ЧАСТЬ IV. Правильно понимаемая социальная справедливость

Мы обрисовали экономическую теорию реальных людей, изучив реальные выборы, которые делаете вы и я. В экономической теории нет необходимости считать нас автоматами, исходить из допущения, что мы интересуемся только деньгами, и рассматривать нас как атомистичных, жаждущих удовольствий самовлюбленных индивидуалистов. Экономическая наука может признать, что мы находимся в социальном контексте и на нас оказывают влияние вера, отчаяние, надежда, страх, любовь, ненависть, суеверия и все другие «иррациональные» аспекты человеческой природы. Экономические теории разрабатываются на прочном фундаменте логики выбора. На выбор человека оказывает влияние множество факторов. Психология, генетика, история, этика и религия — все они могут что-то сказать об истоках и силе воздействия различных факторов. Но экономическая наука может принять эти факторы за данность и рассмотреть следствия того факта, что действия человека — это выбор.

Фундаментальные проблемы, решаемые человеком в момент выбора, отличаются от тех, которые может решить компьютер. Причина в том, что в отличие от принципов, лежащих в основе математических моделей экономического мейнстрима, цели не заданы действующему человеку извне: в конечном счете именно цели являются результатом наших действий. Мы должны представить себе мир таким, каким он должен быть, а затем действовать, чтобы воплотить этот сценарий в реальности.

Это отражено во многих формулах, отражающих здравый смысл: «Следи за своими желаниями», «Выступив в путь, не ищи дороги назад», «Тщательно выбирай друзей» и т.д. Раздумывая, убить ли своего соседа или помолиться за его прощение, вы не выбираете разные средства для достижения заданной цели: это выбор между различными целями. Действительно, как указывает логика выбора, всегда можно утверждать, что выбранное вами вы считаете более предпочтительным вариантом по сравнению с тем, что вы не выбрали. Но фактически во время выбора вы оцениваете, что для вас лучше: стремиться к мести или к миру?

Связь между политической и экономической теориями существовала с момента зарождения экономической мысли. Потребности экономической политики стимулировали исследования экономистов, которые в свою очередь оказывали влияние на экономическую политику. Долгое время экономическая наука так и называлась: «политическая экономия».

Существуют ли в рамках австрийской школы какие-то особые подходы к экономической политике, связанные с концепцией рынка? Чтобы разобраться с этим вопросом, рассмотрим четырех великих экономистов как представителей четырех разных позиций по отношению к экономической политике в рамках австрийской школы: это Людвиг Лахманн, Фридрих Хайек, Людвиг фон Мизес и Мюррей Ротбард. Данные позиции образуют некий спектр, и будет полезно сравнить их друг с другом, обращая внимание на рассуждения, обусловившие их различия.

По мере углубления своих изысканий Людвиг Лахманн стал уделять все больше внимания неопределенности будущего. Сам по себе тот факт, что сегодня мы не в силах сказать, чему научимся или что создадим завтра, означает, что неопределенность — существенная сторона человеческой деятельности. Именно поиски знания, приносящие удивительные результаты, и являются исходным источником экономической неопределенности. Сконцентрировав свое внимание на неопределенности, Лахманн усомнился в том, что в обществе, основанном на невмешательстве государства в экономику, предпринимателям удастся добиться согласованности своих планов. Экономика, вместо того чтобы стремиться к равновесию, в любой момент может выйти из-под контроля. Лахманн полагал, что государство должно стабилизировать экономическую систему и повышать свою роль в координации предпринимательских планов. Назовем эту позицию «вмешательством ради стабильности».

Хайек отрицал радикальную неопределенность Лахманна, считая, что рынок обнаруживает закономерности. Как воскликнул однажды Бастиа, Париж накормлен! Эти закономерности можно объяснить действиями предпринимателей. Хайек не нашел никаких оснований для предположения о том, что в координации планов государство в состоянии превзойти предпринимателей, стремящихся к получению прибыли.

Отличие в системах Фридриха Хайека и его учителя Людвига фон Мизеса объясняется тем, что Хайек особое внимание уделял эволюционному аспекту и ограниченности разума.

Стержень системы Мизеса — идея о том, что каждый выбор рационален в той мере, насколько выбор сам по себе означает осознанное, целенаправленное поведение. Хайек обратил внимание на обычаи, привычки, институты, мораль, предрассудки и т.д., которые составляют субстрат выбора. Ученый полагал, что они формируются и функционируют за границами диапазона, в котором работает «радар» абстрактного разума, в результате эволюционного отбора групповых свойств, действующих в разных обществах на протяжении многих поколений. Хотя Хайек не считал, что эти традиции не поддаются осмыслению, он утверждал, что следует проявлять осторожность и не спешить с выводом о том, что мы полностью их понимаем. Как следствие, необходимо проявлять осторожность и не отметать их только потому, что мы не можем дать разумное объяснение их существованию. Его исследования эволюционного аспекта функционирования и развития общества придали его теории, в целом либеральной, значительный налет консерватизма. Если в каком-то обществе в течение некоторого времени государство активно вмешивалось в экономику — помогало бедным, оказывало поддержку образованию, финансировало строительство дорог, то, скорее всего, к предложению отказаться от такого вмешательства Хайек отнесся бы осторожно или даже негативно. С другой стороны, к предложениям о новых интервенциях он относился с еще большим скепсисом. Позицию Хайека можно назвать «традиционалистским интервенционизмом».

В фокусе внимания Людвига фон Мизеса находилась сущность самой человеческой деятельности. По сравнению с подходом Хайека его подход к человеческим институтам был более рационалистичным. Мизес признавал, что часто институты возникают как непреднамеренный результат действий, направленных на достижение других целей. Но он считал, что для изучения институтов и оценки их эффективности необходимо использовать разум. (Как мы отмечали, Хайек не возражал против использования разума в социальном анализе. Он просто осторожнее относился к его результатам.) Подчеркивая, что человеческая деятельность всегда подразумевает использование средств для достижения некоторой цели, Мизес задавался вопросом, является ли намеченное вмешательство государства подходящим средством для достижения искомой цели. Он считал, что в конечном счете, разрушая механизм цен и вмешиваясь в мирное сотрудничество, все интервенции ведут к последствиям, нежелательным даже с точки зрения тех, кто их инициировал. Однако Мизес приходил к выводу, что государство необходимо, чтобы обеспечить верховенство закона и соблюдение прав собственности, лежащих в основе рынка. Идеальным государством для Мизеса является минархия (минимальное государство): государство — «ночной сторож», нужный только для предупреждения насилия и воровства. Позицию Мизеса можно охарактеризовать как «вмешательство с целью создания необходимого условия — верховенства закона — для рыночного общества».

Мюррей Ротбард продвинул рационализм Мизеса еще на шаг вперед. Он полагал, что разум должен использоваться для оценки не только средств социальной политики, но и целей. Его политические убеждения сформировались в результате скрещивания австрийской школы экономики и рациональной, основанной на свободе мысли и действий системы этики. Взяв в качестве исходного пункта идею собственности и посылку о том, что каждый человек обладает правом собственности на самого себя, Ротбард разработал систему, в которой, как оказалось, государству вообще не отведено никакой легитимной роли. По Ротбарду, все необходимые общественные институты, включая полицию, суды, армию, могут быть созданы без насилия, путем мирного сотрудничества. Последователи Ротбарда, включая Ганса-Германна Хоппе, Дэвида Гордона, Гвидо Хюсманна, Уолтера Блока и др., стремятся развить рациональную основу его доктрины и описывают то, каким мог бы быть мир без государства. Ротбардовский подход — рыночная анархия, или, как называл его сам Ротбард, анархо-капитализм: «никакого вмешательства, никакого государства, которое могло бы помыслить об интервенции».

Лахманн, Хайек, Мизес и Ротбард — все они были едины в том, что основная проблема экономической науки состоит не в описании рынка, каким он был бы в ситуации равновесия — это невозможно! — а изучение взаимодействия сил, составляющих рыночный процесс. В немалой степени их политическая экономия отражает их мнение о том, насколько сложен этот процесс. Лахманн, наибольший интервенционист среди них, сильнее всего сомневался в том, что рынок способен к самостабилизации. Ротбард, наименьший интервенционист, полагал, что даже право и оборону рынок может обеспечить лучше государства.

Идея, объединяющая все направления австрийской политической экономии, заключается в минимальном использовании насилия, необходимого для создания функционирующего общества. Приведенные выше взгляды представителей австрийской школы относительно этого минимума варьируют от «не слишком много» через «совсем чуть-чуть» до «полного отсутствия». Но все эти ученые высоко ставили ценность освобождения разума каждого человека, чтобы он сам мог выбирать для себя курс действий, и предпочитали свободу, допустимая степень которой определялась их теоретическими взглядами. Даже Лахманн признавал огромную силу свободного сотрудничества и фундаментальную ограниченность централизованного планирования.

Согласно альтернативному взгляду, возникшему в эпоху меркантилистов и получившему распространение благодаря Адаму Смиту, экономическая наука изучает, как сделать общество богаче. Этой точки зрения придерживаются, по крайней мере неявно, многие экономисты, которых называют правыми. И если экономисты левого толка обычно рекомендуют государственное вмешательство в целях смягчения социального неравенства, то правые чаще всего выступают за то, чтобы государство «содействовало экономическому росту» (см. главы 12, 13 и 17). С точки зрения австрийской школы, такие взгляды страдают неопределенностью ввиду субъективной природы понятий «богатство», «рост» и т.д. Кто может сказать, какой город богаче: расположенный рядом с процветающей фабрикой или прекрасным лесом? Я богаче, когда у меня больше денег в банке или когда у меня больше времени, которое я могу проводить со своими детьми? Австрийская школа демонстрирует, что экономическая наука не в силах ответить на подобные вопросы.

Схемы, в соответствии с которыми права собственности нарушаются ради «стимулирования экономического роста», определенно не имеют ничего общего с австрийской школой. Допустим, экономисты пришли к выводу, что неопределенность и потеря сбережений, вызванные умеренной инфляцией, исторически подтолкнули людей работать упорнее, что привело к более высоким темпам экономического роста. Для экономиста школы «науки о богатстве» будет очевидно, что именно такую политику и надо проводить. Аналогичное мнение мы можем услышать со стороны некоторых экономистов — сторонников экономической теории предложения, которые, похоже, считают, что никакие процентные ставки, установленные Федеральным резервом, не будут слишком низкими или что никакой экономический подъем не может быть слишком быстрым.

Такие воззрения чужды австрийской экономической теории. Отрицая субъективность понятия богатства — человек богат настолько, насколько считает себя богатым, — экономисты, поддерживающие вмешательство государства во имя роста, полагают, что богатство может быть измерено стоимостью обмениваемых товаров в долларах или физическим объемом производства. Игнорируя то, что рынок представляет собой результат взаимодействия ценностей всех его участников, адепты стимулирования экономического роста полагают, что лучше других знают, сколько мы должны пожертвовать сегодня, чтобы обеспечить себя в будущем. Они считают несущественным, насколько индивиды ценят свое свободное время — отдых, общение с детьми, духовные поиски и т.п. — по сравнению с деланьем «бабок». Отрицая, что каждый человек сам лучше всего знает, в чем состоит его собственное счастье и сам в состоянии выбрать дорогу к его достижению, эти экономисты рассматривают человека в качестве элемента производственной функции, который следует настроить так, чтобы добиться от данной функции максимального объема производства.

Здесь мы должны признать обоснованность критики левыми многих экономистов — сторонников «свободного рынка». «Сторонники свободных рынков, — говорят критики, — не признают то, насколько сильно их философия оправдывает эксплуатацию сильным слабого». Профессор Ганс-Германн Хоппе из Невадского университета в Лас-Вегасе считает, что марксистская историческая литература, посвященная эксплуатации, описывает реальный исторический феномен, но неправильно идентифицирует его источник. Использование термина «эксплуатация» в контексте свободного рыночного обмена просто выражает субъективное мнение автора и означает его неодобрение такого обмена. Но когда государство использует свою монополию на легитимное насилие и заставляет людей совершать конкретные обмены, термин приобретает более объективный смысл. По всему миру правительства, разросшиеся до огромных размеров под шумок лозунгов о защите слабых, попадают под контроль сильных, которые используют их для укрепления своих позиций. (Мы называем их «сильными», так как они умеют навязывать свою власть!)

Типичным примером может служить случай, произошедший недавно в тридцати милях от Нью-Рошелла, штат Нью-Йорк, места, где я живу. «ИКЕА» решила построить там свой магазин. Власти города, вдохновленные «экономическим ростом», к которому приведет реализация этого проекта (а также престижем и возможными взносами в избирательную кампанию?), с энтузиазмом поддержали идею. (Правда, в конечном итоге они были вынуждены отказаться от нее.) Вот что писал Джейкоб Саллам в журнале «Ризн» в своей статье «Выделение земельных участков»: «На участке, где "ИКЕА" собралась построить новый магазин, было 34 дома, 28 торговых предприятий и две церкви. Вместо того чтобы попытаться честно выкупить землю, "ИКЕА" обратилась к городу с просьбой заставить владельцев продать ее по той цене, которую город сочтет разумной.

Сделай «ИКЕА» то же самое сама, это назвали бы грабежом средь бела дня. Но когда это делает государство, это называется реализацией суверенного права государства на принудительное отчуждение частной собственности...

"Разве это правильно — отнимать у людей их дома? — Спрашивает местный житель Доминик Гаталетто у Джона Стоссела из "Эй-Би-Си" во время интервью, вышедшего в эфир 27 января. — У меня всё связано с этими местами... Я прожил здесь 67 лет, и этого не вычеркнуть по прихоти мебельного магазина, желающего тут обосноваться. Это — Америка"».

Если бы для «ИКЕА» эта местность была более важна, чем для ее жителей, компания могла бы заплатить им достаточно много, чтобы они уехали. Рынок позволяет людям тщательно (или беспечно!) взвесить имеющиеся альтернативы и найти приемлемый баланс между материальным благополучием и другими ценностями. Если вы полагаете, что средний человек ценит свой микрорайон слишком низко, то в свободном обществе есть возможность сколько угодно убеждать его пересмотреть оценку в сторону повышения. При политическом решении вопросов, касающихся оценок и ценностей, всем навязывается единый набор ценностей, как правило, отвечающий интересам какой-либо группы.

Система «частно-государственного партнерства», относящаяся к правам собственности с позиции силы, не является свободным рынком, как его понимает австрийская школа. Мы считаем, что частная собственность — неотъемлемый элемент рациональной оценки ценности. Используя наилучшую систему измерения, имеющуюся в нашем распоряжении для урегулирования подобных проблем — рыночные цены, можно прийти к выводу, что «рост», стимулируемый такими мерами, в координатах собственной системы оценки тех, кого данные меры затрагивают, для многих из них фактически представляет собой уменьшение богатства.

Тимур Кьюрэн в книге «Частные истины, государственный обман: социальные последствия фальсификации предпочтений» пишет о том, что на считающийся свободным выбор часто чрезмерное влияние оказывают страх порицания и желание одобрения. Фактически книга Кьюрэна представляет собой замечательное исследование взаимодействия традиции и автономии индивида. Но основной элемент в его логической конструкции выбран неправильно.

Если я не хожу на работу одетым лишь в страусиные перья, несмотря на то что люблю носить их, назвать это «фальсификацией предпочтений» будет неправильно. Скорее, это отражает влияние социальной среды на мои предпочтения. Мое желание не выглядеть странно сильнее желания рядиться в страусиные перья.

Представим себе мусульманку, живущую в обществе, где закон разрешает женщинам появляться в общественных местах без паранджи. Если, подвергаясь социальному давлению, она все же принимает решение носить паранджу, она при этом не «фальсифицирует» свои предпочтения. На самом деле она выражает свое предпочтение: соответствовать социальным нормам, а не «послать всех к черту».

Безусловно, социальная среда оказывает влияние на людей. Они воспринимают различные причуды и сумасбродные идеи своего окружения, будучи людьми своего времени в конкретных исторических обстоятельствах, принадлежа к определенному общественному слою и т.д. Но человек, собирающийся заменить выбор других людей своим собственным, должен ответить на вопрос: а не является ли и он сам порождением своей среды.

Те, кто критикует выбор других, полагая, что он сделан под чрезмерным общественным давлением, считают себя стоящими выше общества, благодаря чему они могут судить обо всем лучше тех, кто находится в «ловушке» общества. Но человек по своей сути — существо общественное, что признавали все великие представители австрийской школы. Интеллектуальный критик общества не составляет исключения, он сам тоже часть своего общества.

Если посмотреть на другую сторону медали, то такие коммунитарианцы, как Джон Грей, считают, что на рыночное поведение неадекватно влияют обычаи, традиции, традиционная мораль, привычки и т.д. Многие из участников акций антиглобалистов в Сиэтле, Вашингтоне и Квебеке придерживаются в чем-то похожих взглядов. Грей в книге «Пробуждение Просвещения: политика и культура на закате современной эпохи» следующим образом выражает свое недовольство рыночным обществом: «Восхваление потребительского выбора как единственной неоспоримой ценности в рыночных обществах девальвирует обязательства и стабильность в личных отношениях и стимулирует распространение взглядов на брак и семью как на средство самореализации. Динамика рыночных процессов разрушает социальную иерархию и опрокидывает устоявшиеся ожидания. Общественное положение становится эфемерным, вера непрочной, а во главу угла ставится контракт. Такое растворение местных сообществ под воздействием рыночной мобильности рабочей силы ослабляет — если не полностью разрушает — неформальный мониторинг поведения со стороны сообщества, являющийся наиболее эффективной мерой против преступлений» (Gray. Enlightenment's Wake: Politics and Culture at the Close of the Modern Age).

Но «потребительский выбор» (или, другими словами, свобода) дает возможность человеку самостоятельно выбирать между «обязательствами и стабильностью личных отношений» и новой микроволновой печью. По словам Мизеса, выбор потребителей в рыночном обществе не исчерпывается лишь материальными объектами или вещами на продажу. Суть свободного выбора заключается в том, что выбирающий сам определяет что он ценит выше. Обязательства, стабильность, любовь, общественное положение и все другие «человеческие ценности предлагаются на выбор».

Где был Грей, когда государство, пользуясь суверенным правом на принудительное отчуждение частной собственности, силой заставляло переселяться массы людей, сносило целые районы во имя реконструкции и захватывало собственность, вынуждая людей переезжать?

А что Грей будет делать с теми людьми, которые, предоставленные сами себе, могут под давлением обстоятельств пожелать сменить место жительства? Разумеется, он должен будет остановить их! Интеллектуалы, подобные Джону Грею, будут порхать между «мозговыми трестами» и конференциями по всему миру, в то время как заводские рабочие, по их мнению, должны оставаться там, где родились. Грей не может не признавать того факта, что жизнь полна компромиссов и лучшие возможности могут быть доступны в каком-то отдаленном от дома месте. Он не может игнорировать необходимость принятия трудных решений, но будет рад сделать это за вас.

Кто должен решать, какое внимание необходимо уделять традиционным ценностям, «власти» или отдельные люди, судьбу которых собираются определить? Хотя коммунитарианцы во многом правы, обвиняя многие нынешние схемы частно-государственного партнерства в разрушении сложившегося образа жизни, логически это недовольство должно заставить их отказаться от апеллирования к вмешательству государства, а не надеяться на то, что будущие интервенции будут более благоприятны для местных сообществ. «Мы» не можем, решить, насколько активно следует внедрять новшества и в какой мере придерживаться традиции, — каждый из нас самостоятельно решает этот вопрос. Как пишет политический философ Пол Готтфрид в книге «Коммунитарианцы»: «Даже если бы государство проводило политику, которая выглядела бы благоприятной для местных сообществ, например, был бы изменен подоходный налог в пользу больших работающих семей, это не отвечало бы их долгосрочным интересам. Это всего лишь еще одна обертка для политического менеджмента, хотя и вполне годная для продажи среднему классу. Но для тех, кого серьезно заботит судьба местных сообществ, цель защиты их институциональной целостности неотделима от защиты их независимости и собственности от политического вмешательства» (Gottfried. The Communitarians).

Еще одно недовольство рыночным обществом заключается в том, что «мы» утратили контроль над общественной жизнью, теперь ею управляет «рынок», принимая решения за нас. Так, например, в книге «Иллюзия выбора: как рыночная экономика формирует нашу судьбу» Эндрю Бард Шмуклер называет рынок «вышедшим из-под контроля монстром... [который], из-за своих перекосов и искажений, несет нас туда, куда выбрала эта система, а не мы сами... Представление о том, что... рынок позволяет людям самим определять свою судьбу, не более чем широко распространенное и чрезвычайно влиятельное заблуждение» (Schmookler. The Illusions of Choice: How Market Economy Shapes Our Destiny).

Шмуклер требует невозможного, если его идеалом является система, где каждый получает желаемое. Целей великое множество, а средства их достижения ограничены, и действующий человек должен каким-то образом преодолевать существующий дисбаланс. Ограниченные средства необходимо распределить между конкурирующими целями. Рыночное общество дает нам возможность сделать это с помощью цен, которые люди готовы платить за различные потребительские товары. На какой основе Шмуклер будет распределять имеющиеся ресурсы?

Когда он говорит, что «мы», а не «рынок», должны выбрать нашу цель, под «мы» он подразумевает политический процесс. Но как мы показали, политика по природе своей контролируется группами особых интересов. Поэтому требование Шмуклера сводится к тому, чтобы выбор за нас делали различные лоббисты и властные группировки, а не мы сами.

Рыночное общество не запрещает своим членам формировать сообщества, уединяться для медитации, приобретать землю и превращать ее в природный заповедник или заниматься другими «нематериальными» исканиями. Если мы не делаем этого, но якобы хотим делать, то это лишь попытка избежать ответственности и возложить вину за свой выбор на «рынок».

Если выясняется, что потребители предпочитают «дрянные» и «вульгарные» товары, это не вина «рынка». Как пишет Мизес в «Человеческой деятельности»: «Критикуя прибыль, моралисты и проповедники не понимают сути. Предприниматели не виноваты, что потребители — народ, простой человек — предпочитают спиртные напитки Библии, а детективы — серьезной литературе, и что государство предпочитает пушки вместо масла. Предприниматель не получает большие прибыли, продавая "плохие" вещи, чем продавая "хорошие" вещи. Его прибыли тем выше, чем лучше ему удается обеспечить потребителей теми вещами, которые они требуют более настойчиво. Люди пьют опьяняющие напитки не для того, чтобы осчастливить "алкогольный капитал"».

Верно, что мы часто находимся во власти решений других людей. Если я хочу приобрести унцию золота за два доллара, тот факт, что другие готовы заплатить за ту же самую унцию более четырехсот долларов, несомненно не позволит мне реализовать свой план. Но мои трудности возникают не из-за монстра, именуемого «рынком», а потому, что человеческие желания беспредельны, в то время как средства для их удовлетворения ограничены. «Рынок» — не более чем равнодействующая мириадов индивидуальных выборов. Никакая социальная система не может игнорировать тот факт, что никто не в состоянии иметь столько золота, сколько ему хочется. Кто-то должен решать, кому сколько золота иметь, и если это не система цен, то, следовательно, это будет воля правителей, кем бы они ни были.

Я вспоминаю эпизод из сериала «Звездный путь» (кажется, это был сезон «Следующее поколение»), где бизнесмен из XX века каким-то образом занесен на космический корабль под названием «Энтерпрайз». Члены экипажа шокированы его интересом к прибыли, покупкам и продажам. Они сообщают ему, что в их время никто уже не покупает и не продает товары, их более чем достаточно для удовлетворения всех членов общества. А теперь представьте себе будущее, в котором при помощи нанотехнологий восстанавливается изношенная одежда и дома строятся, по сути дела, бесплатно. Возможно, что продовольствие будет в таком изобилии, что перестанет быть экономическим благом. А как насчет звездолетов? Сможет ли каждый желающий получить себе один бесплатно? Как насчет земельного участка с домиком на океанском побережье в Калифорнии? А если вы захотите владеть своей планетой? До тех пор, пока люди не станут всесильны и бессмертны, человеческие желания будут превосходить средства, необходимые для их достижения.

Экономическая наука не считает, что желания потребителей чисты или добродетельны. Она показывает, что рыночный процесс — единственный способ для приблизительного соизмерения желаний. При любых других системах предпринимается попытка навязать ценности правителя подданным. Те, кто планируют что-то навязать, очень высоко ценят свои суждения и слишком низко — суждения всех остальных. Если перефразировать Джоржа Шэкла, тот, кто планирует за других — больше, чем просто человек, а те, за кого планируют — меньше.

Описывая тех, кто стремится силой навязать свои оценки всем остальным согражданам, Мизес говорит: «[Ими] движет комплекс диктатора. Они хотят обращаться со своими согражданами так же, как инженер с материалами, из которых он строит дома, мосты и машины. Они хотят заменить деятельность своих сограждан «социальным инжинирингом», а планы всех остальных людей своим уникальным, всеобъемлющим планом. Они видят себя в роли диктатора — дуче, фюрера, производственного царя, в руках которого все остальные человеческие особи лишь пешки. Ссылаясь на общество как действующую силу, они имеют в виду себя. Говоря, что доминирующую сегодня анархию индивидуализма должны сменить сознательные действия общества, они имеют в виду свое собственное сознание, а не чье-то еще» (The Ultimate Foundations of Economic Science).