13
Мне приятно просыпаться в этой кровати. С тех самых пор, как мы вернулись в дом после смерти старухи Левин. А до того мы с тетей Розой жили в Бруклине, снимали там квартиру. О, тот район — просто сказка, рассказанная ночью.
Денег было мало, но небольшая квартирка, которую мы сняли, нас устраивала — мы были свободны. Правда, тетя Роза не нашла другой работы, кроме как уборщицей офисов. Но работа была ночная, и мы ее очень быстро вдвоем делали. Днем-то я продолжала ездить в школу Рузвельта — за нее было заплачено наперед. Только теперь я ездила на метро и была одна — по крайней мере, мне так казалось.
Бруклин — район особый, и ночью там лучше не ходить. Но напугали ежа голым задом! Я приехала из страны, где и днем-то ходить стремно — подростки, сбиваясь в микрорайонные банды, могли и убить чужака. Впрочем, здесь то же самое, но банды организовывались по признаку цветовой гаммы. Правда, никто не подозревал, что белая девочка в состоянии за себя постоять.
Это случилось в феврале, а февраль в Нью-Йорке такой же гадкий, как и в России. Холодно, ветер лезет под подол, лупит в лицо; снег колючий, капиталистический. А вот ниггер, который невесть откуда появился передо мной, вообще из разряда чудес природы. Ниггер в снегу — глупость какая-то.
— Давай сюда деньги, сучка.
Я молча заехала ему по голове сумкой с консервами, которые несла из супермаркета. Он пошатнулся, несколько запоздало закрылся рукой, и я ударила его каблуком в колено, а когда мерзавец упал, добавила ногой в пах и в морду. На душе сразу стало светло и спокойно.
— Плохая девочка! Шатается по улицам и неполиткорректно лупит несчастных угнетенных афроамериканцев. Где твоя толерантность, интернационалистка несчастная?
Гарольд. Я почти не вспоминала о нем.
— Что ты здесь делаешь?
— Просто проезжал мимо. Гляжу — ты.
А, понимаю, следил за мной. Все время, что мы тут, за нами кто-то следил — кто-то из них. Хорошо, что тетя Роза этого не знает.
— Так и поезжай дальше. Я тороплюсь, да и холодно мне стоять.
— Могу тебя подвезти.
— Перебьюсь.
— Конечно. Просто окажи мне любезность.
Насмешничать вздумал? Нет, непохоже. Поэтому все-таки сажусь в его машину. В салоне тепло, и я, поставив сумку на пол, пытаюсь отогреть руки. Недавно посеяла перчатки, а купить другие… Ничего, тетя Роза уже вяжет новые, а пока пальцы, ясен хрен, мерзнут.
Гарольд берет мои ладони в свои и дышит на них. Его дыхание такое горячее… Я не вспоминала о нем. Ну, почти не вспоминала.
— Вам надо вернуться к Софии Михайловне.
— Нет.
— Понимаю. — Его глаза так близко. — Упрямая девчонка, ты не умеешь прощать людям их ошибки! София была не права, когда так обращалась с тобой. Но она уже поняла свою ошибку и ужасно о ней сожалеет.
— Тебя послала старуха Левин?
— Да ты что! Если б узнала, что я приехал сюда и говорю тебе такое, точно бы меня в Гудзоне утопила, собственноручно. Просто я… привязан к ней. Хоть она, конечно, старая отрава, зато не скрывает своей вредности, а такое чего-то да стоит.
— Мне все это неинтересно.
— Вам надо к ней вернуться, она очень одинока. И любит Розу. Собственно, тебя тоже любит, просто поняла это слишком поздно. Неужели ты настолько упряма? Так нельзя.
— Да мне чихать. Я не хочу туда возвращаться.
— Неужели здесьтебе лучше?
— Лучше. Никто не приказывает мне идти к гостям, когда хочу играть в лото. Никто не лезет в мои дела. Никто не повышает голос на тетю Розу. Я делаю то, что считаю нужным, и не нуждаюсь в опеке вашей родни — по крайней мере, в такойопеке. Я до сих пор не еврейка и никогда ею не буду, а вам всем это тяжело дается. Но я — взрослый человек и сама знаю, что для меня лучше.
— Ты свою речь наизусть выучила?
— У меня достаточный словарный запас, чтобы не учить наизусть то, что собираюсь сказать. Ясно?
— Плохая девочка.
Он наклоняется ко мне, и я ощущаю его теплые поцелуи — и мне хочется, чтобы так было вечно. Но Гарольд не должен ничего понять.
— Вы с Розой всегда будете членами нашей семьи, нравится тебе это или нет. Как ты думаешь, отчего, живя в таком районе, ты сегодня впервые стала жертвой грабителя?
— Не стала.
— Да, ты права, я просто залюбовался. Но почему только сегодня? А я тебе скажу. Оттого, что…
— Не хочу ничего знать! Мне чихать на вашу семейную мафию, хотя я всегда считала, что есть только одна — коза ностра.
— Вот как? — Гарольд смеется. — Ты ошиблась. Ладно, давай оставим пока этот вопрос. Так вы не вернетесь?
— Нет.
— София выписала чек для университета — тебе надо учиться.
— Пусть его себе в задницу засунет, я получу стипендию.
— И открыла счет на твое имя, Тори. Ты подашь документы в Гарвард. Слышишь, детка? Гарвард! Вот как она оценила твои успехи и твой потенциал. София уверена, что тебя примут. Я тоже там учился. Ты — вторая из нашей семьи, кто будет учиться в Гарварде.
— Могу и не захотеть.
Конечно, я поеду в Гарвард, еще бы! Но намерена получить стипендию…
— Что ты от меня хочешь, Гарольд?
— О, много чего. Собственно, я хочу тебя — всю, до капли, маленькое чудовище. Но подожду. А вам придется вернуться.
— Нет.
— Господи, какая же ты упрямая! Из-за несчастных старых кукол ты ударила Софию в самое больное место. Она стала отчаянно одинокой, когда вы съехали.
— Вот именно.
И вовсе не из-за кукол. По крайней мере, не только из-за них. Просто здесь ко мне вернулось желание причинять людям боль — в ответ. Я знала, что старуха Левин нас любит — по-своему, как умеет, а потому наказала ее именно так, уехав из ее дома, оставив наедине с ее деньгами, темными делишками и толпой родственников, ожидающих наследства. Мы с тетей Розой были единственными, кто не ждал ее смерти, нам такое и в голову не приходило — а потому именно мы получили все до цента. Это была ее месть мне — чтобы меня мучила совесть. Но она меня совсем не мучила, потому что я ни в чем не была перед миссис Левин виновата. Нам пришлось вернуться в дом — через месяц после смерти старухи, и в тот самый вечер именно в этой кровати мы с Гарольдом впервые занимались любовью. Но это будет потом. А пока мы стояли на февральском ветру…
— Так вы не вернетесь?
— Нет. Но я рада тебя видеть.
— У меня для тебя подарок. — Гарольд подает мне большой пакет.
Развернув бумагу, я немею от удивления — среди розовых шелковистых стружек спят… мои куклы. Да, да, именно они — отмытые, причесанные, в тщательно сшитых новых платьях и туфельках.
— Я же обещал, что верну их тебе.
— Но как ты…
— Секрет. — Гарольд смеется. — Ты рада?
Я молча обнимаю его. Наверное, тогда я и полюбила его, в тот момент.
— Так вы вернетесь?
— Нет. Но ты можешь приезжать, ладно.
— Какая честь!
Он снова целует меня, и я плыву в теплом потоке.
Когда мы все-таки вернулись, куклы снова заняли свое место в кресле, там они сидят и сейчас. Я по сей день не знаю, как ему удалось их найти, но с тех самых пор я люблю эту комнату. И кровать эту тоже люблю. Когда-то я разделила свою жизнь пополам — с Гарольдом и без него. Обе половины были одинаково неплохими, а где-то на нейтральной полосе осталась его фраза: «Через две недели моя свадьба». Это был жестокий урок, без которого я бы прекрасно обошлась, и Кен уже ничего сюда не добавил. О Кене я забыла через минуту, как только вышла из зала суда, где судья объявил наш брак расторгнутым. А вот Гарольд… Черт подери, все прошло.
— Это какое-то извращение, знаешь?
Керстин Бартон сидит на краешке моей кровати, поджав ноги. Вот так, в тетиной рубашке, непричесанная и еще сонная, она кажется беззащитной и неприкаянной. Но я знаю, что это не так, и вчера мы едва не убили друг друга. Если бы не тетя Роза, я бы уже зарыла труп спецагента где-то далеко и глубоко.
— Ты меня разбудила.
— И не только тебя.
— А, вот что тебя гложет! Тебе завидно, Бартон? Не переживай, мужиков и на твой век хватит.
— Кретинка!
— От такой слышу. Чего ты вцепилась в меня, как лишай в пионерку? Что, уже всех преступников переловила? Ты ничего мне не пришьешь, так что убирайся из моего дома.
— Я хотела с тобой поговорить.
— Ладно, говори и выметайся. Надоела ты мне, Бартон, глаза бы мои на тебя не глядели.
— Ты будешь видеть меня всякий раз, как заглянешь в зеркало.
— А, вот ты о чем! Даже если бы это каким-то чудом оказалось правдой, неужели ты думаешь, что я разрыдаюсь от умиления, упав тебе на грудь? Да мне чихать и на тебя, и на свою мамашу. — Я даже лица ее не помню, ни дна ей ни покрышки! Что ты хотела от меня еще услышать?
— Но вчера…
— То было вчера. Я врач, и моя обязанность состоит в том, чтобы помочь всякому, нуждающемуся в медицинской помощи. А вчера, бог свидетель, ты в ней нуждалась. Но сегодня ты уже в порядке, так что ж тебе еще? Я хирург, а не психоаналитик. Но все равно знаю, чего ты на самом деле хочешь, Бартон.
— И чего же?
— Старый дурак Брекстон или сука Хиксли наплели тебе небылиц о наших татуировках и каких-то сверхъестественных проявлениях, и вчера ты кое-что увидела, поэтому теперь тебе хочется, привязав меня к столу в какой-то из ваших лабораторий, хорошенько покопаться у меня в мозгах. А поскольку законным путем ты этого сделать не можешь, то решила обтяпать дельце так, чтобы мы согласились сами. И как только…
Она смотрит на меня с холодной яростью. Ну же, красотка, только попробуй меня ударить — и твоя кровь брызнет фонтаном. Из артерии, знаете ли, всегда так… Но нет, ты слишком хорошо обучена и слишком осторожна, тебя слишком долго учили быть вне совести и закона. А может, ты уже родилась такой. Но ты отлично знаешь законы джунглей, о том, что побеждает всегда самый сильный и самый хитрый. А потому не дашь волю своей ярости, ведь уже в курсе: в честном бою тебе меня не одолеть. Но мое преимущество в том, что я все знаю о таких, как ты, а ты ничего не знаешь обо мне.
— Ты просто маленькая циничная сучка, Величко.
— Ты меня недооцениваешь, Бартон.
Представляю, как мы выглядим сейчас со стороны: две растрепанные тетки в шелковых рубашках яростно буравят друг друга взглядами, сидя в кровати. Надо хоть зубы почистить, что ли.
— Я могу инкриминировать тебе кучу всего, и ты это знаешь. Например, ввоз контрабанды. Камешки в твоем рюкзаке стоят по меньшей мере двенадцать миллионов, а зеркало, нож и браслет тянут, возможно, и на большую сумму. Я открывала шкатулку, ее содержимое тоже впечатляет.
Шкатулку? Какую еще шкатулку, черт подери? Нет у меня никакой шкатулки! Или есть? Опустошая сейф Педро, я просто бросила в рюкзак что-то блестящее и красивое. Точно, шкатулку. Ключа не было, но сама шкатулка… стоп! А как она ее открыла, без ключа-то?
— Ты рылась в моих вещах? Это гадко, Бартон!
— А то. Так что имей в виду, если ты…
— Да чихать мне на твои угрозы. Никогда не докажешь, что вещицы не оставила мне в наследство покойная бабушка. Может, они — семейные реликвии? Так что укуси себя за задницу. Кстати, где мои мальчики?
— Готовят тебе завтрак. Или обед. Прислуга вернется только завтра.
— Очень хорошо. Слезай с моей кровати, Бартон, надоела ты мне — сил нет.
— А иначе что?
— А иначе снова навешаю тебе, как давеча, и лечить не буду.
Рука у нее такая медленная, а мне хочется выпустить пар, и пальцы ее легко сминаются. Керстин невольно вскрикивает, а мне хочется разорвать ей горло и…
— Еще немного, и у тебя вырастет хвост. С такими-то глазами как раз кстати окажется. Подумай об этом, Величко.
Все, настроение пропало. Я отпускаю ее — перехотелось убивать. Надеюсь, временно.
— Проваливай.
Она молча встает и уходит, а я достаю свою сумку.
Вот и шкатулка. Сделана из какого-то блестящего металла, имеет форму куба, украшена замысловатым узором, выложенным сотнями крохотных камешков с прекрасной огранкой. Наглядеться невозможно! Но она заперта, и щели нет. Как же спецагент открыла ее? И что же там внутри?
У меня в комнате есть тайник, я его себе еще со времен старухи Левин организовала. Вот, под мраморной плиткой пола ванной, а сверху стоит корзина для белья. Так что шкатулка и камешки, а также зеркало пусть пока полежат там.
Столовую я переделала сразу, как только мы с тетей Розой перебрались сюда из Бруклина. Выбросила всю тяжелую темную мебель, ободрала дубовые панели и разбила витражи. Теперь у нас здесь большие венецианские окна, стены, обитые светлой материей, и легкая светлая мебель. И цветы, множество цветов. Никаких семейных реликвий, все самое лучшее.
— Луис приготовил нам национальные блюда. — Эд ласкает меня взглядом, и мне отчего-то радостно. — Тори, ты отлично выглядишь. А вы, мэм, как себя чувствуете?
— Прекрасно. — Тетя Роза отчего-то выглядит счастливой. — Так много молодых лиц! Старики должны жить рядом с молодыми.
— Вы рано причислили себя к старикам.
— Милый мальчик, кто тебя научил льстить женщинам?
Тетя Роза смеется, а я готова расцеловать Эда. Наверное, что-то есть в так называемом хорошем воспитании, вон как ловко он ведет светский разговор!
— Сейчас все будет на столе. Пойду помогу Луису.
Тетя Роза с улыбкой смотрит ему вслед.
— Какой милый. Правда же, Гарольд?
— Да. Приятный молодой человек.
Я иду к окну. Пусть они там как хотят, а мне нужно подумать. Да еще Бартон сидит тут, как статуя фараона… Я же велела ей убираться!
— Тори…
Боже, как Гарольд изменился! Неужели я так же постарела?
— Ну, чего тебе?
— Ответ леди. Плохая, плохая девочка!
— Ты всегда это знал.
— Да. И всегда любил тебя.
— Что не помешало тебе жениться на кривляке Дженне.
— Точно, свалял дурака. И пожалел об этом еще у алтаря.
— Мне уже все равно.
— Вижу. Ты не оглядываешься назад, даже если там, позади, было что-то хорошее.
— Потому что оно уже было, Гарольд. Надо идти дальше. Что тебе нужно теперь от меня?
— А ты как думаешь? Сколько лет прошло, но я ничего не забыл. Не было дня, чтобы не вспоминал все: твои полные отчаяния глаза — в тот день, когда мы встречали вас с Розой в аэропорту, твою упрямую хмурость, злорадный взгляд, когда ты делала очередную пакость Саре, и вкус твоих губ, и нашу первую ночь, и твой ядовитый язычок, и беззаботный смех… Ты — единственное, что было в моей жизни стоящего, единственное, о чем стоит помнить, потому что ты настоящая, живая. И ты наказала меня, как когда-то наказала тетку Левин — знала наши слабые места и била без промаха! Я только потом все понял. Ты знала, что я возненавижу Дженну, да?
— Это ты сказал.
— Конечно. Потому что такова правда. Тори, ты простишь меня хоть когда-нибудь?
— Я об этом даже не думала, Гарольд. Просто со временем боль притупилась настолько, что я смогла дышать. Ведь я, черт подери, любила тебя.
— Знаю. Но недостаточно, чтобы остаться со мной.
— Вот чтоб на любых условиях? Нет. Такое не по мне. А ты слишком плохо меня знал, если мог подумать, что я стану делить тебя с Дженной. А потому я решила, что ты меня недостоин. Ты должен был переступить через семейные предрассудки.
— Должен, но не смог — тогда. А теперь поздно. Все прошедшие годы я думал: какая ты сейчас? Может, я и не узнаю тебя или разочаруюсь, увидев вместо тебя совсем другую женщину? Когда Роза заболела, я помог ей — она не хотела тебя беспокоить. И вдруг ты влетела в спальню — такая же, как когда-то, только старше, крепче. Но живая, настоящая. Каждой клеткой своего тела настоящая. Моя плохая девочка Тори…
— Прекрати.
— Я знаю, знаю. Уже поздно. Рядом Эд — о, уж он-то стоит тебя. Как и тот, второй. Кого бы ты ни выбрала — не прогадаешь. Потому мне и больно. Но винить некого, сам виноват.
— Хватит, Гарольд.
Он смотрит на меня с таким отчаянием, что мне становится его жаль. Когда-то я любила этого человека, но он умер для меня. Я так решила. Тот Гарольд был пронзительный, стремительный, красивый… и предал меня. А этот — усталый пожилой человек. Хотя именно сейчас в нем есть то, чего не было в том Гарольде — если я ему скажу, он сделает для меня все. Но теперь мне от него ничего уже не нужно.
— Я люблю тебя, Тори. Даже такую, как сейчас — с глазами хищной кошки. Позволь мне помочь.
— Я и сама справлюсь.
— Неужели? Ты не понимаешь, о чем речь, солнышко мое. Ты убила Педро Монтою.
— Ну убила, и что? И даже надругалась над трупом, если тебе интересно. А знаешь, что сделал этот сукин сын? Он бил моих парней! Его ублюдки едва не убили моих Синчи!
— Синчи?
— Неважно. И что, я должна была простить ему это? Ну уж нет! И он мне заплатил за все.
— Боже мой, Тори, что же ты наделала…
— Ничего особенного. Не стоит нервничать, без Педро мир немного меньше воняет дерьмом.
— Подожди, ты не поняла. На тебя открыли контракт. Сын Педро дает за твою голову триста тысяч долларов.
— Маловато, конечно, я стою больше. И что?
— А то. На тебя станут охотиться все ублюдки на этом континенте. Пока жив Курт Монтоя, контракт открыт.
— Значит, мне придется вернуться и убить его. Нет, это ж надо уметь такое придумать — Курт Монтоя, звучит-то как! Кстати, где-то я слышала это имя, но не помню, в связи с чем. Не дергайся, Гарольд, не то тебя разобьет инсульт, как врач говорю. Ты ведешь нездоровый образ жизни, у тебя слабые сосуды, и ты…
— Прекрати! — Гарольд покраснел от ярости. — Господи, я уже и забыл, как ты можешь взбесить человека.
— Видишь, а говоришь, что помнил.
Гарольд обессиленно прислоняется к стене. Мне немного смешно, но больше жаль его.
— Не беспокойся обо мне, Гарольд. Будем решать проблемы по мере их возникновения. Я голодна, значит, надо поесть. Потом решим, как быть.
Луис хорошо готовит, ничего не скажешь. Надеюсь только, моя очередь становиться к плите не придет — терпеть не могу возню на кухне. И тетя Роза выглядит сегодня намного лучше. Бартон с невозмутимым лицом о чем-то говорит с Луисом, Гарольд придирчиво и внимательно рассматривает Эда. Говоришь, на меня открыли сезон охоты? Так, может, и правда стоит вернуться в джунгли и покончить со всеми Монтоями, сколько их там еще осталось? Так и сделаю, потому что джунгли зовут меня.
Эд сжимает мои пальцы, я чувствую его тепло. Мне нравится сидеть рядом с ним, но… я не знаю, что с этим делать, потому что Луис вызывает у меня такие же чувства. Ладно, как-то дело в конце концов решится. Ну, в крайнем случае заведу себе гарем.
— Ты чем-то встревожена?
— Да так, мелочи. Вкусно, правда?
— Не меняй тему. Что у вас с Бартон произошло? Она сама не своя?
— Ты не поверишь.
— После всех наших приключений? Поверю, выкладывай.
Эд умеет слушать. Джунгли вытащили его на свет из клетки, построенной условностями и цивилизацией, все ненужное сползло с него, как змеиная кожа, и сейчас он настоящий. И уже научился отличать ложь от правды, даже если правда выглядит ложью…
— Это все объясняет. Если ваши матери были родными сестрами, ваше сходство понятно, вы же кузины. А вот насчет твоего кота… Знаешь, иногда я слышу шум леса, а иногда мне кажется, будто сижу у костра… Но мой кот, наверное, спит — хотя в том индейском поселке около Виль-Таэна в мое тело вошла какая-то сила, и… Просто, наверное, твой кот более нервный. Разберемся, Тори, нам нужно время.
— Поглядим. А с Куртом что станем делать?
— Думаю, нам надо…
От выстрелов разлетелось окно. Кто-то без устали строчит из автомата, летят щепки и стекло, а мы все уже под столом, и — все безоружны. Хотя у Бартон есть ножи… и мой нож при мне. А узоры в воздухе становятся осязаемыми и видимыми, я слышу бешеный стук сердец нападающих. Но мне надо сначала найти то сердце, которое я собираюсь остановить. Если откачусь к стене, то увижу стрелка…
— Тори, осторожно!
Это Гарольд. Ну чего ему не лежится на месте?
— Оставайся там, Гарольд!
— Нет, Тори!
Но он видит то, чего я не заметила. Кто-то пробрался в дом и стоит у меня за спиной, а я уже не успеваю обернуться. Зато Гарольд успевает вскочить — пуля уже летела, и Гарольд прикрыл меня. Пуля вошла ему прямо в сердце. Боже милосердный, нет! Как же это?
Я вижу молодое лицо — светловолосый парень, высокий и крепкий, с большим пистолетом. Поднимаю на него взгляд — и он отшатывается. Понимает, что я не оставлю его живым, достану, где бы ни спрятался. Я знаю его запах, знаю лицо — волчонок не так осторожен, как старый волк. Собственно, Педро я убила практически случайно — а вот с тобой, красавчик, ничего случайного не будет.
Стрельба прекратилась, и я потеряла из виду идиота мстителя, который пробрался сюда со своей дурацкой стрелялкой, дабы лично всадить в меня пулю — словно снайперская винтовка была бы не по-пацански. И, думаю, Бартон его больше не интересует.
— Гарольд!
А Гарольд мертв. Не будет ни прощального взгляда, ни последних слов — ничего не будет. Это жизнь, а не бразильский сериал, и случилось так, как обычно и случается в жизни — человек просто умирает, и все. Останется только моя память, и я запомню его таким, каким он был когда-то — высоким, красивым, пылким, опасным и бесконечно нежным. Но запомню и таким, каким встретила вчера — немного уставшим, властным, как старый лев, и любящим. Он любил меня все эти годы и взял себе мою смерть — вот почему у меня так непоправимо болит душа.
— Гарольд…
Я хочу, чтобы ты знал: я все помнила. И наши поцелуи на холодном Бруклинском мосту, и нашу первую ночь — здесь, в этом доме, и все другие ночи, когда ты с ума сходил от любви, и… Да, помнила. Но что теперь толковать? Я должна была сказать тебе эти слова полчаса назад, когда мы с тобой стояли у окна. Но не сказала. А продолжала наказывать тебя, потому что когда-то ты причинил мне боль. Теперь уж ничего не исправишь, и я просто сижу рядом, понимая, что все снова пошло прахом, мир рухнул, и жизнь начнет отрастать иначе. Только в ней не будет Гарольда. Уже совсем не будет.
Кто-то садится рядом и что-то говорит. А, Бартон… Я не слушаю ее — не хочу слушать. Я умею вот так — не слышать сказанного. И меньше всего хочу сейчас видеть и слышать Керстин Бартон.
— Тори!
Это Эд. Он поднимает меня с пола и несет куда-то, я вижу каких-то людей, которые наполнили мой дом. Луис ведет тетю Розу, испуганную и заплаканную, а я отчего-то совсем ничего не слышу. Словно смотрю немое кино. Весь мир превратился в немое кино, только мне больно его смотреть. И в вертолет мы все влезли абсолютно зря.
