Глава 11
В то лето, когда мы с Игорьком приехали на каникулы в Телехово и начали искать приключения, все изменилось для меня окончательно. Думаю, если единожды прикоснешься к смерти, она остается с тобой навсегда. Она входит в тебя, и тогда восприятие меняется, начинаешь ценить вещи, о которых раньше и не думалось.
Мы больше не ходили в Ракитное – было очень страшно, даже Игорь это признал, хотя и смеялся над «бабьими предрассудками». Ну, предрассудки там или что еще, а только Ракитное стало для нас своеобразным табу. Но имелась куча других возможностей для поисков тех самых приключений.
Я осторожно расспрашивала бабушку о войне, о местах боев, гремевших когда-то вокруг, а она охотно рассказывала – ведь раньше внучка не интересовалась такими вещами. И я тогда совсем по-другому увидела ее: моя бабушка, всегда ласковая и улыбчивая, выжила среди ужаса и смерти, была свидетелем такого, о чем я даже думать не хотела, – расстрелов людей, сожжения в школе детей. Она пряталась от смерти – и выжила. А иначе не было бы на свете меня, и Игорь бы не приехал в Телехово, а тихонько спятил бы, лежа на кровати, или покончил с собой. Именно тогда я поняла, насколько все мы связаны между собой.
Август уже добирался до середины, когда болотные черти, никак не иначе, занесли нас на Ганино болото, которое раскинулось километрах в тридцати от нашей деревни и тянулось в Полесье. Более отвратительного места мы до сего времени и не видели, но твердо решили, что именно там нам надо поразведать.
Оставив велосипеды в кустах, мы еще пару километров продирались сквозь заросли. Чем ближе становилось болото, тем ниже становились деревья, и вид у них был словно больной – чахлые, корявые кустики торчат из мутной воды, на поверхности которой белеют соцветия каких-то цветов, и воняет гнилью.
– Что здесь может быть? – ворчу я, провалившись по щиколотку в липкую грязь. – Если тут что-то и было, его давно накрыло болото.
– Ань, ты поосторожней… – Игорь помогает мне вылезти на сухое место. – Дед Мирон говорил, что вон на том острове немцы строили бункер. Вот и поглядим, что там.
– Нет, ну какой бункер? Болото вокруг!
– Дед Мирон сказал, что тогда здесь не было болота, оно подступило сюда только после сорок восьмого, когда повернули русло Росани. А до войны здесь был хутор, хотя болото было недалеко. Я деда обо всем расспросил.
Дед Мирон – признанный авторитет. Он единственный из мужчин не воевал в регулярной армии, потому что в тридцать девятом ему на охоте прострелили ногу и ее пришлось отрезать. Но протез не помешал ему уйти в партизаны. В молодости дед был очень вспыльчивым и только с возрастом стал немного поспокойнее. Но только немного, потому что баба Леся не раз ругалась с ним, когда он под горячую руку бил тарелки.
Именно около него и «бросил якорь» Игорь. Дед Мирон рассказывал ему о прежних делах охотно, потому что своих детей у них с бабой Лесей не было, и дед всегда привечал чужих. С Игорем они стали такими друзьями, что все просто удивлялись.
Никто лучше деда Мирона не знал окрестные болота и леса. У него даже старая карта сохранилась, и я сама видела на ней кружок с надписью: Ракитное. Теперь многого, что обозначено на этой карте, уже не найти. Тисва исчезла, Ганин хутор тоже – везде болота. Такая уж вышла мелиорация, когда повернули русло Росани. Кто-то что-то неправильно подсчитал, вот и выросло болото.
– Мы к тому бункеру даже не доберемся. Смотри, где остров, а где мы, – продолжаю я возражать, но все же тащусь за другом.
– Добредем как-нибудь, тут неглубоко и не сильно засасывает. – Игорь прыгает на кочку, брызги гнилой воды и ошметки грязи летят в разные стороны. – Ань, не дрейфь.
– Кто дрейфит-то? Но я не люблю болота, здесь жабы и всякое такое.
– Подумаешь, жабы! Малыш, жабы не кусаются. А вот болотные черти…
– Дурак!
Но небольшой островок приближается. И оказывается не таким уж небольшим. Холм, заросший ивняком. Я чувствую страшную усталость и с усилием вытягиваю ноги из грязи, которая разочарованно хлюпает. И чего мы сюда полезли? Бункер какой-то… Ну, кто стал бы строить бункер где-то на отшибе? Ведь даже и во время войны болото было совсем рядом.
– Есть охота. – Игорь снимает с плеч рюкзак. – Баба Леся пирожков дала, давай перекусим.
– Тебе бы только есть…
Я снова ворчу, но так, для порядка. Потому что постоянно подначиваю Игоря из-за его аппетита. Пирожки, которые печет баба Леся, это нечто выдающееся. А она, как и дед Мирон, так прикипела сердцем к Игорю, что почти каждый день разжигает уличную печь, и тогда по всей улице плывут ароматы пирогов – с яблоками, сыром, вишнями, маком… Дети бегут на эти запахи, и доброе лицо бабы Леси светится от радости.
Бабушка мне рассказывала: в войну юная Леся пряталась от полицаев, потому что отец ее был председателем сельсовета. Пряталась на болоте, осенью, несколько дней в холодной воде провела. Ее, уже полумертвую от холода, нашел Мирон Опрышек и привел в партизанский отряд. Девчонку отогрели, вылечили, но что-то сломалось в ее теле, и потом, когда стала взрослой и вышла замуж за Мирона, детей она родить не смогла. Так и говорит теперь баба Леся: «Война забрала моих детей».
С Мироном они прожили хорошую жизнь, вырастив троих осиротевших племянников. Те приезжают к ним, привозят своих детей, и зовут их отцом и матерью. Да и соседские ребятишки приходят – послушать, что рассказывает дед, полакомиться знаменитыми пирожками. И теперь мы сидим на какой-то колоде и едим пирожки. Баба Леся упаковала их десятка три, не меньше, лишь бы ее любимчик Игорек не отощал.
– Тут все так затянуло, что ничего мы не найдем. Того и гляди, на гадюку наступим. То-то радости!
– Ань, не бухти. – Игорь протягивает мне эмалированную кружку с компотом. – Если будет опасно, не полезем. Но посмотреть стоит. Пошли давай, хватит сидеть. Уже и возвращаться скоро, что ж время терять.
Я о «возвращаться» даже думать не хочу, потому что связываю эти слова с отъездом. А мне так хорошо в Телехове, я здесь такая спокойная и счастливая, как нигде, и каждый год у меня истерика от того, что нужно уезжать. Но уезжать приходится. И потом осенью, зимой, весной в мои сны приходит Телехово: я бегу, бегу по теплой дороге, засыпанной хвоей, замирая от счастья – как хорошо, что школа и город мне просто приснились. А когда просыпаюсь, меня лучше не трогать, так мне горько и больно. Я становлюсь злая и несчастная. И могу сделать что угодно.
– Не хочу назад, в город.
– Малыш, я тоже не хочу. Мне кажется, что город просто приснился – и представить не могу, что снова увижу двор и всех наших… Что они понимают? Я бы охотно так и жил здесь, у деда.
– Я когда-то просила родителей, чтобы не трогали меня, позволили остаться в Телехове, а они только посмеялись, и все. Мама говорит, я не понимаю, что для меня лучше.
– Если бы я раньше знал, кактут… Мы ведь немного даже посмеивались над тобой… Ой, нет, не бей меня! Мы же по-дружески. Теперь-то ясно, каким я был дураком. Потому что вернуться в город мне сейчас… невыносимо.
Мы умолкаем, слушая тишину. Шумят камыши, квакают лягушки, где-то вдалеке крякает утка, в кустах тоненько и пронзительно пищит какая-то птица. А у меня на душе тоскливо. И хочется плакать, потому что сегодня уже десятое августа – осталось всего две недели счастья.
– Дай мне еще пирожок.
– Вот, а надо мной смеялась…
– Я не хочу возвращаться туда!
– Я тоже. – Игорь берет меня за руку. – Знаешь, мне кажется, что я только сейчас начал все правильно понимать. Я так благодарен тебе за то, что ты показала мне все это… Тихо! Кто-то плывет, слышишь?
Да, мы оба уже хорошо знаем звуки, которые могут здесь быть, чтобы сообразить, что к ним добавился еще один – тихий плеск воды от весел.
– Лодка. Плоскодонка. – Игорь поднимается и осторожно выглядывает из зарослей. – Плывет со стороны болота. Ань, надо спрятаться – кто знает, что за люди. Видимо, они от Росани через плавни вышли сюда.
Игорь берет рюкзак, я оглядываю место, где мы сидели – трава немного примята, но незаметно, если специально не присматриваться.
Пригибаясь, ныряем в заросли ивняка, растущего по склону острова-холма, – осторожно, стараясь не колыхать ветки. Игорек прав, люди разные бывают, и кто может знать, кто там плывет, что им здесь надо и что придет в их голову при виде нас. Хорошо, если это просто охотники.
– Осока колется…
– Тсс!
Мы замираем. Может, проплывут мимо? Нет. Слышно, как лодка причалила, потом громкий всплеск и грязное ругательство. Ага, парень не местный, потому что не умеет выбираться из плоскодонки, шлепнулся в болото. А вот я умею. Все местные тоже. И Игорь научился.
– Тише ты, чего шумишь?
Другой голос, тяжелый и неприятный.
– Тут все равно, кроме жаб, нет никого. Черт, намочил штаны, и в сапоги залилось…
– Ничего, сейчас тепло, высохнешь. На вот, глотни.
Из зарослей прямо на нас выходят двое мужчин: один молодой, ненамного старше нас, невысокий, с маленькими черными глазками, в брезентовых штанах, потемневших от воды, и в высоких сапогах. За плечами у него рюкзак, из которого торчит рукоять лопатки. Второй – коренастый, пожилой, пожалуй, постарше моего дедушки, с холодными светлыми глазами и седой копной кудрявых волос. Он тоже в высоких резиновых сапогах, брезентовых штанах и штормовке, с туго набитым рюкзаком. Выглядит аккуратным и подтянутым. Его глаза с подозрением осматривают окрестности, и я сразу как-то понимаю: взгляд у него такой больше по привычке, чем от того, что он чувствует наше присутствие. Мне не знакомы эти люди, хотя я практически всех вокруг знаю. Но старик ведет себя уверенно, словно здешние места ему хорошо знакомы. Вероятно, так оно и есть.
– Ты место-то найти сможешь? – Молодой, чиркнув спичкой, закуривает. – Столько лет прошло, немудрено и забыть.
– Говори, да не заговаривайся! – Старик презрительно кривит тонкие губы. – Годы тут ни при чем. Видел бы ты то, что видел я… Ладно, хватит болтовни. Давай копать.
– Что, прямо здесь?
– А ты как думал? Вон там видишь бетонные развалины? То так, для отвода глаз, построили и взорвали. А настоящий вход здесь. Копай!
– Как скажешь…
Молодой берется за лопатку и начинает рыть, отбрасывая грунт вниз со склона холма. Лезвие звякнуло о что-то твердое, и парень удвоил усилия.
– Тут вроде люк!
– Знаю. Расширь яму.
Старик достает такую же лопатку и начинает копать с другой стороны. Вдвоем мужчины действуют энергичнее, раскоп быстро увеличивается, и мы, немного подавшись вперед, видим, что из-под мокрого торфа уже видна бетонная стена, а в ней дверь, как в погребе, тоже бетонная.
– Мы все равно этот люк не поднимем вдвоем, тут кран нужен. – Молодой вытирает вспотевший лоб. – Взорвать придется.
– Не мели ерунды, взрыв услышат. Да и не поможет здесь взрывчатка, качество не современное, немцы умели строить. Немцы – люди серьезные, качество для них превыше всего. Бункер не нынешние инженеришки-партачи, попавшие в институт за кусок сала и ничему не научившиеся, делали.
– Может, там все давно намокло – видал, болото кругом.
– Хотя бы и океан! А внутри все осталось так, как немцы оставили, уходя. Видать, вернуться думали, да видишь, как повернулось…
– А тебе что, жаль?
– Жаль. Я при них хозяином был бы, уважаемым человеком. Подсоби, надо люк приподнять.
Он вынул из своего рюкзака трос со стальным крюком и карабином, зацепил за скобу, торчащую из двери. Вдвоем мужчины схватились за трос и потащили. Бетонная плита подалась вперед, открыв глубокий паз. В нем, к нашему удивлению, светились кнопки. Старик потыкал в них пальцем, и где-то в глубине холма раздался гул.
– Отойди! – Седой оттолкнул напарника.
Склон холма поехал вверх, посыпались торф и трухлявые ветки. Стала видна широкая бетонная дорога, идущая в холм под углом, а посередине ее рельсы.
– Видал? Ни пылинки тебе, ни ржавчины, все работает.
– Да, сила!
Старик шагнул в глубину. Свод высокий, такой, что и грузовик, пожалуй, проедет. Мы с Игорьком, почти забыв об осторожности, придвигаемся к краю зарослей.
– Сейчас открою ворота. Генка, отойди в сторону и не вздумай визжать.
– Василич, обижаешь!
– Пасть закрой. Я тебя предупредил.
Весь проход занимают ворота. Старик снова нажимает на кнопки, слышно шипение, словно в автобусе открываются двери, и створки скользят в стороны.
Внутри бункера зажигается свет, и мы слышим испуганный вскрик молодого:
– Что? Что это?
Паника в его голосе настоящая, и мне тоже становится страшно. Что парень там увидел?
– Я тебя предупреждал. Не прекратишь визжать, присоединишься к ним.
– Но это…
– Пленные, которые строили бункер. Вывезти их, чтобы перебить в другом месте, времени не оставалось, болото тогда находилось далековато отсюда, а мусорить рядом не хотелось. Объект должен был оставаться полностью секретным, поэтому их пустили в расход прямо здесь. Большинство тел сбросили в шахту, тех же, кто грузил платформы, бросили тут. Ишь, выглядят почти как новенькие! Хорошая вентиляция.
– Но здесь не только…
– А ты как думал? Пленных не хватило, подвезли несколько машин с заключенными из городской тюрьмы. У немцев ничего даром не пропадало, рачительная нация. Отойди, ты мне свет загораживаешь, не вижу кнопок. Да не дрожи, все давно мертвые. Живых бояться надо, а эти тебе уже ничего не сделают.
Меня начинает бить дрожь. Я догадываюсь, чтотам – куча тел расстрелянных, которые за столько лет не истлели.
– Игорь, бежим отсюда!
– Не получится. Идти долго, они услышат плеск.
Да, мы брели по болоту минут сорок, нащупывая путь. И шли громко, медленно, рассчитывать, что обратная дорога будет легче и займет меньше времени, нечего. А к тому же мне любопытно, что еще есть в страшном бункере. Только я туда ни за какие коврижки не полезу, пока эти двое на острове. Потому что молодой парень еще ничего, а вот старик… В нем чувствуется хищник, страшный и безжалостный, заметь он нас здесь – убьет не раздумывая.
– И что делать?
– Сиди тихо. Они уйдут, и тогда мы…
Страшный крик разорвал тишину, прокатился эхом под бетонными сводами – и стих. Затем грохнул выстрел, что-то упало с металлическим лязгом, потом раздался глухой стук, как будто человеческое тело рухнуло на пол. Мы замерли, вцепившись друг в друга. Но больше ничего не происходит, тишина, как потревоженная ряска, сомкнулась над островом.
– Идем. – Игорь вынимает из рюкзака лопатку и эсэсовский нож, найденный в Ракитном, и делает шаг в сторону открытых ворот. – Ты тоже возьми лопатку.
– Зачем?
– Ань, мы никогда себе не простим, если не пойдем сейчас туда.
– А пойдем – тоже пожалеем.
– Если жалеть придется в любом случае, то пусть хоть польза какая-то будет.
Конечно, он прав, но мне все равно не хочется лезть в бункер. Я боюсь того, что могу там увидеть, боюсь старика. Я хочу домой, в бабушкин двор, заросший травой и вишняком, с качелями и колодцем. Все это кажется мне страшно далеким, почти нереальным. Так странно, что каких-то три часа назад мы были там, и я тискала толстого рыжего кота Мурзика, бабушка мыла банки для консервации, а дедушка собирался идти за травой для кроликов. Вот так иногда меняется жизнь – за какие-то минуты становится другой, безвозвратно и страшно.
– Ань, если не хочешь, оставайся здесь. Я понимаю, ты все-таки… девочка. Что вынесу – поделим пополам, по-честному.
– Не мели ерунды! Собрались, значит, пойдем. Выдумал тоже – девочка…
Мало ли что может случиться, что я тогда стану делать? Нет, вдвоем влипли в эту историю, значит, так тому и быть.
– Ты уверена?
– До вечера тут рассиживаться станем? Идем.
Мы ступаем на бетонную дорожку. Она выглядит как новая, только мусор нападал, когда плита поднималась. Внутри горит свет – неяркий. Или так кажется после летнего дня? Прямо у входа в луже крови старик. Кепка слетела с его головы, штормовка расстегнута, клетчатая рубашка выбилась из-под ремня. Голова вывернута так неестественно, что сразу понятно – он мертв, и я чувствую облегчение. Я очень боялась старика, и то, что тот умер, меня радует.
Запах уже рассеялся, но не совсем. Наши глаза привыкли к освещению, которое льется из круглых светильников, расположенных по периметру огромного квадратного помещения. Слева стоят три танка и какой-то автомобиль, накрытые брезентом. Дальше, возле стены, штабелями ящики, еще дальше – рельсы, четыре вагонетки, загруженные чем-то и тоже прикрытые зеленым брезентом.
– Собирались вывезти, да не успели.
Игорь заглядывает в вагонетку. Опять же ящики, только металлические, опломбированные. Явно тяжелые. В них, наверное, что-нибудь интересное.
– Не смотри туда! – предупреждает мой друг.
Но я уже увидела. Пыталась не смотреть, а голова как-то сама собой повернулась. Справа, у самой стены, где нет ни техники, ни ящиков, громоздятся тела. Похоже, не один десяток. Они мумифицировались – видимо, в бункере и правда хорошая вентиляция. А сколько же их в шахте, о которой говорил старик?
Страх как-то сразу покинул меня. Я должна увидеть все, чтобы запомнить. Навсегда запомнить их. Это все, что я могу для них сделать.
Игорь идет рядом. Думаю, он тоже не боится.
– Вот ведь гады…
Это у него на одном дыхании вырвалось, а я бы другими словами сказала. Чего только люди не творят друг с другом! Говорят, что бог посылает нам испытания, и война – тоже испытание. И вот сейчас я поняла, в чем смысл испытания войной – не скатиться в пучину жестокости, до утраты всего человеческого в себе.
– Глянь, тут и дети…
Одежда убитых стала серой от пыли и засохшей крови. В какой-то момент процесс тления прекратился, и тела превратились в мумии, плоти на них осталось достаточно, чтобы рассмотреть лица, раны от пуль. Вот женщина, молодая, темные волосы заплетены в косу, прижимает к себе мальчика лет пяти. Обоих срезало одной автоматной очередью, но, даже падая, она не выпустила из рук своего ребенка. Мужчины в истлевших гимнастерках, превратившихся в лохмотья задолго до их смерти. Кто-то босиком, кто-то в разбитых ботинках.
– Что ты делаешь?
– Полотенце в рюкзаке… надо прикрыть…
– Малыш, им уже все равно.
– А мне – нет. Их нужно похоронить.
– Как ты это себе представляешь?
– Выкопаем яму где-то здесь и перенесем по одному. Все равно здесь никто не бывает, а скоро болото сюда не пустит.
– Ань, тут работы до конца лета.
– И что?
– А ничего. Оставим как есть – это их склеп.
– Может, стоит сообщить о бункере?
– Кому?
– Ну как – кому? Властям, милиции. Да мало ли! И пусть они позаботятся о мертвых. Может, кто-то даже опознает родственников.
– С ума сошла! Это же секретный объект, нас годами будут таскать в КГБ и другие такие же веселые конторы. И все, считай, наше будущее определено. А еще могут сделать так, что мы просто исчезнем – чтоб не болтали лишнего. Зависит от тайн, хранящихся в ящиках.
– Что ты такое говоришь!
– Говорю как есть. Ань, ты наивная, как маргаритка. – Игорь смотрит на меня с нежной грустью. – Ты разве не понимаешь, что мы сейчас нашли? В ящиках ценности, документы, фашистский архив, но главное – многие за него до сих пор готовы на все.
– Кому нужны старые бумажки, после стольких-то лет?
– Ты не понимаешь, а объяснять не время. Потом поговорим. Нужно посмотреть, куда подевался тот, второй.
А я и позабыла о молодом парне! Как же ему удалось убить пожилого напарника? Меня ужасно пугал страшный старик, и, обнаружив его мертвым, я совершенно упустила из виду, что его спутник все еще где-то здесь, в бункере.
– Смотри, вон там, за ящиками… – Игорь отстраняет меня. – Возможно, он еще живой…
Я вообще перестала понимать, что происходит. Все пошло кувырком, Игорь говорит ужасные вещи. Я его не узнаю, словно это не тот парень, с которым мы семь лет дружим, а кто-то чужой, взрослый и опасный.
Тем временем Игорь наклоняется над телом, потом опускается на колени. Я подхожу ближе и вижу, что парень действительно жив, но истекает кровью – рана, видимо, на спине. И вдруг слышу его хриплый голос:
– Ножом ударил, сволота…
Я отшатываюсь. Глаза раненого закрыты, на лице проступили синюшные пятна, кровь стекает из уголка рта.
– Пить…
Бросаюсь к рюкзаку – в нем фляга с водой. Игорь приподнимает его голову, я подношу к губам фляжку – и только сейчас замечаю, что в правой руке у него зажат небольшой пистолет.
– Вообще-то, наверное, нельзя пить, это может вам повредить. Мы сейчас позовем кого-нибудь…
– Нет, мне уже ничего не повредит. – Раненый разжимает ладонь, пистолет остается на полу, а его рука останавливает меня. – Сядь. Вы оба сядьте.
Глаза у него воспалены, бледность сделала лицо сероватым, и я понимаю, что уже все, ему не выжить, а потому сажусь рядом. Игорь тоже усаживается, подсунув под голову парня свою куртку. А тот берет флягу у меня из рук и делает глоток.
– Теперь я понимаю анекдот о стакане воды.
Улыбка кривит его синеватые губы. Он старше, чем казался на первый взгляд, ему, может быть, лет тридцать. Ужас какой, человек умирает у нас на глазах, а мы сидим и смотрим. Но выхода нет.
– Слушайте сюда. – Слова вырываются у него с жутким клокотанием. – О том, что вы здесь были и все это видели, никому никогда не говорите. Никому и никогда! Найдете у старика записную книжку и, выходя, нажмете код – на первой странице восемнадцать цифр. А потом забудьте о бункере.
– Но…
– Молчи, я могу не успеть все сказать. – Раненый сжимает мою ладонь и снова делает глоток. – Как вас зовут?
– Меня Игорь, ее – Аня, мы из деревни Телехово.
– А я Максим Иванович Круглов, майор КГБ. Большего вам не нужно знать. Я так понимаю, вы где-то прятались?
– Услыхали, что кто-то плывет, вот и подумали…
– Правильно подумали. – Круглов снова делает глоток. – Я слышал ваш разговор. Парень, ты прав, о том, что вы здесь были, о том, что произошло, никогда никому нельзя говорить. Уйдете отсюда – и даже не вспоминайте об этом месте. Трофеи небось искали?
– Ага.
– Трофеи надо уметь сбывать. Не для вас такое дело, не по зубам вам оно.
– Мы вас сейчас вынесем и доставим в больницу…
– Нет, мне все равно не выкарабкаться. А какая разница, где умереть? Пообещайте мне, что ни одна живая душа не узнает, что вы здесь были.
– Но…
– Слушай меня, девочка. Конечно, я не должен так говорить. Наоборот, как сознательный сотрудник спецслужб обязан был сказать сознательным советским школьникам, чтобы вы обо всем, что видели, сообщили властям. И тем не менее я говорю: не дай вам бог хоть словом, хоть намеком где-то обмолвиться. Надеюсь, вы меня послушаетесь, ведь последний приказ умирающего надо выполнять. Старик, мой спутник, – бывший немецкий диверсант, его фамилия Матвеев. Он один знал это место. А мы искали архив много лет. Там списки агентуры, документы о размещении ценностей в заграничных банках… Выполняя другое задание, я случайно столкнулся с Матвеевым, я узнал его. Втерся к нему в доверие, стал его помощником. Но где-то я, видимо, ошибся. Или он сразу планировал убрать меня, ненужного свидетеля. Мне пришлось рисковать, ведь нельзя было упустить мерзавца. В живых не осталось никого, кто мог показать расположение бункера, убили всех – пленных, которые его строили, женщин из хуторов, видевших, как возили ящики, заключенных, которых пригнали для погрузочных работ. Взвод солдат из итальянской дивизии подорвали вместе с машинами в лесу, а немецкий взвод охраны расстреляли чуть дальше на болоте. Остались только полковник Венц, бывший здешний комендант, и Матвеев, его цепной пес, самое доверенное лицо. Кстати, именно он расстрелял охрану. Полковник, по нашим сведениям, погиб в Берлине, а его приспешник как в омут нырнул – его потеряли на годы.
– Но почему бункер построен именно здесь?
– Немцы думали возвратиться. Потому и архив оставили. Считали, никому и в голову не придет, что тайник здесь. У Матвеева в записной книжке все коды здешние записаны, а еще там планы помещений и уровней. Он на память не надеялся, зашифровал все и носил с собой. А теперь вот решил вернуться… Уходите отсюда. Флягу мне только оставьте…
– Мы могли бы отвезти вас на лодке в больницу.
– Матвеев ножом в спину ударил, легкие пробиты, поздно. Все, уходите.
– Но кто-то же вас ждет, мы сообщим…
– Никто меня не ждет. – Майор грустно улыбнулся. – Прощайте. И будьте осторожны… Молчите… Помните – никому ни слова… Я…
Кровь хлынула у раненого изо рта, он захрипел, выгнулся дугой, сжимая мою ладонь, – и сразу отпустил. Меня волной накрывает жалость. Не страх, а именно жалость. Я кладу свою флягу на грудь Круглова. Человек просил ее оставить – вот я и оставлю.
– Надо бы чем-то накрыть его.
– Давай что-нибудь поищем.
Я оглядываюсь. Около лифта, в глубине, видна дверь. Я уже ничего не боюсь, иду туда, нащупываю рубильник и включаю освещение. Помещение такое же большое, но практически пустое. Справа отсек, в нем стоят стол и шкаф. Выдвигаю ящики – там какие-то бумаги, письменные принадлежности, пачка сигарет и початая бутылка коньяка. В шкафу висит эсэсовский китель, на полке фуражка с высоким околышем и стопка белья – простыни, полотенца.
– Ань, ты что тут копаешься? О…
Игорь хватает китель и фуражку, а я беру простыни. Накрываю умершего, затем иду к телам у стены. Надо бы их похоронить, но покойный майор был прав, это опасно, а потому я просто раскидываю на тела простыни.
А что делать с трупом старика? Я не могу допустить, чтобы он, убийца, остался здесь, рядом с жертвами.
– Давай утопим его в болоте.
– Ань, он же тяжелый. И крови много, извозимся. Да и не топкое здесь место, не утонет. Слушай, в том зале, где стол со шкафом, есть шахта. Притащим его к вагонетке, загрузим, толкнем и сбросим вниз вместе с ней.
– Но там тоже…
– А что делать? Не оставлять же его здесь?
– Ладно. Нечего ему тут валяться рядом с майором. Ты что делаешь?
– Раздеваюсь. И ты снимай платье. Крови много, не отстираем.
– Ты что?!
– Я не буду смотреть. Но если явимся домой в окровавленной одежде…
Я живо снимаю платье, остаюсь в трусиках и лифчике. Конечно, Игорь прав, в окровавленной одежде домой нельзя, бабушка увидит, и жди беды.
– Тащи вагонетку.
– Там есть грузовая тележка.
– Еще лучше. Поднимаем его!
Мы грузим труп Матвеева на тележку и толкаем ее в сторону освещенного соседнего помещения. А вот и шахта.
– Интересно, зачем ее вырыли?
– Наверное, собирались сделать еще один лифт. Капитально обустраивались.
Игорь перекатывает труп на край тележки, я изо всех сил толкаю, – и тьма поглощает его.
– Ну вроде бы все. – Игорь брезгливо кривится, глядя на окровавленные руки. – Теперь надо отмыться. Да и одеться, холодно здесь.
– Так что, идем?
– Еще нет. Надо что-то делать с майором.
– И что же?
– Выроем яму и похороним.
– Но…
– Ань, мы же сюда вернемся. Представь, что тут будет – тело начнет разлагаться… Или тоже бросим в шахту?
Эта мысль показалась мне такой дикой и варварской, что даже в висках зашумело.
– То-то. Так что не спорь, а помоги мне. Это надо, понимаешь?
– Да.
– Тогда за дело. Но сначала осмотримся здесь. Ничего себе, уже третий час! Время-то как быстро прошло… Давай флягу, полей мне на руки.
Он моет руки, густо намыливая их, потом достает из шкафа полотенце и вытирается. Воды мало, а потому я просто мочу другое полотенце и оттираю кровь, на мне ее меньше.
– Ань, на ноге еще пятно.
– Фигня, болото отмоет. Лишь бы платье не измазать.
Мы бросаем полотенца в шахту и возвращаемся в первый зал. Игорь поднимает брезент и осматривает ящики, сложенные на вагонетках. Те одинаковые на вид, но весят по-разному. Открыть не получается – нет никакого инструмента, и он трясет каждый, чтобы понять, что внутри. В одном ящике что-то гремит, Игорь запихивает его в рюкзак, набитый под завязку. В эсэсовском кителе и фуражке мой друг выглядит… очень симпатично.
– Ладно, придем сюда завтра. Смотри, дверцы в стене, щиток какой-то… Не трогай!
Но поздно. И дернул же меня черт нажать на одну из кнопок! Лампочки замигали, и зазвучал металлический голос, говорящий что-то по-немецки. Потом начался отсчет секунд…
– Ань, бежим!
Мы хватаем рюкзаки, и я в последнем порыве тащу из кучи еще один ящик. Хорошо хоть не тяжелый попался.
– Скорее, малыш, скорее! Сейчас нас здесь закроет!
Перспектива остаться в темноте бункера наедине с трупами меня пугает так, что я лечу к выходу, не чуя ног. Шипят, уже сходясь, створки ворот, плита опускается. Мы падаем на бетонный пол, подныриваем и – оказываемся снаружи.
Солнце уже клонится к западу. Я сажусь во влажную траву. Здесь, на болоте, всегда влажно – и что с того? Квакают жабы – это лучшие в мире жабы! Мы на свободе! Пахнет влажной зеленью, стоялой водой, жужжат насекомые, слышно, как где-то далеко едет машина, небо высокое-высокое, а в нем белая полоса, которая тянется за самолетом. Мы сейчас встанем и уйдем отсюда – обратно в жизнь. Найдем поляну, упадем в траву и будем греться на солнце. И птицы будут летать в верхушках сосен, и будет пахнуть сухой корой, свежей смолой и еще чем-то особенным, лесным. Мы съедим оставшиеся пирожки, сядем на велосипеды и покатим домой, в Телехово. Бабушка небось заждалась. Она наварила большую кастрюлю борща, компот уже остыл в погребе. Мы приедем – и все снова будет хорошо…
– Надо замаскировать плиту. – Игорь задумчиво грызет травинку. – Ань, вставай! Некогда засиживаться, потом отдохнем.
Я знаю, что он прав, но чувствую только бесконечную усталость. Просто нет сил шевельнуться. Я так вымоталась, что с места сдвинуться не могу. И тут приходит осознание того, что именнос нами сейчас случилось. И я понимаю, что никогда уже не смогу так, как раньше, радоваться солнцу, мультикам и новым платьям. Или стану радоваться сильнее? Не знаю. Мне надо подумать.
– Помоги мне, малыш. – Игорь начинает забрасывать плиту грунтом и продолжает говорить: – Теперь я понимаю, зачем старику понадобился напарник – он не надеялся один сдвинуть люк. Матвеев не собирался убивать своего спутника – нужно же было все здесь вернуть в первоначальное состояние. Где-то Круглов прокололся.
– Я так понимаю, майор изображал местного, а когда приплыли сюда, свалился, выходя из плоскодонки, в воду.
– И что?
– Как – что? Я выросла здесь и уж не помню, с каких лет никогда не выпадала из плоскодонки. Ты тоже быстро научился выбираться из такой лодки, не шлепаясь в воду. Круглов не думал, что тут нужно особое умение, а оно нужно. Плоскодонка же особая лодка.
– Может, ты и права. Помоги же мне, потом отдохнешь.
Я заставляю себя подняться, и мы вдвоем забрасываем склон холма грунтом, потом даже пристраиваем на место вырванные кустики. Вблизи, понятное дело, заметно, здесь что-то не то, да только вряд ли кто сюда придет… Но после первого дождя и следа раскопа не останется.
– Что с лодкой будем делать?
Та привязана к кусту ивняка, весло лежит на дне. Мне отчего-то жаль осиротевшую плоскодонку, но куда ее девать? Около нашей деревни нет ни болота, ни реки, только озеро невдалеке от Ракитного. Но как ее туда доставить? Нужна подвода.
– Вытащим на сухое место и замаскируем, а потом я что-нибудь придумаю. – Игорь грузит в лодку рюкзаки и трофеи. – Садись в лодку, а я буду толкать.
– Спятил?
– Ты же устала.
– Не настолько. А загрузить лодку ты хорошо придумал…
Наконец мы бредем по болоту, разгоняя жаб и ряску. Мне хочется только одного – добраться до колодца и хорошенько смыть с себя… все это. Тогда, может быть, я смогу как-то жить дальше. Теперь у меня есть история, которую нельзя рассказать друзьям во дворе. Мы даже с Игорем не будем говорить о ней, я думаю. По крайней мере, какое-то время. И я чувствую себя ужасно старой, почти тридцатилетней.
Мы сейчас как бы возвращаемся с войны туда, где о ней не знают. И теперь я понимаю, отчего иногда напивается мой сосед Жека Горлатов по прозвищу Комбат. Полгода назад он вернулся из Афганистана, живой и внешне абсолютно невредимый. Но от него прежнего ничего не осталось. Я помню его по школе, он был в десятом, а я в четвертом, но его знали все: веселый, очень красивый Жека всегда выносил на линейках флаг. А также командовал школьным батальоном на уроках военной подготовки, оттого и прозвище возникло.
Жил он в нашем парадном, на третьем этаже, а я на пятом. Все девчонки были в него немного влюблены. Только потом его забрали в армию, и очень быстро попал наш Жека в Афганистан. Его мать, тетя Марина, два года ходила по двору как тень – почерневшая и угасшая. Как-то раз собрался к ней в гости брат из Пензы, телеграмму прислал. Почтальон, толстая, горластая тетка Клава, не чуя беды, позвонила ей в дверь и гаркнула: вам телеграмма! Мать Жеки охнула и осела на пол – инфаркт. Она-то решила, что-то с сыном случилось. Была тогда и «Скорая», и больница, и почтальонша Клава бегала к тете Марине с судками и баночками да все плакала – прости, мол, не подумала!
А когда из Афганистана вывели войска и Жека вернулся, все радовались, что жив. А ведь Витя Хаустов из соседнего дома там погиб, гроб привезли, который открыть не позволили. Его мать кричала сутки, а потом повесилась, на кладбище везли сразу два гроба. А Жека наш приехал сам, целый! Тетя Марина разве что не летала, от счастья не знала, какому богу молиться. Но оказалось, вернулся-то совсем не Жека. Он молчал дни напролет, молчал и курил.
Как-то раз забежала я к Горлатовым с учебником алгебры – у меня не получались уравнения. Тетю Марину дома не застала, а Жека был пьян. Я хотела уйти, но он вежливо пригласил меня в квартиру, и я зашла. Жека мне нравился, да и уравнения мои решал мигом. И в тот день тоже решил. А потом налил мне чаю, придвинул вазочку с конфетами и принялся расспрашивать об учителях, о школе. Но я видела, парень думает о чем-то своем, меня задерживает просто потому, что не хочет оставаться один. И тогда я вдруг спросила, отчего он не идет учиться дальше или работать. Жека как-то странно посмотрел на меня – как на несмышленыша, ляпнувшего глупость.
– Ты не понимаешь, но я попробую тебе растолковать. – Комбат никогда не был высокомерным, а потому принялся объяснять, как только что уравнение. – Там, откуда я вернулся, все по-другому. Там война. Понимаешь, война! Там по-настоящему гибнут люди, там такое творится, что тебе и знать не стоит, а мне болтать нельзя, не то загреметь можно в места, где Макар телят не пас. Здесь говорят, мы, типа, интернациональный долг выполняем! Какой долг? Перед кем? Ни за что ни про что погибли сотни хороших парней! Два года кромешного ада, а вернулся сюда – здесь все как было. Мать на работу ходит, дети в футбол гоняют, влюбленные целуются, и никто даже не представляет, что тамтворилось. И что мне с этим делать? Меня научили убивать, и я убивал. Как после такого пойти на завод гайки точить? Может, со временем… Помнишь, к нам в школу ветераны иногда приходили, и мы тихонько ржали над их желанием постоянно рассказывать о войне. А теперь я их понимаю. Они же так и не вернулись, на всю свою жизнь остались там. Иди домой, Анюта, учи уроки.
И вот теперь мы с Игорем возвращаемся с войны. Великая Отечественная опалила нас, достав через столько лет, и теперь я знаю: несколько десятков лет – небольшой срок для смерти и для памяти.