18

Котенок осторожно вышел из своего укрытия и, переступая лапками через предметы на полу, липкие лужи и просто мусор, пошел по комнатам. Он искал кого-то, кто был с ним все эти недели, – а они были длинными, почти как вся его предыдущая жизнь, и котенку кажется, что он всегда жил в этой квартире, полной людей, которые гладили его, кормили вкусностями, восхваляли и развлекали. Он был уверен, что именно для этого все эти люди живут в его квартире. И он совсем не против, но сейчас квартира пуста, нет тех, кого он успел полюбить. И его человек исчез куда-то, еще раньше, а эти предметы на полу только пахнут как люди, но с каждой секундой все меньше. Котенок вспрыгнул на свой домик и тронул лапой игрушку – она заколыхалась, но ему не хочется играть.

Когда в квартиру вошли чужие, котенок испугался и спрятался. Он слышал шум, слышал, как кто-то кричит, потом все затихло, и он оказался один. Он вспрыгнул на подоконник и принялся ждать.

Никогда еще она не испытывала такого страха.

Ника гнала машину по заснеженной дороге, что-то кричал Олешко, но она знала: если кто-то другой сядет за руль, ей будет казаться, что машина едва ползет. И ей все равно, что они кричат, – она едет в Александровск, потому что там пропал ее ребенок. Все, что имело смысл в жизни, заключалось в Мареке, и без него не будет ничего. Ника думает о матери – как она брела по поселку, обнимая свою погибшую девочку, а потом обратно – прижимая к себе уже двоих, и понимает: если что-то произойдет с Мареком, жить она не станет. Просто придется погребать два гроба вместо одного. Она слабая, ей не пережить.

– Мама смогла, а я нет. Я это знала всегда. – Ника говорит сама с собой, шоссе летит ей навстречу, тьма сгущается, но дорога видна, и этого достаточно. – Я не смогу и пытаться не стану.

Они все знают, о чем она говорит, и Булатов думает о том, что, если в ближайшее время у них не получится найти детей, Ника сойдет с ума.

– Ника, послушай. – Олешко кладет руку ей на плечо. – Сбавь скорость, нам надо живыми добраться до Александровска.

– Заткнись.

– Ника…

– Пока я ездила туда-сюда, кто-то похитил моего ребенка. Наших детей. Паша, я прошу тебя вот о чем. Если окажется, что Марек не выжил – найди того, кто это сделал. И устрой ему смерть тяжкую и страшную. А я оттуда помогу тебе.

– Ника, что ты говоришь?

– Молчи, Макс. Ты не понимаешь. Я не такая, как мама. Она смогла пережить, а я не смогу. И не устережете меня, не пытайтесь. А потому я прошу Павла сейчас. Мне нужно, чтоб он пообещал. Паша, обещай мне.

– Обещаю.

Из них троих Паша Олешко понял Нику лучше всех. Он не был в нее влюблен, он не был ее братом – он стал ее другом и трезво оценивал то, что видел. Эта женщина только на вид простая и солнечная, она таила внутри ярость вулкана, и когда дело касалось ее близких, и особенно – ее ребенка, она становилась совершенно беспощадной. И не существовало тогда для нее «слишком жестоко» – только «недостаточно эффективно». Иногда Паша ловил себя на мысли, что Ника могла бы стать гораздо лучшим агентом, чем он сам, – потому что ее другая сущность привыкла прятаться слишком давно и намного лучше.

– Ника, мы найдем их.

– Где найдем, Леша? Мы понятия не имеем, кто и зачем увез их. Я не знаю, как там Лерка… она, наверное, просто с ума сходит…

– Врачи погрузили ее в искусственный сон, иначе она умрет. – Матвеев вздыхает. – Сашка с ней… сам еле двигается, но при ней неотлучно. Ну а мы будем детей искать.

– Найдем. – Олешко жестко усмехается. – Думаю, очень скоро найдем, так что, Никуша, рано ты умирать наладилась.

– Поглядим.

Дом вынырнул из тумана, Ника выскочила из-за руля и бросилась в подъезд. Дорогу ей преградил полицейский в форме:

– Туда нельзя!

– Да пошел ты!

Оттолкнув полицейского, Ника бросилась вверх по лестнице. Кто-то топочет вслед за ней, что-то кричит – она не слышит. Какой-то человек хватает ее за руку, она толкает его, он падает и катится по ступенькам. Ей все равно, пусть хоть убьется совсем, она должна попасть в квартиру. Может, это ошибка?..

Но в ее квартире толпятся какие-то люди, что-то пишут, фотографируют.

– Мама!

Мать поднимает на нее измученный пустой взгляд.

– Если бы я сразу поехала домой, а не стала перебирать барахло…

– То здесь бы было на один труп больше. – Олешко входит в прихожую и останавливается у порога. – Да, грязно сделано.

Лужи крови – там, где лежали охранники, и два силуэта, обведенные мелом.

– Два? – Ника смотрит на Олешко. – Их же…

– Третий еще жив. Вы, тетя Стефа, разминулись с ними минут на десять, судя по всему. А это хорошо, потому что мы знаем время похищения, их сразу же стали искать. А еще вы остались живы, и третий охранник, возможно, тоже выживет – благодаря вам. Ника, ты столкнула с лестницы офицера полиции.

– Ну его… Где наши дети?

Мать заплакала – горько, безутешно. Смерть Евгении стала для нее ударом, но она знала, что переживет это – Евгения стала ей совсем чужой в последнее время. Просто тот факт, что кто-то так зверски убил ее и мужа тоже, потряс ее. Но то, что случилось здесь… И взгляд у Ники неживой, пустой – мать знает, что, если что-то случится с внуком, хоронить ей придется двоих. Ника не сможет пережить, для нее нет середины.

– Похитители вошли, открыв дверь ключом – он у них был. – Олешко рассматривает дверь. – Замок не взломан. Потому охранники не среагировали – они думали, вероятно, что вернулся кто-то из нас. У кого еще были ключи?

– У Евгении, – Ника вздыхает. – Отец потребовал, чтобы… в общем, была у нее связка, но только один подходил к двери – от замка, на который мы запирались, когда все находились дома.

– Ну а большего и не потребовалось. – Олешко сжимает губы. – Самая страшная вещь – привычка, автоматизм. Пришли и автоматически заперли дверь на привычный замок. Тетя Стефа, вам отдали вещи Евгении и мужа?

– Его борсетка была на заднем сиденье, она практически сгорела, а сумку Жени нашли на ближайшей помойке.

– Что в ней было?

– Косметика, блокнот, паспорт…

– Ключи?

– Нет, ключей не было…

– Ну вот вам и отгадка. Тот, кто убил Евгению, забрал ключи. Значит, нужно искать…

– Она мне говорила, что дала показания в прокуратуре против своего сожителя, – мать сжимает ладони, стараясь унять дрожь. – Сказала, что за это ее выпустили под подписку о невыезде.

– Как звали сожителя?

– Борис Трофимов.

Олешко присвистнул.

– Что? Паша, что?

Ника смотрит на него такими отчаянными глазами, что он отводит взгляд. Нет, не вышло бы из нее секретного агента – слишком сильные чувства обуревают ее, если любит, то любит, если ненавидит, то насмерть. Этого ни один секретный агент не может себе позволить.

– Он темная лошадка. Но я знаю кое-кого, с кем он связан. Трофимов сейчас в бегах. Его видели в тот день, когда погибла Евгения, в этом дворе – думаю, он и убил ее и отца. Возможно, похищение – его рук дело. Но вот кто стоит за ним, я не знаю.

– Надо его найти!

– Я найду. Ты поговори с полицией и жди моего звонка. Ника, я обещаю: я его покромсаю на атомы, но вырежу из него правду.

– Тогда иди и сделай это.

Ника повернулась к полицейскому, он спросил:

– Вы хозяйка квартиры?

– Вы же знаете, что я.

– Так положено. Нужно, чтобы вы ответили на несколько вопросов.

Ника отворачивается и идет к Мареку в комнату. Там беспорядок, белье с кровати сорвано, подушки разбросаны. Ника поднимает подушку сына и утыкается в нее лицом – она пахнет ее ребенком. Где он сейчас? Почему его ищет чужой человек, а она, мать, ничего не может сделать? А если его пытают? Убивают? Или уже убили? А если она больше никогда его не увидит? Зачем тогда все?

Буч прыгает ей на колени, он рад, что его человек снова с ним. Она машинально гладит его.

– Ника…

– Не трогай меня сейчас, Леша. – Она поднимает на Булатова пустой взгляд. – Не трогай, я сейчас… не могу. Ты иди… там мама, Макс. А я хочу побыть одна. Понимаешь? Мне надо. Возьми Буча, пожалуйста, он испуган.

Ей нужно остаться одной и подумать.

Кому понадобилось похищать детей? Кому она перешла дорогу?

Есть только один человек, который хочет ее смерти. Почему – не имеет значения, ей это неинтересно. Но он заплатил киллеру, чтобы тот убил их с Максом, а поскольку они живы, еще ничего не закончилось. И то, что он сидит очень высоко, значит только одно: при падении он разобьется насмерть.

Ника села в угол комнаты и уткнулась в подушку Марека. Она подождет новостей от Олешко, а потом решит, как поступить. Но сейчас нужно ждать, и на это нужны силы, и она их сохранит.

Дорога на Остров потерялась, и Буч мяукает в тумане.

– Марек, что теперь будет? – Ирка прижимается к названому брату. – Димка, иди сюда.

– Нет, надо обследовать это место. – Димкин голос звучит откуда-то справа. – Может, есть выход.

– Нет выхода… – Ирка плачет. – Мы умрем здесь…

– Не умрем. Мать найдет меня. – Марк обнимает ее. – Она всегда меня находила, когда мы играли в прятки.

– Сравнил тоже.

– Ты не понимаешь. Мать… она как кошка, всегда найдет путь. Туда, где другие и не подумают искать, она обязательно заглянет.

– Я пить хочу…

– Ир, постарайся просто сидеть и ждать. – Марек гладит девочку по голове. – Димка, иди к нам, хватит в темноте рыскать.

– Каменный мешок какой-то.

Димкина рука теплая и крепенькая, они садятся на какие-то тряпки, прижимаются друг к другу и погружаются в ожидание. Их будут искать и найдут – потому что их любят, без них ничего не делается.

– Мой папа сейчас ищет меня. Всех нас.

– Да. Мать тоже. Ничего, ребята, прорвемся. Вот отдохнем, отдышимся – и потихоньку обследуем здесь все, чтобы понять, куда мы угодили.

В квартире все случилось так быстро, что они толком и понять ничего не успели. Какие-то люди вдруг появились в комнате, раздались негромкие хлопки, котенок кубарем скатился с коленей и спрятался за диван, а их уже тащили к выходу мимо лежащих в крови охранников.

И теперь они здесь – этот каменный мешок где-то в Александровске, потому что везли их недолго.

– Здесь не холодно – значит, рядом проходят трубы парового отопления. – Марк принюхивается. – Пахнет канализацией, но это, возможно, откуда-то извне. Если нас сюда бросили, значит, дверь имеется.

– Скорее люк. – Димка-Торквемада шмыгнул носом. – Я, когда меня толкали, успел потрогать – проем металлический, закругленный. Так что это не дверь, а люк.

– Что это может быть?

– Кочегарка, например. В старых домах есть бомбоубежища – может, это одно из них. Надо ощупать стены, возможно, есть другой выход, – говорит Димка.

– Тоже дело. – Марк отстраняет Ирку. – Ты посиди, а мы с Димкой…

– Я боюсь одна. С вами пойду.

Они медленно двигаются вдоль стены.

– Не может быть, чтоб ни одной щели…

– Возможно, еще ночь. Ир, не волнуйся, мы выберемся.

– Как же…

Они нащупывают трубы, оказавшиеся теплыми, и идут вдоль них. Стена обрывается, они уткнулись в другую – медленно пошли вдоль нее. Ощупывая каждый сантиметр, они ищут слабое место. Темнота такая кромешная, что Марку начинает казаться, что он ослеп.

– Стена стала ниже, потолок нависает. – Марк трогает рукой потолок. – Что это такое, кто бы мне сказал?

– Похоже, это какие-то коммуникации все-таки. – Димка нюхает воздух. – Канализацией воняет. Мы под землей.

– Ребята, дверь!

Ирка нащупала створку и не верит своему счастью. Значит, есть выход.

– Заперто…

Ирка прижимается к створке и плачет.

– Ир…

– Марек, мы умрем здесь.

– Это не та дверь, через которую нас сюда впихнули, – говорит Димка. – Там был металл, а здесь дерево. Нужно поднажать…

– Подожди. Давай послушаем, что там.

– Марек, да что там может быть? Нужно выбираться и откуда-то позвонить родителям. – Димка повел носом. – Тут канализацией не пахнет, но заметно прохладнее.

– Ой, а как же мы на улице?.. – Ирка вдруг понимает, что на них, кроме домашних спортивных костюмов и тапок, ничего нет. – Там мороз, а мы…

– Ир, главное сейчас – выбраться отсюда, а там разберемся. – Марк нажимает плечом на дверь. – Ну-ка, Димыч, пособи…

Втроем они навалились на дверь – она подается, медленно, но подается! В щель уже видны ступеньки, освещенные каким-то призрачным светом, – на дворе, похоже, все-таки ночь.

– Когда они к нам ввалились, было шесть вечера. – Димка ведет подсчет. – Ну где-то полчаса везли нас. Ну пусть в семь мы оказались здесь. Часа полтора мы тут торчим… ну два. Сейчас девять – начало десятого. Нас должны искать.

– Если знают, что случилось. – Ирка вздыхает. – Я с мамой тогда только поговорила, так что она моего звонка не ждет. Разве что Ника или дядя Макс будут звонить и не достанут вас по телефону…

– Мать, скорее всего, мчится сюда на всех парах. Она у меня такая… гоняет, как Шумахер. Вечно в истории влипает…

Марек думает о матери – о том, как страшно ему было, когда он решил, что потерял ее. А ведь он практически взрослый – ему совсем скоро, чуть больше чем через год, будет восемнадцать. И сидеть вот так и ждать, когда мать вытащит его… Да дело даже не в том, ведь люди, похитившие их, могут вернуться – и кто знает, с какими намерениями. Хотя вряд ли с хорошими.

– Давайте поднажмем еще.

Они наваливаются на дверь, и образуется щель, пригодная для того, чтобы в нее протиснуться. Димка проскользнул первым – вскрикнул и отскочил в ужасе.

– Что там, Димыч?

– Трупы… скелеты. Много.

Они по очереди протискиваются в щель – за ней узкая длинная комната, в зарешеченное окошко видна луна, вверх ведут ступеньки, а справа в углу громоздится бесформенная куча, из которой торчат кости, рядом верхняя одежда.

– Четверо… нет, пятеро. – Ирка в ужасе прячется за Марка. – Марек, холодно-то как…

– Ты хочешь вернуться обратно?

– Нет, но…

– Тогда терпи.

Ирка с Димкой согласно кивнули. Нужно выбираться, иначе все может обернуться очень плохо.

– Буч хитрец каков! Чуть что – за диван! – Димка засмеялся, вспоминая котенка.

– Ага, отныне и навсегда он Буч Львиное Сердце. – Ирка хихикнула. – Мама мне тоже котэ обещала.

– Вот выберемся, сходим на Птичку и купим, – обещает Марек.

– У дяди Леши на заводе возьму.

– Тоже дело. Буч со знаком качества, значит, умеют там котов делать.

– Ника говорит, что коты тамошние счастье приносят.

– Коты вообще приносят счастье.

Димка слушает их и думает о том, что, пожалуй, за всю свою жизнь он не был так счастлив, как в последний месяц, когда появились Ника, Марек с Иркой, Буч – и отец тоже снова появился в его жизни. И он найдет их.

– Куда теперь? – Димка старается не смотреть на кучу в углу.

– Давайте по лестнице.

Они идут вверх по лестнице, и холод пробирает их насквозь.

– Марек, мы замерзнем здесь насмерть. – Ирка обхватила себя тонкими руками. – Там мороз…

– Мы просто посмотрим, где находимся, и что-нибудь придумаем.

Они поднимаются по лестнице и оказываются в помещении, выложенном плиткой. Окна забраны решетками. Марк толкает решетки – нет, не сдвинуть. Двери нет.

– Отсюда нам не выйти.

Ирка плачет.

– Марек, мы умрем здесь!

– Глупости. Мы выберемся. Но надо одеться. Там в углу есть одежда.

– С мертвых?

– В любом случае она им больше не нужна, а если мы не утеплимся, то скоро тоже умрем – холодно.

Они возвращаются в комнату, в которой начали подъем по лестнице.

– Стойте здесь, я сам.

Марк понимает, что он мужчина, он – старший, и незачем Ирке с Димкой видеть такое.

Тела были свалены здесь давно, из-за хорошей вентиляции они мумифицировались. Марк подходит к куче верхней одежды. За спиной вскрикнула Ирка.

– Ир, не надо смотреть. И Димке не позволяй. – Марк бросает им куртку, найденную сверху. – Надевайте.

– Я не могу. – Ирка в ужасе смотрит на куртку. – Марек, я ни за что…

– Ты хочешь умереть от холода? В подвал мы не вернемся, мы будем искать выход. Но мы раздеты, а там мороз. Надевай, мать твою, нечего сопли распускать!

– Ты ругаешься совсем как Ника.

– Ну, мы же с ней как-никак родственники. Ир, просто надень ее, и все.

Он тянет за рукав еще какую-то одежду. Он понимает, что ему, возможно, это будет сниться всю оставшуюся жизнь, но главное сейчас – чтобы она была, эта жизнь. Он в ответе за брата и сестру, он мужчина и он – взрослый, а они – дети.

– Димыч, надевай.

Марк тянет из кучи длинный плотный плащ, который пропах смертью, но это неважно.

– Здесь в кармане что-то есть…

Он достает из кармана предмет – это пистолет.

– Заряжен, полная обойма. Если он стреляет, не заржавел и не испортился, мы отсюда выберемся.

– Как?

– Найдем дверь, ведущую наружу, и даже если она заперта, я выстрелю в замок.

Одежда нестерпимо воняет смертью, но холод отступил.

– Идем, я там видел коридор. Возможно, оттуда есть выход наружу.

Они идут по лестнице, поднимаются выше – коридорчик небольшой, с несколькими дверями, за ними машинный зал и какая-то комната, в ней тоже дверь. Она заперта. Марк взводит курок.

– Уши закройте.

Димка с Иркой прижали ладошки к ушам, Марек выстрелил в замок один, потом второй раз. Обитая железом дверь дрогнула и задребезжала.

– Давайте вместе, навались!

Ржавые петли заскрипели, замок вылетел напрочь, створка отскочила, и они едва не полетели в пустоту – за дверью была отвесная стена.

– Вот так выход… – Димка заглянул вниз. – Смотрите, здесь внешняя лестница.

– Осторожно. – Марк отстранил его и выглянул наружу. – Да, по всей стене идет пожарная лестница. Ржавая совсем, но нужно спускаться. Давай, Димка, ты самый легкий.

Димка, вздохнув, ставит ногу на перекладину. Она угрожающе скрипит, но он, не обращая внимания на страх, спускается вниз – всего три пролета, не так высоко, каких-то двенадцать метров.

– Ты там как? – Марек смотрит на крохотного Димку, подпрыгивающего внизу на снегу, как воробей. – Нормально?

– Ага, нормально, только холодно! – Димка прыгает в тапках на снегу, ему весьма неуютно. – Давайте, спускайтесь, я жуть до чего замерз вас ждать!

– Ира, давай.

– Маречек… а ты?

– А я после тебя. Я самый тяжелый. Если ты останешься, а лестница подо мной оборвется, ты отсюда не выберешься, и Димка внизу один, он маленький, может не сориентироваться, пропадете оба…

– Марек!

– Иди, Иришка.

Они никогда не называли так друг друга, но вот назвали. Дружба, родство – не кровное, а настоящее, все это в один момент не вырастает, но, появившись, уже не исчезнет.

– Ты тоже не задерживайся.

Он кивает. Лестница скрипит и ходит ходуном, Ирка преодолевает последний пролет и прыгает на снег.

– Как ты тут?

– Замерз. – Димка кутается в куртку. – Но без одежды была бы совсем труба. Марек, ты там что, уснул?

– Сейчас.

Марк бросает вниз тяжелый плащ и пистолет. За три пролета лестницы он не замерзнет насмерть, но плащ весит килограммов пять, не меньше.

Лестница заскрипела, он вцепился в поручни и стал спускаться.

– То есть где дети, ты не знаешь.

Паша Олешко импровизировал. До его берлоги далеко, используй то, что под рукой – и не ищи себе другое, так говаривал Филеас Фогг в дурацком мультсериале из детства, где косоглазая Блинда Мейс подпрыгивала на батуте в лиловом платье.

Олешко, насвистывая, точит нож – не бог весть что, но сгодится и такой. Борик смотрит на него как на сумасшедшего, до него еще не полностью дошло, в каком скверном положении он оказался. Он понятия не имеет, откуда в его конспиративной хате появился этот мужик и как вообще получилось, что он связан и совершенно не может говорить – хотя рот не заклеен.

– То, что ты убил эту тварь и ее папашу, мне безразлично. Скажу тебе больше – я уж и сам подумывал организовать им что-то вроде утечки газа или автомобильной катастрофы, но ты избавил меня от этих хлопот, за что я тебе премного благодарен. – Олешко пробует лезвие пальцем. – Нет, дрянная сталь, истечет пациент кровью, и все, а мне надо другое… Знаешь, что я собираюсь с тобой сотворить? Одна женщина перед смертью просила меня сделать твои последние часы страшными и мучительными. Неважно, что она пока жива – и, надеюсь, долго еще будет жить… странная такая, забавная, словно повзрослеть позабыла… Когда она просила меня об этом, то была на пороге смерти. Знаешь, что самураи, которые шли в бой, уже чувствовали себя мертвыми? Вот тут такой же момент, хотя вряд ли она знает о самураях. И сейчас я собираюсь выполнить ее просьбу и практически впервые сделаю это с удовольствием. Мне эти дети дороги, понимаешь? Стали вдруг дороги в какой-то момент, а человек, посягнувший на них, мне интересен, только чтобы вырезать из него правду, потом пытать его часами, не позволяя умереть или потерять сознание. Ты понимаешь?

Борик смотрит на него белыми от ужаса глазами и мычит.

– Пока не пытайся мне ничего говорить. – Олешко снова пробует лезвие. – Есть на теле человека такие точки, нажав на которые можно заблокировать некоторые нервные реакции. А можно и убить. Я отобрал у тебя способность говорить – но я ее верну, ведь ты хочешь поведать мне, куда подевал детей. И ты скажешь, по глазам вижу – скажешь. Но позже. А сейчас я попробую, хорошо ли наточено лезвие. Хотя сталь паршивая, но ничего другого все равно нет. Конечно, можно переломать тебе пальцы, руки, ноги… но это подождет. Готов?

Борик энергично мотает головой, дескать, нет, он совершенно не готов к такому повороту судьбы, но Олешко явно не проникся его терзаниями. Он делает надрез, поддевает кожу – Борик заходится в немом крике.

– Видишь, как хорошо, что я отобрал у тебя голос. Сейчас ты всех соседей перебудил бы.

Он заносит нож, и Борик обвисает – потерял сознание.

– Ну нет, это слишком просто. – Олешко ставит заряд шокера на минимум и нажимает кнопку, Борик приходит в себя. – Ну, видишь, мы снова вместе. Продолжим?

Трофимов мотает головой, что означает: продолжать не надо, и Павел, ткнув ему пальцем куда-то в грудь, предупреждает:

– Будешь орать или визжать, как свинья, – я отрежу тебе ухо. Веришь мне?

Борик кивает. Еще бы ему не верить.

– Где они?

– На Скворцова, это на выезде из города. Там… там старый элеватор… они в подвале около котельной…

– В пижамах, босиком – среди зимы?

– Там тепло. Трубы теплотрассы проходят… послушай… отпусти меня. Я скажу, кто заказал мне это сделать.

– Ну, кто заказал, я и так знаю. Игнат Кравцов, да? Вот же Панфилов, сукин сын, как он все знал наперед? Мне бы так… Как ты связывался с ним?

– Я… телефон есть такой. Звонишь за границу в какую-то контору, там просишь к телефону Игната Васильевича, называешь свое кодовое имя и номер… и тебя с ним соединяют.

– Где номер этой конторы?

– Я наизусть запомнил. Мы все знали наизусть.

– И много вас?

– В каждом городе кто-то есть. Мы делаем бизнес для него. Он ценит исполнительность и очень хорошо платит. Правда, и за проколы взыскивает в десятикратном размере, но своих людей не бросает… мне пообещал изменить внешность и перевести на другой участок. После того как я детей увезу…

– Что он собирался с ними сделать?

– Да ничего. Сидели бы там, кричи не кричи, никто не услышит, воды нет, и прочее… сколько бы они протянули, неделю?

Олешко смотрит на Борика и думает о том, что его учили правильным вещам, зря он расстраивался. Потому что средний гражданин просто убил бы этого подонка, но он не заслуживает просто смерти. Олешко прикидывает время – час у него по-всякому есть. Что ж, пора за работу.

– Леха, быстро мотайте на Скворцова, там есть старый элеватор, дети там. – Олешко поворачивается к Борику, и тот понимает, что сейчас будет продолжение банкета. – Не визжи. Мы слегка развлечемся, пока мне сообщат, что дети живы и здоровы. А потом уж… Давай, расскажи мне еще о своем патроне.

– Я все скажу, все!

– Вы все всегда рассказываете всё в итоге. – Олешко усмехается. – Нет такого организма, который не сломают правильно поставленные вопросы. Но нужно время и вдохновение, а у меня есть и то, и другое. Так что ты собирался мне рассказать?

Захлебываясь словами, Борик выкладывает все, что знает и о чем догадывается. Он понимает: пока он говорит, нож будет без дела. И он ужасно боится, что знает недостаточно, чтобы заполнить время, за которое родители попадут на старый элеватор.