18
— Пупсика сейчас нет. Что ему передать?
Голос в трубке знакомый, я его слышала уже. Тот же голос, что записан на диктофон телефона киллера.
— Вы можете передать ему, что я просила его мне перезвонить?
— Диктуйте телефон. Как вас ему представить?
— Просто скажите, что звонила женщина, у которой в квартире они с напарником нашли взрывное устройство. Он поймет.
— Ладно, записала, передам.
Я вздыхаю. Что ж, теперь остается только ждать. И он может перезвонить, а может решить, что я слишком много знаю, и просто пристрелить меня. Надеюсь, он все-таки позвонит.
— Это тот же голос или я ошибаюсь? — Валерий задумчиво смотрит на меня. — Оль, этот голос записан у нас в компе.
— Я знаю. Человек, который координирует заказы, сидит в этом баре.
— И что мы будем делать?
— Ничего. Если Пупсик мне не перезвонит, я поеду в бар, найду того, кто со мной говорил, и тогда уж по ситуации, но тебе со мной идти не надо.
— Почему?
— Потому что я могу надеть парик, накраситься по-другому — и меня никто потом не узнает, а ты слишком заметен, шансов слиться с толпой у тебя не больше, чем священнику остаться незамеченным в веселом доме.
— Но…
Мой сотовый оживает, номер неизвестный. Надеюсь, это тот, кто мне нужен, потому что препирательства с Валерием мне надоели.
— Говори.
Голос я, конечно, узнала. Он звучит немного странно, но узнаваемо.
— Мне нужен совет.
— Приезжай по адресу — Лахтинская, восемь, квартира семнадцать. Одна приезжай, поняла?
— Поняла. Сейчас буду.
Я кладу трубку и смотрю на Валерия. Как бы сделать так, чтобы этот парень за мной сейчас не увязался? Шутить с гражданином Пупсиком я не намерена, обманывать его — тем более.
— Ты не поедешь туда одна!
— Поеду. Послушай, не мешай мне. Я должна спросить у него, кто мог нанять тех двоих, он просто узнает у своего координатора, а также выяснит, принял ли кто-нибудь этот контракт снова. А может, даст дельный совет.
— А может, просто пристрелит тебя…
— Может, и пристрелит. Попытается. Но я должна попробовать. Нет времени, контракт может взять кто-то еще, если этот контракт еще существует. А он и это способен выяснить.
— Ладно. Я подожду тебя в машине.
— Валера, ты не понял меня. Этих парней нельзя обманывать. Я поеду одна.
Такси везет меня на улицу, находящуюся в квартале от нужного адреса. Я следую мимо ларьков, торгующих пивом и сигаретами, прохожу дворами к нужному дому. Это длинная панельная хрущевка, семнадцатая квартира на втором этаже, балкон оплетен виноградом. Невысоко прыгать — еще один путь спасения, если что.
— Заходи.
Его лицо перебинтовано, видны только глаза. Я понимаю, почему он странно говорит — похоже, швы еще не сняты.
— Вот… бананов тебе купила. И йогуртов, можно через соломинку пить.
— Спасибо.
Он берет пакет у меня из рук и идет на кухню, а я продолжаю стоять в прихожей.
— Проходи в комнату, садись.
Комната — обычная для таких квартир, полутемная от винограда за окном и от жалюзи. Дверь в соседнюю комнату плотно прикрыта, и я не смотрю в ту сторону. Неважно, кто там, если он захочет меня убить, сделает это сам, ему для этого подмога не нужна.
Он входит за мной, в его руках уже открытая бутылка йогурта, куда вставлена соломинка.
— Спасибо, йогурта мне как раз очень хотелось.
— Больно?
— Терпимо. Если тебе понадобится пластика, сведу с этим доктором.
— Спасибо. Я…
— Я знаю, зачем ты пришла. Кто-то снова открыл контракт на тебя и твоих детей.
— Так ты знаешь…
— Конечно. Мы с напарником его не взяли — по понятным причинам. На самом деле мы оба тебе обязаны.
— Я просто…
— Ты просто спасала свою жизнь, а попутно спасла и наши. Никто из тех, с кем мы контактируем, пока не взял твой контракт — у нас ведь слухи быстро расползаются. Те двое, что взяли его изначально, не вышли на связь, знаешь? Они как раз были спецами по ядам и разным веществам — оба бывшие фээсбэшники. Тем более что задание усложнилось, ты пацанов своих вывезла из страны, а достать их в клинике Израиля и нарваться на Моссад, например, — да ни за какие деньги, боже упаси.
— То есть я могу пока жить спокойно?
— Не тупи. Если не взялся никто из этого региона, не факт, что не возьмется из другого, не завязанный с нами. Мало ли наглухо отбитых отморозков? Тебе нужно оружие?
— Нет, оружие есть. Я хочу понять, кто меня заказал.
— Рыбка моя, этого я не знаю.
— А человек, координирующий заказы?
— Имени заказчика он тоже не знает. Есть канал связи, есть счет, на который заказчик перечисляет деньги — вперед, кстати. Если контракт принимают, половину гонорара выдают сразу, то есть перечисляют на банковскую карточку. Ее отследить можно, но окажется, что открыта она на какого-то бомжа и после транзакции сразу аннулирована. Нет, так ты на заказчика не выйдешь.
— И что мне делать?
— Думать, рыбка моя, думать. Кто может хотеть твоей смерти, почему? Причина есть всегда. А тут ведь не только тебя хотят убить, но и твоих детей. А это значит, что есть нечто, что не решается одной твоей смертью, если остаются дети. Например, вопросы наследства.
— Но мне нечего наследовать и не от кого. У родителей была квартира в Торинске, после их смерти я продала ее и деньги положила на счета, открытые на детей, поровну. Муж погиб, не оставив ничего, что подлежало наследованию, — ну, кроме квартиры, но она изначально приобреталась на мое имя, дети унаследуют ее после моей смерти, но если детей тоже не будет, других наследников нет.
— Или ты думаешь, что нет.
— Ну, с моей стороны родни никакой, у мужа была мать, но умерла за два года до нашего знакомства, других родственников тоже не было.
— Или ты о них ничего не знаешь.
— Да, ты прав. Но эта квартира не стоит и половины той суммы, которая предлагалась по контракту.
— Это да. Значит, есть что-то еще, думай.
Он отпивает йогурт и подходит к окну, осторожно смотрит сквозь жалюзи.
— Я ведь мог и не встречаться с тобой.
— Но встретился.
— Да. Хотел тебя увидеть. Странная ты женщина, знаешь? Ни о чем меня не спрашиваешь, не плачешь, не заламываешь руки, ни о чем не просишь.
— Я все могу сделать для себя сама.
— Вот и я об этом же. Если бы не моя работа, я бы поухаживал за тобой.
Ага, становись в очередь. Есть уже один, кто пытается, если секс можно считать ухаживаниями. Вот черт, и надо же было мне так влипнуть!
— Ты езжай домой и думай. И будь осторожна. Если будет нужна помощь — вот телефон, звони мне напрямую. А если я чего узнаю, сам как-то сообщу.
— А… это, на лице?
— Скоро снимут. Спасибо за йогурт.
— Если что надо будет — звони, я привезу.
— Идет, — он поворачивается ко мне и смотрит на меня в упор. — Пацаны твои как?
— Да вроде бы идут на поправку.
— Ну и ладно. Кстати, еще вопрос. Ты случайно не в курсе, куда подевались те, кто принял на тебя контракт?
– Те?!Там была только одна здоровенная рыжая девка, воняющая духами. Но я видела ее мельком, сразу после операции, и лицо не запомнила, тем более что половина ее поганой рожи была скрыта маской. Больница — это, знаешь ли, как раз то место, где лицо, скрытое маской, ни у кого не вызывает подозрений.
— Ага, понял. Ну ладно, ты иди сейчас, если что — созвонимся уже напрямую. Или я сам тебя найду.
— В контексте твоей профессии звучит довольно зловеще.
Он подходит ко мне почти вплотную, и я чувствую исходящий от него запах какого-то антисептика.
— Запомни раз и навсегда. Ни я, ни мой напарник — никогда не поднимем на тебя руку и не причиним тебе вреда. Неважно, на какую сумму будет предложен контракт.
— Потому что я случайно спасла ваши жизни?
— Да, потому. Случайно или нет, но спасла. И притащила мне йогурта, а мне его очень хотелось. И пришла сюда одна, как и обещала, причем не привела за собой «хвост», очень грамотно пришла. И потому, что ты мне нравишься, рыбка моя. Глаза у тебя только грустные. Иди, тебе пора.
Я молча сую ноги в босоножки и выхожу, мне вслед щелкает замок. Негусто я узнала, но пища для ума у меня есть. И если мой новый знакомец не врал, то я обзавелась союзником, а мне сейчас очень нужны все на свете союзники.
Я иду по микрорайону, сажусь в такси и еду в сторону больницы. Мне надо с кем-то поговорить, а кроме как к Матроне Ивановне, пойти мне сейчас не к кому.
— Олюшка, да ты совсем избаловала меня, старуху!
Ничего я не избаловала — конфет купила, чаю и печенья. Ну, и так — продуктов и моющих средств. То, что в хозяйстве всегда пригодится, даже если сейчас есть в наличии.
— Да глупости, всего понемножку привезла.
— Как там детки, Матвейка твой как?
— Звонил сегодня Денис, говорит — ничего, выздоравливает. Их обоих там интенсивно лечат, но Матвею предстоят операции…
— Ничего, Оля, дочка, крепись и на Господа нашего надейся — он не выдаст, поможет.
— Я об этом и хотела поговорить… Не знаю, к кому еще пойти.
— Ну, сейчас я чайку поставлю, да вот пирог у меня есть — сядем рядком, потолкуем ладком, глядишь, что-то и придумаем.
Ее дом — это крохотная хибарка, граничащая с больничным парком. Кухня, две комнатки, ванная и веранда, застекленная и светлая. Везде стерильная чистота и порядок.
— Я в этом доме скоро семьдесят лет живу. Вот как после войны матери его дали, так я здесь и прожила свой век. Мать-то вдовой осталась, из шестерых детей только я да младший брат не погибли — оттого, что по малолетству на фронт не взяли. Остальные на войне полегли — старшие-то, и отец тоже в ополчении сгинул. Ну а мы вернулись из эвакуации, мать в больницу санитаркой устроилась, а здесь раньше сараи больничные были, да разрушились — ну, стены кое-где уцелели, а тут еще печь уцелела — сторожка была, значит. Вот мы этот домик и заняли. Кирпичи таскали — много их было, город разрушили бомбы да снаряды, а мы ходили в развалины с братом, кирпичи таскали сюда и черепицу, и так, что найдем — там котелок, тут сковородку или ведро. Мать работала, а мы тут дом строили как умели. Ну, к холодам в аккурат и выстроили. Только что бы мы вдвоем построили, дети малые? Помогли нам раненые, что лечились здесь, — дядя Степан, печником и каменщиком был до войны, сам из-за Урала, рука у него одна осталась, так он и ею приловчился, и Николая, брата моего, значит, печному делу обучил. Тот потом всем соседям печи-то складывал — понятливый был, страсть. Дядя Степан учит его и говорит: примечай, Колька, да смекай поскорей, тебе с этого ремесла хлеб будет, отца-то нет, чтоб научил, — так меня потом добрым словом вспомнишь. И прав оказался дядя Степан — вспоминали мы его не раз. А дядя Михей, плотник, — из Архангельска ажно! — учил плотницкому делу. Николай сметливый и рукастый был, хоть и малец совсем, но всему научился, а что перенять не успел — сам потом дошел. Жена за ним прожила — как песню пропела, хозяин, мастер на все руки, все в дом…
— Умер уже?
— Умер, голубка, умер… Десять лет уж, как нет его. Племянники мои приезжают иногда.
— И вы здесь всю жизнь работаете?
— Всю, как есть. Мать-то наша от туберкулеза померла, мне едва шестнадцать сровнялось, а Коле восемнадцать. Ну, я через год медицинское училище окончила, сюда в медсестры поступила, Коля после обучения в строители пошел — вот, считай, весь Александровск его руками отстроен. И свой дом построил — картинка! А я здесь осталась, замуж вышла за доктора здешнего, только он, болезный, недолго пожил — тоже туберкулез, с войны еще принес. Лечили его, конечно, да, видать, Господь ему недолгий век отмерил. Оставил меня Егор Кузьмич с двумя ребятами, двадцать семь лет мне было, и мальцам по семь лет. Не большие ребята, но и не малые.
— Близнецы?!
— Вот как твои, Ромка и Алексей.
— И где они?
— Оба в Питере живут, приезжают, почитай, каждые выходные — семьи у них, дети, внуки уже. К себе зовут жить, но я с места не стронусь, пока жива. Я тут при нужном деле состою, тут и останусь. Сама себе хозяйка, пока ноги носят и силы работать есть — с чего я к детям приживалкой пойду? Нет, неправильно это.
— А я думала…
— Думала, одинокая старушка — Матрона Ивановна? Нет, голубка моя, не бывает так, чтоб человек один был, люди кругом. Я сыновей одна подняла — не потому, что никто замуж не звал, а потому, что не хотела, чтоб чужой человек моим детям указывал. А потом снова вышла замуж — у Николая на работе познакомилась с его товарищем, он овдовел тогда, вот и сошлись. Его дети взрослые уже, жили далеко, он квартиру продал, деньги им отдал, а мы уж с ним здесь. Два года как схоронила его, теперь вот одна снова. Но люди кругом, работа-забота, скучать некогда. Дети, племянники, внуки — жизнь прожила, семя оставила, теперь вот людям помогаю, чем могу. Рассказывай, Олюшка, с чем пожаловала.
— Да я, собственно…
Ну как я ей расскажу? Она пожилой человек, как я сейчас начну, что переспала с Валерием, а раньше ведь с Богом вроде как договорилась, что вообще ни-ни? Глупость какая-то, и звучит дико…
— Никак сладилось у вас с Валерием-то?
Она хитровато смотрит на меня, взгляд озорной и умный. И я думаю о том, что никогда не смогу жить вот так легко и весело, довольствуясь тем, что есть, отдавая другим больше, чем оставляю себе, не ожидая ничего взамен. Наверное, я человек так себе.
— Да не то чтоб сладилось, но так вышло…
Сбивчиво объясняю ей, что в тот день, когда случился взрыв, просила Бога оставить мне Матвея и взамен пообещала, что не захочу больше ничего для себя — ни счастья, ни здоровья, ничего вообще. И как же теперь быть-то, если все получилось совершенно наоборот?
— Ну, вот тебе Господь и ответ дал.
— Как это?
— А так. Ты отреклась от себя, торговалась с ним, как в меняльной лавке, — я тебе это, а ты мне то. А Господь наш говорит тебе: я тебе все дам просто так, потому что ты моя дочь, разве родители с детьми торгуются? Вот, бери своего сына, он будет жив и здоров, я пошлю тебе людей, которые помогут тебе. И вот тебе мужчина, с которым ты будешь счастлива и выбросишь из головы глупости. Бери и будь счастлива, потому что я твой отец, и я хочу тебе добра. А ты, вместо того чтоб поблагодарить, подозреваешь Отца нашего в каком-то подвохе! Совести нет у тебя, Ольга, и характер гадкий, вот что! Пей чай-то, остыл, поди, совсем.
— Но как же…
— Это ты торговалась с Господом, а не он с тобой! Вот и бери то, что дает он тебе, и не жди подвоха, его нет. У тебя отец с матерью, когда покупали или дарили какую вещь или любовь давали свою, взамен просили что-то? Ну, кроме того, чтоб была хорошим человеком да жила честно?
— Нет…
— Так чего ж ты Господа нашего, который Отец всем нам, подозреваешь в этом? Эх, бестолковая ты девка, Олька, как есть, бестолковая!
— Но я совсем не собиралась ничего такого с Валерием…
— Ты-то нет, да судьбу свою и на коне не обскачешь. Все маешься по принцу своему заморскому? Ну, поглядишь, как оно будет.
— И как?
— А поглядишь. Ешь пирог-то, для тебя пекла.
— Как это?
— Да знала я, что придешь, сон мне был. Ешь, пирог-то заговоренный, на оберег от всякого зла и на победу над врагами. Вот когда все у тебя разрешится, придешь ко мне, всему тебя научу, чтоб ты по жизни шла не вслепую, а знала, что и откуда берется…
— То есть?
— Потом объясню, ешь пирог-то.
Я уже давно не пытаюсь понять то, что говорит мне Матрона Ивановна, а она наливает мне в чашку какой-то отвар и велит выпить.
— Раны на спине заживут скорей. А вот это на ночь как компресс положишь, следа не останется.
В марлевом компрессе какие-то травы в отваре. Я прячу банку с готовым компрессом в сумку — вечером сделаю как велено, старушка так беспокоилась обо мне, делала это зелье, так что сделаю, мне не трудно.
— Иди домой и перестань сомневаться. И сама измаялась, и Валерия, поди, измаяла, а ведь будет так, как по судьбе тебе положено, хоть что делай. Ступай, Оля, ждет Валерка-то.
Я ловлю такси и еду домой. Мысли путаются, столько всего навалилось, что я ума не приложу, как это систематизировать. А самое главное — мои подозрения насчет личности охотящегося на меня и детей гражданина — это всего лишь мои подозрения, я их пока ничем не могу подкрепить, потому что не знаю причины. А она есть, эта причина, и очень веская и материальная. Но я ее пока не знаю.
— Расскажешь?
Он смотрит на меня тревожно и ожидающе. Ему, похоже, совсем не нравится сидеть на скамейке запасных.
— Ага, расскажу.
Я расскажу, мне не жалко — но только о своем визите на Лахтинскую, а о разговоре с Матроной Ивановной промолчу. Тут толковать не о чем.
Он приготовил ужин — какие-то овощи в остром соусе. Мне любопытно, как он все это соорудил, но не настолько, чтобы спросить рецепт. Впрочем, ужин необычный, хотя квартира по-прежнему кажется мне чужой и гулко пустой — потому что нет детей.
— И что ты будешь делать?
— Не знаю, Валера. Пупсик прав, если бы дело было только во мне одной, то убрали бы меня, и все. Но дело в детях тоже, а значит, это либо очень личная месть — но тогда я не знаю, кто и за что, потому что все годы после смерти Клима я избегала любого человека, имеющего отношение к нашим прежним связям, а новых врагов не нажила. Да я и насчет старых сомневаюсь… Столько лет прошло, хотели бы отомстить — уже убили бы давно. Нет, Пупсик прав, это действительно чей-то внятный финансовый интерес. Но чей? У меня нет ничего, что стоило бы даже половины суммы, предложенной за нас киллеру.
— Может, ты об этом просто не знаешь?
— Валера, ну что значит — не знаю. Вот эту квартиру купил Клим, когда мы поженились. Купил на мое имя, кстати — он был старше на одиннадцать лет, и его деятельность была сопряжена с риском, он отдавал себе отчет в том, что может стрястись беда и мы с детьми будем обеспечены, по крайней мере, жильем. Но квартира не стоит таких денег.
— А что стоит?
— Да ничего у меня нет! Ну, драгоценности там… Дарил мне Клим много, и я их все сохранила, но они не тянут на заоблачную сумму. А больше ни у меня, ни у мальчишек ничего нет.
— Значит, о чем-то ты не знаешь, Оля.
— Ага. Я спать хочу, Валера. Помоешь посуду сам, ОК?
Я иду в ванную, достаю компресс, который выдала мне Матрона Ивановна, и укладываюсь на него спиной. Раны весь день болели, я терпела, но ощущение было, что вся спина воспалилась. Теперь пришло чувство, словно жар схлынул, облегчение оказалось таким мгновенным, что я даже застонала от наслаждения. Не знаю, что там за травы, но, видит Бог, мне реально стало легче.
В спальне горит ночник, постель уже разобрана, и я ныряю под простыни, ноги гудят от ходьбы, а чувство, что решение где-то на поверхности, не дает мне уснуть. Но надо просто отложить вопрос, потому что так я ни к чему не приду. На грани сна и яви моя голова отдохнет, отрешится от ненужного и второстепенного, и я смогу понять.
Только, похоже, отрешиться от второстепенного у меня не получится.
— Оль, подвинься маленько.
Я не привыкла спать в этой кровати не одна.
