Часть восьмая
Много новых земель (почитай, впятеро увеличив дедово наследство) Божьим изволом, государским рачением и мужицкой хваткою и усердием подпятил под Мономахову шапку Алексей Михайлович, стало отныне куда раскинуть орлу державные крыла; вот и древний Киев, испугавшись униатов, наконец одумался и склонил седую голову пред Москвою, признал старшинство молодшего братца; и на зависть латинянам Русь златоглавая истиха, без голки и шума, без особой кровищи примерила к себе полуночную страну, необъятно лежащую за Уральским камнем, и этот долгополый опашень из сибирских соболей оказался ей по плечу.
...Но ежели в одном месте сколько прибудет, то в другом месте обязательно столько же и убудет. Военная шаткая телега не по облакам тащится, скрипя, но по мужицким плечам и домовым клетям, и скудным подголовашкам, где хранится скопленная по грошикам деньга; эта обжорная костлявая Heвея не только осиротила многие избы, заполнила стогны и веси убогонькими, милостынщиками, погорельцами и каликами перехожими, но и выбила прежде людные пустошки и погосты, селища и деревнюшки, последний горшок с кашей утянула с печного шестка, не спросясь хозяина. Это от долгой войны, медленно текущей с переменным успехом, вконец запустошилась царская казна, а серебро, и золото, и мягкая рухлядь откочевали в чужие тайные скрытни.
И чтобы заткнуть протори и убытки, трикопить ефимков и золотых в царевы сундуки (ведь надо платить служивым и держать приказы, следить за городами и чинить войско), по мысли тестя Ильи Даниловича Милославского да ближайшего окольничьего Федора Михайловича Ртищева, велел государь наделать медных денег в цену серебра. Так подумалось: ведь не на серебре жизнь стоит, но на Боге!
И одного лишь лета хватило, чтобы пошатнулись, застонали деревянные скрепы, и весь громадный новоустроенный русский дом на глазах уставших от войны насельщиков стал неумолимо расползаться, на радость чуженина, порубежного вора и прелагатая. Что война не добила, докончила непосильная налога и хитрый умысел, азарт легкой наживы и рыхлость государственной власти, когда даже во Дворце всяк сгуртовался втай, дожидаясь опалы иль смерти ближнего, чтобы заполучить свободное поместье. И скоро подсчитав приварок, потянулся на Русь торговый грек и поляк, путивлец и рылянин с сундуками меди, отлитой в тайных скрытнях да собранной по черкасским землям, и стал скупать по Москве серебряную монету и соболей, не скупясь на то медью, не платя с оборота пошлин в царскую казну, но свой товар сбывая московитам лишь за серебро.
Счастливые времена настали для мошенника и плута, готового и черту запродать душу за свой интерес. И серебряный рубль скоро уравнялся к шести медным, и нечем стало купить товару, и вся продажа пошла внаклад и вразор, и торговых сотен людишки враз приоскудали, и хлеб вздорожал в поместьях и вотчинах, и городской ремественник, чтобы кой-как протянуть, убежать от смерти, тоже удорожил свой товар – сапоги и шапки, шубы и седла, портища и скобяную работу. И Московская Русь всплакала, а особо бедные стали помирать от бесхлебицы, хотя скирды и одоньи стояли не молочены еще с прошлых лет.
Чернослободцы от всякой дорогови вконец принищали, но несчетно разбогатели те из дельцов, кто поближе был к приказам, кто промышлял будами и поташем, смолчугою и пенькою, загоняя вполцены товар за рубеж, да еще те монетные мастера, которые воровскую деньгу лили, да те ловкие бессовестные людишки, что повезли в Сибирь заместо локотного и съедомого товару кошули с медью и там принялись скупать ефимки и меха, и в окраинных городах и острожках жизнь сразу подскочила в цене... А одна беда неумолимо тянет другую. Появились на Москве воровские листы, где призывалось побить изменников (боярина Милославского, окольничьего Ртищева, гостя Шорина) за денежное дело, и заявились смутьяны всяких слобод в Коломенское, где на то время стоял станом Алексей Михайлович, и димитровской сотник Федотко Квасник протянул шапку с воровским письмом, требуя боярских голов, и уж в который раз увидел государь в непокорливом взгляде, в цепкой коряжистой руке прямую угрозу себе.
Посадские и солдаты пришли к царю с Москвы с большим невежеством, они собрали тысячеустное вече и вновь предъявили помазаннику Божию свое право на общую власть и совет; они тоже хотели управлять Божьей землею, как и их дальние предки, презирая всякое думное уложенье. Русский мужик упрямо держался за волю, но, чтобы сохранить разросшуюся во все края державу, государю надобно было исхитить эту волю у смерда. И потому даже всякий вздох человечий, всякое стремление, всякое движение его для продления живота своего были обложены плотной налогою. Пошлина оказалась тою смирительной рубахой, тою нерасторжимой цепью, что прочнее железных юз оковала смерда, поставила его на колени, и тогда рабство, кабала и крепость оказались слаже самой воли...
