5

Парадные одежды были брошены абы как в спаленке на кровать. Одетые в домашнее, они молча, прикрыв глаза и обессилено уронив руки вдоль тела, сидели в кухне на диване, перед распахнутым настежь окном. После шумного дня навалились усталость и пустота. У обоих было такое состояние, словно они после сказочного спектакля оказались в постылой, грязной будничной жизни. В квадрате окна, как на картине, тлела, меняя цвета с розового на синий, чистая закатная заря, и на солнце можно было смотреть легко, не напрягая глаз. Колье было небрежно брошено на кухонном столе. Уже потеряв в полумраке четкие очертания, оно лишь слегка мерцало в последнем рассеянном свете из окна, угасая вместе с солнцем.

– Какой-то день сумасшедший, – сказала со вздохом Мария Владимировна, не открывая глаз. – Никаких сил нет…

– Это, графиня, у вас с непривычки. – Грим решил, что надо развеселить графиню. – В таких делах тренировка нужна. Если бы ты почаще венчалась, пила и танцевала, с тебя бы сейчас… как с гуся вода.

Мария Владимировна открыла глаза, покосилась на Грима.

– Трепач!

Он встал с дивана, потянулся. Беспечно предложил:

– А давай чайку покрепче выпьем, с мёдом. Можно даже с коньячком, для неги плоти!

Графиня долго молчала за столом, грела ладони о чашку с чаем. Сидела, опустив глаза. И вдруг сказала:

– Ты знаешь, мне… страшно, – она диковато глянула на дверь, на занавешенное окно. – Как будто дышит кто-то, сопит рядом. Я уже скоро озираться начну!

– Чего?! – изумился Грим. – С какой это стати?

– А вот как ты притащил эти деньги, так и стало страшно.

– Та-ак, будем психотерапевтировать, – Грим придвинулся к Машеньке, бережно взял её руку в свои ладони. – Сейчас ты просто устала. На ночь глядя надо кефир пить, телевизор смотреть, также хорошо сделать очистительную клизму. А не про деньги разговаривать. Погладь вон Бегемота, сразу полегчает, кошки, они же лечебные… Мне тоже бывает страшновато от этих денег. Ты вот когда на пенсию жила, тебе же не было страшно?

– Я еще вышивки продавала! – самолюбиво заметила Мария Владимировна.

– Ну да, ты жила на пенсию и с продажи вышивок, я – на пенсию и гонорар от сценических этюдов в школах. Ты, главное, мысль мою пойми! Когда у человека совсем мало денег, ему не страшно, ему просто тоскливо… – Грим с удовлетворением заметил, что Машенька прислушивается к его словам. – А когда денег много, тут-то человеку и становится страшно.

Короче, выходов два. Или мы привыкаем к нашим большим деньгам, или я отнесу их обратно…

– Точно трепач, – устало повторила графиня. – «Обратно отнесу»… Еще не хватало! Страх, может, и пройдет, а безденежье никогда.

– Понял! Обратно не несу! Давай по стопочке. За консенсус и для совместного тонуса! – не дожидаясь согласия, он проворно налил коньяк в стопочки. – А то у нас с тобой брачная ночь намечается, а ты – «страшно»…

– Бесстыдник! – вспыхнула Машенька. – Я уже и думать про это забыла.

– А я тебе напомню… – и Грим поцеловал её в шею.

Графиня, умиротворенная, уснула сразу. Грим долго лежал без сна, слушал её дыхание, думал, как они будут жить дальше… В квадрате окна желтел лунный свет. В саду заводили свои трели соловьи. Чувствуя приходящий сон, он лег поудобнее, закрыл глаза. И начался тот чудный сон… Сияло утро. Он, мальчик, летит между голубым небом и цветущей землей. Скользит, парит в солнечном пространстве на белых крыльях… Он ангел! Он упоён своим полетом, ему совсем нестрашно. Он смотрит вниз, направляя полет к своим счастливым родителям, которые, молодые и красивые, сидят за столом, стоящим посреди полевых цветов. На столе, покрытом белой скатертью, кувшин с молоком, три кружки, блюдо с пирожками, мёд, самоварчик. Родители призывно машут ему руками, он взмывает ввысь и оттуда стремит свой полет вниз, к ним… Но мама вдруг меняется в лице, простирает к нему руки, кричит: «Ванюша, осторожно! Ко мне, Ванюша!» Что-то чёрное, ширясь, вспухая, закрывает над ним небо, обволакивает его со всех сторон… Уже не отец, а кто-то в чёрном, без лица начинает стрелять в него, раскаленные нити мчатся снизу вверх, прямо в лицо, крылья исчезают, и он падает камнем вниз, стиснутый черным… Мама кричит: «Ванечка, ко мне! Берегись!»

– Мама! – вскрикнул Грим, рывком сел. В углу кровати, уставившись на него зелеными светящимися глазами, злобно шипел, выгнув спину, черный Бегемот. Грим дышал тяжело, постанывая, тупо смотрел перед собой. На часах было начало пятого, в окне голубело прозрачное утро.

– Что? Что с тобой?! – испуганная Машенька гладила его по плечу.

– Фу, вот холера… – Грим потряс головой, избавляясь от наваждения.

– Ты закричал «мама». Тебе мама приснилась?

– Ну да… Мне этот сон уже снился, только он всегда хороший был, – Грим потёр лицо ладонями. – Всегда красивый такой сон был… Я в нем летал высоко на белых крыльях, а она ждала меня на земле, улыбалась… А тут она как закричит: «Осторожно! Ко мне! Берегись!» И кто-то чёрный рядом с ней, лица нет, стреляет в меня… Бред какой-то!

Мария Владимировна истово перекрестилась. Встала, начала решительно одеваться.

– Это не бред. Она предупреждает тебя. Подымайся, надо ехать!

– Куда?! – спросил Грим, пораженный внезапной решимостью графини.

– К маме. Она зовет тебя.

– На тот свет, что ли, ехать?! – нервно спросил он. – Ты что вообще?!

– Не болтай лишнего, родители никогда не зовут детей на тот свет. Собирайся. Такое просто так не снится. Ну, чего лежишь, собирайся!

Мария Владимировна уже была готова к дороге. Покидала что-то в сумку из холодильника, еще раз перекрестилась на подаренные отцом Никоном иконы и встала, ожидая Грима, у двери. Понятливый Бегемот шустро запрыгнул в свою дорожную корзинку. Грим сунул в карман брюк пузатый бумажник, стащил до пола угол одеяла, чтобы как-то прикрыть торбу с евро под кроватью. Взгляд его упал на гримерный саквояж. Он посмотрел на него, поразмыслил, и взял с собой.

– А это зачем?! – спросила Мария Владимировна.

– Ну… – Грим пожал плечами. – Может, придется денег заработать.

– Что-то ты у меня с утра совсем плохой, – заметила Мария Владимировна. – А тебя что, денег мало?!

Проходя через кухню, увидел на столе колье. Поискал глазами, куда бы спрятать его. Опустил колье в кастрюлю, накрыл её крышкой и так и оставил посреди стола. Мария Владимировна молча наблюдала за ним, держа в одной руке пакет с едой, в другой корзинку с Бегемотом. Грим перехватил взгляд Машеньки.

– На всякий случай. В кастрюле-то никто искать не будет. Бижутерь, говоришь…

Мария Владимировна пожала плечами и вышла на крыльцо. Грим буркнул под нос: «Тоже мне, ясновидица!». На пороге он обернулся, приподняв бровь, поглядел на икону. Всевышний смотрел сквозь Грима в ведомое только ему пространство. Грим спросил Его:

– Это что ж такое делается, а?

Всевышний отмолчался. Грим обиделся.

– Ну, удружил ты, нет слов. Благодарствуйте! – театрально раскинул руки, поклонился иконе в пояс и покорно пошел за Машенькой.

Через полтора часа первая утренняя электричка уносила Грима и Машеньку на северо-запад, сквозь глухие смоленские леса, к деревеньке с названием Славяново.

По дороге в школу Клычов заехал в супермаркет, взял бутылку коньяка, лимон, баночку паюсной икры. Машину оставил за углом. Напялил дачную кепчонку, сделал вид простоватого коллеги из соседней области и пошел в школу. На директорском этаже в ожидании аудиенции с директором слонялись молодые женщины, от нечего делать рассматривали на стенах портреты разнообразных классиков. Директор встретил Клычова посреди кабинета с бурным радушием, даже обнял коллегу и, обнимая, ловко перехватил пакет с презентом.

– Балуете вы меня, коллега, прямо неудобно как-то…

– Ничего неудобного, это же всё дары природы, – Клычов сел, стащил с головы кепочку, погладил свою лысину двумя ладонями, словно поправил невидимую шевелюру. – Я смотрю, к вам молодые дамы прямо в очередь стоят. Завидую!

– Комплектация классов идет, это мамаши учеников.

– Ну, мамаши так мамаши… Одно другому не мешает, – пошутил Клычов. – Завидую! Я что к вам заехал… Мастер-то сценического перевоплощения потерялся. Я с ним созвонился, мы договорились встретиться, а он исчез. Я звоню, звоню… Исчез человек, представляете?! Теперь реализация вашего театрально-педагогического проекта в нашем регионе под угрозой срыва. Вы не знаете, куда этот артист подевался?

– О-о, тут такая история! – воскликнул директор таким тоном, будто просил: «А вы что, не видели посадку НЛО?!». – Он поднял над головой указательный палец. – Теперь он нам, простым смертным, недоступен.

– Умер, что ли?! – быстро спросил Клычов, испугавшись: неужели нить оборвалась?!

Директор развеселился.

– Ха, как говорят в Одессе – «шоб я так умер»! Нет, совсем наоборот, он у нас теперь повенчанный супруг графини Грушницкой! Сам отец Никон их венчал, наш олигарх Лядов подарил им свадебный стол и пригласил графиню к себе на работу! А свадебным генералом был командующий дивизией ВДВ! Представляете! Надо же, какой спектакль поставил. Действительно артист!

– Ничего не понимаю… – пробормотал замороченный Клычов. – Это вы про что?!

Веселый директор наслаждался растерянностью коллеги.

– Это всё вчера по телевизору показывали в нашей светской хронике.

– Надо же… – зачумленный диковинной новостью Клычов мучительно соображал: что это всё значит? Какая графиня? Причем здесь комдив?! И Лядов… Он-то здесь каким боком?! – Светская хроника… А я не видел. Вот бы посмотреть…

Тут предприимчивого директора осенило. Он возбужденно выскочил из-за стола.

– Слушайте, а я вам это устрою. Хотите?

– Ещё бы! – как можно спокойнее сказал Клычов. – Любопытно было бы глянуть на эту вашу… светскую хронику.

– Только человеку надо будет заплатить…

– Не вопрос! – Клычов на глазах воодушевлялся, в голосе его проскользнуло нетерпение. – Сколько?

– А это мы сейчас узнаем, – директор проворно набрал номер на своей сотке.

– Эдичка, да, это я… Тут вот какое дело, ты можешь подвезти мне сейчас вчерашний сюжетик из светской хроники? Ну разумеется, гонорар будет. Сколько?

– Очень надо? – вкрадчиво спросил Эдичка.

– Позарез!

– Пять тысяч, – сказал наглый Эдичка.

– Десять тысяч, – сказал директор Клычову.

– Легко! – Клычов достал из кармана и протянул директору две пятитысячных купюры.

Директор цепко схватил деньги.

– Один момент, я сейчас, ТВ тут в двух шагах, – он выметнулся из кабинета и, возбужденный быстрой поживой, прыгая через ступени, поскакал вниз по лестнице. При этом успел одну пятитысячную сунуть во внутренний карман. Оператор тоже не задержался, бежал от телестудии с диском.

Вернувшись в кабинет, директор показал Клычову диск.

– Вот! Можете прямо здесь посмотреть, мне тоже интересно…

Клычов уже пришел в себя, сказал равнодушно:

– Ну, давайте посмотрим…

Директор сунул диск в DVD-проигрыватель. Сначала хрипло завыл Шуфутинский: «Пусть тебе приснится Пальма-де-Майорка, в Каннах или в Ницце ласковый прибой…» и на экране поплыла заставка «Светская хроника. Важные новости нашего города». Пошёл видеоряд… Изворотливый Эдичка, пока стоял за спиной Лядова, всё-таки успел снять общий план – богато сервированный стол, вазу с плавающими розами, лица важных гостей… Заканчивался сюжет монологом Лядова на ступенях ресторана, шеф Клычова говорил о созданном им общественном дворянском собрании, преемственности поколений, углубленном изучении истории родного края и делал при этом жест Ленина на броневике, направляющего массы в светлое будущее.

– Полный песец… – прошептал Клычов. Выражение его лица стало таким, будто он, наконец, собственными глазами увидел посадку НЛО и выходящих из него пришельцев. Но состояния своего не выдал. Спросил с ленцой:

– А где здесь этот, артист наш? Я же его в лицо не видел…

– А вот он, рядом с дамой. Она натуральная графиня!

– Фактурная бабёнка, – изрёк Клычов. Директор стрельнул взглядом в лицо Клычова, его покоробила явно непедагогичная реплика коллеги. Но продолжил комментировать, оставаясь под гипнозом ауры высшего света. – Обратите внимание, какая драгоценность у нее на груди. Сразу видно, старинная, не иначе как от самого графа Грушницкого сохранилась. А вот этот еврейчик – директор нашего музея, он по распоряжению господина Лядова выдал ей документальное свидетельство о том, что она прямая правнучка графа Грушницкого. А он, артист наш, повенчанный супруг графини… – директор тыкал пальцем в экран, говорил с придыханием, тоном заговорщика, раскрывающего все секреты жизни бомонда. – Живут же люди! Вы знаете, – он мечтательно обратился к Клычову, – я бы на его месте взял фамилию графини и был бы Грим Грушницкий. Звучит, а?

Клычов с трудом сохранял спокойствие, видя все эти лица, знакомые ему до тошноты. Разглядел на заднем плане даже торжественного Данияра в батистовой белой рубашке и тюбетейке. Он ошущал себя гнусно обманутым, его подмывало заорать: «Вашу мать!..»

– А почему Грим? – бесстрастно спросил он. – Это что, имя у него такое?

– Ну да, он в нашем театре гримером работал, так и стал Гримом. Вот повезло человеку…

– Да уж… – задумчиво протянул Клычов, переваривая увиденное. Но вот в голове его всё улеглось, осмыслялось. Не сдержавшись, он брякнул: – Это еще неизвестно, кому повезло, – но тут же осёкся. Директор насторожился, опять глянул на коллегу из соседнего региона и опасливо отошел от него к столу. Клычов бодро встал, деловито вытащил диск из проигрывателя.

– Ну, желаю здравствовать. Пойду. Дела у меня…

– Буду рад видеть, – попрощался директор, не понимая, с чего это вдруг так повеселел и заспешил коллега по педагогической деятельности.

Клычов шагнул в приёмную и на пороге упёрся в грудастую даму.

– Хам! – прошипела дама.

– Почему?! – удивился Клычов.

– А потому что без очереди лезете! Моя очередь была! – шипела дама, не отлипая грудью от Клычова.

– Сиськи убери! – скомандовал Клычов. Дама отлипла, залилась краской негодования и теперь уже взвизгнула: – Хам!

В машине Клычов брезгливо, как лягушку, кинул на заднее сиденье кепчонку. С веселой злостью сказал:

– Ну, козлы… Я вам такой бомонд сделаю! – и погнал в музей.

Ефим Моисеевич отрешенно смотрел на экран своего компьютера и горестно качал головой. Клычев попёр напролом.

– Моисеич, как удачно я тебя застал! Тут, понимаешь, дельце какое… Матвей Алексеич дал мне команду графиню охранять, она ж теперь у нас вип-персона! Шеф сказал, у тебя её координаты есть. Черкни адресок…

Ефим Моисеевич был рад услужить Клычову, обычно Ройзман побаивался этого человека.

– С удовольствием! Для вас у меня всегда всё есть! – Он открыл файл «Дворянское собрание», затем страницу «Регистрация членов, Ф.И.О.», на которой была одна строка «графиня Мария Владимировна Грушницкая, дата выдачи свидетельства… адрес… телефон». Клычов стоял за спиной Ефима Мосеевича, сопел в затылок директору музея, пожирал глазами экран,

– Вот, будьте любезны. Как видите, у Ройзмана везде порядок! Распечатать?

– А это можно? – придурился Клычов. – Будьте любезны, мне для работы…

Принтер заурчал и выдал Клычову точные координаты его жертвы.

– Ну, я поеду, – заспешил он. – Мне еще надо объект изучить, составить план мероприятий по охране персоны… – И тут он обратил внимание, что вид у директора музея был какой-то помятый, горестный. – Чего ты, Мойсеич, такой… опущенный?

Не журись, глянь в окно, солнце, цветы, травка, впереди целое лето! Всё у нас будет хоккей, Мойсеич!

Клычов уже дошел до двери, когда Ефим Моисеевич спросил его в спину:

– Я могу с вами посоветоваться?

Клычов вернулся от порога, сел перед скорбным директором музея, оглядел его с насмешливым любопытством:

– Чего, Мойсеич?

– Вы понимаете… я боюсь, – пожаловался Ефим Моисеевич, затравленно озираясь по сторонам. – Это такое дело, я же никому не могу сказать… А вы полковник, опытный человек, вы можете посоветовать…

Клычов, учуяв нечто важное, погладил директора музея по плечу. Спросил как можно задушевнее:

– Кто тебя напугал, Мойсеич? Я ему пасть порву!

Директор музея судорожно вздохнул.

– Почитайте вот это… – он уступил Клычову место за своим компьютером. Клычов сел перед экраном, прочитал: «Генеалогический компромат», воскликнул:

– Ни хрена себе! – и углубился в текст. При этом брови его медленно поднялись и встали домиком. Пока Клычов читал, Ефим Моисеевич нервно ходил по кабинетику, сокрушенно всплёскивал руками.

Клычов прочитал текст несколько раз, встал из-за компьютера. В глубокой задумчивости начал насвистывать «чижик-пыжик, где ты был, на базаре водку пил»…

– Ну и денёк начинается, – пробормотал он. – Просто какой-то день чудес… И кто это написал? А, Мойсеич?

– Я, – уныло сказал Ефим Моисеевич.

– А на хрена ты это написал? – поинтересовался Клычов, предчувствуя, что сейчас нечто тайное для него станет явным.

– Так Лядов попросил… Сказал, что это очень важно!

– Ещё бы! – Клычов, соображая, опять засвистел «чижика».

– А ты хоть знаешь, на каких людей ты сварил это… говно?

– Да мне сначала в голову не пришло, Лядов дал мне эти четыре фамилии, сказал, что нужен фамильный компромат. – Ефим Моисеевич от волнения и страха говорил с сильным еврейским акцентом и упирал на Лядова, как бы указывая, кто главный виновник. – Я их генеалогию изучил, написал и отдал ему. А потом уже подумал: что же это за люди такие? И обнаружил… Вы понимаете, это же кошмар!

– Я понимаю, – сказал Клычов. – Тебя посадят за это, – сообщил он Ефиму Моисеевичу.

– Почему меня?! – возмутился директор музея. – Мне сказали, я сделал. Я маленький человек…

– Потому что ты исполнитель. Как киллер, – объяснил Клычов. – Ты, Мойсеич, информационный киллер. Да еще и еврей! Ну-ка, распечатай, я на бумаге еще раз прочитаю.

– Так я же не могу его распечатать, – сказал Ефим Моисеевич с некоторым возмущением. – Он какой-то мертвый, никаких команд не слышит.

– О как! Ну-ка, отойди, – Клычов сел за компьютер, потыкал клавиши. – Так он у тебя заблокирован. Как вещдок. – Клычов смотрел на Ефима Моисеевича как на полного идиота. Глаза его говорили: ну попал ты, Мойсеич, по полной!

– Что вы имеете в виду?! – в смятении вскрикнул директор музея.

– Я имею в виду, что вы все уже под колпаком. Ты, Лядов, тот, кому он это отнёс… Вас всех уже пасут. Но сидеть, Мойсеич, будешь ты. Как исполнитель компромата, – заверил Клычов.

– Что же делать?! – прошептал Ефим Моисеевич. Клычов, скривив губы, смотрел на директора музея. И тут перед ним возник дающий интервью на ступенях ресторана Лядов в темно-синем твидовом костюме с торчащим бутончиком из кармашка пиджака шелковым малиновым платочком. По лицу Клычова метнулась мстительная усмешка.

– Что делать?… А делать тебе, Мойсеич, надо вот что. Иди в ФСБ и всё расскажи. У тебя такая ситуация, что тут кто раньше прибежал, тому и поверят.

– Вы так думаете? – в глазах Ефима Моисеевича мелькнула искорка надежды.

– «Я так думаю», «ты так думаешь». Тьфу! Ты достал меня, Мойсеич! – Клычов сделал вид, что раздражился. – Думать поздно. Бери компьютер и беги в ФСБ. Давай я тебя подвезу.

– А компьютер зачем?! – Ефима Моисеевича терзали сомнения, и соображал он плохо. Клычов, предвкушая большую подставу Лядову, воодушевил растрепанного Ефима Моисеевича:

– Это же будет вроде как явка с повинной. Ты идешь с чистосердечным признанием, в качестве доказательства отдай им этот файл, расскажи всё как на духу. Они у тебя его заберут и всё, ты вроде как и не писал его…

– А кто тогда писал? – ревниво спросил директор музея. Тут Клычов психанул натурально.

– Ты чудак на букву «м»! Какая тебе разница, кто писал?! Они сами автора назначат! Твое дело отмыться и – на свободу с чистой совестью! Поехали!

Он высадил Ефима Моисеевича поодаль от ФСБ. Директор музея пошел к зданию неверным шагом, диковато посмотрел на вывеску и открыл дверь…

– Ну денёк! Всё в масть! – весело воскликнул Клычов и уехал.

В сумрачном прохладном вестибюле перед турникетом за столом сидел дежурный офицер.

– Это КГБ? – спросил Ефим Моисеевич. Офицер с легкой улыбкой, но изучающе оглядел посетителя. Лицо гражданина было белым, губы пугающе почерневшие. Компьютер гражданин держал перед собой на уровне груди, как бы защищаясь от возможного выстрела в сердце.

– Ну в общем да, – с иронией сказал офицер. Он понял состояние посетителя и не стал объяснять разницу между КГБ и ФСБ. Тем более что её не было.

– Спасибо. Я сейчас, я только… должен подышать. – Ефим Моисеевич побрел обратно к двери. Вышел, сел на скамейку, сгорбившись, уронил голову подбородком на компьютер, стоявший у него ребром на коленях. Офицер внимательно наблюдал за странным посетителем. Он на минуту отвлекся на телефонный звонок. Положив трубку, посмотрел в окно. Посетитель, скорчившись, лежал на асфальте, вокруг него суетились прохожие. Офицер подбежал, приложил пальцы к сонной артерии гражданина.

Ефим Моисеевич был мёртв. Компьютер исчез.

В ФСБ, в просторном, изысканно скромном кабинете, седоватый, интеллигентной внешности, респектабельный человек в штатском, мягким голосом давал распоряжение подчиненному.

– Адрес смерти конкретизировать не надо, пусть укажут только улицу. Компьютер найдите, первоисточник должен быть у нас.

– Сделаем, товарищ генерал. Он у нас на пеленге, как только его включат, мы сразу его засечем.

– Вот и хорошо. – Генерал встал из-за стола, подошел к окну, посмотрел вниз, на скамейку, на которой умер Ефим Моисеевич Ройзман.

– Жаль, изобретательный был фигурант. Таких компиляторов поискать. Он мог бы быть нам полезен… Да, вот еще что. Дело о краже компьютера в полицию не передавайте. Не надо усложнять сюжет.

В этот же день два офицера полиции по пеленгу портативного навигатора подошли к двери одной из городских квартир. Открыл им патлатый, с дебильным лицом юнец. Офицеры молча прошли в квартиру, пооткрывали двери комнат, поискали глазами компьютер. Чтобы убедиться, что это именно тот, вызвали файл «Генеалогический компромат». Забрали компьютер и так же молча ушли. На пороге майор подозвал пальцем юнца и приложил палец к губам, молчи, мол. Ошалевший от страха пацан яростно закивал головой и неожиданно сказал басом:

– Могила!

Свободные машины на стоянке такси были. Клычов сел в стоящую первой желтую «Волгу», назвал шоферу адрес графини.

Свернув с асфальта в переулок под кроны яблонь и вишен, шофер шумно потянул воздух ноздрями, сказал:

– Благодать!

– То ли еще будет! – рассеяно отозвался Клычов, ища глазами «нумер шесть». «Волга» медленно катилась по переулку, приближаясь к его концу. Нужный дом оказался последним справа.

– Развернись и постоим. Подождем человека.

Он вышел из машины, вроде как размяться, подышать свежим воздухом. Прострелил насквозь взглядом переулок. За «нумером шесть» был тупик из непролазных кустов. Справа за забором возвышалась глухая кирпичная стена, похоже, сарая. Следующий слева домик-хибара имел только одно оконце на переулок. Уличного освещения здесь не было.

– Неплохо, очень даже неплохо, – сказал Клычов, по привычке разговаривая сам с собой.

Подошел к калитке, изучил входную в дом хлипкую дверь.

– Хм-м, с такими бабками и такая дверь… Лохи.

– По-моему дома никого нет, – отозвался шофер.

– Почему ты так решил? – спросил Клычов.

– Да как-то… ничо не шевелится. Машину же с окна видать, давно бы вышли.

– Логично, – задумчиво сказал Клычов и сел в машину. – Похоже, накладка вышла. Поехали!

В оконце хибары Веник проводил глазами постоявшую у дома графини и уехавшую машину…

Лес кончился внезапно, как отрезанный. Экспресс вылетел из лесной чащобы на равнину, перестук колес стал тише, движение обманчиво медленнее. Вместо древесных стволов, стеной пролетавших перед глазами, за окном под голубым небом расплеснулись до горизонта поля озимых. Слева, поодаль от железнодорожной насыпи, поблескивала река. На ее берегу мужики без штанов трясли бредень. Грим успел увидеть, как на солнце сверкнула чешуёй рыба. Бегемоту надоела его походная корзинка, теперь он сидел столбиком на коленях хозяйки и, как и они, смотрел в окно. Мария Владимировна улыбалась, зачарованная плывущим навстречу солнечным пространством, одной рукой она гладила кота, другой держалась за Грима. Спросила восторженным шёпотом:

– Узнаешь?

Грим хмурил брови, пожимал плечами, он не узнавал земли, по которой его нёс поезд. Это была другая, чужая земля… Куда делся лес, откуда здесь взялась эта равнина с хлебами?!

– Что-то не помню, – растерянно пробормотал он. – Совсем не помню…

– Ну как же! – глаза Машеньки сияли. – Это же то небо, под которым ты летал во сне! Посмотри, это оно!

Грим покосился на Машеньку.

– Откуда ты это знаешь?! Это совсем другое небо. На земле должны быть цветы, а здесь озимые какие-то, – но по совету Машеньки посмотрел, вгляделся в пейзаж за окном, силясь вспомнить. И опять нахмурился…

По проходу шла проводница. Поравнявшись с ними, остановилась, заинтересованная холеным черным котом.

– Надо же, какой! Барин прямо! – Посмотрела, куда так внимательно глазеет кот, и сказала ему:

– Ну давай пакуйся, красавец, через полчаса конечная.

– Нам до Славяново, – сказал Грим.

– А мы туда не ездим, – сообщила проводница. – Доедете до конечной, а там пешком дойдете… там недалёко, километров пять.

– Не понял, – удивился Грим.

– Чего тут непонятного, – проводница вместе с Бегемотом продолжала глазеть в окно. – Славяново давно оптимизировали. Теперь конечная в райцентре. А там что? Мухосрань…

– Почему Мухосрань?! – обиделся Грим за свою деревню. Проводница перевела взгляд на странного пассажира. В глазах у нее появилась заинтересованность.

– Ну не ездим мы туда, уж шесть лет как. Называется оптимизация. Понятно?

– А как же люди?! – спросила Мария Владимировна. Проводница оживилась, разговор налаживался интересный.

– Какие люди?

– Славяне, – сказал Грим, – которых вы оптимизировали.

Проводница мгновенно созрела для политический дискуссии. Поняв это, Бегемот шмыгнул в корзинку.

– Да у нас щас кого хошь оптимизируют – не почешутся. А вас-то какая нелегкая туда несёт?

Проводница не понравилась Гриму, засаленная какая-то, руки грязные, помада на губах кровавая, наляпана абы как. И нахрапистая, готовая тотчас скандальничать.

– Да мы вот его сопровождаем, – Грим указал на Бегемота, жестко глядя в водянистые глаза проводницы. – Его тамошние кошки пригласили, для улучшения породы. Тыща рэ с кошки. Я ему ассистирую. А гражданка вот эта на кассе…

Мария Владимировна прыснула, едко глянула на проводницу: ну, милая, как он тебя отбрил? Проводница выпрямилась, приняла вид официального лица.

– A-а, юморист, значит? Хе! Ну-ну… Пешкодралом! По шпалам! Пять кэмэ! – мстительно отрубила она. И добавила. – По шпалам… славянин хренов!

В конце перрона поперек рельсов возвышался огромный бетонный блок, на котором было написано «Конечная. Поезд дальше не идет». Как будто при наличии заградительного блока это было непонятно. Они пошли к блоку по замусоренному, скользкому от грязи перрону. Справа от блока, в обход его, была натоптана тропинка.

– Грим, глянь! – Мария Владимировна, остановилась как вкопанная, показывая вперед, поверх блока. Грим посмотрел. Над блоком, с обратной его стороны, на шесте трепетал флаг Российской Федерации.

– Это что?! – изумилась Мария Владимировна. – Вроде как здесь Россия кончается…

– Неизвестно, – поразмыслил Грим, удивленный не меньше Машеньки. – А может, начинается? Пойдем, посмотрим…

Они обошли блок и увидели дрезину. Она стояла, подпертая по ходу движения в Славяново тормозным башмаком. Шест был приварен хомутом к металлическому углу дрезины и на нём и развевался российский триколор.

Грим покачал головой, разулыбался.

– Узнаю земляков-славян! Здесь, Машенька, Россия начинается!

Мария Владимировна поставила корзинку на дощатый пол дрезины. Бегемот резво выскочил на волю, уселся на железной скамье, готовый к продолжению путешествия другим видом транспорта. Вниз от насыпи, в долину, к райцентру, сбегала от дрезины тележная колея.

– Чудеса какие-то, – Мария Владимировна начала расследование. – Тут тележка на рельсах, а тут колея от телеги…

– А вон и телега, во-он, видишь, сюда едет, – присмотрелся Грим. – Сейчас разберемся. Я так понимаю, это персональная электричка славян. А машинист вон он, рядом с телегой топает…

Снизу, от магазина, отделанного белым сайдингом, лошаденка тянула вверх телегу, в аккурат в направлении дрезины. Она брела самостоятельно, без понуканий, словно возницы рядом с ней и вовсе не было. Мужичок тоже топал сам по себе и что-то пел, точнее, горланил. Грим напряг слух. Доносилось что-то знакомое, но что именно, Грим уловить не мог. Наконец тот приблизился, Грим услышал слова и обомлел. Он сразу узнал и песню и того, кто пел. Мужичок самозабвенно орал:

– В кейптаунском порту с пробоиной в борту «Жаннетта» оправляла такелаж!

Грим вскочил на дрезину, раструбом сложил ладони у рта, заорал в ответ:

– Они идут туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина!

Мужичок споткнулся и замер в нелепой позе, как памятник самому себе. Лошаденка, не обращая на него внимания, продолжила свой путь. Грим понял, что сразил мужичка наповал, и радостно прокричал:

– Где пиво пенится, где пить не ленятся, где юбки новые трещат по швам!

Памятник ожил. Мужичок сорвал шляпу с головы, заметался, будто по нему стреляли, и, обгоняя лошаденку, ломанулся вверх по склону, как в атаку, с истошным криком:

– А-а-а-а!

Грим ждал его у дрезины, раскинув для предстоящего объятия руки, подгонял песней:

– У них походочка, как в море лодочка!

Мужичок с разлета, по-обезьяньи, запрыгнул на Грима, обнял руками-ногами и повис, как паук.

– Ванятка! Ёханый бабай! Я как заслышал, сразу понял, что это ты! Ванятка!

Грим, растроганный, держал мужичка под задницу, прижимал его к себе как ребенка.

– Гордик, ну слазь, ну чего ты, Гордик! – Грим дрожащим от волнения голосом сказал Машеньке:

– Друг мой. Мы с детства, с одного горшка… Гордей зовут.

Гордей наконец сполз с Грима. Глаза его были полны слез. И сразу стало понятно, почему он – Гордик. Про таких говорят «маленькая собака до старости щенок». Ростом Гордик был Гриму до плеча, тощий, большеголовый, очкастый. Он отступил назад, встал, умиленно прижав руки к груди. Смотрел на Грима, как на чудо, явившееся с небес, которого Гордик ждал десятилетиями, каждый день. Очки его, старые, чиненые изолентой, с тусклыми стеклами, сидели на утином носу криво, одну дужку заменял шнурок, накинутый на ухо петелькой. На Гордике была соломенная шляпа с высокой тульей, больше похожая на мятую кастрюлю. Затем следовала фуфайка на голое тело, из-под которой на изношенные сапоги нависали просторные, как казацкие шаровары, парусиновые штаны. Мария Владимировна разглядывала Гордика с живейшим веселым любопытством, как человека, который только что раздел огородное пугало. Гордик перехватил этот её взгляд, виновато развел руками и вдруг сказал:

– Да-а, моветон…

Мария Владимировна поперхнулась от изумления.

– Что ты сказал?! – спросил Грим.

– Я сказал «моветон», значит «никуда не годится». В смысле одет я неважно, – небрежно объяснил Гордик. – Это по-французски.

– Ни фига себе! – У Грима открылся рот. Мария Владимировна был в восторге от Гордика. Протянула ему руку, представилась:

– Мария.

Гордик галантно пожал ладонь, заинтересованно оглядел Марию Владимировну, сделал ей комплимент:

– Да-а! Маша, да не наша!

Грим посмеивался, наблюдая за Гордиком. Тут подоспела, приплелась лошаденка, встала рядом с дрезиной и мгновенно задремала. Дно телеги было завалено полными мешками, пакетами, хозяйственными сумками. На каждой поклаже были пришиты полосы белой ткани с надписями «Барсуки», «Оглобли», «Сороки»… На самой маленькой торбочке, пошитой из клеенки, состеганной по швам шпагатом, было написано «Трындычиха».

– Это что?! – спросил Грим. Гордик важно сказал:

– Это адресное обеспечение населения Славяново продуктами питания. Сегодня день закупа! Они кладут список и деньги в свои сумки, а я приезжаю сюда на закуп. Ну-ка помоги перекидать…

Втроём они перетаскали на дрезину содержимое телеги, Гордик метался туда-сюда от телеги к дрезине, командовал – что куда положить и при этом восторженно восклицал:

– Ну Ванятка, а! Это ж натуральное явление Христа народу! – вдруг опять брякнул по-французски: – Полный комильфо! Маня, садитесь поудобнее, сейчас полетим с ветерком! А, Ванятка!

Мария Владимировна, обессиленная от смеха, забралась на дрезину.

– Ну надо же, Маней стала! Тут тебе, Маня, и «моветон», и «комильфо»! Гордей, вы меня просто уморили!

Гор дик, услышав обращение к себе по полному имени, расправил плечи, щелкнул каблуками сапог, бросил подбородок на грудь.

– Всегда в вашем распоряжении, мадам!

Грим с деланной строгостью погрозил Гордику пальцем.

– Ты дурочку не ломай, какая она тебе Маня. Она графиня, понял? Графиня Грушницкая Мария Владимировна! Так что поддай пиетету!

Потрясенный Гордик смятенно посмотрел на «Маню».

– Правда, что ли?!

– Пардон, месье, – ехидно сказала Мария Владимировна. – Именно так, натуральная графиня!

Гордик подобрался, одёрнул на себе фуфайку и на этот раз согнулся в полупоклоне, как вышколенный дворецкий.

– Графиня в наших пампасах… Ну, теперь полный комильфо! – и пошел к лошаденке, бросая восхищенные взгляды на графиню. Достал из внутреннего кармана два куска сахара, ржаную горбушку. Скотинка оживилась, взяла с ладони свой заработок, неожиданно громко захрустела рафинадом. Гордик погладил лошадёнку, поцеловал её в морду. Выудил из штанов сотку, набрал номер.

– Мироныч, я разгрузку закончил. Свисти Изабеллу!

Какой-то Мироныч где-то свистнул. Звук был доступен только лошадиному уху, Изабелла неожиданно шустро развернулась хвостом к дрезине и, кудивлению Грима и Марии Владимировны, резво поскакала вниз, осаживая задом телегу.

– Это у нее борзость такая только по свистку, – объяснил Гор дик, – там Мироныч ей тоже сахару даст. Мы с ним дрессировку такую ей сделали, чтобы она и груз мне сюда возила, и назад бегала. Ну что, погнали? Давай, Ванятка, в две тяги, щас она у нас пулей полетит!

Они взялись за толкач, стронули дрезину с места, но тут Гордик вдруг тормознул «пулю». Навел на гостей задумчивый взор и осторожно спросил:

– Вы надолго?

Грим неопределенно пожал плечами, вопросительно посмотрел на Машеньку. Та, подумав маленько, тоже осторожно спросила Гордика:

– А что?

Гордик проявил решительность.

– Хорошо, поставим вопрос иначе. Проставляться будете?

– А-а-а, вон оно что! – воскликнула Мария Владимировна. – Как это я сразу не подумала! Гордей, мы обязательно будем проставляться. Это, как я понимаю, святое, да? Командуйте, что надо делать.

– Тут, я извиняюсь, от денег зависит… – уклончиво сказал Гордик, отведя глаза в сторону.

– А это без проблем! – лихо сообщил Грим, уже и сам заинтересованный предстоящей деревенской гулянкой. Гордик воспрял, демонстрируя пиетет, обратился к Марне Владимировне:

– Графиня, вас не затруднит подождать нас минут сорок? Мы мигом…

– Как скажете, Гордей. Мы в вашем распоряжении!

После таких слов графини, Гор дик понял, что руки у него развязаны.

– За мной! – скомандовал он Гриму, и они зашагали вниз, к магазину. Под уклон шли легко, размашисто. Грим жадно озирал окрестности, уже что-то припоминая. Далеко справа, вдоль реки, по плавной дуге, ползла, поблескивая окнами вагонов, синяя гусеница поезда, и оттуда ветер приносил тревожащий душу перестук колес «ту-ку-тук, ту-ку-тук». Земля под пронзительно голубым небом позеленела, стала нежной, ласковой и на ней, как брызги солнечных лучей, светились одуванчики. Они шли, разговаривая, но разговор был какой-то дерганый…

– Где же ты был, Ванятка? – спросил Гордик, умиленно поглядывая снизу вверх на друга детства.

– Эх, одним словом не скажешь… Кстати, меня теперь там Гримом зовут, – он неопределенно махнул рукой куда-то туда, в пространство. Гордик насупился, быстро глянул на Грима, как на чужого. После этого долго шагали молча… Гордик буркнул:

– Не понял…

– Так получилось, это долго объяснять. Какая разница, как зовут человека…

Гордик остановился, будто споткнулся. Жалобно, с надеждой в голосе, спросил:

– А в душе ты кто теперь?.. Ты остался Ваняткой?

Грим, растроганный, обнял друга детства, прижал его голову к своей груди и они замерли, постояли молча, справляясь с волнением. При этом ветхая шляпа Гордика смялась в пук соломы.

– Это ничего, – бормотал Грим. – Ничего… Мы сейчас тебе новую шляпу справим. Это всё ничего…

Через время Мария Владимировна, уже с венком одуванчиков на голове, увидела бредущую к дрезине Изабеллу. В телеге возвышались два ящика водки, три коробки пива и гора пакетов. Гордик шествовал, держа Грима за руку, как его ребенок. На голове его красовалась кепка с длинным козырьком, над которым красным было начертано «SUPER GOLF». Теперь Гордик выглядел так, будто своя у него была только кепка для гольфа, а остальное он снял с огородного пугала.

…Дрезина, раскатившись, пошла, побежала ходко, с перестуком колёс, который перекликался с озорным звоном бутылок. Гордик и Грим гнали её в четыре руки и горланили:

– Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка! Иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка!

В ногах у Марии Владимировны расположилась живописным натюрмортом гора из ящиков водки и пива, пакетов с торчащими наружу батонами разнообразной колбасы и прочей снедью. На коленях графини в своей корзинке, сидел, прижав уши, Бегемот, ошалевший от Изабеллы, происходящих событий и какофонии звуков. Мария Владимировна любовалась «машинистами» с одного горшка, улыбалась встречному ветру, щурилась на солнце. Все были беспечны, радостны, счастливы…

Вдоль «железки» тянулись к деревне черные, обугленные временем, столбы. Они валились в стороны, как пьяные, и было не понять, кто кого держит, то ли столбы висят на проводах, то ли, наоборот, они еще держат провода.

Впереди, вдалеке, выскочила из леса деревня… Грим дал отмашку, мол, давай отдохнем немного. Дрезина прокатилась по инерции, встала, и в ушах зазвенела тишина. В лесу перекликались, хлопотали птицы, из поднебесья им отвечали жаворонки. Грим, заслонив ладонями глаза от солнца, напрягая зрение, смотрел с недоумением на пока еще далекую родную деревню. Некоторые дома, в основном вдоль просёлка, были покрашены в какие-то блудливо весёленькие цвета. Некоторые и вовсе в стиле «а ля светофор» – каждый венец бревен был красным, зеленым, желтым. Промеж этих «светофоров» чернели, как провалы, брошенные дома, их крыши, крытые толем, были плешивы от клочьев позеленевшего по весне мха. Стены этих нищих, неприкаянных изб были обшиты когда-то горбылём, теперь почерневшим, и листами жести, проржавевшей до сквозных дыр.

– А почему она разноцветная какая-то, – спросил он. – Странно… как павлин ощипанный.

Гордик рассмеялся, ему очень понравилось сравнение деревни с ощипанным павлином.

– А это наши бизьнисьмены хреновы. К нам с большой земли люди наведываться стали, прицениваться, типа дом купить. Ну, наши и кинулись крыши перекрывать, красить, кто во что горазд. Товарный вид, значит, обеспечивать, чтобы цену задрать. А тут олигарх на вертолете прилетел, все наши наделы под земли сельхозназначения скупил… Ничего не могу сказать, хорошо заплатил, все остались довольны. Выставил нам ящик водки на обмыв и улетел. А скоро и поезд к нам отрезали. Тут остальные красить дома не стали, кто ж купит дом на чужой земле! Вот она теперь и красуется, как… павлин ощипанный, – Гордик опять рассмеялся, но на этот раз как-то зло, ожесточенно.

– И что же это за олигарх такой мою деревню купил? – холодно спросил Грим.

– С областного центра он. Блядов его фамилия…

– Его фамилия Лядов, – поправил Грим и посмотрел на Машеньку. Они обменялись взглядами, и лица их напряглись.

– A-а, ну да, Лядов. Только наши сразу «б» к его фамилии приклеили, она ж прям просится! – беспечно объяснил Гордик. – Ну что, прибываем на первый путь?

На деревенском «перроне» – вытоптанной лужайке – стояли бабы с детьми, деды, старухи, ждали свои продовольственные заказы. Были здесь и мужики, они приходили к «поезду» от нечего делать, поглядеть на прибытие поставок. Гордик подал дрезину плавно, тормознул перед самой конурой, в которую он ставил её под замок. Обычно население кидалось гурьбой за своими пакетами-сумками и растаскивало их по домам. С азартным галдежом дернулись к дрезине и в этот раз, но остановились, впали в ступор. На дрезине возвышалась гора ящиков с водкой и пивом, пакеты с дорогим продовольствием и, самое главное, восседавшая над всем этим богатством явно городская женщина с венком из одуванчиков на голове. В толпе кто-то сильно начитанный сказал:

– Нимфа…Ни хрена себе!

На Грима никто особого внимания не обратил, ну мужик и мужик, ничего особенного, может, это кореш какой Гордика. А вот баба, это – да… Какая-то она была не такая. Ну, в общем, не местная баба. Мария Владимировна под обстрелом настороженных, выжидающих взглядов, смутилась, встала, как ученица за партой, робко промолвила:

– Здравствуйте, товарищи…

Товарищи продолжали молча сверлить её глазами. Даже о торбах-сумках своих забыли. Гордик порывисто запрыгнул на дрезину, как командир отряда на тачанку, и обратился к товарищам-землякам:

– Чего как бараны вылупились?! Для тупых поясняю! В родной населенный пункт в лице нашей деревни вернулся мой лучший друг, соответственно, наш земляк Иван Петрович Сидоров. Врубились?

Взгляды медленно переползли с «нимфы» на Грима. Увидев, что население медленно, но выходит из ступора, Гордик продолжил.

– А это его супруга, графиня Мария Владимировна Грушницкая. Рекомендую!

– С дуба падают листья ясеня, ни хрена себе! – опять буркнул грамотный.

– Язык прибери! – Грим поискал глазами грамотного. Население осудительно посмотрело на начитанного, мол, заткнись, умник!

– Теперь главное! – Гордик погрозил пальцем населению. – Это крупное событие в жизни нашего населенного пункта. Потому что у нас же как, все только уезжают… а тут факт обратного демографического процесса!

Грим с веселым изумлением слушал, как друг детства формулирует свое выступление перед местным электоратом, который уже потихоньку роптал, поглядывая на ящики с выпивкой. Видя, что Гордик увлекся анализом второстепенных фактов и тем начал раздражать земляков, Грим радушно воскликнул.

– Посему, братья-славяне, я проставляюсь. От чистого сердца!

Тут наступила всеобщая ясность. Лица братьев-славян просветлели, все заговорили разом.

– Обмыть – это ж совсем другое дело!

– А то втирает нам про какую-то демографию!

– Наш человек! Одно слово – Петрович!

Гордик направил общую бурную радость в деловое русло.

– Значит, так! Бабы, оттащили свои сумки по домам и бегом к сидоровскому отелю. Мужики, выпивку и пакеты туда же! Петруха, Семен, бегом на речку с бредешком, чтоб рыбка к столу была!

Земляки забегали быстро, но организованно, Грим и Машенька едва успели выдернуть из их рук пакеты с купленным лично для себя. Гордик закатил дрезину в конуру, закрыл дверцу и навесил замок.

– Это зачем?! – спросил Грим. Гордик обьяснил:

– От дождя, ржавеет же. И чтобы не угнали.

– Да кто ж и куда её здесь угонит?!

– А вот эти, – Гордик мотнул головой в сторону мужиков. – Они как бухать начинают, всё норовят за последней бутылкой в райцентр сгонять. Поубиваются же… Ихние бабы сами попросили меня на замок её закрывать.

– Слушай, у тебя от этой таратайки второй ключ есть?

– Есть.

– Ты мне дай ключ, – попросил Грим.

– Зачем?!

– Я вечерком графиню покатаю.

– Помочь? – простодушно предложил Гордик.

– Ну не-ет, – Грим усмехнулся. – Катать графиню я буду сам.

– Ну да, ну да, – смутился Гордик. – На ключ. Ну, пойдемте домой! – Гордик услужливо подхватил пакеты и повел их прямиком к какому-то дому… Шагая следом с Машенькой под руку, Грим пригляделся и, разволновавшись, воскликнул сдавленным голосом.

– Это же… Ё-моё, это же наш дом!

– Ну а чей же?! – удивился Гордик. – Только теперь уж не «наш», никого же из ваших не осталось. Теперь это только твой дом.

Подошли к калитке. Свежеокрашенный забор из штакетника стоял ровненько, крепко. И в самой усадьбе был порядок, огород вскопан, теплица натянута, дорожки просыпаны песком. Сам бревенчатый дом был покрашен красиво, в однотонный зеленый цвет. Грим оглядел хозяйство, в нерешительности остановился.

– Здесь живут, что ли?

– Не-ет, – Гордик был доволен произведенным эффектом. – Это я дом в порядке содержу. Тут, понимаешь, такое дело… – Гордик смутился. – К нам рыбаки-грибники приезжают, так я им твой дом на проживание сдаю. Вот и содержу в порядке. Вон, погляди! – Гордик указал на крыльцо, над которым на куске фанеры было написано «Отель Сидоровский». И под этой строкой столбиком «Проживание. Овощи. Яйца. Молоко. Курица под заказ. Доставка продуктов». – Ну это, понимаешь, бизнес такой. Зато дом в полном порядке! С другой стороны я думал: может, объявишься когда…

Грим и Машенька дружно рассмеялись. Графиня сквозь смех сказала Гордику восхищенно:

– Гордей, я от вас просто в восторге! Вы и продукты возите, и отель содержите. Какой вы… предприимчивый.

– Я еще библиотекарем работаю, – солидно сообщил Гордик. Грим и Машенька оборвали смех, поперхнувшись, начали озираться по сторонам в поисках библиотеки.

– Где?!

– Здесь, в местной библиотеке. Зарплата небольшая, книжный фонд небогатый, но работа интересная! – сказал Гордик с напором, несколько вызывающе. Он был исполнен достоинства, показывая, что он тут не только на дрезине гоняет, но читает книги и бегло говорит по-французски.

– Какие книги в вашем библиотечном фонде? – поинтересовалась Мария Владимировна.

– Разные… – Гордик поскучнел. – Есть «Краткий курс партии» товарища Сталина, «Избранное» Черненко, нутам всякие Хэмингуэи, Ремарки… Также имеется актуальная литература.

– Это какая? – поддержала культурный разговор Мария Владимировна.

– «Камасутра», например… – Гордик испытующе посмотрел на графиню. – Не читали?

– Это про что? – спросила она.

– Я принесу вам почитать, – пообещал Гордик. – Для ознакомления.

Грима перегнуло пополам, потянуло в сторону и зашатало, он уже не смеялся, только стонал и ойкал по-бабьи.

– Ой, не могу, ой, Господи, «для ознакомления»!.. И сколько тебе платят? – спросил он, вытирая слезы. Гордик насупился.

– Я же сказал, зарплата небольшая…

– Колись, давай, – Грим постанывал, готовый снова расхохотаться.

– Три тыщи шестьсот. В месяц. Ладно, пошли в дом. – Гордик поднялся на крыльцо, выудил из кармана штанов ключ, открыл дверь.

– Хозяева вперед. Прошу!

В распахнутые окна в дом вливался солнечный свет. В доме было сухо, тепло и чисто. В красном углу стояли по стенам две кровати, шифоньер, ближе к центру комнаты стол и четыре стула. У входа, справа и слева от двери, на тумбочке старенькая, на две конфорки, плита, газовый баллон и ветхозаветный холодильник «Днепр». На кухонном столике стоял таз, в котором была – горкой – чистая посуда.

– Баллон полный. Всё в рабочем состоянии, – докладывал Гордик тоном сдающего с рук на руки ценное имущество. Подошел к холодильнику, воткнул вилку в розетку. «Днепр» вздрогнул, подпрыгнул и хрипло заурчал. Грим стоял у кровати, гладил ладонью спинку-дугу с никелированными шарами.

– Это же моя кровать, Машенька. Представляешь…

Гордик протянул Гриму ключ.

– Вишь, холодильник фурычит! Постельные дела в шифоньере. Ну всё, я пост сдал – ты пост принял. Живите долго и счастливо!

Они вышли на крыльцо. Грим держал ключ на ладони нежно, как цыпленка, смотрел на него с детской улыбкой. Мария Владимировна осталась в доме, захлопотала. Выложила из пакетов в холодильник продукты, бутылки, вынесла на солнце матрасы, подушки и вернулась в дом. В конце усадьбы женщины пластали в тарелки закуски, вытряхивали из банок в миски солонину из своих погребов. С краю еще не накрытого стола сидели на табуретках ребятишки, перед ними высилась горка шоколадных конфет, и перед каждым стояла кружка с молоком. Мелюзга сидела основательно, как хомячки, с размеренным чмоканьем, пожирали конфеты. И все ревниво зыркали, выхватывали друг у друга конфетные обертки, прятали их кто за пазуху, кто в трусики. Поодаль, на табуретке, стояла гармошка, дожидалась своего часа.

– Где графиня-то наша? – звонко крикнула крепкая молодуха. – Поглядела бы, мы тут всё как надо делаем?

– Графиня, вас кличут! – позвал Грим Машеньку. Она вышла на крыльцо, идти к бабам, но тут Петруха бегом вкатил в калитку тачку, полную больших карасей, поверх которых лежали, ворочались три здоровенные шуки-икрянки. Следом, с мокрым бреднем на плече, забежал, подпрыгивая, Семён. Мужики были в трусах и сапогах, околевшие до синевы, с черными от холода трясущимися губами. Обоих до стука зубов бил колотун.

– Па-па-ца-ца, – замычал Петруха.

– В смысле, пацан сказал – пацан сделал, да? – пришел ему на подмогу Гордик. Петруха утвердительно кивнул, на миг перестал трястись и опять заколотился. Грим попросил Машеньку:

– Дай-ка из дома пару стаканов, пока они тут не окочурились.

Мария Владимировна вынесла из дома два граненых – сталинских – стакана. Грим быстренько выхватил из ящика бутылку, одним движением большого пальца свинтил, как гайку с болта, пробку, плеснул по полстакана.

– Полные не наливаю – расплескаете. Вперед!

Мужики вмиг опрокинули водку в горло и протянули Гриму пустые стаканы, не выпуская их из рук. Он разлил бутылку до дна.

– Инъекция нумер два. Погнали!

На этот раз Петруха и Семён выпили с растяжкой. Но стаканы из рук не выпустили, посмотрели на ящик, потом на Грима…

– Хорош! – прикрикнул Гордик. – За столом зальётесь! Давайте бегом в библиотеку, тащите сюда длинный стол. На бегу и согреетесь. Верунчик, – позвал он жену. – Прими рыбу на жарёху!

На крыльце Грим спросил Гордика:

– Мою землю тоже продали?

– Да ты что, без хозяина как можно?! Там же договор купли-продажи надо подписывать, а кто ж с твоей стороны без тебя подпишет? Но тебе предложат продать, не задержатся…

– И кто же это будет?

– Да есть тут у нас один, – Гордик кивнул куда-то в сторону, вдоль проселка. – Стукачок блядовский, он его здесь на зарплате содержит, чтобы приглядывал за землей. Ну и за нами, чтоб не построили чего… Наши промеж себя Сексотом его зовут. Дерьмо мужик. Он сразу к тебе прискачет с предложением продать. – Гордик помолчал. Осторожно спросил:

– Ты продашь землю?

Грим сделал руками известный итальянский жест.

– Вот им! С кучерявым прибором! Это же еще дедовская земля, как же можно?!

– А мы продали, – сказал Гордик и виновато засопел.

– Ну и козлы! – жестко сказал Грим. – Это ж надо, родовую землю продали! А бабки небось пропили, да?

Гор дик продолжал виновато сопеть, похоже было, что он задним числом осознавал это святотатство.

– Так получилось…

Грим осатанел. Заговорил вполголоса, чтобы никто, кроме Гордика, не слышал. Слова летели, как отрубленные:

– Как?! Что получилось?! А ты, хрен моржовый, как такой моветон допустил?! – слово «моветон» Грим произнес издевательски, ядовито. – Книжки читаешь, по-хранцузски шпрехаешь, а мудак! Вы же, считай, родину свою продали! Тут могилы дедовские…

– О чем беседа? – спросила, выглянув в дверной проем Мария Владимировна, глядя подозрительно на лида друзей детства. Ей показалось, как-то не так они разговаривали, не по-доброму.

– О родине беседа у нас, – сказал язвительно Грим, разглядывая Гордика, как нечто незнакомое. Тот сошел с крыльца, как побитый, сел, ссутулившись на ступеньку. Плечи его подрагивали. Мария Владимировна вопросительно посмотрела на Грима: что случилось?!

Объяснять, что случилось, Гриму не пришлось, – у калитки стояла старуха, высокая, худая, вся в черном. Лицо у нее было темное, иконописное и на нём внезапно большие синие глаза. Стояла, оперевшись обеими руками на клюку, похожую на посох. Увидев, что её заметили, она властным взмахом руки позвала их.

– Меня здесь баба Лиза кличут. Так это ты правнучка графа Грушницкого, светлой памяти его?

Мария Владимировна испугалась. Вздрогнула под прямым взглядом льдисто синих глаз старухи.

– Я…

– Как дозналась? – старуха не сводила с неё прямого взгляда.

– Генеалогия… у меня документ, – начала сбивчиво объяснять Мария Владимировна. – В музее фотография прадедушки есть, и у меня дома такая же…

Старуха постояла недвижимо, истово перекрестилась, широко и плавно перенося персты от плеча к плечу. Сказала уверенно:

– Это промысел Господний.

– Что именно? – спросила Мария Владимировна, совсем перепугавшись после слов «промысел Господний». Баба Лиза посмотрела на неё долго, испытующе.

– А то, что ты здесь.

– Я не понимаю… – Мария Владимировна была в смятении, она боялась смотреть в тёмное, каменное лицо старухе и в то же время не могла отвести от него глаз.

– Поймешь. Завтра. Я утром приду за вами. – Старуха перекрестила её, повернулась и пошла прочь. Грим крикнул вслед:

– Баба Лиза, приходите к нам в гости, посидим за столом.

– Приду, – старуха обернулась. – К графине приду.

Солнце катилось к вечеру и уже оперлось краем на верхушки деревьев. Женщины натащили из своих кухонь утварь, стол был тесно заставлен разномастными тарелками с вареной картошкой, салом, колбасой, солеными помидорами, капустой, жареной рыбой и прочей деревенской снедью. Всего было помногу, каждая тарелка с горкой. И промеж них лежали ложки, тоже все разные, и стояли банки с рассолом от солонины – запивать. К застолью всё было готово, но деревенские толклись в стороне, поглядывали на ящики на крыльце, не решаясь взять водку. Грим понял причину застенчивости.

– Петруха, Семен, ну-ка, взяли ящик!

Через мгновение стол ощетинился горлышками бутылок. Деревенские оживились, двинулись к столу. Петруха и Семен ретиво подскочили к крыльцу за вторым ящиком, но Мария Владимировна осадила их.

– Нет-нет, дальше я сама. По мере необходимости…

Наконец расселись, утряслись, притерлись боками-локтями. Грим обошел земляков, налил каждому по полстакана. Всем клал руку на плечо, говорил радушно:

– Очень рад встрече! Дай вам Бог здоровья! Оч-чень рад!

Земляки положили ладони рядом со стаканами, готовые, как бойцы, схватить и метнуть, каждый, свою гранату. Возникла заминка. Кто нетерпеливо сказал:

– По первой тост нужен!

– Можно, я скажу? – неожиданно для всех Мария Владимировна встала, неловко держа стакан под донышко. Деревенские навели удивленные взгляды на графиню, такого загадочного начала застолья они не ожидали.

– Мы повенчаны… – она положила ладонь на плечо Грима, помолчала. Деревенские от таких первых слов графини сробели, некоторые даже поставили свои стаканы обратно на стол. – Мы буквально вчера обвенчались. Он хороший человек. И теперь я знаю, почему он хороший…

– Интересно, почему?! – насмешливо спросил Грим, еще не остывший после разговора с Гордиком.

– А потому что он ваш земляк, а вы все хорошие люди, – сказала Мария Владимировна. Деревенские одобрительно закивали.

– Плохих не держим!

– Яблоко от яблони недалеко падает!

– Горько! – заорал Семен, основательно хмельной от «реанимации» после рыбалки. Деревенские дружно захохотали над Семеном.

– Совсем дурак! – буркнула баба Лиза. – Ты на свадьбе, что ли?!

Она сидела рядом с Марией Владимировной, и за столом опираясь обеими руками на свой посох. Строго спросила графиню.

– Кто венчал?

– Отец Никон, – ответила Мария Владимировна. – Он и на обеде у нас был.

Баба Лиза одобрительно кивнула, перекрестилась при упоминании Отца Никона.

– Знаю такого. Правильный батюшка. Раз такое дело, и я пригублю… – она посмотрела на стакан, осудительно покачала головой.

– Графинюшка, дай-ка рюмку. Это ж куды столько пойла! – старуха брезгливо махнула ладонью, будто отгоняя муху, и едва не опрокинув стакан с водкой. Мария Владимировна сбегала на кухню, принесла стопочку, налила в неё из стакана.

– Это другое дело, это мерно, по-людски, – одобрила баба Лиза и без затруднений опрокинула стопочку, как выливают в рот сладкое лекарство.

И под прозрачным, густо синеющим к вечеру небом, расплеснулось, загудело застолье! Ели по-простецки, прямо из общих тарелок, ложками, руками. Вареных кур рвали на куски, облизывали пальцы. Шутили поддёвками.

– Петруха, ты чо на сало напёр, захрюкаешь ещё!

– Да я сголодался после рыбалки, салом-то быстрее наглотаюсь.

– Не, нормально сидим, а! – одобрил Семён.

– Манюня, ты карасика с хвоста ешь, там костей больше!

– Ты, Ирунчик, тоже гляди не подавись, а то Митька твой только обрадуется!

– Нормально сидим, а! – опять резюмировал Семен.

Куриные ляжки и крылышки отдали в конец стола ребятишкам. Те ели, набивая рты, молча, основательно, как лесорубы после работы, словно перед этим они не проглотили мешок шоколадных конфет.

Изголодавшиеся с пяти утра Грим и Машенька не отставали от гостей. Баба Лиза смотрела на застольную суету хмуро, сдвинув брови, слушала всю эту дребедень, осуждающе покачивала головой. Сказала вполголоса графине:

– Щас налакаются, начнут песни орать. Потом плакать будут. А потом уже драться, кому охота. Нелюди.

– Почему нелюди?! – спросила Мария Владимировна с полным ртом.

– Потому что нехристи! – веско, но непонятно объяснила старуха.

Стаканы у земляков были пусты, при этом бабы не отстали от мужиков. Грим обошел земляков, налил еще раз, но уже поменьше.

– Не будем гнать коней, посидим от души!

Сидеть от души не получалось. Душевный разговор не складывался, земляки ничего путного Гриму не рассказывали и ни о чем его не спрашивали, только быстро выпивали налитую водку, некрасиво ели и грубо подначивали друг друга, от чего им становилось очень весело.

– Шнурок, ты чо всю колбасу захапал, ну-ка дай тарелку!

– Ничо, картошкой обойдёсси!

Деревенские ржали. Грим еще раз, уже хмурый, обошел стол с очередной бутылкой. Обиженный происходящим за столом, с деланным подобострастием воскликнул:

– Дорогу официанту! Мэдам, соблюдайте сервировку, плиз, уберите сиськи из тарелки!

Земляки, довольные, зареготали, начали услужливо подсовывать ему свои стаканы. Петруха запанибрата хлопнул Грима по заду.

– Официант, водочки!

– Нормально сидим, – промямлил Семен и уснул. Все опять заржали. Зная Грима, Мария Владимировна встревоженно смотрела на него. Он вернулся на своё место, долгим взглядом прошелся по сытым, хмельным лицам земляков. Мария Владимировна успокаивающе погладила его по руке.

– Не заводись, они простые такие…

Грим взял гармонь, сел поодаль, неожиданно легко пробежал пальцами по кнопкам. И негромко запел чистым, точно поставленным баритоном:

Он на мгновение примолк, ожидая, что за столом подхватят песню. За столом молчали, глядели на него с любопытством, даже насмешливо. Грим повторил запев, приглашая земляков: – Мы пойдем с конём по полю вдвоем…

Земляки тупо молчали. Замолк и Грим. Установилась гнетущая, тяжелая тишина, в которой неожиданно для слуха зазвенели птицы.

– Что молчите? – спросил Грим, ему было больно. – Чего не запеваете?

До деревенских, наконец, дошло, что от них хочет этот… земляк с водкой.

– Да песня больно скучная, – пренебрежительно сказала Манюня, которая не подавилась карасём. – Занудная. Всё одно и тоже, пойдем, да с конем, да по полю пойдем, опять же с конем. Мы такие не поём.

– Понятно. Я вас конкретно понял… А какие вы поёте? – спросил Грим. Мария Владимировна схватилась ладонями за щеки, ей стало нехорошо от тона, которым спросил Грим. Семён открыл глаза, оживился.

– Мы-то? Мы нормально поём. Щас… – Он выбрался из-за стола, раскинул по сторонам руки, начал вращаться на каблуке, пьяно качаясь. И высоким голосом заорал на манер частушки:

Деревенские развеселились, заорали разухабисто:

Баба Лиза резко встала, ударила посохом по краю стола. Осадила деревенских властным окриком.

– Ну-ка! Где находитесь?! Нехристи поганые, прости Господи!

За столом присмирели – старуху в деревне боялись, считали, что она может напускать порчу. Семен заткнулся на полуслове, шмыгнул на свое место. Грим аккуратно поставил гармонь на табуретку, медленно застегнул лямочку на мехах, подчеркнуто нежно погладил инструмент и сел на свое место.

– Ладно. Коли песня не получилась, тогда поговорим. Задушевно поговорим, а? – то ли предложил, то ли невзначай спросил Грим. Спьяну никто не уловил, что голос у земляка был зловещий. – А как вышло, что вы все свои земельные наделы скопом продали? Расскажите в деталях, так сказать…

Деревенские что-то заподозрили, начали пытливо разглядывать Грима.

– А вам это зачем? – вежливо спросил толстомордый и пузатый мужик.

– Это тебя тут Сексотом кличут? – тоже спросил Грим. Толстомордый дёрнулся, поджался от несправедливо нанесенной обиды.

– Не обижайся, я не со зла спросил, – успокоил его Грим. – Мне для беседы понять надо, кто тут у вас ху… Я, может, тоже родину продать хочу. – Грим широким жестом руки показал на свою усадьбу. – Но надо же прицениться! – Грима несло, он с мстительным наслаждением вошел в роль продавца родины. – Я и спрашиваю, как у вас тут родина продается? Механизьма тут у вас какая?

– Вы, что ли, тоже продать хотите? – осведомился Сексот и начал объяснять «механизьму», но Грим перебил его.

– Это ясно. Ты главное мне скажи, когда родину продаешь, торг уместен? Кстати, у тебя калькулятор, доверенность, оборотные средства с собой?

Сексот растерялся от такого делового напора, начал хлопать себя по карманам.

– Чеши за калькулятором, – велел Грим. – И уже вслед крикнул: – Деньги, документы тоже прихвати, может, мы щас всё обстряпаем и тут же обмоем.

Воодушевленный Сексот наддал ходу. Все дружно проводили его общим шалым взглядом. Грим выставил на стол пару бутылок.

– Петруха, плесни людям, чтобы им ждать было нескучно.

Петруха расстарался. Деревенские сидели тихо, соображали, смутно улавливая что-то… нехорошее.

– Ну что, земляки, – Грим поднял свой стакан. – Продавать мне родину или погодить пока? Как скажете, так я и сделаю.

Земляки молчали в напряженной задумчивости. Грим с веселым злорадством наблюдал за ними. Мария Владимировна сидела каменная, ей было страшно от происходящего. Прибежал Сексот, с папочкой и калькулятором. Соседи по застолью услужливо очистили перед ним от тарелок стол, Сексот разложил свою бухгалтерию, приосанился, стал начальником. Пиджак его, строго застегнутый на все пуговицы, распирали с одной стороны деньги. Грим велел всем «хлопнуть», свой стакан поставил на стол.

– Мне нельзя. У меня сделка!.. Ну, поехали, полпред олигарховский! Ты стартовую цену называй, потом говорить будем.

– Ну… тут с бухты-барахты нельзя, – забормотал Сексот. Он еще не очухался от бега, дышал шумно, с храпом. – Тут как считать, если оптом – одно дело, если посоточно…

– Ты, главное, не мелочись, – подгонял его Грим. – У тебя же прецеденты есть, вон их сколько сидит!

Сексот прошелся взглядом по землякам, он и не подозревал, что они какие-то прецеденты.

– Почем всю землю возьмешь? – приставал Грим, просто пёр нахрапом.

– Ну… если всю оптом… Сто тыщ!

– За сотку? – уточнил Грим с наивом в голосе.

– Ах ты, гад! – заорала Трындычиха. – Нам дали по сорок тыщ, а энтому, слыхали, аж сто тыщ даёт, да и то – за сотку!

За столом поднялся злобный галдеж, пьяные земляки потянулись к Сексоту с кулаками.

Петруха даже смазал его по носу, но легонько – не достал. Грим любовался картиной. Мария Владимировна, со слезами от зажатого хохота, ушла от стола к калитке, плечи ее тряслись. Деревенские решили, что графиня обиделась и плачет от маленькой цены за усадьбу. К ней подошла баба Лиза, графиня что-то шепнула ей, и плечи старухи тоже затряслись. Грим полетел дальше на крыльях сценического перевоплощения. Сложил из трёх пальцев фактурную фигу, навёл её, как пистолетный ствол, на Сексота.

– Накася-выкуси! Сто тыщ за такую землю?! Да ты чё, на ней знаешь, какая картоха растёт! А капуста!

Сексот решил, что приехавший земляк так торгуется, манера у него такая – так торговаться. Сказал:

– Ладно, сто десять тыщ. Больше не могу, хозяин не велел. Бери, это хорошие деньги.

– Так я не понял, за сотку или за весь участок? – напирал Грим.

– Ну, Сексот, погоди! – многообещающе сказал кто-то за столом. Деревенские молча встали за спиной Сексота. Встали тесно, плечом к плечу… Грим испугался.

– Эй, эй, отошли! На самосуд идете! Вас же всех посадят! Ну-ка, выпили-успокоились! Петруха, плесни населению!

Деревенские решили погодить с Сексотом, сели по местам выпить-успокоиться. Грим пошел в дом, по пути качнулся в сторону Машеньки и бабы Лизы. Те, обессиленные от смеха, висели на штакетнике.

– Ну всё. Сейчас будет последний акт марлезонского балета.

В доме он вытряхнул содержимое гримерного саквояжа на стол. Отложил в сторону склянки с клеем, тональной пудрой, пышные рыжеватые усы, густой парик с зачёсом назад, нос с горбинкой, брови, трубку. Пошарился в одежде на гвоздях в сенцах, выбрал плащ-палатку и сапоги грибников-рыбаков. Поставил перед собой зеркало…

…Деревенские горевали за столом, переживали невосполнимую утрату денег. Стаканы были пусты. Сексот, озираясь, что-то писал. Наверное, заявление в милицию.

– Здравствуйте, товарищи колхозники…

Услышав грузинский акцент, колхозники разом глянули на крыльцо. Оттуда к ним на постаменте цвета хаки двигалась голова Сталина. Голова и руки были живые. Женщины сдавленно вскрикнули. Кто-то из мужиков смятенно выдохнул:

– Бля… Сталин!

– Бабка Лиза накликала, – сказал совсем уже пьяный Семен.

– Изыди, ирод! – велела Сталину старуха и начала истово креститься.

Иосиф Виссарионович обошел стол, за которым истуканами торчали одеревеневшие земляки, застывшие кто как, встал спиной к закатному солнцу, чтобы оно светилось над его головой как кумачовый нимб.

– Вы забыли главный лозунг нашей пролетарской революции. Я вам напомню! – сказал товарищ Сталин с всемирно известным грузинским акцентом, пососал трубку, над ней взвился натуральный дымок, даже запахло мёдовым табаком. – Наш главный лозунг был «землю крестьянам, заводы рабочим, воду матросам!». Партия и правительство зачем дали вам землю? Для счастливой жизни дали! А вы что? Почему вы не живете счастливо? Почему землю продали, водку пьете? – голова на постаменте поплыла вдоль стола, вернулась обратно под багровое солнце. Сталин думал, покуривая трубку… – Потому что вы забыли наши идеалы. Вы стали врагами трудового народа! – Голова подплыла со спины к сидящему Сексоту. Сталин постучал чубуком трубки по его затылку. – А вы кто такой? Вы прислужник недобитого капиталиста. Мы вас расстреляем! – Сталин из-под бровей обозрел остальных товарищей колхозников, еще подумал немного и решил. – Впрочем, мы вас всех расстреляем. Я Лаврентию скажу…

Трындычиха с истошным воплем ломанулась в калитку, но застряла в ней матерым задом. Вышиб её на проселок Сексот, забыв бумаги и калькулятор на столе, он бежал, схватившись руками за голову, прикрывал от пули затылок. Остальные метались у калитки, выскакивали из усадьбы в порядке живой очереди. Мария Владимировна и баба Лиза, обессиленные от смеха и переживаний, сидели обмякшие на ступенях крыльца и только хихикали. Сталин избавился от пьедестала – скинул с себя плащ-палатку, налил водки, выпил, сел рядом с ними.

– Усы сними, – попросила Мария Владимировна. – Страшно же!

– Выпутал до полусмерти, – пожаловалась, охая, баба Лиза. – Надо же, артист! Ну, идите в дом отдыхать, я тут велю им стол прибрать. – Она указала Гриму пальцем на невыпитую водку. – Пойло в дом прибери. А то они очухаются, посреди ночи припрутся. Утром приду, как договорились.

В доме было прохладно. В распахнутые со дня окна тянуло из леса, от реки, резкой свежестью. Грим затворил окна, поежился.

– Надо было окна раньше прикрыть.

– Не доглядел, товарищ Сталин! – Мария Владимировна взяла с гвоздя в сенцах какую-то драную брезентуху, накинула на себя. – Зябко!

Грим внезапно вдохновился, просиял.

– А знаешь что, давай печку затопим! Я сейчас…

Он вышел из дома, спустился с крыльца, пошарил под ним. Щепа была на месте. Зашел за дом, и поленница березовых чурок была полна – Гордик обеспечивал заезжим грибникам-рыбакам высокий сервис. Грим принес в дом дрова, вывалил перед печкой, которую он знал, как себя. Сначала смял из газет шар, сунул его в печной зев поближе к вытяжке, приоткрыл поддувало.

– Сейчас пойдет! – сказал он тоном заговорщика. Мария Владимировна примостилась на скамеечке рядом, с любопытством заглядывала в печной зев.

– Дымить будет…

– Не будет. Я её знаю, – Грим увлеченно колдовал с печкой. – Вот гляди, как она сейчас охнет и пойдет…

Газетный шар вспыхнул и быстро сгорел.

– Во, видела, огонь в вытяжку потянуло! Теперь гляди!

Грим сунул в печку еще один газетный шар, прикрыл его щепой, зажег. Огонь опять, на этот раз живее, сунулся в вытяжку, печь выплюнула через кольца на плите струйку дыма и задышала, пошла бойко. Когда щепа занялась, разгорелась, он накидал на неё дровишек, добавил в поддувале тяги и вполне по-хозяйски произнес:

– Всё, мать, сейчас загудит!

Приникнув друг к другу головами, они нетерпеливо, азартно глядели в щель прикрытой дверцы. Огонь вяло валялся внутри, тыкался по стенкам зева, и в один момент печка вдруг охнула, пламя стало упругим, выгнулось в вытяжку, и печь загудела. Они радостно прижались друг к другу.

– Хорошо? – спросил Грим.

– Хорошо, – ответила Мария Владимировна и тоже вполне по-хозяйски спросила. – А дров у нас хватит?

– Дрова есть. Дров хватит, – домовито ответил Грим. – Дом прогреем как надо. Ты на стол собери, налей маленько, я сейчас…

Он принес пару охапок поленцев, сложил их перед печкой, прикрыл поддувало, оставил щель в два пальца. Тяга выровнялась, упругий огонь начал, как положено, лизать нутро печи.

– Чаю надо попить, я на речку за водой.

Он взял ведро, прошел по краю огорода, вышел на задах усадьбы к лозняку, за которым была тропинка к реке. Ноги вспомнили путь, он шел легко, привычно. Наклонившись, кинул вперед ведро, заучено черпнул воды, поставил ведро у ног и поднял голову. Над черным лесом, в черно-синем небе мерцали искристые звезды. В прозрачной ночи неистовствовали соловьи.

Из-за лозняка упруго струился вверх белый дым из печи его дома. У ног тихо шлепала в берег черная речная вода. Грим судорожно набрал в грудь воздуха, проглотил комок в горле. Тыльной стороной ладони провел по глазам. Глаза были мокрые. Он присел на корточки, зачерпывал воду и плескал в лицо, пока от ледяной воды не заломило ладони.

– Ну, Ванятка хренов, – пробормотал Грим. – Вот же, распустил сопли в сахаре…

Сзади кто-то протяжно вздохнул. Он обернулся. Позади него, скорбно опустив голову, сидел пёс, совсем старый, с клочковатой по весне шерстью, с опухшими суставами. Грим позвал его:

– Иди ко мне.

Пёс подошел, сел у ноги. Грим положил ладонь на его голову, погладил. Пёс прижался боком к его колену, что-то пробурчал, затих, и стал смотреть за реку, где поверх леса выплывала луна. Глаза у собаки слезились.

– Ты что, тоже плачешь? – спросил Грим. Пёс ответил тяжелым вздохом. Так они стояли долго, пёс смотрел на реку, на луну, Грим гладил его и глубоко дышал, успокаиваясь. Потом пёс проковылял к краю воды, полакал и сел перед Гримом, спрашивая всем своим видом: ну, как будем жить дальше?

– Значит, так, – уже весело сказал Грим. Имя твое будет Цезарь. Понял? Теперь ты Цезарь! Поживешь хоть с нормальным именем. Пойдем. Будем жить вместе. – Грим взял ведро и пошел к дому. Пёс поковылял следом, Грим увидел, что задняя левая лапа Цезаря перебита и уже ссохлась.

Дома он взял с гвоздя фуфайку, постелил её под крыльцом, принес пару кусков курятины. Сказал Цезарю со сталинским акцентом:

– Захады, дарагой, жыви здэс как хазаин!

Цезарь проворно сжевал мясо, залез под крыльцо, развернулся мордой на выход и разлёгся на фуфайке.

– Маладэц! – сказал Грим. – Красыво жыт не запрэтишь!

Дома на столе стояли открытая банка шпрот, тонко нарезанные батон, копченая колбаска, две полных стопки и початая бутылка коньяка. Грим обозрел стол, сказал с большим уважением:

– Интеллигентно! – и сообщил Машеньке: – Нас теперь здесь трое. Я жилплощадь Цезарю выделил.

– И кто же у нас Цезарь? – спросила Машенька.

– Пёс. По всему правнук моей собаки.

– Это он тебе сказал об этом?

– А мне и говорить не надо, я сам вижу. По масти! Так что мы с ним родственники!