13

Матвеев вел машину Ники осторожно – чтобы ее не нервировать. Ника относилась к своей колеснице как к живой, а Макс отвык от вождения. Но не бывает такого, чтоб умел – и вдруг разучился. Решение поехать в Новгород и разузнать о том, что же на самом деле произошло почти сорок лет назад, пришло не вдруг – неожиданно открывшееся родство сблизило их невероятно, и поднялись воспоминания, которые они оба считали сном – плохим сном.

– Я ведь все время помнил, что ты есть. – Матвеев с нежностью смотрит на сестру. – Мне снилось иногда… кто-то рядом, я несу его, а потом теряю – и тоска такая… я во сне знал, кто это, всегда знал, а проснусь – и не могу вспомнить. Мне всю жизнь это снилось.

– Мне тоже… вокзал, и кто-то теплый рядом, я держусь за него и ничего не боюсь.

– А ведь мы могли разбежаться – и не узнать друг друга. В гостинице случайно столкнулись, и…

– Да. – Ника улыбается. – Тот, кто подстрелил твою машину, оказал нам огромную услугу. Все как-то сразу пошло правильно, и всплыли события, которые…

Матвеев хохочет:

– Ника, насмешила! Да все как раз наперекосяк пошло, какое там – правильно! Все рухнуло в момент: моя устоявшаяся жизнь, и жизнь Панфилова, и Булатова тоже… Кстати, о Лехе. Он ухаживает за тобой.

– Да? Не замечала… – Ника вздохнула. – По-моему, он просто вежлив.

– Ага, так страшно вежлив, что живет которую неделю на раскладушке в твоей гостиной и управляет твоим клубом вместе с Марком. Учитывая, что он – директор предприятия и работы у него и без тебя хватает.

– Не знаю, Максим. Я… боюсь всего этого, что ли. Понимаешь, когда тебе сороковник, отношения заводятся очень осторожно – не секс, а именно отношения, в которых замешаны чувства. Силы уже не те, чтобы легко пережить неудачу и разрыв. К тому же к этому возрасту у каждого есть своя печальная история, и не одна, и доверяешь людям с трудом – а из-за этого можешь пройти мимо кого-то очень важного. В общем, не знаю я… Ты-то сам почему не женишься?

– А как? Такую, как Томка, я уже не найду, а другая меня не устроит. Знаешь, что мне Димка сказал в первую ночь, когда мы у тебя ночевали?

– Что?

– Если ты на ней женишься, я не против.

– Хорошо, что Лариска сделала анализ.

– Да. Ведь могло что-то возникнуть однозначно.

– Да, могло. – Ника вздыхает. – Максим, я не знаю, что мы там найдем, и найдем ли после стольких лет. Но давай потом заедем в Торбино.

– Я уже думал об этом. Заедем, конечно.

Они думают о молодой женщине, которая несла по улицам поселка своего мертвого ребенка – сама не зная куда, уповая на Бога… но Бог рассудил по-другому. И теперь Ника жива, и есть Марк, и мать будет жить с ними, холодок Марека растаял окончательно. Ника улыбнулась: сейчас мама стала очень похожа на бабушку Магду, только глаза у нее светлые, но в остальном очень похожа. Теперь пусть отец только сунется. Вот же нескладный мужик – всю жизнь извивался и юлил, выгадывал, старался на чужом горбу в рай въехать, а в итоге что? А ничего, пустота.

– Папаша твой звонил?

– Звонил. Мама его так шуганула, что, думаю, он до сих пор обтекает. – Ника хмыкнула. – Черт их знает, что они за люди – что он, что Евгения. Не понимаю их, и знаешь – уже и не хочу понимать. Раньше я думала, будто что-то им должна, все-таки Женька – младшая сестра, хоть и глупенькая, а после того как… Все.

Ника коснулась скулы – она еще болела и была немного отечной, но это если присматриваться, а если не присматриваться, то следа от страшной раны не осталось.

– Болит? – Матвеев искоса поглядел на сестру. Ей-то эта поездка может навредить, после всего, что случилось.

– Терпимо. Голова болит маленько, потому я за руль и не села.

В Новгород они въехали затемно. Поплутав по улицам, нашли гостиницу, Матвеев снял номер, заказал ужин и помог полумертвой от усталости Нике дойти до кровати.

– Я посплю…

– Никуша, надо поесть.

– Тогда неси сюда.

Вяло поковырявшись вилкой в пюре, Ника съела котлету и салат, сползла с кровати и пошла в душ. Вода обняла ее теплыми руками, и Ника блаженно прищурилась – как хорошо-то… И вообще все хорошо. Вот только неладно с Максимом – но они вдвоем разберутся, главное же теперь, что они вдвоем!

– Я всегда знала, что счастлива. – Ника говорит это воде. – Даже если что-то шло не так, я знала – это неважно, потому что я счастлива. У меня есть многое, и этого никто у меня не отнимет – ни отец, ни Женька, вообще никто. И Остров есть, который охраняют так, что никто чужой туда не проберется. Только Буч смог.

Как-то вышло, что в ее замке на Острове поселился Буч – приходил туда вместе с ней, и они блуждали по парку, заглядывали в струящиеся фонтаны, любовались лилиями, лотосами и рыбками, и Буч был в абсолютном восторге. Пока болела, она почти все время проводила на Острове – там она была здорова, подвижна, там царило лето, цвели ирисы, тюльпаны, розы – все одновременно, и была река, в которой она могла плавать, и замок, в котором она могла менять все что угодно, добавлять предметы мебели или целые залы в зеркалах, с сияющим паркетом, в которых так весело было кружиться. Ника никому никогда не говорила об Острове – она и сама думала иногда, что игра затянулась, но оставить Остров совсем не могла. Иногда ей некуда больше было идти.

– Где мы будем все это искать?

– Ника, есть один мой давний приятель. Он здесь работает начальником следственного отдела в городском управлении. Он обещал помочь.

– Тогда прямо с утра начнем, не мешкая.

– Я на десять договорился, успеем позавтракать и в порядок себя привести…

Они едут по городу, который выглядит для них очень непривычно.

– Макс, смотри, какой мост!

Ника указывает на мост через реку, выгнувший спину совсем игриво.

– Это пешеходный.

– Когда закончим дела, я хочу по нему пройтись.

– Так и сделаем.

– Надо с детьми сюда приехать. Слышишь, Максим? Как все это распутаем, всех негодяев победим, возьмем детей и приедем сюда, здесь так странно…

– Старое и новое – всегда контраст, Ника. Это не просто архитектура, это история. Я думаю о тех архитекторах, кто создавал все это, – каменщики тогдашние строили на века. Нет их, имена забыты, а дома, церкви, крепости – стоят и будут стоять. Это не столько история страны – бог с ней вовсе, кровавая и неприглядная она у нас… хотя где было иначе? Нет, это история человеческого разума, того, как развивались люди, несмотря на войны, перевороты, казни, смутные времена. Понимаешь?

– Да. Жаль только, что ощущение от всего этого очень двоякое. – Ника смотрит на огромный белый собор. – Эти стены видели много жизней и чересчур много смертей. Жестокость пахнет особенно, знаешь?

– Пожалуй, знаю. Все, приехали.

Это здание не спутаешь ни с каким иным. Матвеев ухмыльнулся – возможно, это заговор архитекторов, хотя скорее всего – отсутствие фантазии у заказчиков. Обычная коробка из белого силикатного кирпича, первый этаж забран решетками, непременные ели перед входом, все как везде.

– Мы к полковнику Замятину.

– Ваши документы, – дежурный строго смотрит на них. – Если полковник вас примет, то…

– Отставить.

Сам Замятин спустился, чтобы встретить их. Скользнув взглядом по Нике, он пожал руку Матвееву, хлопнул его по плечу:

– А ты не меняешься, черт здоровый. Как тебе это удается?

– Не знаю. – Матвеев разглядывает приятеля. – Давно не виделись, Володя.

– Давно. Пять лет.

В последний раз они встретились на похоронах Томки – Замятин приехал, оставив все дела, проститься с ней и поддержать друга.

– Познакомься, моя сестра Ника.

– Рад, сердечно рад. Ну, идем ко мне, уже принесли то, что вам нужно, я велел сделать для вас копии, так что пока мы выпьем чаю, они будут готовы.

Они идут по коридорам, переходам, поднимаются на третий этаж, и Замятин открывает кабинет – просторный, обставленный офисной мебелью.

– Вот и мои владения, располагайтесь.

Они усаживаются вокруг стола, Замятин разливает чай и пододвигает к гостям тарелку с разными пирожными:

– Вот, угощайтесь. Это наше местное производство, очень вкусно.

Пирожные и правда очень свежие, Ника выбирает себе соблазнительную корзиночку с кремом, слизывает верхний листик и жмурится от удовольствия:

– Ой, Максим, это так вкусно! Попробуй!

– Ну, раз ты говоришь.

Полковник Замятин наблюдает за ними, про себя удивляясь – настолько они похожи, хотя всю жизнь прожили, не зная друг друга. И ладно бы внешне – яркие синие глаза, светлые волосы, красиво очерченные губы, такое сходство не удивительно у близких родственников. Но они похожи внутренне – то же светлое, ровное горение, одинаковый взгляд – открытый, доверчивый, доброжелательный. И движения – вот Матвеев взял чашку, точно так же держит ее, как и сестра. Они одинаково улыбаются, переглядываясь, откусывают пирожные и блаженно щурятся – оба, похоже, сладкоежки.

– История удивительная. Я просмотрел материалы, которые мне принесли, – однако вы оба очень везучие граждане. Другим детям Людмилы Баркиной повезло в жизни гораздо меньше.

– Другим? А что, есть и другие?

– Да. – Замятин тоже потянулся к пирожным – а, была ни была, всего одно – можно. – Людмила была занятной личностью. Выросла в приемной семье и до шестнадцати лет отлично училась, была примерной комсомолкой и вообще не выказывала никаких социопатических наклонностей. Ее приемные родители были люди интеллигентнейшие, оба учителя. Ну а потом Людмила узнала, что неродная им. Знаете, дети по-разному это воспринимают: кто-то еще сильнее привязывается к родителям, а кто-то считает, что те теперь не имеют права что-то от них требовать. К сожалению, Людмила оказалась из последних. Школу она так и не закончила, сошлась со взрослым мужиком, уголовником и рецидивистом Василием Кравцовым по кличке Портной. Он был старше ее почти на десять лет, и к этому возрасту успел уже получить три срока и отсидеть в общей сложности семь лет за грабежи. Вот с ним она очень быстро покатилась вниз – к родителям уже не вернулась, в грош их не ставила. Родила от Кравцова дочь, названную Мариной, и он сел в тюрьму в очередной раз. Пока ждала его, начала выпивать, Кравцов вышел через два года и оформил с ней брак. Она снова забеременела, на это раз родила сына, названного Игнатом. Сам Кравцов на свободе пробыл недолго, когда сыну исполнился год, его снова посадили – за хулиганство. Ну, в деле почитаете. И потом Людмила повстречала молодого художника – Тадеуша Радзивилла. Она ведь была хороша на свой лад – высокая, русоволосая, синеглазая, пила, конечно, но Тадеуш рассмотрел в ней что-то… В общем, он попросил ее позировать. Ей, возможно, импонировало, что он поляк, он поступил в МГУ, где собирался изучать историю искусств, что ли. В Новгород он приехал порисовать, и уж не знаю, как там у них получилось, но только Людмила бросила пить, развелась с Кравцовым и стала жить с Тадеушем. Старших детей она оставила приемной матери, уехала с Тадеушем в Москву, там родила ему двоих детей. А потом, за месяц до окончания университета, Радзивилл погиб при весьма загадочных обстоятельствах. Приехала польская родня – забирать тело, посмотрели на Людмилу, на детей, и предложили ей денег, чтобы она отдала им ребят. Людмила отказалась, они забрали тело Тадеуша и уехали, а Людмила вернулась домой вместе с ребятами. Она снова начала пить и уже не останавливалась. К тому времени из тюрьмы вышел Василий Кравцов, вдвоем они куролесили, как хотели. Закончилось это тем, что в одну из ночей Людмила заколола Кравцова, соседи вызвали милицию, ее застали за кромсанием трупа. В квартире находились дети – старшие прятались, младший, шестилетний Сережа, лежал в луже крови, избитый до полусмерти, а девочку так и не нашли. Людмила ничего о судьбе ребенка сказать не могла, просто не помнила, куда дочь подевалась. Сережу Радзивилла забрали в больницу, где он был усыновлен, а старших, Марину и Игната, поместили в интернат. Потом бабушка с дедушкой, родители Людмилы, оформили опеку над ними, но воспитали только Марину, сын Кравцова оказался не по зубам старикам – постоянно сбегал, воровал, хулиганил… в общем, они отказались от опеки, и парень очень быстро загремел в тюрьму. Это тот случай как раз, когда яблоко упало совсем рядом с яблоней.

– Страшная история… – Матвеев сжал ладонь Ники. – А имя девочки? Ну, той, что пропала?

– А, конечно. Девочку звали Доминика. Так ее назвал Тадеуш, насколько я понимаю, и в метрике она значится как Доминика Радзивилл. Совпадение, да.

Замятин снова разлил чай. Он дал время брату и сестре опомниться, переварить свалившуюся на них информацию.

– Если я правильно поняла, в момент совершения преступления Сереже было…

– Почти шесть лет, девочка на три года младше. Теперь понятно, как было дело. Иногда Людмила, чтобы добыть денег на водку себе и сожителю, брала младших детей и ездила в электричках, просила милостыню. Тогда за это могли посадить, но ей было на все наплевать. Когда она напивалась, по показаниям свидетелей, становилась неуправляемой. Видимо, в какой-то день она и продала дочку, а потом вспомнить этого не могла или же не хотела.

– А ее другие дети?

– Старшая дочь Марина живет в квартире бабушки и деда, она стала им и внучкой, и дочерью – старики получили и любовь, и привязанность, и уход – когда он понадобился. Она замужем, у нее есть дети и даже есть внучка. Работает учительницей, так же, как и ее муж, – в той же школе, что и бабка с дедом. Я навел справки – отзывы о ней самые положительные. Куда подевался Игнат, я не смог отследить, его следы теряются в одной из колоний под Новосибирском, там вспыхнул пожар, документы сгорели, и где он, неизвестно. Но, думаю, что повторил папашину судьбу. А с Мариной Андреевной вы можете встретиться.

– Андреевна?..

– Макс, она взяла фамилию деда, и отчество тоже от него, до замужества была Мариной Андреевной Баркиной, сейчас ее фамилия – Соловьева. Вот адрес, можете договориться с ней о встрече. Ешьте пирожные, если вы мне их оставите, я до конца дня их прикончу, а потом буду истязать себя в тренажерном зале, а не хотелось бы.

Замятин нажал кнопку коммутатора:

– Яна, копии готовы?

– Да, готовы. Нести?

– Неси, конечно, ждем тебя.

Симпатичная девушка в полицейской форме внесла кипу документов.

– Вот, Макс, узнаешь? Моя дочка старшая. Закончила юрфак, и я ее сюда взял, чтоб под присмотром была. А то знаю я наших, как акулы, кружат вокруг…

– Папа! – Яна смущенно покраснела. – Здравствуйте, дядя Макс.

– А ведь выросла. – Матвеев с теплотой смотрит на девушку. – Быстро дети растут, да? Маринка-то моя в Лондоне науки грызет, Димке десять уже.

– Неужто десять? – Замятин, кивком отослав дочь, придвинул к себе документы. – Ну да… тогда ему было пять. Вот бумаги, Яна их отсканировала, фотографии, протоколы – все здесь. В общем, разберетесь. Ребята, я сердечно рад за вас.

– Спасибо, Володя. – Матвеев спрятал документы в Никин рюкзачок. – Мы тоже рады. Мне снилась та ночь, всю жизнь снилась, а я думал, что это сон.

– Подсознание – такая штука, знаешь…

– Да. Знать бы, что там еще сидит. Ведь из-за чего-то мать Кравцова убила, значит, был какой-то разговор и я его слышал.

– Марина могла слышать. Тогда следователь не опросил ее – Людмила не отпиралась, дала показания, а потом в камере умерла – цирроз ее убил очень быстро. Но, я думаю, девочке было тогда уже двенадцать лет, она могла что-то видеть, слышать… Если она захочет с вами встретиться и поговорить, может, скажет вам.

– Ты прав. Попробуем встретиться с ней. Надеюсь, не откажется.

Распрощавшись с Замятиным, они вышли из здания и сели в машину. Ника достала из рюкзака копии и зашелестела, разыскивая снимки.

– Вот, смотри, это она.

С фотографии, сделанной, видимо, в день ареста, смотрит молодая еще женщина – но алкоголизм и болезнь наложили на нее свою печать. Распухшее лицо, заплывшие от синяков глаза, сломанный нос, спутанные волосы – и длинная, изящная шея, высокие скулы, брови вразлет. Когда-то она была красивой.

– Я не помню ее, совсем. – Ника смотрит на фото и пытается почувствовать хоть что-то, но ощущает только пустоту. – Значит, я полька, как бабушка, как приемная мать – пусть наполовину, и звали меня Ника. Если сокращенно. Помнишь, мать говорила, что молила Бога вернуть ей дочку – и он это сделал, вместо одной Ники дал другую. А я не знаю, смогла бы я вот так принять чужого ребенка…

– Димку-то приняла.

– Так ведь Марек жив-здоров, так-то можно. А тут погибла дочь, минуту назад буквально, она у тебя на руках остывает, а ты берешь чужое дитя, и оно уже твое. Я не смогла бы. Я от горя потери просто покончила бы с собой, но не приняла бы чужого ребенка просто потому, что мне нужен мой собственный. Я плохой человек, наверное.

– Никуша, не надо так. – Матвеев обнимает ее, прижимает к себе. – Ты славный человек, ты моя сестра. И я… так рад, правда. Я все эти дни радовался как идиот – что мы есть друг у друга снова.

– Я тоже. Давай поедем к Марине, вот адрес.

– Без звонка?

– Пока найдем, пока она что-то решит… Если она нас примет, то примет, если откажется – так тому и быть, но я хочу поговорить с ней сейчас.

– Поехали. Говори адрес, я навигатор запрограммирую.

Они снова мчатся по улицам, где смешалось старое и новое, и у Ники снова возникает чувство, что кровь, пролитая у этих старых стен, еще здесь – свежая, дымящаяся… Она поежилась – ей никогда не нравились собственные ощущения рядом с памятниками старины.

– Вот дом. Идем, что ли.

Припарковав машину, они идут к пятиэтажному кирпичному дому сталинской постройки.

– Смотри, тут рядом тоже церковь старая – вон купола виднеются… И как ее не снесли?

– Церковь что… Ты посмотри на эту застройку. – Матвеев кивает на дома вокруг. – Это отличные строения, зачем было после них изобретать велосипед с панельными домами, непонятно. Здесь чувствуется фантазия – смотри, все дома разные.

– Да, мне тоже нравится. Моя нынешняя квартира в таком же доме.

– Да, верно. Ну все, пришли. Надеюсь, нам повезет.

Дверь открыла молодая женщина, заметно беременная.

– Добрый день. Нам бы Марину Андреевну…

– А, проходите. Мама, тут к тебе пришли!

Прихожая в квартире просторная, около шкафа стоит много разной обуви.

– Добрый день. Чем могу быть полезна?

У нее такие же синие глаза, как и у них, но на этом сходство заканчивается. Она невысокая, сухощавая, с ухоженными рыжеватыми волосами, коротко подстриженными. Они смотрят на нее молча – и она, пошатнувшись, опирается о стену:

– Вы!..

– Извини, что без звонка. – Ника смотрит на женщину и понимает – нет, никакого узнавания, не сохранила ее память о ней ничего. – Очень надо было.

– Проходите.

Они идут за ней на кухню, Марина закрывает дверь и жестом приглашает их садиться, потом усаживается сама.

– А ведь я вас обоих узнала моментально, вот что странно.

– А я – нет. – Ника смотрит на сестру во все глаза.

– Ты кроха совсем была. И он небольшой… А я помнила. Где же вы были все это время?

– Ой, да где мы только не были… – Ника вздыхает. – Ты извини, что вот так на голову свалились, но правда очень надо.

Молчание затягивается, потом Марина поднимается и выходит. Вернувшись через минуту, сует Нике в ладонь что-то маленькое и блестящее:

– Вот, возьми. Похоже, это теперь твое должно быть.

Ника раскрывает ладонь – блестит массивное золотое кольцо с большим бриллиантом и сапфирами вокруг.

– Это…

– Мать, когда проспалась, выла и рвала на себе волосы. – Марина вздохнула. – Думаю, из всех своих детей она любила только вас двоих. Любила болезненно, тяжело – но только трезвая, а трезвой она бывала редко. Потом забирала вас и уезжала куда-то. Не могла вас оставлять с этим существом – он когда из тюряги вышел, поклялся утопить вас как щенков. Меня-то она к бабушке с дедушкой определила, Игната тоже, но он сбегал, пока до интерната не добегался, а я здесь жила и одного боялась – что она вернется. Когда мать с поляком уехала, это было такое счастье! Я впервые в жизни спала в чистой постели, бабушка с дедом покупали нам игрушки, одежду, книги. Я в сад ходить стала, в школу потом… Они были люди удивительные – их дети в войну погибли от бомбы, так они взяли из детдома мать, уже немолодыми были тогда, но решили, что нужно уменьшить количество сирот. А она их так отблагодарила… Но они не злились на нее – жалели. Всех жалели, всем помочь пытались, так и жили… Я все время боялась, что она вернется и заставит меня жить с ней. Но когда она вернулась, начала сильно пить, и на нас с Игнатом ей было плевать, я радовалась этому, а Игнат плакал, злился, ходил за ней следом, но она вас с собой повсюду таскала… А потом папаша вернулся, и началось веселье. Приходить сюда он боялся – дедушку очень уважали, милиция моментально бы приехала, тем более что о ситуации всем было известно, и Кравцова предупредили. Но он заставил мать забрать нас. Игнат радовался, а я сбегала сюда, к старикам. Мать приходила, тащила меня за собой, я орала, упиралась. Бабушка с дедушкой подали заявление, чтобы лишить ее родительских прав на меня. Ну а вас мать от Кравцова прятала, не оставляла с ним. А потом вернулась из поездки, а у тебя, Сергей, температура. Лечила она тебя, не пила, а потом Кравцов принес водки, она не удержалась, нажралась, ухватила малышку и ушла, а тебя оставила. Кравцов забрал Игната и тоже ушел, а мы остались, я тебя отпаивала чаем горячим с малиной. Через два дня мать вернулась – одна, вот с этим кольцом. Она выла, билась, волосы рвала на себе – говорила, что отдала ребенка какой-то женщине в обмен на это кольцо, лица ее не помнит и где это случилось, тоже.

– Это случилось на станции Торбино.

– Ну, понятно, по ветке ездила, побиралась. – Марина вздохнула. – Отдала мне кольцо и сказала, что оно проклято и чтоб я его выбросила в реку. Но я спрятала… не носила никогда, просто лежало оно у меня. А потом вернулись Кравцов с Игнатом. Игнат спать лег, я спряталась, потому что они принялись пить. А ты вышел попросить воды, и Кравцов набросился на тебя с кулаками. Мы с матерью стали тебя у него отнимать, а он не унимался, бил тебя уже лежащего на полу, орал, что убьет, вслед за папашей отправит, и все такое… Мать спросила: что значит – вслед за папашей? А он ей сказал, что он и из тюрьмы, кого хотел, достать мог, чтоб она не думала, что может вот так его бросить и уйти к какому-то хлюпику-художнику, еще и иностранцу. И что щенкам его тоже мало не покажется. Мать схватила нож со стола и заорала: «Убью!» Кравцов не успел оглянуться, как она ему этот нож по самую рукоятку в грудь вогнала. Прибежал Игнат, начал кричать, а она отца кромсала, а потом говорит: разрежу и разбросаю куски, никто и не узнает. А тут милиция, соседи вызвали… Мы с Игнатом в интернат попали, меня потом бабушка с дедушкой забрали, не прошло и месяца, а Игнат не захотел к ним, так и пропал тогда – из тюрьмы в тюрьму, я думаю, скитался. А я выросла с бабушкой и дедушкой, пединститут закончила, живу хорошей жизнью. Я рада, что вы нашли друг друга. Ты знаешь, Сергей, как я всегда удивлялась, насколько ты о Нике заботился, как вы любили друг друга! Мать напьется, примется колобродить, а ты малышку на руки схватишь и бежать с ней, она прижмется к тебе, ходила всегда, за палец тебя держала. Ты ей сказки рассказывал, как умел… Около года вы всего-то и прожили здесь, после смерти вашего отца мать вернулась, и за такое время короткое так жизнь переменилась…

Ника с Максом переглянулись. Да за сутки все так меняется, что ничего от прежней жизни может не остаться.

– А ведь я ее помню. – Матвеев смотрит на тонкие запястья Ники и Марины. – Не лицо, а вот руки помню.

Он взял ладонь Ники в свою, провел пальцем по родимому пятну на запястье:

– Вот такие же руки у нее были… тонкое запястье и ладонь с длинными пальцами.

– Да, в конце она уже была на себя не похожа, но руки ее, хоть и неухоженные, но пальцы длинные, красивые ногти… Она была очень странная, иногда мне казалось, что, когда погиб ее второй муж, она специально себя уничтожала – не хотела оставаться без него. – Марина вздохнула. – Я еще в детстве думала об этом, дети, которые растут в такой нездоровой среде, рано учатся делать выводы, и я смотрела на нее и удивлялась, и сейчас удивляюсь. Так бездарно прожить свою жизнь, так уничтожать саму себя – при том, что был у нее и первый, и второй шанс, она ими не воспользовалась. Я так и не поняла, зачем она так поступила с дедушкой и бабушкой, почему пустилась во все тяжкие, узнав, что она им не родная, они любили ее и все делали для нее. А руки… да, она ведь крупная была такая, а запястья тонкие, и лодыжки. А вот этого у нее не было. – Марина дотронулась до руки Ники, где темнел овал родимого пятна. – Это у вас, видимо, от отца. Я думаю, поляка своего она любила – он моложе ее был, такой веселый, улыбчивый, легкий человек, рисовал здесь местные храмы, Кремль, мать рисовал на фоне цветущего поля. И глаза у него были ласковые такие. Может, за это она его и любила, кто знает… Я дичилась его, но помню, как они смотрели друг на друга. Я не знаю, какой он был художник, но он увидел в матери то, что она и сама в себе не видела, – душу, способную любить и отдавать любовь. Она сама в себя поверила тогда, пить перестала, стала просто красавицей, а потом привела нас с Игнатом в эту квартиру, и они с бабушкой долго говорили. Мать объясняла, что жить они пока будут в общежитии, комната маленькая, куда там вчетвером, а бабушка сказала: «Ну, что ж, тогда езжай, главное, чтобы ты была счастлива». И она уехала, а мы остались. Я думала об этом много раз. Ведь не встреть она того поляка, не оставила бы нас с бабушкой и дедом, и кто знает, как бы сложилась моя жизнь.

– Марина, ты извини, что мы вот так…

– Да что там – извини. Неожиданно, да, но я рада. Честное слово – рада. Ведь помнила я вас всю жизнь, и бабушка вздыхала, особенно о тебе, Ника, – Сережу усыновили хорошие люди, и мы были спокойны за него, а тут… Бабушка даже к гадалке ходила, спрашивала о тебе. Гадалка сказала, что ты жива, вполне счастлива, и вас двоих сведут вместе кошки. Нет, не так сказала… на кошачьей тропе встретитесь. Бабушка тогда переспросила, что это значит, а старуха засмеялась и говорит: кошки – существа, соединяющие этот мир и другой, прошлое и будущее. Вот они-то все и исправят, когда время придет. Видать, пошли вы этой кошачьей тропой, раз здесь и вдвоем. Сережа, а ты…

– Мне имя поменяли, Марина. – Матвеев смотрит на сестру не отрываясь. – Я теперь – Максим Матвеев. У тебя сережки были с красными камешками?

– Были, простенькие, бабушка купила. Стекляшки красные, да.

– Я помню. Варенье было такого цвета. Лица твоего не помню, голоса тоже, а сережки запомнил.

– Ты большой уже был…

– Родители убедили меня, что мне все приснилось. Будто я упал с дерева, ударился, поранился – и от страха забыл их, и мальчик в том сне – не я, потому что он Сережа, а я – Максим. Я поверил.

– Конечно, поверил. Ты столько горя перенес, как тут было не поверить…

Марина вздыхает.

– А ты, Ника? Кто ты теперь?

– Я просто Ника. Так совпало.

– Вы можете меня навещать и звонить, и вообще не пропадайте, ребята. – Марина отвернулась к окну. – Надо же, выдумала старуха – кошачьей тропой! Но остальное правильно угадала.

Ника вспомнила кошек, которых взялся делать Иван Григорьевич, вспомнила Буча – а ведь и правда с его появлением многое изменилось. Но это, конечно, совпадение.

– А Игнат? – Ника осторожно подходит к главному вопросу. – Вы не общаетесь?

– Нет, – Марина вздохнула. – Месяца два назад он объявился вдруг. Я его не сразу узнала, вот вас – сразу, а его – нет. Приехал на роскошной машине барином, денег пытался дать… но мне не надо ничего.

– А что он хотел?

– Да что хотел… Вот это самое кольцо хотел выкупить, расспрашивал о том дне, когда мать мне его дала. Я рассказала, а теперь думаю – не к добру он спрашивал. Кольцо я ему не продала, но он попросил разрешения его сфотографировать – и сфотографировал, я в этом ничего плохого не видела. И все, уехал, больше его не видела и не знаю, кто он сейчас, что делает, но что он – сын своего отца, мне ясно, а этого достаточно, чтобы не желать больше с ним встречаться.

– Надо Панфилову позвонить.

Матвеев включает телефон и набирает знакомый номер. Долгие гудки удивляют его, и он звонит Олешко – уж этот точно знает, куда запропал Александр.

– Олешко.

– Паш, это Матвеев. Где Сашка, отчего трубу не берет?

Олешко что-то говорит, и Матвеев поднимается – руки его сжимают сотовый, пальцы побелели.

– Скоро буду. – Он смотрит на сестер потерянным взглядом. – В Панфилова стреляли. Ника, Сашка в больнице. Семеныч добр и ласков, говорят… но лучше ему не звонить.

Ника знает, что это значит. Если Семеныч не рычит на звонящих, Саша, скорее всего, не выживет.

– Там у Пашки есть зацепка, надо ехать.

– Едем. Марина, спасибо тебе. В другой раз, может…

– Телефон мой запишите и свои координаты мне оставьте, теперь уж я не позволю вам потеряться. И буду ждать звонка. Пусть ваш друг будет жив и здоров, я помолюсь о нем.

– Спасибо. Сдается мне, ему сейчас нужны все молитвы, какие только есть, до единой. – Матвеев пожал Марине руку, обнял ее и прижал к себе. – Мы… встретимся еще, вот только разгребем все.

– Будьте осторожны. А я буду молиться о вас. Как всю жизнь молилась. – Марина закрывает дверь, прислушивается к торопливым шагам на лестнице.

– Мам, кто это был? – спрашивает дочь.

– Долгая история. Подожди, вот все соберемся, я расскажу.

Накинув платок и шубку, Марина бежит вниз по лестнице, потом знакомой дорожкой – к старой церкви. Там пусто, полумрак, но Марина знает, к кому пришла. Зажгла свечу, поставила в песок, а сама подняла глаза – спокойный лик Матроны Московской всегда вселял надежду.

– Тебе, Матронушка, помолюсь… за рабов божьих Нику и Максима, Доминику и Сергея… уж ты разберешься. И за раба божьего Александра. Помоги им, Матронушка, помоги, как мне помогала всегда. Им нужна помощь сейчас, спаси и заступись.

Ника лежит на заднем сиденье, голову разрывает тупая боль. Матвеев ведет машину, уже темнеет, но что это значит, если где-то там его друг Сашка Панфилов умирает, а Семеныч добрый и вежливый? Нет, так не должно быть. И думать о плохом не надо.

Что-то ударило сзади машину, ее завертело, развернуло посреди полосы, Матвеев попытался вырулить, но не смог, скользко. И обрыв – обледеневший, крутой, машина накренилась и заскрипела, наклоняясь в темноту. Ника испуганно вскрикнула, а Матвеев подумал, что здесь, похоже, кошачья тропа и заканчивается. Что-то снова толкнуло машину, и она нырнула в обрыв.