Книга: Право безумной ночи
Назад: 16
Дальше: 18

17

Матвей все так же перевязан и подсоединен к капельнице. Машина едет осторожно, я держу его за руку и очень надеюсь, что Семеныч не соврал и Матвей поправится, потому что пока я этого как-то не вижу.
— Мам…
— Что, малыш?
— Не плачь… Не надо. Со мной все будет хорошо.
Разве я плачу? Наверное, плачу. Мой ребенок едва жив, и я знаю, что ему все время больно, — и ничего не могу с этим поделать. И сейчас мои дети сядут в самолет и улетят от меня за сотни километров — а я не могу полететь с ними, чтобы поддерживать их, заботиться о них, потому что какой-то больной ублюдок вдруг решил добыть мой скальп — и ладно бы только мой…
— Люша, ты плачешь?
Голос Марконова в трубке немного раздраженный. Он не любит проявления негативных эмоций, ему нравится, когда все гладко и ровно, я улыбаюсь и рассказываю ему что-то интересное и приятное. И если что-то плохо, он всегда старается исправить, как умеет и как считает нужным. Но есть вещи, которые он исправить не может. Например, исправить мое горе и отчаяние, и страх от разлуки с детьми, и пустоту, и тревогу. И он понимает это, и сердится на меня — но тут уж я ничего не могу поделать.
— Виталик, я никогда не расставалась с ними надолго… Как они там будут — одни? А если что-то пойдет не так, а меня не будет рядом…
— Люша, парни взрослые. Уймись. Все, хватит киснуть, с ними обоими все будет хорошо, ни к чему эти бабские стоны.
Он не понимает — или понимает, но не хочет принять, а это все равно. Он паршиво себя чувствует, когда рядом с ним такие эмоции, он создал свой мир, в котором никто не плачет, никто не тоскует, никто не взрывается в машинах и никто не умирает, и он оберегает этот свой мир от вторжения таких, как я — с проблемами, сомнениями, ощущением беды. Он зачем-то приручил меня — не знаю, зачем, и теперь ему неловко просто выбросить меня за пределы этого своего мира, но и грин-карту я там никогда не получу — так, гостевую визу, не более.
Но сейчас мне на это плевать. Мои дети улетают от меня слишком далеко, чтобы я могла спокойно думать об этом. И Матвей выглядит ужасно, и рука его все еще горячая от температуры.
— Мам…
— Что, малыш?
— Не переживай за меня. Я выживу.
— Я знаю, малыш.
Но я не знаю, как буду без вас обоих! Я с ума сойду от тоски и тревоги! Я уже схожу с ума. И когда я доберусь до того, кто мне все это устроил, я с него живьем кожу сдеру и буду наслаждаться его криками, продлевая его мучения. Потому что моя жизнь полетела вверх тормашками, а мои дети сейчас улетают от меня невесть куда.
— Мы с Дэном не пропадем, мам.
— Я знаю, но все равно.
— Мам, ты… Ты же боец. Не раскисай.
Я не боец. У меня просто выбора не было, и сейчас нет, потому мне пришлось взвалить на себя все это и тащить, тащить… Но я не боец, и если бы был жив Клим, я бы никогда не превратилась в лошадь.
И с вами бы не случилось того, что случилось.
Я плохая мать.
— Ольга Владимировна, как только ребята прилетят, с вами тут же свяжется представитель клиники, — Ершов в своем сером костюме кажется мне вампиром из сказки. — Все будет хорошо. Смотрите, самолет нас уже ждет.
Это небольшой самолет, около него стоит специальный трап. Матвея грузят на носилки и катят к трапу, Денька идет рядом, и я держу его за руку — я просто не в силах отпустить его. Их обоих. Я никогда не расставалась с ними. Я не знаю, как вернусь домой, в пустую квартиру. Я не знаю, как войду в их комнату, как буду жить там, где все связано с ними — а они будут невесть как далеко, и очень долго, я даже не знаю, насколько долго. И я ничего не смогу сделать, чтобы помочь им!
— Мам, пожалуйста…
— Что?
— Не плачь, — Денис вытирает мне лицо. — Я никогда не видел, чтобы ты плакала. Пожалуйста!
— Нет, конечно, нет. Не буду.
Мы поднимаемся в самолет — Матвея уже закрепили не то в кровати, не то на носилках, ему удобно, я это вижу, но…
— Мам, я позвоню. — Денис обнимает меня. — Не плачь, пожалуйста.
— Сынка, я не плачу. Это так что-то.
Я подхожу к Матвею и глажу его волосы — они уже начали отрастать, торчат смешным ежиком, и весь он худой, неузнаваемо израненный, но смотрит на меня уверенно и твердо.
— Мам, даже не думай ни о чем плохом.
— Нет, конечно. Ты… ты поправишься, обязательно.
Я хочу просто прижать его к себе и не отпускать, их обоих — но я не могу этого себе позволить. Они не должны видеть, что мне невыносима эта минута, что я сейчас не выдержу и стану просто кричать на весь мир, что я не знаю, как жить дальше, и не хочу их отпускать — и не могу не отпустить, потому что им нужно лететь. Без меня.
— Оля…
Я знаю, что должна сейчас выйти из самолета, оставив детей, и самолет увезет их от меня, и где-то там, далеко, чужие люди позаботятся о моих мальчиках. Потому что я не смогла.
— Да. Денька, ты все взял?
— Мам, поздняк метаться. Если что и забыл, там куплю.
Я обнимаю его, целую макушку — он знакомо пахнет, и отпустить его — их обоих. Для меня это сейчас худшее из зол, но я должна.
— Сынка…
— Мам, не надо так убиваться. Все будет хорошо.
Я делаю самую трудную вещь в своей жизни — выхожу из самолета. Спускаюсь по трапу, Валерий поддерживает меня под локоть, и со стороны это, скорее всего, жалкое зрелище — так, словно я калека или немощная. Но видит бог, если бы он этого не делал, я бы не смогла спуститься.
Самолет разбежался и взлетел, унося от меня моих детей.
— Оля, едем домой.
Домой? Это теперь не дом, а пустая коробка из-под дома. Домом эта конура была тогда, когда там жили мои дети — что-то мастерили, спорили, мусорили, забрызгивали зубной пастой зеркало в ванной и забивали стиральную машинку своими шмотками, таскали в свое логово тарелки с едой и шумели музыкой.
Теперь это не дом, а просто скорлупа. И тишина здесь такая неживая, словно дом уснул, впал в анабиоз. И я тоже хочу уснуть и проснуться, когда все уже будет позади.
Я иду в комнату близнецов. Здесь относительный порядок — последнюю неделю Денька жил в ней один, и ему, видимо, было странно и неуютно одному. На столе остались какие-то неубранные диски, на его кровати брошена майка — я прижимаю ее к лицу. Она пахнет моим ребенком, я укладываюсь в его кровать и прижимаю к себе эту майку. Мои дети пострадали из-за меня. Если бы я не была так занята своими переживаниями из-за Марконова, я бы занялась этой ситуацией гораздо раньше, и тот, кто собрался заполучить меня в качестве трофея, уже сейчас сам был бы трофеем.
— Оль, ты кушать будешь?
Это Валерий. Да, он не отгородился от меня, как Марконов, — он сочувствует мне и старается как-то облегчить то, что происходит, — но он не может. Ни он, ни Марконов — они понятия не имеют, что я сейчас чувствую. И я хочу, чтобы он убрался из моего дома и из моей жизни. Он стал лишним, инородным телом, и его присутствие в моей квартире делает ее еще более чужой.
— Нет, не хочу, спасибо. Валера, теперь ты можешь уезжать, тебе же надо на раскопки.
Он смотрит на меня, как на тяжелобольную, и мне неуютно под его взглядом. Я хочу остаться одна и поплакать, а он мешает мне. При нем я плакать не буду, это… неправильно. Достаточно и того, что я в аэропорту расклеилась и расстроила детей, рассердила Марконова и выглядела как истеричка. Хватит.
— Оль, зачем ты так?
— Как? — Я сейчас не выдержу и взорвусь. — Тебе же давно надо быть в Мексике, ты сам мне это говорил. Сейчас мальчишки в безопасности, ты вполне можешь ехать — и я не буду чувствовать себя виноватой из-за того, что порчу тебе карьеру.
И я наконец смогу остаться наедине с собой и всласть поплакать. Но тебе об этом знать не обязательно.
— Оль, я…
— Извини, мне надо в ванную.
Слезы душат меня, комом стоят в горле, болят в глазах и в груди, и если я сейчас не дам этому выход… Не знаю, что будет, но ничего хорошего. И мне совершенно нет дела до его обид и ранимой психики, потому что моя психика тоже, блин, не железная — и я одна среди всего этого, и я только что отправила своих детей за тридевять земель, а сама не смогла с ними полететь, и Матвею так больно, и Денька расстроен, и какая-то сволочь пытается зачем-то меня убить, и детей тоже, и все бы ничего, но я не знаю даже приблизительно, кто бы это мог быть — и какой я после этого аналитик, и что я за мать, если мои дети полетели куда-то без меня, а я…
Это я виновата, что Матвей пострадал. Что мои дети пострадали — я виновата, потому что я, вместо того, чтобы решать задачу, думала о Марконове. Это Бог дал мне понять, что мне все это не положено — был Клим, и больше никого не будет. Это я виновата!
Вода такая холодная, и одежда мокро облепила меня — плевать, чем хуже, тем лучше. Что я за мать, что я вообще за человек, если допустила все это?! И теперь Матвей так искалечен, и неизвестно еще, чем все закончится, и… слезы такие горячие, и голова моя сейчас треснет, и стены плывут перед глазами. А мои дети где-то в воздухе, а самолет может рухнуть — в любой момент. А если бы я не страдала фигней насчет Марконова, ничего бы этого не было.
— Ты с ума сошла!
Я никогда не думала, что он посмеет ввалиться вот так в ванную, но он посмел. Мне уже плевать на него, потому что все рухнуло — все, что я строила так долго, все, к чему я стремилась, — все рухнуло, накрыв обломками не только меня, но и близнецов. Я не знаю, что делать, я не знаю, куда идти, я в тупике, выхода из которого не вижу, и мне не с кем посоветоваться, не на кого положиться, я снова одна. И сейчас я понимаю, что это значит. В полной мере понимаю. Я понимаю, отчего люди боятся одиночества — потому что до этого я одна не была никогда. У меня были дети, а сейчас они так далеко.
— Оля, ты решила умереть от воспаления легких?
— Плевать. Оставь меня в покое!
— Ну, да. Как же.
Он закрывает воду и рывком выдергивает меня из ванной. Мокрая одежда трещит по швам под его руками, больно врезается в тело, раны на спине, едва зажившие, начинают саднить. Они зажили очень условно, эти раны, — но боль возвращает меня в реальность. Я сейчас так зла, что мне уже все равно, что я стою голая в собственной ванной и у меня зуб на зуб не попадает от холода. И чужой, абсолютно чужой мужик вытирает меня полотенцем и тащит в комнату.
— Отпусти меня немедленно!
— Ну, да. Вот прямо сейчас взял и отпустил, — он злобно фыркает. — Господи ж ты боже мой, до чего у тебя гадкий характер! Как твой первый муж тебя только терпел, поверить не могу, что ты никогда не доводила его до белого каления! Вот простыня, укутайся, сейчас принесу тебе чаю горячего, и немедленно спать. Ты сошла с ума — если он у тебя вообще присутствует. С чего ты принялась оплакивать своих пацанов? Они оба живы, а скоро будут и вполне здоровы, и незачем голосить, как на похоронах. Да, ты никогда не расставалась с ними, да, обстоятельства ужасны, но могло быть хуже, гораздо хуже, и ты это знаешь. А сейчас парни летят в Израиль, очень далеко от всей этой ненормальной истории, а мы тут тем временем постараемся решить проблему, и с чего ты принялась голосить, я в толк не возьму.
Он еще что-то бубнит, а мне холодно, так холодно, что чай в чашке кажется кипятком, но не согревает — меня бьет крупная дрожь, я не могу удержать чашку, да и пользы в ней нет. Кутаюсь в плед, но дрожь не унимается, словно внутри меня завелся кусок льда, заморозивший мою кровь, и я чувствую, что сейчас начну покрываться инеем — холод идет откуда-то изнутри, и его так много, что мне нипочем не выдержать…
Он прижимает меня к себе — его тело горячее, как печка.
— Руки ледяные… Оль, что происходит?
— Холодно…
Меня колотит дрожь, и холод скоро перекинется на все вокруг, я сейчас уже, видимо, буду превращать все вокруг в лед — вот как царь Мидас превращал все в золото.
— Да что ж такое!
Он приносит флягу и, разжав мне губы, вливает в меня какое-то спиртное пойло, которое немедленно превращается в лед в моем желудке. Похоже, холод решил, что мне было слишком тепло.
— Прижмись ко мне.
Я прижимаюсь — он горячий, я пытаюсь согреть руки, а они никак не согреваются, и я не знаю, как это остановить — похоже, ледниковый период настиг меня, и сейчас мне только ореха и белки не хватает. Я представляю себе, как белка примется скакать по мне со своим орехом, и меня душит смех — ну, не могу остановиться, никак! Мы этот мульт смотрели с детьми не раз, и всякий раз эта идиотская саблезубая белка с ее желудем и выпученными глазами вызывала у нас взрыв смеха…
Он целует меня — я пропустила момент, когда надо было остановиться, и он жадно целует меня, и холод, что поселился внутри меня, похоже, заканчивается — потому что он целует мою грудь, его руки очень свободно начали вдруг путешествовать по моему телу, и… Происходит то, что не должно происходить, но остановить это я уже не могу, потому что дрожь, сотрясавшая мое тело, уходит, но на смену приходит совершенно другое, и это неправильно, потому что у меня с Богом договор: никаких больше мужиков. И если я сейчас это не остановлю, кто знает, что будет с моими детьми — ведь я нарушу договор!
Но, наверное, легче остановить танк, чем этого парня. И он знает, что делает — мое тело за столько лет уже позабыло, как это вообще бывает, но секс, похоже, как езда на велосипеде — сколько бы ни прошло времени, ты все равно вспомнишь. И его требовательные ласки превращают мое тело в пылающий факел, и я уже не хочу останавливаться, и в этом нет ничего правильного или рассудочного, и я потом сто раз об этом пожалею, но останавливаться я не хочу. И когда сладкая судорога сотрясает нас обоих, я не хочу думать… ни о чем. Видит бог, я этого не хотела и не планировала, но так уж вышло.
— Мне в ванную надо.
Он прижимает меня к себе с твердым намерением не отпустить.
— Оль, лежи спокойно. Ты уже была в ванной — едва в ледышку себя не превратила. Ну, что с тобой, малыш?
— Ничего. Не надо мне было делать это, лежа на спине.
— Черт подери, я совсем забыл… Сейчас обработаю раны.
— Я сама.
— Лежи спокойно. И перестань пинать себя, если что — инициатива была всецело моя.
— Ага.
Не рассказывать же ему о моем договоре с Богом, он не поймет. Наверное, я могла бы рассказать Лариске, но она тоже не поймет, а больше у меня и нет никого. Как-то так я прожила на свете, что не завела ни друзей, ни закадычных приятелей. После того, что сотворил Артур, я больше никого к себе так близко не подпускала.
— Оль, перестань кукситься. Давай поспим. Тебе надо поспать.
Мне надо сейчас носом землю рыть, решая, что дальше делать, а я лежу голая в постели неизвестно с кем, а мои дети…
Сотовый загудел — я схватила его, так и есть, звонит Марконов.
— Люша, парни прилетели, уже оба в клинике, Матвея сегодня осмотрят и наметят план лечения. Он перенес полет хорошо — ну, насколько это возможно в его состоянии, и я думаю, все с ним будет в поряде. Люша, ты меня слышишь?
— Да, Виталик, слышу. Спасибо тебе, я…
— Все, пока, некогда мне. Созвонимся.
Где-то там фоном его разговора звучит женский смех — я так понимаю, это его испанская «смешная» телка. Ну что ж. Значит, она ему подходит больше.
— Виталик, один вопрос можно?
— Да, спрашивай.
Женщина на заднем плане что-то кричит, голос у нее какой-то противный и визгливый. Так ему и надо, болвану.
— Виталик, почему ты спросил меня об Артуре Прохорове?
— Люша, было одно интересное обстоятельство, сейчас недосуг рассказывать, я Ершову велю, он объяснит. Все, мне пора, пока.
— Пока, Виталик.
Он отключает связь, а я молча пялюсь в стенку, сжимая в руке сотовый. Что-то он мне недоговаривает, Марконов, уж настолько-то я его знаю, чтобы понять — он что-то мне недоговаривает.
— Оль, если ты думаешь, что я тебя ему отдам, значит, ты сошла с ума.
— Ты не можешь на это повлиять.
— Еще как могу! — Он обнимает меня и прижимает к себе. — Оль. Все, игрушки закончились. Давай попробуем что-то построить. Как мы уже выяснили, у нас полно точек соприкосновения: мы вполне мирно можем сосуществовать в одной квартире, я нашел общий язык с твоими сыновьями, и у нас отличный секс. А еще меня не пугает твоя привычка стрелять в людей. Это немало. А теперь ты поспишь, и мы потом сядем и подумаем, что же нам делать дальше, хорошо?
— Тебя же ждут в Мексике.
— Ничего, на мой век раскопок хватит, не те, так другие подвернутся. А женщина мне нужна конкретно эта, так что раскопки я пока подвину в приоритетах.
— А потом скажешь, что из-за меня у тебя не сложилась карьера.
— Моя карьера сложилась давным-давно, такой удар она выдержит. А моя личная жизнь не сложилась, и сейчас я пытаюсь ее сложить, а ты упираешься рогом. Как он тебя называет — Люша? Собачья кликуха какая-то, а не имя.
— Много ты понимаешь.
— Спи, Ольга Владимировна. А то давай повторим приятный опыт, я не против.
Да я вижу, что не против. Но я против. Потому что я не должна была все это позволять, а теперь… Я нарушила Договор, и кто знает, что теперь Бог со мной сделает — и если со мной, то пусть делает, что хочет, но не с моими детьми. А ведь наказать меня больнее всего можно только через детей.
— Нет, воздержимся. Валера, ты иди к себе, а я…
— Все, Оль. Никаких «к себе» — я буду спать рядом со своей женщиной, и точка.
— Ты решил со мной поспорить?
— Я тебе не говорил, что я диктатор?
— Нет, но меня этот вопрос не интересует. А ты…
Разгорающуюся ссору прерывает мой сотовый.
— Мам, у нас все ОК.
Это Денька, и я так рада слышать его, тревога моя становится чуть меньше.
— Денечка, вы как?
— Мам, все хорошо. У них тут при больнице есть гостиница, меня поселили там — номер отличный, кормежка просто отпад. Мэтта сейчас обследуют, меня тоже сегодня осмотрят врачи. Был человек от Марконова, выдал мне карточку — ну, кредитную, если что-то купить надо. Мэтт в порядке, весь полет проспал, док говорит, что это хорошо. Они уже созвонились с Семенычем, о чем толковали — не знаю, но похоже, что нам с Мэттом быть здесь долго.
— Как же они толковали?
— А по-русски, здесь многие говорят по-русски.
— Сыночка, ты там не ходи по улицам особо и не…
— Мам, пока мне и некогда, в общем. Я вот что сказать хотел. Я вычислил айпишник того парня, который присылал письма киллеру, чей ноут ты мне отдала. В общем, айпишник динамический, но есть способ вычислить, откуда идет сигнал, я тут в больнице подключился к их серверу. В общем, товарищ, который писал послания на этот ноут, сидит у нас же, в Александровске, улица Патриотическая, пятьдесят два, корпус А. Я посмотрел в Интернете — там находится бар «Козырная семерка».
Похоже, все дороги ведут меня в бар «Козырная семерка» — визитка в кармане мертвого киллера явно не случайность. Потому что некий Пупсик выдал мне точно такую же информацию. И теперь Денис нашел соответствие айпи-адреса. Пора поинтересоваться этим заведением.
— Мам, все, мне пора идти. Я напишу тебе на мыло и позвоню еще, ты только не плачь и не расстраивайся. С нами все будет в порядке теперь, ты бы видела эту больницу!
— Сынка, все равно будь осторожен!
— Мам, я всегда осторожен. Главное, ты не наломай дров. Все, пока, Валере привет передай. Я рад, что он остался с тобой.
Он отсоединяется, а я сижу на кровати и думаю о том, что мне пора бы заняться делами — в них уже мыши завелись, блин.
— Тебе привет от Деньки.
— Я слышал, — он проводит рукой по моей спине, дотрагивается до рубцов. — Это мы зашлифуем, даже видно не будет.
— Да мне плевать.
— Ну а мне — нет. Я хочу, чтобы моя женщина могла носить открытую одежду.
— Я и так смогу, плевать мне, кто там что подумает.
— Не ершись. Едем в бар «Козырная семерка»?
— Нет. Ты что, не понимаешь, что если мы вот так туда заявимся и примемся расспрашивать, то живыми оттуда не выйдем? Если это точка, где собираются люди определенной профессии, действовать надо иначе. Я позвоню по тому телефону, что дал Пупсик, и…
— Профессии? Убийство — это профессия? С каких это пор?
— Перестань пузыриться! Убийство было профессией всегда, тебе ли, изучающему эпохи, этого не знать. И пока будет спрос — будет и предложение, и нам с тобой это может не нравиться, но от этого ничего не изменится. Всегда есть люди, готовые платить за смерть.
— И ты считаешь, что это нормально?
— То, что я признаю этот факт, не означает, что я это одобряю. Я просто признаю, что это так, не больше и не меньше. В данном случае нам нужен кто-то из гильдии убийц по найму, и я собираюсь позвонить одному своему знакомому. Иначе нам не выйти на человека, который все это держит в руках. И голос этого человека я знаю, так что не спутаю ни с кем.
— Ты мне что-то не сказала о том, что произошло в тот день, когда Серега приходил к тебе?
Конечно, я многого тебе не сказала, а ты позабыл спросить, потому что тебя больше всего волновало в тот момент предательство твоего брата и то, что твой папаша оказался убийцей. И, конечно же, ни ты, ни Денька так и не поинтересовались, какой же у меня был альтернативный план. Я основательно запудрила вам мозги, вывалив кучу информации, скрывать которую не было смысла, но не сказала ничего из того, что собиралась утаить от вас обоих.
— Валера, перестань возмущаться. Если я что и не сказала, то не потому, что не доверяю тебе, а потому что не было смысла тебя во все это посвящать.
— А сейчас есть смысл?
— И сейчас нет. Но поскольку мирным путем спровадить тебя в Мексику мне не удалось, а я в ближайшее время вынуждена буду сделать кое-что, что тебе не понравится, — то нужно тебе сказать. Раз уж так вышло.
— То есть раз у нас случился секс и все вышло из-под твоего контроля?
Секс в данном случае не имеет никакого значения. Просто нужно немного исправить первоначальный план, включив в него еще одну фигуру, только и всего.
— Вот именно. Раз уж все так случилось, стоит быть откровеннее.
Потому что ты послужишь наживкой — твой папаша должен выйти на связь, обязательно. И тогда те, кто следит за мной, предпримут некоторые шаги, а тот, кто заинтересован в моей смерти, вынужден будет проявить активность, которую я обнаружу. Потому что я, похоже, знаю, кто мне пытался организовать тихую смерть в больнице. Правда, пока не знаю, зачем.
Назад: 16
Дальше: 18