12

— Керстин, дорогая, не трогай револьвер, он заряжен.

Мамино лицо немного встревоженное. Не понимаю, почему. Ведь мне уже девять лет, и я все понимаю в оружии. Конечно, револьвер заряжен, иначе зачем бы я его брала? Может, папа подарит мне собственный — в день рождения.

— Мам, я пойду в тир.

— Так скажи Питеру, пусть даст тебе один из своих стволов.

Нет, мама не понимает! Если бы тут был папа, но его нет! У него задание. Он теперь редко бывает на заданиях, разве что случается что-то слишком ужасное и почти непоправимое. А вдвоем с мамой они и подавно не работают — кто-то должен позаботиться обо мне, если... Я даже думать не хочу ни о каком «если». Это не может случиться, папа и мама будут жить вечно. Они убьют всех врагов и предателей и будут со мной всегда.

— Ну, ма, тот ствол, что у Питера, надо сначала пристрелять, а этот я вчера уже пристреляла. Ну, когда ты была у дока.

Черт, я все-таки проболталась! Не зря Стен говорил, что злейший враг женщины — это ее язык А женщина-агент должна вдвое больше следить за собой.

— Хорошо, можешь взять. Ты — ужасный ребенок Но я хотела бы поговорить с тобой.

Опять начинается, нет! Та же сказочка о, том, что я должна ходить в школу вместе с обычными детьми.

— Ма, ну, может, потом? Я спешу в тир.

— Нет. туда ты всегда успеешь. Питер торчит там круглосуточно, — она берет меня за руку и усаживает рядом с собой. — Керстин, я беспокоюсь. Пойми, здесь не место для девочки твоего возраста. Тебе нужны подруги, ты должна общаться с детьми, а не носиться туда-сюда по базе, перенимая все подряд от наших инструкторов. Это не очень хорошо.

— Мам, я уже была в школе. Целых два дня. Я больше не хочу туда, они там все какие-то чокнутые, мне там скучно, и на уроках скучно, я давно уже знаю то, что они учат. Я не хочу. Я лучше пойду в тир.

Я поспешно срываюсь с места и мчусь к Питеру в тир. Только бы не видеть ее красивого опечаленного лица, потому что это из-за меня она расстроилась. Но что я могу сделать, если в школе Линкольна, в Сан-Диего, я чувствовала себя как на Марсе?! Они все там чокнутые. Особенно эта дура мисс Олтон. Она так отвратительна, что меня просто передергивает при одной мысли о том, что бывают на свете такие мерзкие женщины. А ее возглас: «Ты такая хорошенькая куколка!» Видели вы такое? Куколка! Мне захотелось пнуть ее хорошенько, но Стен говорил об эмоциях, так что пришлось мило улыбнуться. Но когда на другой день на перемене какой-то ублюдок лет тринадцати, белый, рост пять футов десять дюймов, решил немного поразвлечься тем, что подставил мне ногу, а потом полез в мои карманы, я не сдержалась. Зубы, наверное, ему уже вставили, а вот перестал ли он хромать — так это вряд ли. Не сойти мне с этого места! Я-то сломала ему ногу в двух местах. Ну и орал же он! А меня таскали к психологу, и этот болван на полном серьезе пытался внушить мне, что я должна была позволить почистить свои карманы, а насилие недопустимо, даже если бы меня убивали. Я-де должна в этом случае дождаться полицию. И все такое прочее. Я поняла, что не смогу сосуществовать с этими дикарями, и больше не захотела вернуться в школу. Да меня и не заставляли. Меня защитил дядя Макс. Все остальные называли его «босс». Или шеф. Как кому нравилось. Он тогда поговорил с мамой и папой, ну а я все слыхала, потому как прицепила к маминому кармашку «жучок». Дядя Макс сказал такую штуку:

— Чем вы думали, когда посылали ее в эту школу? Вы что, не понимали, каким это будет для нее стрессом? Она родилась и выросла здесь, на базе. Не перебивай меня, Нина, я должен сказать. Она выросла среди людей, для которых насилие — обычная работа. Так сложилось, что нигде больше она не была бы в безопасности. Мы все это знаем. И нравится вам это или нет, но она переняла все, чему мы здесь учим агентов. Она уже сейчас — опасное оружие, сама по себе, потому что с самого рождения видела только нашу базу, и то, что здесь происходит, для нее — обычная вещь. Она еще не понимает, что может быть как-то по-другому. Она сможет это понять, когда повзрослеет. А в школе она среагировала так, как считала естественным: победила врага. И то, что ей там успели наговорить, она восприняла как что-то... странное. Противоестественное. Так что оставьте лучше ее в покое, со временем все встанет на свои места.

— Но, босс, вы понимаете, мы хотим, чтобы у нашего ребенка была нормальная жизнь. Чтобы она жила среди обычных людей...

Бедная мама, а почему она сейчас ненормальная? Тут так интересно!

— Нина, ты говоришь глупости, — дядя Макс всегда меня защищает. — Как вы это себе представляете? Она никогда не будет такой, как вы бы хотели. Среда, в которой она выросла, люди, с которыми она общалась с рождения, — все это сделало свое дело. У нее психология идеального агента — уже сейчас. Собственно, не стоит забывать еще о такой вещи, как наследственность. Ты, Нина, работала в службе безопасности в своей стране, ты, Рон, много лет работаешь на меня. Вы оба — одни из лучших. И когда вы встретились и решили объединить ваши жизни, то должны бы подумать о тех способностях, которые будут иметь ваши дети. И вы понимаете, что нигде, кроме этой базы, ни ты, Нина, ни ваша дочь не будете в безопасности. Не забывайте, кому вы наступили на хвост в Египте, во время вашего последнего общего задания. А девочка сама во всем разберется. Позже.

— Но, босс, мы уже решили, что Нина уедет отсюда, поселится в маленьком городке, мы...

— Рон, ты говоришь глупости. Нина не может уехать отсюда. Во-первых, это небезопасно. Во-вторых, что она будет делать в маленьком городке? Вязать на спицах и разводить цветы? Смешно. Она прекрасный инструктор, мне некем ее заменить. А в-третьих, это расстроит Керстин. Неужели вы не понимаете, что она чересчур другая, нравится вам это или нет.

-Но...

— Рон, он прав.

Конечно, ма, дядя Макс всегда прав! Иначе кого-то другого называли бы здесь боссом.

И вот теперь опять этот дурацкий разговор. Нет, я не хочу туда. Мне нравится ходить в тир к Питеру, к Стену на курс диверсионной работы, к Мицуко на татами. Мицуко красивая, очень красивая. Не такая, как мама, но тоже. И она меня понимает. И еще многие. Только папа с мамой почему-то решили, что я должна жить там, где нельзя защищаться. Там это преступление. Я не понимаю этого, мой мир понятнее. Когда на тебя нападают, ты должна защищаться, другой жизни у тебя нет. Опасность бывает разная, так что не всегда надо убивать противника, иногда достаточно просто нейтрализовать его. Но это редко. Агент должен разбираться в этих тонкостях. А что здесь понимать? Если бы на меня напал взрослый, я бы его убила. Подпустила бы к себе поближе и... есть способы. Но там был просто мальчишка, он хотел навредить мне, но не убить. Я же его тоже не убила! Не о чем даже говорить. «Это не девочка, а чудовище! За такой ангельской внешностью — такая ужасная жестокость!» — это уродина мисс Олтон так визжала. Идиотка!

Мы живем здесь очень давно. Всегда. И этот кирпичный дом с террасами с обоих сторон, с лужайками и кленами под окнами, с качелями и горкой — единственный дом, который я знаю. Здесь у меня розовая спальня и комната для занятий — я учу уроки, но не очень старательно. Здесь мои куклы и кассеты с фильмами. Здесь мама варит обед, сюда они с папой возвращаются с заданий — по очереди. Папа — чаще. Я не хочу никакой другой жизни. Мне уютно здесь.

..А револьвер мне все-таки подарили. Питер принес мне его именно в день рождения, с самого утра. Небольшая игрушка двадцать второго калибра, крохотный «кольт» самой новой системы. Не бог весть что, но Питер заказал его специально для меня у своего приятеля оружейника Ортиса. А на рукоятке сияют перламутровые ракушки. Красиво.

— У одной принцессы сегодня день рождения! — Голос Питера разбудил меня. — Вставай принимать подарки, потому что мне уже пора бежать к косоруким дуракам, которые только патроны переводят. Вот, посмотри, что тебе принес Питер.

Я открываю коробку — и даже мама внизу услышала мой восторженный визг. Как я и хотела — мой собственный револьвер!

— Питер, она еще ребенок!

Неужели мама не понимает? Я не отдам свой ствол ни за что.

— Брось, Нина, она хороший стрелок. Намного лучше, чем большинство наших агентов. С днем рождения, принцесса! Приду к тебе вечером на праздник.

— Питер успел первым, — мама берет мой подарок — Не тяжелый для тебя?

— Нет, в самый раз. Позже пристреляю.

— С днем рождения, малышка! — Мама целует меня. — Вот, это от нас с папой.

Я смотрю на столик в углу. Наверное, ни у кого не было столько подарков сразу. Здесь и кукла в мой рост, и куча книжек, и новые кассеты, и сладости, и пакеты с одеждой, и... это. Коробочка. Темно-синяя бархатная коробочка. А в ней — золотая цепочка и медальон. Медальон переливается синими камешками. Красивая штука.

— Нравится?

— Да, очень красиво блестит.

Я вынимаю украшение из коробочки.

— Это очень старинная вещь. Она принадлежала еще моей прапрабабушке, а потом передавалась в семье старшей дочери в день ее десятилетия. Вот, смотри, нажимаешь камень в центре, и он открывается. Можно хранить маленькую фотографию. Наденешь его, когда будешь выходить замуж. Так заведено в нашей семье. Там, где я когда-то жила.

— Я не хочу замуж.

Где в траве цветы-сердечки,

Керстин там найдет колечко.

Наша Керстин-любушка,

Где кольцо, голубушка?

Мама всегда так на ходу придумывает разные стишки, песенки и развлекает меня. Или поддразнивает, как сейчас. Я понимаю язык, на котором она поет. Я знаю этот язык так же давно, как и тот, на котором говорят здесь все остальные. И папа тоже. «Керстин там найдет колечко...» Очень надо мне — замуж! Вот вырасту — сама себе куплю любое кольцо, какое захочу.

— А папа не приедет?

— Нет, милая.

Мама вздыхает. Я знаю, что она беспокоится. Я тоже беспокоюсь — но где-то там, в глубине души.

— Мам, почему дядюшка Макс говорил, что ты должна жить здесь? Тебе тут не нравится? Ты говорила, что расскажешь, когда я вырасту. Ну вот, я выросла. У меня уже есть собственное оружие. И медальон.

Мама задумывается. Я вижу, как мысли отражаются в ее голубых глазах и они немного темнеют. Мама у меня очень красивая. Это все знают.

— Когда-то давно, еще до твоего рождения, я жила в большой стране, ты знаешь, о чем я. И там я работала в организации, типа нашего ЦРУ. Но то было намного серьезней.

— Неужели КГБ? Мне Стен рассказывал.

— Да, в одном из подразделений, которые занимались диверсиями, финансировали террористов, проводили обучение Красных Бригад и все такое. А с твоим отцом мы встретились как противники. И... я не смогла... Он не смог... Мы полюбили друг друга. И я решила покончить со своим прошлым. Это было нелегко, босс помог нам. Но те люди до сих пор охотятся на меня. Там предателей принято уничтожать, а я до сих пор жива. Ты должна знать.

— Но, мама, почему ты — предательница?

Нет, я не поняла всего. Мир упал мне на голову. Мой мир.

— Потому что убежала с твоим отцом. У меня в голове хранилось достаточно информации. Ты понимаешь? Это сложно для твоей маленькой головки, Да?

Нет, не слишком. Просто мне надо вот прямо сейчас слепить по новой свой разбитый на мелкие осколки мир. И сделать это так, чтобы мама ничего не заметила. Но разве можно от нее что-то скрыть? Ну, что я за бездарная неженка! Хотя это же мама...

— Зря я начала с тобой этот разговор!

Я вижу, что она огорчена. Ох, я проклятый носорог! Ей же нельзя нервничать!

— Нет, пожалуйста! Я все поняла. Ты правильно сделала. Стен мне рассказывал и о Союзе, и о КГБ. Ты все правильно сделала. Но там же сейчас перестройка? Чего же нам бояться?

— Я уже думала об этом, — мамино лицо прояснилось. — И хотя у меня там никого нет, но я бы так хотела снова увидеть городок, где жила моя бабушка и куда меня привозили летом, и домик под акацией, обсаженный сиренью... Там такие облака, каких нигде больше нет. Белые-белые, как снег, огромные пушистые замки, а небо там летом ярко-голубое, а на дорогах нет асфальта, ноги тонут в теплой пыли. А после дождя потоки сносили верхний слой почвы, и мы находили бусинки, пуговицы, старые монетки. И гильзы от патронов, осколки гранат-«лимонок», которые остались после войны. А в доме пахнет так особенно, как нигде больше. Вечером соседки собираются на скамейке, под сарайчиком бабки Дуни. И тогда за сарайчик клонится солнце, пахнет полынью и ночной фиалкой, гудят комары, и слышно, как на речке неистовствуют лягушки. И кто бы ни шел — все здороваются. Никто не пройдет молча мимо скамейки. И тогда начинает казаться, что это — весь мир.

— Ты тоскуешь?

— Да. Я тоскую. Нигде больше нет такой земли. Ты понимаешь?

Нет, я не очень понимаю. Мне нравится наша база, нравится ездить в Диснейленд, я люблю хот-доги и колу и уверена, что здесь — лучшая страна. А на Голливудском бульваре — розовые звезды с именами, так интересно читать. Я видела много фильмов и знаю всех, кто там, в звездах. И даже больше. Особенно — Эрик Гамильтон. Если бы я могла думать об этом, я бы сказала, что он мне очень нравится. У меня есть тетрадь, куда я наклеиваю статьи о нем, потому что он точно круче Рэмбо.

— Ты у меня умная девочка.

Мама целует меня, а я хочу, чтобы мой мир подольше оставался в ее ладонях.

— Спой мне.

Я люблю ее песни. Они как-то странно волнуют меня, словно я уже где-то слышала их. И мне становится так тоскливо, словно я чувствую беду. Я понимаю, почему в нашей семье дарили медальон именно на десятилетие. В этот день девочка становилась взрослой. Там, далеко, в другом мире. Но это и мой мир тоже — через мамины песни и рассказы, через ее тоску. Не знаю, буду ли я тосковать по Голливудскому бульвару. Кто знает?

..А потом я стала совсем взрослая.

— Керстин, ты поедешь со мной? Поможешь, подержишь Стивена. Потом заедем в кафе, съедим пирожных и мороженого.

Это классно — поехать в город, потому что ехать довольно долго. А там — сходить в кафе, покрасоваться перед девочками одеждой и собственной персоной. Хотя я их совсем не знаю, но я знаю, что хорошенькая, а они все — уродины. И мама у меня красивая, а Стивен, хотя ему чуть больше года, родился он через неделю после того, как мне подарили медальон, — Стивен похож на резиновую куклу. Хорошенький — глаз не оторвать! Только очень крикливый, но он же еще крохотный! Он тоже будет кушать пирожные.

Мы едем не очень быстро, нам некуда спешить. Дядя Макс не советует маме ездить вот так, но там же перестройка, нам нечего бояться. А с обычными преступниками мы обе можем справиться. Желто-коричневый пейзаж оживляют заросли кактусов. А эти холмы вдали... Если немного помечтать, так можно представить, что это — Скалистые горы, а за ними — страна Оз.

Мама такая красивая в своем голубом костюме, волосы ее свободно падают на плечи. Она страшно любит Стивена, но пускай, он же совсем крохотный. Она и меня любит, но я уже большая, сама могу о себе позаботиться, как и о Стивене, когда она уходит на работу. Мне это даже нравится, я ведь уже взрослая. У меня есть медальон. И скоро можно будет заниматься сексом — так сказала Мицуко. Правда, я еще не решила, с кем и хочу ли я этого вообще. Но это потом, есть более интересные вещи.

Выстрел прозвучал, как гром с ясного неба. Машина так резко тормозит, что Стивен едва не вылетает из своего креслица. Не реви, малыш, ничего пока не случилось.

— Керстин, пригнись! — Я не слышала у мамы такого голоса. Никогда.

Она выскакивает из машины, я высвобождаю Стивена из креслица. Нельзя оставаться в машине, нельзя! Мама, наверное, забыла. А Стивен ревет как заведенный.

Вот беда! Я не слышу, откуда стреляют, из-за этого визга. Но ведь он такой еще маленький!

— Керстин, не высовывайся! — Нет, ма, я не высовываюсь. Я уже знаю, откуда стреляют. А мой «кольт» всегда со мной. Вот только Стивен... Посиди здесь, малыш.

— Мама, там, справа!

Мамин револьвер стреляет так громко! Большой калибр. Сколько их? Такое неудобное для нас место — им есть где спрятаться, а мы как на ладони. Если зайдут слева, мы пропали.

— Керстин, возьми Стивена!

Вот беда! Малыш поднялся на ножки и вылез из-за машины. Я перехватываю его, а мама поймала пулю в плечо. Я стреляю в темное пятно над камнем — это чья-то голова. Как в тире: раз — и все. Отдохни немного, дрянь.

— Мама, что будем делать?

Она поворачивает ко мне помертвевшее лицо. Она все уже поняла. Нам не выбраться из этой ловушки. Кровь заливает мамин голубой жакет. Еще одна пуля пробила головку Стивена, он склоняется мне на грудь, как увядший цветочек Мама кричит. Ее крик, это так непривычно. Нет, нельзя сейчас это. Потом. Я подумаю о Стивене потом. Сейчас уже ничем не помогу ему. И никогда больше. Бедный малыш. О господи, прими его душу. Не надо, мамочка, не кричи так У меня болит голова. Я хочу спать. Нет. Нет! Нельзя.

Мама продолжает стрелять, но у нас нет шансов.

— Беги, Керстин, беги! Я тебя прикрою!

Нет, мама, как только я побегу, меня догонит пуля. Должно быть другое решение. Моя блузка пропиталась кровью Стивена. Бедный малыш. За что ему это? Он никому не сделал зла...

— Беги же, Керстин! Беги, я...

Мамин голос обрывается. Между ее бровей появилась дырочка. Голубые глаза слились с лазурью неба. Я падаю, закрыв глаза. Они сейчас придут. Я вся в крови Стивена, они купятся на это. Наверное. Но это — все, что я могла придумать.

— Выходи, Карлос, закончили.

Мужской голос. Я его не знаю. Странный акцент. Похож на мамин, когда она сердилась или волновалась.

— Скольких она уложила? — другой голос, без акцента. — Раз, два, три... о, а как она смогла достать Бена? Настоящая ведьма. Волчат тоже уложили. Красивые были детки, как на картинке.

Значит, пока трое. Я слышу присутствие троих.

Они подходят все ближе. Вот чья-то тень упала на мое лицо. Я смотрю сквозь ресницы. Тельце Стивена закрывает мою правую руку. В ней оружие. Если все они тут, значит...

— Уберем здесь?

Карлос. Проклятый латинос, подал голос. Теперь я его знаю.

— Зачем? — Владелец акцента, блондин в темных очках. — О них скоро позаботятся. Этой дорогой мало кто ездит. Не о чем беспокоиться.

— Тогда пошли.

Это третий. Идите, мистеры. Идите. Далеко вы не уйдете.

Они поворачиваются и уходят. Три мишени в тире. Вот один из них остановился и прикурил сигарету. Курение вредит здоровью. Я стреляю три раза. Три трупа. Может, кто-то из них жив? Тогда я не прочь кое-что узнать. Спрошу с удовольствием.

Я медленно поднимаюсь. У меня болит голова, и я хочу спать. Нет. Потом. Я подхожу к ним. Латинос и тот, другой, мертвы. А вот человек с акцентом еще жив. И даже пытается вытащить ствол. Нет, мистер, не выйдет. Сейчас ты мне кое-что расскажешь. Если нет — пеняй на себя. Тебя съедят койоты — живьем.

Он смотрит на меня, и в его глазах я вижу обиду и удивление. Он не ждал такого коварства от одиннадцатилетней девочки. Я просто взбешена. Эти гады убили маму и Стивена. А Стивен же совсем малыш!

— А ты прыткая девочка, Керстин.

Он говорит хрипло. В его легких моя пуля чувствует себя довольно уютно.

— Если ты скажешь мне, кто приказал это сделать, я убью тебя сразу. Если нет — немного позабавлюсь. А может статься, ты дотянешь до той минуты, когда нас найдет кто-нибудь из наших.

Я сажусь на песок рядом с ним. Мое сердце превратилось в твердый комочек. Я должна сделать это. Здесь, кроме меня, никого нет.

— Это невозможно. Ведь ты — просто ребенок. Это невозможно.

— Хватит молоть чушь. Я спросила — отвечай.

Ага, вот то, что я искала. Нож у него за поясом.

— И что ты сделаешь, если я не отвечу?

Он хочет меня заговорить. Отвлечь. Зачем?

— Я отрежу тебе что-то не очень важное для жизнедеятельности. Палец, к примеру, или еще что-то. — Стен бы мной гордился, точно. — Так ты говоришь мне?

— Да. Но я не понимаю, зачем это тебе. Ты все равно не сможешь...

Он замолкает на полуслове. Он понимает, что мне будет легче, чем взрослому, достать нужного человека. Ведь никому и в голову не придет ждать от меня чего-то такого. Напрасно. Я ужасно злая. И скоро я не смогу сдерживать то, что сейчас еще как-то сдерживаю в груди, — и буду кричать, кричать на всю пустыню от безумной тоски по маме, по Стивену. По моему расстрелянному миру. Поэтому надо спешить, пока я еще могу держаться и не плакать. Он не должен видеть. Я нажимаю ножом на фалангу его пальца. О, разве мужчина может так кричать? Но я вижу: он боится меня. Он не знает, чего еще можно ждать от меня. Но я же ему сказала!

— Хватит, ты, маленькая садистка! Я все скажу. Господи, кто бы мог подумать!

По его лицу катится пот. Неужели так жарко? А мне почему-то немного холодно. Надо прикрыть Стивена, не то застудится.

— Ты что-то начал говорить.

— Да. Твоя мать была нам должна, знаешь? Она удрала сюда к твоему папаше. Ее просто занесли в список — и все. Приказ действителен, пока объект жив. Ты должна это понять.

— Зачем было убивать Стивена? Он ничего бы не рассказал, он же еще не умеет разговаривать.

Он молчит. Что он может ответить? Что просто развлекался, стреляя по ребенку? Похоже на то.

— Кто приказал? — Я снова берусь за нож.

— Приказ передал здешний резидент, из Сан-Диего. Его имя — Марк Кубов. По крайней мере я его знаю под таким именем.

— Опиши его.

— Белый, волосы темные, глаза карие, лицо округлое, полноватый, ростом примерно с меня. На вид добродушный. Ждет в отеле «Жемчужина», номера не знаю. Сегодня я должен связаться с ним. Он в отеле.

Его глаза превратились в два озера боли и страха. Ну, я же обещала. У меня мало патронов, прости. Я сижу и смотрю, как он умирает. Это хорошо.

Когда все закончилось, я иду к машине. Мама и Стивен лежат там. Я надеялась, что вот сейчас зажмурюсь, а когда открою глаза, то все будет хорошо. И мы опять будем ехать по дороге, и мамины волосы будут красиво переливаться на солнце. Но нет. Они лежат там, как лежали. Я тащу в машину маму, мне очень тяжело, хотя я — сильная девочка, я тренировалась. Стивен совсем легенький, как птичка. Его головка упала мне на грудь. Я мочу платочек и вытираю ему личико. Он такой хорошенький. И мама тоже. Вот сейчас они проснутся — и все будет по-старому. Или я проснусь, потому что это не может быть правдой. Так нельзя.

Я разворачиваю машину и еду назад. Колеса пробиты — первые пули достались им. Я спешу. Может, еще можно что-то сделать. Но я знаю: нет. Они мертвы. Мне хочется спать, но я не должна. Вот поворот на базу. Их скоро найдут. А я должна идти.

Я достаю из сумки майку, которую мама взяла на всякий случай, и переодеваюсь. Я вижу все как-то со стороны. Черт, юбка тоже в крови. Хорошо, что есть шорты. Я смываю с себя кровь и грязь — мамина фляга теперь пуста. Ничего, не пропаду. Теперь мамин пистолет. Перезаряжаю свой револьвер, но и пистолет сгодится. Слишком большой калибр, но делать нечего. В сумочке деньги, платочек, бутылочка с водой — для Стивена. Потом отдам, малыш, не волнуйся. Я иду по дороге. Сколько времени? На часах — два пополудни. Вон там едет грузовик. Я поднимаю руку.

— Куда тебе, детка? — Водитель приветливо улыбается. На его черном лице сияют белые зубы.

— В Сан-Диего. Подбросите, мистер?

— Садись. Что такая маленькая девочка делает на дороге? С тобой может произойти беда, много разной сволочи ездит.

Он вопросительно смотрит на меня. Но я не хочу разговаривать. Я понимаю, что это неосторожно, только не могу. То, что в груди, рвется из меня. Я сейчас начну кричать. Нет. Нет!

— Мне просто нужно в Сан-Диего.

— Ты какая-то странная. С тобой случилось что-то плохое? Ты убежала из дома? — Нет, я не убежала из дома. Я просто ушла по делам. Просто кто-то перестрелял мою семью. Я найду этого «кого-то», а потом... Потом я залезу куда-нибудь и поплачу.

— Нет, просто мне очень надо в Сан-Диего.

Когда вдали заблестели небоскребы, он спросил:

— Может, тебе нужны деньги? Вот, возьми, несколько баксов я могу тебе дать.

— Спасибо, не стоит. У меня есть деньги.

Он, наверное, еще долго будет думать о красивой белой девочке, которую подвез сегодня. И будет укорять себя, что не позвал полисмена, что не позаботился обо мне, а позволил уйти. Я просто знаю почему-то, что думает тот или другой человек и как он себя поведет.

Сан-Диего меня не поразил. Я бывала здесь — и мне больше нравится Лос-Анджелес. Потому что там — Голливуд. А в Голливуде — Эрик Гамильтон. Он круче всех. Но сейчас я одна, и я знаю, что должна найти.

Отель «Жемчужина» в центре, среди похожих отелей. Сейчас почти сезон. Среди пальм белеют стены. Прозрачная синяя вода. Где-то здесь сидит мистер Кубов и ждет меня. Надо что-нибудь съесть, так нельзя. Я иду к ларьку с хот-догами. Вкус картона. Кола не лучше. Их уже нашли? Тогда, наверное, уже принялись искать меня.

— Ты здесь с родителями? — Это какая-то слишком любопытная леди.

— Конечно, — не хватало, чтобы она прониклась мной настолько, чтобы позвать копа. — Мама сказала ждать ее здесь. Я не люблю магазины.

— А где ты живешь? — Вот старая кляча!

— Мне нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Если вы не отстанете, я позову полисмена.

Она отходит от меня. Наверное, решила, что выполнила свой гражданский долг. Слишком дорогая на мне одежда, чтобы я вызвала подозрения. Я иду к отелю. Швейцар только оглядел меня и открыл двери. Мой вид убедил его.

— Мама задержалась в магазине, а я уже хочу поплавать. Слишком жарко, — я мило улыбаюсь ему. — А вам не жарко в вашей форме?

— Честно говоря, мисс, жарковато, но делать-то нечего.

Девушка за стойкой видела, как я говорила со швейцаром. Она решила, что швейцар меня знает, поэтому вернулась к своим делам. Я подхожу к ее стойке:

— Мама застряла в магазине...

Она поднимает взгляд и улыбается.

— Как вы не путаете все эти номера и ключи? Я бы все перепутала.

— Не перепутала бы, — она приветливо смотрит на меня. — Вот, смотри, в компьютере все номера и напротив каждого — фамилия гостя, информация о том, когда он прибыл и насколько. Вот, смотри, все просто. Хочешь попробовать?

— С удовольствием, если позволите.

— Тогда иди сюда.

Звонит телефон, она берет трубку и что-то говорит, я не вслушиваюсь. Вот, мистер Кубов, номер 306. Значит, третий этаж. Приветливо помахав девушке рукой, я иду к дверям лифта.

— Пожалуйста, четвертый этаж.

Парень в лифте пялится на меня. Эй, мне чуть больше одиннадцати лет!

Я выхожу из лифта. Двери закрываются, коридор пуст. Я хочу плакать. Я так хочу к маме! Но ее нет, и Стивена тоже нет, а папа опять на задании. О боже, что он скажет, когда вернется? Я не смогу этого пережить. Я не хочу это видеть. Я никого не хочу видеть.

Я спускаюсь на третий этаж и прячусь в каморке для инвентаря. Тут стоят тележки, висит чья-то одежда, на полках — бутылки с мылом и пачки салфеток. О, я подожду, пока мистеру принесут еду. Или простыни. Или явится уборщица. Что-то должно случиться, нужно ждать. Только бы меня не заметил коридорный или еще кто-то из обслуживающего персонала. А это что? Синее платье, в таких здесь ходят горничные. Вздрагивая от отвращения к чужому запаху, я ныряю в него. Наверное, оно должно быть коротеньким, потому что мне доходит до колен. Я беру с полки простыню и иду к номеру. Перед собой толкаю тележку с моющими средствами. Стучу в дверь.

— Кто там? — Приветливый голос. Слишком приветливый.

— Это горничная, сэр. Я только хочу продезинфицировать ванную. Тут случилась поломка фильтра.

— Заходите.

Я захожу в номер. Мистер Кубов именно такой, как мне его описал тот тип. Это хорошо. Но я должна кое-что узнать. Все мы должны.

— Извините, сэр. У нас сломался фильтр. Все уже в порядке, но нужно здесь все залить средствами дезинфекции.

Мамина косметика делает мое лицо по крайней мере лет на пять старше.

— Ну, конечно. Делайте свое дело, юная леди. Вы, наверное, студентка?

— Да, сэр. Простите за беспокойство.

Я тащу тележку в ванную, потому что в двери опять кто-то стучит. Если это настоящая горничная, нужно действовать немедленно. Дверь ванной закрылась за мной. Я слышу, что это не горничная. Это пришла какая-то женщина. Они говорят на языке, который я понимаю. Они говорят по-русски. Ну, еще бы!

— Эти снимки ты взяла из его кармана? — Это говорит мужчина.

-Да.

— Значит, задание они выполнили. Здесь все трое. Но кто уничтожил группу?

Спроси чего-нибудь полегче, мистер.

— Когда я приехала туда, уже никого не застала. Трупы лежали только наших. Те куда-то пропали. Их слишком быстро убрали, но остались следы крови и следы от протекторов машины, которая приехала. Я не понимаю.

— Странно все это. Если допустить, что был еще кто-то... Но на фотографии все трое мертвы, она не могла стрелять, она убита наповал. Вот, отверстие посреди лба. А если нет — тогда это просто спектакль. Кто тогда фотографировал? Ты смотрела следы?

— Там никого другого не было.

— Ну что же, будем считать, что они перебили друг друга.

— Нет. Юрия кто-то допрашивал. У него отрезан мизинец, — женщина встала, я слышу ее шаги. — Там кто-то был. Но, видимо, вовремя не успел. Они все уже были мертвы.

— Тогда надо немедленно уходить отсюда.

— Именно это я и хотела тебе предложить.

Я выкатываю из ванной тележку. У меня в руке револьвер. Им этого хватит. Пусть бы даже и услыхали выстрел. А они не обращают на меня внимания, упаковывают вещи.

— Все готово. О, вы уже уезжаете? Мне сказать портье, чтобы он помог вам с багажом?

— Нет, спасибо, не стоит. Я сам.

Он дает мне бумажку в пять баксов. А я стреляю в него, потом — в женщину. Не очень громко, небольшой калибр, но тут не надо большего. Я быстро сбрасываю с себя чужие тряпки и бегу в ванную смывать краску. Тушь безжалостно жжет мне глаза, черт ее дери!

Он жив. Я не хотела ему легкой смерти. Он жив. Я берусь за телефон. Голос дядюшки Макса спрашивает:

— Керстин, ты где?

Но я не могу ему сказать. Я плачу. Я знаю, что мамы больше нет. И Стивена. Господи, боже, что мне скажет папа?

Через некоторое время дверь открывается и входит Мицуко. Она прижимает меня к себе, и я уже не могу сдерживаться. Я начинаю кричать. То, что сидело, сжавшись, у меня в груди, вырвалось на волю. Мицуко колет мне что-то, но я так кричу, что лекарство, наверное, не подействует. Однако подействовало.

...Когда я проснулась, все уже закончилось. Приехал папа, маму и Стивена похоронили. Наверное, допросили Кубова.

Его смерть, скорее всего, была не из легких. Но мне-то что?

— Ты действовала безупречно, — дядя Макс держит мою ладонь. — Но отныне — все. Задание такое: ты будешь учиться жить там. Ты должна стать там своей, поэтому поедешь в Лос-Анджелес и будешь ходить в школу. В лучшую школу. А здесь, на базе, тебя уже нечему учить.

Я молчу. Я теперь всегда молчу, мне стало все равно. Мой мир уничтожили. Так имеет ли значение, где жить? И жить ли вообще?

— Керстин... — дядя Макс немного растерян. — Скажи хоть что-то, милая. Только не молчи вот так.

— Я не знаю, что говорить. Я осталась жива, потому что убили Стивена. Его кровь попала мне на блузку, поэтому удалось их обмануть. Я жива, потому что Стивен умер. Но он же был еще такой крохотный. Он же никому не сделал никакого зла, не то что я. Так почему?

У дядюшки Макса растерянный вид. Я впервые вижу его таким. Потому что он всегда все знает лучше самого Господа Бога, а сейчас он — просто немолодой, растерянный человек, который не может справиться с ребенком. Но я уже не ребенок. Я выросла.

— А папа очень сердится на меня?

Он не пришел меня навестить. Я знаю почему. Он считает, что я воспользовалась смертью Стивена, чтобы остаться в живых. Да, я воспользовалась. Я виновата.

— Папа? — Дядя Макс совсем уж растерялся. — За что?

— За Стивена. — Какие эти взрослые бывают туповатые! — За то, что я сделала.

— Что ты, детка! Он был ужасно рад, что ты жива. Но он сейчас... ему нужно немного побыть одному.

— Когда мне уезжать?

— Некуда спешить. Потом решим. Отдыхай.

Он уходит, а я снова смотрю в потолок. Папа сердится на меня. Он все понял.

...Что можно сказать о Лос-Анджелесе? Сюда едут со всего света — за успехом и славой кинозвезд, но не многие получают желаемое. Мне все это неинтересно. Эта проклятая школа, в которую я должна таскаться, здорово действует на нервы. Правда, никто меня здесь не трогает, но и дружбы я ни с кем не завела. Поэтому мы разлучились без сожалений — я и школа. Университет тоже ничего не привнес в мое мироощущение. Разве что секс... Но есть вещи поинтереснее. Те, которыми я занимаюсь иногда по просьбе дядюшки Макса. Он все такой же, как и раньше, только теперь у него есть заместитель, Кен Вилмер. Наверное, дядя готовит себе замену, но, на мой взгляд, все это попусту. Кен не годится для этого дела, кишка у него тонка и через край шакальих замашек. И слишком неравнодушен он к женщинам. Мне, во всяком случае, прохода не дает при каждой встрече. Только мне-то как раз совсем не до него. Я собираюсь использовать свои навыки в личных целях, а Кен Вилмер пусть катится в задницу.

— Простите, я вас не заметил, — высокий темноволосый мужчина в темных очках поднимает с пола мою сумочку. — Я не сильно толкнул вас?

— Нет, ничего страшного. Просто... мне немного дурно. Я сама виновата, просто хотела где-то присесть и налетела на вас.

О, его голос! Я с детства мечтаю о нем.

— Я могу вам чем-то помочь? Я на машине, отвезу вас домой, если вы не против.

Да, любовь моя, у тебя теперь много времени, потому что из-за твоих выходок и неприятных историй, в которые ты постоянно влипаешь, тебя совсем перестали приглашать сниматься. А ведь ты даже от наркотиков вылечился. Но здесь, в Голливуде, жестокие правила игры: сделал паузу, зритель тебя забыл — и все, вышел в тираж.

— Если вам не трудно. Потому что у меня немного кружится голова.

Он уверенно ведет машину. Я вижу его руки — такие красивые мужские руки! Я мечтала о нем. Он никогда не узнает, что я все подстроила.

— Хороший дом, вы здесь живете? Или гостите у кого-то?

— Я живу здесь совсем недавно. Может, выпьете что-нибудь? О, простите, мне немного дурно... Может быть, в другой раз.

— Я провожу вас. Если вам станет плохо в лифте, вы можете стать жертвой преступников. Даже в таких домах это иногда случается. У меня волосы дыбом встают, когда я слушаю криминальную хронику.

Я чувствую его руки, запах его кожи. У меня кружится голова. Наконец я смогу составить о нем собственное мнение. Только оно никак не повлияет на мои чувства, разве что он окажется гнилой дрянью. Но я знаю, что он не такой. Просто очень вспыльчивый и увлекающийся.

— Может быть, стоит позвать доктора?

Мы поднимаемся наверх, и он так близко, что я почти счастлива.

— Не знаю. Со мной иногда такое случается. Я еще не полностью восстановилась после болезни. Вернее, травмы. Разбилась на машине.

Он тоже несколько раз попадал в автокатастрофы, в основном по пьяной лавочке, и последняя из них положила конец его карьере героя-любовника. По-моему, его внешность только выиграла, но продюсеры так не думали. Он стал исполнителем ролей негодяев и психопатов. Темный ангел... Мой темный ангел.

— Это плохо. Но я по опыту знаю, что все скоро пройдет.

— Вам приходилось попадать в аварии?

— К сожалению. Это ваша квартира?

Мы стоим около двери. Пора. Я пошатываюсь, и у меня, наверное, вид не очень. Я по роду своей деятельности тоже актриса. Все кинодивы позеленели бы от зависти при виде моего мастерства. Но в жизни все эти штуки проделывать интереснее, чем перед камерой.

— О боже, вам совсем плохо? Я могу вам помочь? — Он немного испуган.

— Если вам не трудно, вот здесь, в сумочке, ключи. Я должна прилечь, но не могу...

Я съезжаю по стене на пол. Все. Он открывает дверь.

— Я сейчас поднимусь. Простите, это так неприятно. Вы идите, я же не могу вас задерживать вечно. Я уже как-нибудь сама. Вы мне и так помогли, вы были слишком добры ко мне, а у вас, наверное, дела...

Я пробую встать и падаю. Он склоняется ко мне и поднимает на руки. Ого, парень, сила еще есть! Вешу я не так уж и мало. Он несет меня в гостиную, кладет на диван, снимает с меня обувь, потом возвращается к двери, закрывает ее на замок и идет в ванную. Но это будет уже немного слишком — хотя почему бы и нет?

Холодная вода льется на мои щеки — нет, это его ладони. Я хотела его всегда.

— Простите меня.

— Здесь нет вашей вины, — его глаза такие... невероятные! — Просто вам еще нельзя выбираться в магазины. И переутомляться.

— Да, но очень хотелось. Я просто не смогла устоять.

— Я могу остаться с вами, пока вам не станет лучше. Может, лучше было бы позвать доктора?

— Нет, я не хочу. Мне надоели больницы и доктора. Если хотите кофе, на кухне есть. И сок в пакетах. Спиртного не держу. Сама я не пью, угощать тоже некого.

Он, не отрываясь, смотрит на меня — только сейчас заметил, что я не просто женщина, а красивая женщина. Наши глаза встречаются. Твой ход, Керстин.

— Это странно, но ваше лицо кажется мне знакомым. Мы раньше не встречались?

— Не думаю. Но теперь мы знакомы. Меня зовут Эрик. А вас?

— Керстин. Мне нравится ваше имя. Оно вам подходит. Знаете, иногда человек и его имя существуют словно отдельно друг от друга. Но это не ваш случай.

Он молча смотрит на меня. В нем сейчас борется задетое самолюбие — как же, он — звезда, а я его не узнала! — и желание свести со мной более близкое знакомство. Насколько я его знаю, последнее победит. А мне так много нужно ему сказать!

— Вы удивительно красивы, Керстин.

Ради этого стоит жить, правда? Когда мужчина, о котором я мечтала с детства, говорит мне, что я красива. И вот так смотрит на меня. Мне так нужна его любовь! Именно его. Потому что после смерти мамы меня никто уже не любил. Так сильно — никто. Папа был сначала слишком сломлен горем, потом — слишком занят... И словно чувствовал вину за то, что не смог нас защитить. Не знаю, мы с ним мало пересекались. Я так и собрала по новой свой мир — без него.

— Мне это говорили. Но я немного разуверилась в последнее время. Поэтому... мне, наверное, приятно это слышать.

Мы ужинаем вдвоем, и он уходит. Но утром он приехал снова. И опять. И потом тоже. Долго. То, что достается легко, мало ценится. А я хочу стать для него всем.

— Ты знаешь, я так люблю тебя, как никого никогда не любил, — он прижимает меня к себе. — Я любил отца — он сделал для меня больше, чем должен был. Он отдал мне все, что имел, чтобы я мог учиться в Лондонской актерской школе. А когда ко мне пришел успех, он этого уже не увидел, умер от рака. А теперь я понял, чего не хватало в моей жизни. Я ждал тебя. Всю жизнь. Только тебя.

Его поцелуи невероятны. Я любила его, сколько помню себя. У меня еще где-то есть тетрадь, которую я завела в детстве, чтобы собирать о нем все, что можно: статьи, фотографии, сплетни и правду. Многие девочки это делают — влюбляются в актеров или исполнителей, страдают, плачут и все такое. Но я не страдала. Может, потому, что уже выпила свою чашу страдания сполна? Не знаю. Просто в моем сердце всегда жила уверенность, что мы будем вместе.

...Когда он получил «Оскар», я знала: это для меня. А он вышел туда, на сцену, его лицо светилось радостью. Он достиг этого, хотя никто в него не верил. Он достиг, потому что я не сомневалась в его гениальности, а он отдал мне блестящую статуэтку. Он нужен мне, как воздух, как сама жизнь. Я люблю его! А на палец он надел мне кольцо — сапфир в бриллиантовых звездах. «Керстин там найдет колечко...» Мамина песенка. Она знала, что так будет!

Только бы не мешал Кен Вилмер. Этот придурок вбил себе в голову, что я — собственность службы. Он не хотел понять, что у меня есть жизнь. Своя жизнь.

Я несколько раз объясняла ему, но до него так и не дошло. Пришлось вмешаться дяде Максу. Я пожаловалась — и Кен исчез. Я надеялась, что навсегда, но была слишком счастливой, чтобы просчитать все до конца, ни о чем не хотела думать, для меня существовал только Эрик. Я ошиблась, впервые в жизни я ошиблась, и эта ошибка стоила мне жизни. Жизни Керстин. Потому что Керстин исчезла. Холодная вода в Темзе, даже летом. Слишком холодная. И умелый палач — доктор Хольт. Я умерла, потому что Кен Вилмер ждал моей ошибки. Но ошибся сам. Ему следовало бы меня убить.