадал, кроме самого водителя – его с переломами увезли в больницу.

Смутная идея забрезжила в Васином сознании. Он открыл книгу и снова перечитал тот отрывок, где говорилось о трагедии, случившейся с Иваном Трофимовичем. Будучи пьян, тот сел на лошадь, и она сбросила его.

Ковригин перевел взгляд на экран, где висела старая статья, написанная в обличительном духе. «Пьяный водитель, не справившись с управлением, врезался в ограждение».

Идея перестала быть смутной.

«Да нет, быть не может, – отверг ее Ковригин. – Ей-богу, так не бывает».

Идея никуда не уходила. Она сгустилась, как туча, и теперь могла быть выражена уже словами, а не ощущениями.

Ковригин подтащил к себе тетрадь, в которую были выписаны герои, потерпевшие от чьих-либо действий. Персонажа, в которого по воле Лены Дубровиной превратился старый Мешков, там не было – Василий счел его недостаточно пострадавшим для того, чтобы внести в список. Теперь он написал его имя большими буквами над всеми остальными.

– Совпадение, говорите? – произнес Вася вслух. – Совпадение, значит…

Он поиграл этим словом, повертел его со всех сторон. Хорошее слово, оно все объясняет. Совпадения всегда все объясняют. Тем более всего один случай…

«А если не один? – спросил кто-то в голове Ковригина. – Тогда все становится куда занимательнее».