Глава шестнадцатая
Жак-потрошитель

Даже Ирен Нортон, урожденная Адлер, не решилась ринуться в подземные катакомбы в моих лучших юбках, хвала Всевышнему.

Мы стояли у края еще большей тьмы, чем та, что окружала нас, и смотрели, как отражается мерцание свечи на ровной черной поверхности воды, которая, казалось, дрожала под порывами невидимого и неощутимого ветра.

– Сейчас у нас недостаточно снаряжения, чтобы исследовать этот канал, – произнесла Ирен с сожалением, – но я не готова пустить полицию по этому следу, пока сама не получу больше сведений. Вам придется остаться здесь еще на некоторое время, – повернулась она к Пинк. – Присмотритесь, проявляет ли кто-нибудь из слуг или гостей интерес к винному погребу.

Мы вернулись к входу в подвал.

Теперь, после сырого кислого воздуха подземного озера, мой нос легко уловил мускусный запах пролитого вина.

Ирен прошлась вдоль бочонков и полок с бутылками, указывая на не замеченные нами ранее осколки зеленого стекла и пробки:

– Кто-то без спросу пробовал вино. Я думаю, что события, предшествовавшие убийству, начались здесь.

– Джек-потрошитель проник в здание через канализацию? Возможно, это объясняет, как ему удавалось так быстро скрываться в Уайтчепеле, – заметила я.

– Подземные коммуникации Парижа намного длиннее и обширнее, чем каналы Лондона, – возразила Ирен. – Но, возможно, это объясняет убийство, произошедшее в этом роскошном доме. Канализационные ходы – система, растянувшаяся под всем Парижем. Будто мощеная дорога для любого, кому захочется совершить убийство.

– Ну спасибо! – откликнулась Пинк. – Теперь, зная это, я буду спать как мормон, миссис Эн.

– Можете называть меня Ирен, – ответила та.

У меня вырвался возмущенный вздох.

– А миссис Хаксли предпочитает имя Нелл, – предупредила Ирен уже готовое сорваться с моих губ замечание касательно моих истинных предпочтений.

– И еще я предпочитаю, – остановила я этот поток любезностей, – называть вас именем, которым вас нарекли при крещении. – Я уставилась в глаза мисс Пинк.

Ресницы девушки затрепетали, словно крылья бабочки, но за годы работы гувернанткой я развила в себе властность – пусть и не столь заметную, как авторитет Ирен, но не менее действенную.

– Элизабет, – пробормотала малышка, будто стыдилась этого имени.

– Чудесное имя, Элизабет, со множеством уменьшительных форм… Элиза, Бет, Бесс, даже американский вариант Бетси, хоть он и напоминает кличку лошади старьевщика…

– Меня вполне устраивает Пинк, – упрямо возразила она вопреки моим щедрым похвалам. – Но вы можете звать меня Элизабет, раз уж по-другому никак.

Если честно, мне было не по себе от мысли, что придется называть девушку именем всеми почитаемой английской королевы-девственницы, но выбирать не приходилось.

Я вспомнила замечание Ирен о том, что прозвище Пинк – единственная правдивая вещь, которую девушка рассказала нам о себе. Интересно, имя Элизабет – тоже правда или еще одна ложь?

Я не могла понять, почему Ирен включает в наш круг эту особу – не более чем свидетеля, да еще и предлагает называть друг друга по имени! Да, история детства Пинк печальна, но не оправдывает ее нынешнего распутного образа жизни. Меня беспокоило, что американское происхождение двух женщин создает спонтанное и неверное ощущение близости между ними. Однако я понимала, что Ирен не настолько слепо очарована девушкой, и это немного успокаивало меня.

Еще больше подняло мне настроение, что мы вскорости оставили Элизабет, Берти и Джека-потрошителя в Париже и вернулись в нашу спокойную деревушку Нёйи-сюр-Сен.

Мы легли спать поздно, как и всегда в последнее время, а когда я проснулась, за окном уже вовсю пели птицы.

Лежа в постели, я смотрела, как по широким половицам ползет солнечный луч. Я не ленива, но этим утром решила вовсю насладиться преимуществами жизни в деревне, вдалеке от города со всеми его грехами.

Даже присутствие Люцифера, растянувшегося у стены и наблюдающего за игрой света на половицах, не могло испортить мне настроения.

Внезапно огромный пушистый кот прыгнул вперед и зажал что-то промеж лап. Пылинку? Солнечный лучик? Или какое-то насекомое, видимое только его хищному глазу? Если так, то Люцифер мог делать с добычей все, что пожелает. Чем меньше у меня на полу всякой гадости, тем лучше.

Однако мысль о паразитах вернула меня туда, куда мне меньше всего хотелось бы возвращаться: обратно в дом свиданий, к ужасу странной спальни и пропитанным сыростью тайнам винного погреба.

Мне не верилось, что юная американская куртизанка случайно оказалась на месте убийства, несмотря на невинность ее платья и манер. Мне вспомнились два странных создания, которых мы видели в том доме, монахиня и невеста – совершенные образцы чистоты, идущие бок о бок и хихикающие. Меня пробила дрожь при мысли о том, как подобные заведения могут взять благую вещь и превратить ее в нечто извращенное. Разве возможно, чтобы девушка, крещенная именем Элизабет, теперь прозывалась Пинк? Это было совершенно непредставимо, поэтому, думаю, Ирен была права: самые невероятные вещи имеют дурную привычку оказываться правдой, включая, например, тот факт, что принц Уэльский является волокитой самого низкого пошиба.

Подобно любой доброй англичанке, я старалась видеть в тех, кто выше меня по положению, только хорошее и светлое. Теперь я узнала, что первый из моих соотечественников оказался худшим из них. Я не хотела размышлять об аморальной природе того, что происходило – или вот-вот должно было произойти – той ночью в заведении, но впервые посмотрела на Джека-потрошителя с иной точки зрения: совершив зло, он, возможно, предупредил зло иного рода.

Потом мои мысли, совсем как то насекомое, с которым до сих пор возился Люцифер, перескочили к единственному случаю, когда я сама оказалась в компрометирующем положении: наедине с Квентином Стенхоупом во время путешествия по железной дороге почти через всю Европу во Францию. Разумеется, ситуация была неподобающей, и все же я не могла противостоять восхитительному трепету, который вызывали во мне наши ежедневные разговоры и взаимные знаки внимания. Поистине мы начали хорошо узнавать друг друга, настолько хорошо, что расставание оказалось потрясением – по крайней мере, для меня. Я не осмеливаюсь даже надеяться, что человек, выполняющий секретное задание королевы в опасных краях на самой восточной окраине империи, будет скучать по обычной дочери приходского священника, которая недолгое время служила гувернанткой в доме его сестры.

Я села в постели, будто бы проснувшись от кошмарного сна. Годфри! Мои размышления о Квентине напомнили мне о дорогом и таком знакомом лице Годфри…

Он появился в нашей жизни, как вспышка молнии, ворвавшись в скромную квартирку, которую мы снимали в лондонском квартале Сефрен-Хилл. Тогда молодой Нортон прознал, что Ирен интересуется Бриллиантовым поясом Марии-Антуанетты, по слухам, оказавшимся у его покойного отца. Как неоднократно потом поступал Шерлок Холмс, Годфри обвинил примадонну в том, что она сует свой нос куда не следует. В тот раз Ирен реагировала на это обвинение ничуть не более утонченно, чем она сделала бы сейчас. В конце концов, она принимала заказы на частные расследования все то время, пока делала карьеру оперной певицы, и кто скажет наверняка, какое из этих занятий было основным?

Как бы то ни было, я подслушала яростную тираду Годфри в защиту чести его семьи и, главным образом, несправедливо оклеветанной матери. Немудрено, что он адвокат по призванию: Годфри особенно красноречив в гневе. И разумеется, не менее привлекателен.

Когда я отправилась (Ирен наверняка скажет, что это она послала меня) работать в Темпл в качестве машинистки, я узнала Годфри с другой стороны: он оказался внимательным и сдержанным джентльменом – человеком, которого любая женщина была бы счастлива назвать братом.

Да, братом, ведь Годфри адвокат, а я – всего лишь сирота, дочь приходского священника, и никогда не осмелилась бы представить его в иной роли. Должна признать: в тот момент, когда обстоятельства снова свели Годфри с Ирен для дальнейших поисков Бриллиантового пояса, я и не думала, что события будут развиваться с такой скоростью и что для моей подруги молодой адвокат станет более чем братом! Думаю, во всем виновато ее американское воспитание. Не имея возможности повлиять на ход событий, я была поражена тем, что их незапланированное путешествие в Париж в погоне за драгоценной реликвией настолько изменит равновесие сил в наших незамысловатых отношениях.

Я затрудняюсь сказать, когда это произошло, и даже – что именно произошло, но знаю, что к тому времени, как Шерлок Холмс стал преследовать Ирен по поручению короля Богемии, Годфри уже занимал надежное место в ее сердце. Они поженились и сбежали, а король и Шерлок Холмс так ничего и не узнали о бриллиантах.

Мне пришлось самой завершать все дела, связанные с квартирой на Сефрен-Хилл. Представьте мое удивление, когда во время моего визита к молодоженам в Нёйи – деревушке недалеко от Парижа, где они обосновались в целях избежать дальнейших преследований, – Нортоны принялись настаивать на том, чтобы я перебралась жить к ним. Я поначалу оказывалась, но они были непреклонны.

Я благодарна, что мне нашлось постоянное место в домашнем кругу Нортонов, даже если это и означает ссылку во Францию. Нет на свете создания более одинокого, чем осиротевшая старая дева, поэтому я прилагаю все усилия, чтобы оставаться полезной, подчас и вопреки пожеланиям хозяев. Уверена, немногие молодожены приютили бы в своем доме компаньонку, с которой они даже не состоят в родстве, но ни Ирен, ни Годфри не разу не дали мне повода почувствовать себя нежеланной гостьей.

И что мне оставалось делать, когда мой устоявшийся домашний мирок оказался в опасности из-за вездесущего мистера Шерлока Холмса? (Чьими дедуктивными способностями, я признаю, Ирен по-своему восхищается.)

Вот мы и подошли к самой темной из моих тайн, подобно тяжелому камню лежащей на дне колодца непрошенных знаний, полученных к тому же неправедным путем ухищрений и уловок.

Все дело в том, что, преследуемая королем Богемии, Ирен стала объектом внимания еще одного англичанина, друга и компаньона упомянутого детектива, некоего доктора по фамилии Уотсон, который, как я впоследствии узнала, страдает тягой к литературному творчеству.

С этим открытием и связана тайна, причиняющая мне невыразимое беспокойство. Тем не менее леденящие кровь слова, прочитанные мной несколько месяцев назад, не позволяют мне просто изгнать из головы мысли, тревожащие меня с тех самых пор, как я пролистала личные записки доктора Уотсона и узнала страшную правду – или то, что он считал правдой.

Мною двигали самые благородные побуждения… настолько благородные, насколько возможно при проникновении в кабинет доктора посредством обмана и притворства. Я пошла на это с намерением спасти его жизнь, но в конечном итоге сама чуть не потеряла рассудок.

На рабочем столе доктора Уотсона я наткнулась на рукопись, судя по всему предназначенную для публикации, в которой он описывал события в Богемии с точки зрения Шерлока Холмса. (Мое собственное и весьма точное повествование об этом деле подробно изложено в моем дневнике и, пока я жива, ни за что не увидит свет.)

Но этот Уотсон, этот так называемый доктор, у которого, очевидно, слишком много свободного времени, выложил на бумагу свою запутанную версию произошедшего и намеревался опубликовать ее. Воистину нет человека настойчивее, чем тот, кто, имея талант к одному делу, старается самоутвердиться совсем в ином.

Во всяком случае, у этого недалекого докторишки хватило ума заявить, что Ирен погибла, хотя в ходе ее внезапных встреч с детективом Холмсом уже после событий в Богемии любой, даже не наделенный проницательностью человек понял бы, что Ирен не может быть мертва. (Впрочем, конечно, я рада, что и Холмсу хватило ума держать доктора в неведении и не ставить его в известность об удивительной живучести моей подруги.)

Однако встревожила меня совсем не тайная рукопись доктора, излагающая его близорукий взгляд на известные нам события, но его, несомненно, правдивый взгляд на иные материи. Те слова навсегда впечатались в мое сознание: «Для Шерлока Холмса она всегда оставалась „Этой Женщиной“. В его глазах она затмевала всех представительниц своего пола».

Как друг и компаньонка Ирен я не могу отрицать, что она на самом деле выдающаяся женщина… но я содрогаюсь при одной мысли о том, что этот гадкий человек, по недвусмысленному свидетельству доктора пристрастившийся к опиуму, осмелился сосредоточить свое внимание и восхищение на моей подруге, жене другого мужчины! Более того, этот невозможный господин в переодетом виде присутствовал на венчании Ирен, вроде как в целях расследования! Неужели он совершенно лишен чувства стыда?

Доктор назвал «чувством, близким к любви», то, что это чудовище Холмс испытывал к Ирен, подчеркнув, что «все чувства, и особенно любовь были ненавистны его холодному, точному, но удивительно уравновешенному уму». Меня совсем не удивило, что детектив всегда отзывался о нежных чувствах с презрением и насмешкой. Впоследствии мне довелось поближе познакомиться с господином Шерлоком Холмсом, и я убедилась в том, что он и вправду очень высокого мнения о себе и о «логическом механизме», который с гордостью называет своим разумом.

Но мне понравились заключительные слова мистера Уотсона: «Холмс вечно подшучивал над женским умом, но за последнее время я уже не слышу его издевательств. И когда он говорит об Ирен Адлер или вспоминает ее фотографию, то всегда произносит как почетный титул: „Эта Женщина“».

Превосходно, коли Ирен сумела преподать ему урок! Все, что от него теперь требуется, это держаться от нас подальше и всячески препятствовать попыткам доктора опубликовать свою рукопись. И тогда мы все сможем жить тихо и мирно, наслаждаясь заслуженной безвестностью.

Я, например, очень надеюсь, что все неприятные «загадки» – именно так и примадонна, и мистер Холмс называют таинственные происшествия, которыми, на мой взгляд, должна заниматься полиция, а не они, – остались в прошлом. В таком случае я даже соглашусь жить во Франции.

Однако, несмотря на все оговорки, доктор Уотсон с уверенностью утверждает: «И все же для него существовала одна женщина, и этой женщиной была покойная Ирен Адлер, особа весьма и весьма сомнительной репутации».

Да как смеет он возводить напраслину на мою подругу, когда она даже не мертва! Этот глупец понятия не имеет, что Ирен, и я, и Годфри, и даже Квентин Стенхоуп, дядя моих бывших воспитанниц, перевернули небо и землю, чтобы спасти его нелепую жизнь! С успехом, к сожалению! Видимо, наши усилия не пропали даром лишь затем, чтобы докторишка смог написать свою бессмысленную рукопись. И чтобы мой… чтобы дорогой Квентин был вынужден вступить в смертельную схватку с искусным шпионом и охотником по имени Себастьян Моран.

Но я не позволю себе поддаться эмоциям. Я даже не рассказала друзьям о неопубликованной (да останется она таковой во веки веков!) рукописи доктора, которая все равно не представляет интереса ни для издателей, ни для читателей.

Что сказал бы или сделал Годфри, узнай он, что другой мужчина испытывает столь неуместные чувства к его жене?

Спору нет, по-своему лестно, что величайший детектив нашего времени считает Ирен самой восхитительной женщиной в мире. Но как подобное восхищение повлияет на и без того высокую самооценку моей подруги, которую я, ежедневно и неустанно, стараюсь спустить на грешную землю?

Успокаивает меня лишь то, что доктор Джон Х. Уотсон, несмотря на все доверие, которое испытывает к нему его друг-сыщик, очевидно, не знает всех деталей истории. Судя по всему, у мистера Холмса есть тайны, которыми он не может поделиться даже со своим компаньоном; как доктор сам признается в своих записках, этот господин – не самое болтливое существо на свете.

И все же меня беспокоит, что я оказалась единственной хранительницей секрета, который Шерлок Холмс предпочитает держать при себе, подобно тому как другой, менее ярый приверженец строгой логики хранил бы бутон розы, выпавший из букета любимой дамы.

Ведь, по словам доктора Уотсона, мистер Холмс отказался принять от короля Богемии перстень с изумрудом, попросив в качестве единственной награды за свои труды фотографию Ирен, оставленную ею для Вилли… Вот что смущает меня больше всего.

О, если бы только я могла поделиться своими опасениями с Годфри! Ведь он заслуживает моей исключительной преданности. Возможно, потому, что нам приходилось работать вместе, Годфри всегда стоял на страже моих интересов и даже принимал мою сторону, когда Ирен вела себя уж слишком… «иренисто».

На глазах у меня выступили слезы, и я поняла, что всхлипываю. Годфри лучший среди мужчин! Интересный собеседник, мудрый советник, сильный и проницательный человек, настоящее благословение для любой женщины.

Как могла я всего несколько дней назад вообразить себе, что рада нашему с Ирен возвращению к домашней жизни исключительно в женском кругу? Если я так сильно скучаю по Квентину (когда позволяю себе думать о нем, конечно же), то насколько же, должно быть, Ирен скучает по своему мужу! Я была непозволительно, по-глупому эгоистична, и осознание этого угнетало меня.

Пока я предавалась размышлениям и испытывала муки совести, Люцифер, все это время продолжавший бороться со своей добычей, загнал ее под кровать и теперь возился там.

На лестнице кто-то запел отрывок из арии, и я поняла, что Ирен уже встала, что она полна энергии и вот-вот вытащит меня из кровати. Действительно, дверь распахнулась и я увидела свою подругу, одетую на манер кельнерши из немецкой оперы, с подносом в руках.

– Завтрак? – спросила я, садясь в постели и натягивая одеяло до подбородка в попытке незаметно вытереть слезы. – В постель? Для меня?

– Так точно. Ты проспала целых двенадцать часов, чего вполне заслуживала. Не двигайся, дай-ка я поставлю это на кровать. Ну вот! Чайник очень тяжелый и полон кипятка – только что с печи.

Я осмотрела предложенное мне изобилие. Горячая овсяная каша со смородиной и свежими сливками, источающий соблазнительный запах бекон, дольки лимона, похожие на маленькие желтые улыбки, белоснежная салфетка… Подобная забота выглядела ужасно подозрительно.

– Ты в приподнятом настроении, – заметила я.

– Вот. – Ирен, словно Люцифер мошку, схватила что-то с моего ночного столика. – Надень очки, чтобы как следует рассмотреть предстоящее пиршество.

– Они нужны мне только для работы и чтения, – возразила я. – Я уверена, что мои манеры за столом достаточно хороши и без очков.

– Ну конечно! Но, – Ирен похлопала по карману надетого на ней фартука (а она никогда не носила фартуки), – Годфри прислал еще одно письмо.

– Повод для праздника, но не для завтрака в постель. Да и Софи не понравится, что ты посягнула на ее территорию, хоть ты и хозяйка этого дома.

– Небольшой домашний бунт время от времени пойдет Софи на пользу. А то она что-то слишком раскомандовалась. С утренней почтой пришло кое-что еще… – Ирен замолчала.

– И?..

– Нас срочно вызывают в Париж.

– Снова?

– Пока ты будешь завтракать, я переоденусь, а потом вернусь и помогу одеться тебе. А пока что можешь развлечь себя письмом Годфри. Я его уже прочла: кажется, мой дорогой супруг всерьез заболел описательной лихорадкой. Адье!

С этими словами примадонна испарилась, оставив меня один на один с удивлением и тревогой.

Разумеется, я проглотила горячий завтрак со всей возможной поспешностью, с сожалением поглядывая на листы, исписанные рукой Годфри. Ирен оставила мне его безобидное письмо, но ничего не сообщила о послании, требующем нашего присутствия в Париже.

И разумеется, она подождет с подробностями до нужного момента, когда я буду накормлена, одета и погружена в экипаж.

По крайней мере, размышляла я, осторожно отхлебывая горячий чай, она готова взять меня с собой. А принимая во внимание, с какими персонажами ей, скорее всего, придется встретится, я бы и не позволила ей поехать одной.