39
Для снегопада было еще слишком рано. Где бы я ни жила — в Стаффордском замке в одном из центральных графств или в Дартфордском монастыре на юге Англии, — повсюду снег обычно выпадал не раньше Рождества. На шестой день пути в Уилтшир, когда мы уже были близки к месту назначения, стало холодно, небо набухло и приобрело темно-серый оттенок. На нас посыпались хлопья: сначала редкие, а потом все гуще. Прошлая зима выдалась самой холодной на памяти людей, Темза замерзла, и богатеи выезжали на лед в громадных санях. Эта зима грозила быть такой же лютой.
Брат Эдмунд, ехавший впереди, озабоченно повернулся в седле; снежные пушинки ложились на его шапку. Я улыбнулась, стараясь приободрить его. Неужели он думал, что после всего пережитого нами — как вместе, так и по отдельности — я испугаюсь снега? Он не улыбнулся мне в ответ, но подобрал поводья и, пришпорив коня, поскакал дальше.
Брат Эдмунд возражал против моей поездки. Как и брат Ричард. Они оба яростно протестовали. Уверяли, что, мол, объяснить мой отъезд из Дартфорда будет значительно труднее, чем отъезд брата Эдмунда. Кроме того, долгая дорога таит в себе опасности. И конечно, не подобает монаху путешествовать с послушницей.
— Это поставит под угрозу все наше предприятие, — безапелляционно заявил брат Ричард. — Сестра Джоанна, я требую, чтобы вы остались здесь и позволили брату Эдмунду отправиться в монастырь Мальмсбери одному.
— Тогда я покину Дартфорд без разрешения и отправлюсь туда в одиночестве, — пригрозила я. — Я уже однажды самовольно нарушила правило затвора. И вполне могу сделать это еще раз. — (Братья уставились на меня, лишившись дара речи.) — Я понимаю, что по возвращении меня строго накажут или даже вообще выгонят из монастыря, — сказала я. — Но какое это теперь имеет значение, если Дартфорд все равно закроют весной?! Как вы сами заметили, брат Ричард, мои родственные связи не следует недооценивать. Если я буду сопровождать брата Эдмунда, мы сможем попасть в Вардурский замок и своими глазами увидеть интересующий нас гобелен. Потом мы отправимся в монастырь, который тоже находится в Уилтшире, узнать о короле Этельстане все, что только можно. Меня послали сюда на поиски короны. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы ее обнаружить.
Поскольку иного выбора у братьев не оставалось, они сдались и стали готовиться к поездке. Брат Ричард, воспользовавшись печатью, изготовил документ, предположительно написанный епископом Стефаном Гардинером, в котором тот якобы срочно затребовал меня и брата Эдмунда в Лондон.
Настоятельница Джоан согласилась, не задавая никаких вопросов. Она выписала для нас разрешения, требовавшиеся при отъезде на срок свыше нескольких часов.
Я могла бы счесть это добрым знаком, но покладистость настоятельницы насторожила меня. Стоя перед монастырем и давая нам свое благословение, пока мы садились на лучших лошадей, она смотрела куда-то мимо меня, поверх моего плеча, на окружающие монастырь земли. Я вдруг поняла, что после отъезда уполномоченных Кромвеля она вообще избегала встречаться со мной взглядом.
«Как бы она сама не написала письмо епископу Гардинеру и не узнала таким образом, что тот и понятия не имеет о нашем путешествии?» — подумала я. Но тут уж я ничего поделать не могла. Брат Ричард обещал, что будет наблюдать за настоятельницей Дартфорда, и мне оставалось только надеяться, что он в состоянии переиграть опасного противника.
Мои подруги-послушницы вышли проститься с нами. Здоровье сестры Винифред значительно улучшилось. За день до нашего отъезда она вернулась в послушническую спальню и вновь приступила к исполнению своих обязанностей. Теперь я больше опасалась за сестру Кристину — такую мрачную и молчаливую, сильно похудевшую и побледневшую за последний месяц. Я убеждала себя, что за время моего отсутствия с ней и с сестрой Винифред ничего не случится: в конце концов, они могут поддерживать друг друга.
Мы с братом Эдмундом помахали им на прощание и направились по тропинке к дороге. Как только здание монастыря скрылось из вида, мы оба сняли с себя монашеские одеяния. На мне под хабитом было простое платье, в котором я приехала из Тауэра в Лондон, а на моем спутнике — одежда сельского джентльмена. Памятуя, какой ажиотаж вызвало наше с сестрой Агатой появление в Дартфорде, я предложила в целях безопасности прибегнуть к маскировке. Так что мы на время перестали быть братом Эдмундом и сестрой Джоанной. Теперь мы были родными братом и сестрой, путешествующими по неотложным семейным надобностям.
Перемена одежды встревожила Джона, нашего конюха. Он охотно согласился сопровождать нас до Лондона, потому что считал себя в долгу перед братом Эдмундом. Но бедняга порядком перепугался, когда узнал, что мы едем с тайным поручением, причем вовсе не в Лондон, а в Уилтшир.
— Нам без тебя никак не обойтись: нужно ведь, чтобы кто-то ухаживал за лошадьми, — пояснил ему брат Эдмунд.
Он умолчал о том, что нам также был необходим человек, внешне похожий на слугу, иначе мы смотрелись бы слишком странно. И могли стать легкой добычей для грабителей.
— Но мы вернемся в Дартфорд через две недели, брат? — спросил Джон. — У меня жена вот-вот должна разродиться.
— Я знаю, Джон, — спокойно сказал брат Эдмунд. — Наше путешествие может продлиться дольше двух недель. Но никак не больше трех. Я тебе обещаю.
Глаза Джона расширились, когда он услышал это. Я даже подумала, что сейчас он бросит нас и поскачет назад в монастырь. Расскажет все настоятельнице, и наша миссия закончится, прежде чем мы доберемся до проезжей дороги.
Но Джон нас не бросил. Забегая вперед, скажу, что в пути он оказался незаменим: не только заботился о корме для лошадей, но, когда наши запасы хлеба и соленой рыбы подошли к концу, добывал еду и для нас. Еще Джон нередко выезжал вперед, чтобы занять места в гостинице на ночь.
Добравшись до окраины Лондона, мы свернули на широкую дорогу, которая шла на запад через всю Англию до самого Уэльса. Мы ехали мимо поросших лесами низин, перемежающихся огромными полями, пустыми после уборки урожая, и мимо огороженных овечьих ферм. Небольшие группки мужчин и женщин срезали жнивье, чтобы смешать его с соломой и зимой кормить этим скотину. Нередко мы проезжали через небольшие городки, во многих из которых имелись церквушки, и, если позволяло время, обязательно останавливались на короткую молитву. В городах покрупнее имелись гостиницы для путников. Прежде мне ни разу не приходилось в них бывать. В прошлом, путешествуя семьей, мы всегда останавливались на ночь у родственников, в их особняках или замках. Одни гостиницы были довольно удобными, другие — убогими, шумными и грязными. Но для меня это не имело значения. После дня езды по плохой дороге я всегда чувствовала себя такой усталой, что, едва улегшись в кровать, тут же проваливалась в сон.
Меня беспокоило, что брат Эдмунд так мало разговаривает. Возможно, он все еще сердился на меня из-за того, что я настояла на своем участии в поездке. Если так, то ничего страшного. Но иногда я думала, что все его силы — душевные и физические — уходят на борьбу с одолевающим беднягу демоном. Я помнила, что, признаваясь нам тогда в своей слабости, он упомянул о мучительных ночных кошмарах. Один взгляд на его лицо — пепельно-серое и вечно потное — подтверждал, что ничто в этом отношении не изменилось. Долгие часы трудной езды по холоду всегда, казалось, оживляли брата Эдмунда. Больше всего походил он на себя прежнего к концу дня.
Однажды вечером за ужином я узнала о том, какие сложные чувства мой спутник питает к епископу Гардинеру.
— Услышав, что епископ лично приезжает в Кембридж накануне закрытия, я обрадовался, — сказал брат Эдмунд.
— Но почему?
— Это самый блестящий ум, вышедший из Кембриджа за последние пятьдесят лет.
Я опешила:
— Но, брат Эдмунд, ведь именно он юридически обосновал возможность развода короля с Екатериной Арагонской.
— Да, обосновал. Несомненно, для того, чтобы снискать расположение короля. И ему это удалось. Но не забывайте: в конце тысяча пятьсот двадцатых годов никто еще не знал, как далеко готов пойти король, не догадывался о его намерениях раздавить истинную веру. Король, аристократия, простолюдины — многие с нетерпением ждали рождения наследника мужского пола. Иначе вся наша страна рисковала стать лишь приданым принцессы Марии, когда та выйдет замуж за чужеземного короля.
Я в раздражении отрицательно покачала головой:
— Почему никто не говорит о том, что Мария могла бы властвовать в Англии?
Брат Эдмунд немного подумал, а потом сказал:
— Королева, которая властвует в одиночку? Но хватит ли у женщины сил, чтобы править этим беспокойным, мятежным королевством? — Он увидел, как изменилось выражение моего лица, и добавил: — Простите меня, сестра Джоанна. Я не хотел вас обидеть.
— Я вас прощаю. Вы говорите как англичанин, и в этом нет ничего удивительного — ведь вы и есть англичанин.
Он рассмеялся:
— А вы говорите как человек, в котором половина испанской крови. — Он задумался на мгновение. — Да, Екатерина Арагонская, как и ее испанский племянник Карл, не сомневалась в праве дочери быть законной наследницей трона. А папа римский — марионетка в руках императора Карла. Потому-то наш король и не смог получить от его святейшества разрешение на развод. Ему пришлось порвать с Римом и в качестве главы Церкви всей Англии разрешить развод себе самому.
— В чем ему и помог Гардинер, — напомнила я брату Эдмунду.
— Епископ пытался предотвратить закрытие монастырей.
— Он и меня пытался в этом убедить, — горько сказала я.
— Но, сестра Джоанна, Гардинер действительно предпринял отважную попытку. В тысяча пятьсот тридцать втором году он опубликовал сочинение в защиту религиозной системы, сложившейся в Англии. Этот труд называется «Ответ ординариев». Это чуть не стоило ему жизни.
Я уставилась на брата Эдмунда:
— Что вы имеете в виду?
— Гардинер после смерти Уархама считался первым кандидатом на должность епископа Кентерберийского. Но этот его труд разозлил короля, и Гардинер лишился должности королевского секретаря. Вместо него архиепископом стал Томас Кранмер — верный союзник Кромвеля. Теперь они оба ближе к королю, который когда-то называл Гардинера своей правой рукой.
Мне потребовалось время, чтобы переварить услышанное.
— Значит, Гардинер — несомненный сторонник истинной веры? — спросила я.
И увидела, как на лицо брата Эдмунда упала тень.
— Есть что-то еще?
Он кивнул:
— Кардинал Уолси взял в свое время Гардинера к себе на службу, как взял и Томаса Кромвеля. Но когда кардинал впал в немилость, Гардинер не сделал ничего, чтобы помочь ему. Говорили, что Кромвель хотя бы пролил слезу по своему патрону. Но не Гардинер, который был обязан Уолси гораздо большим.
Я вспомнила странный тон епископа, когда тот заговорил о кардинале в лондонском Тауэре.
— Нас опутал своими сетями коварнейший из людей, — заключила я, вперившись взглядом в исцарапанный деревянный стол. Тут мне в голову пришла одна мысль, и я подняла глаза. — Вы мне об этом никогда не говорили: когда Гардинер приехал в Кембридж, как он обошелся с вами?
Лицо брата Эдмунда потемнело.
— Я надеялся получить место при епископе, думал, что он, возможно, оценил мои теологические труды. Но Гардинеру требовалось только одно: чтобы я помогал брату Ричарду, а потом — вам. Он не питает ко мне никакого уважения из-за моей слабости.
Я неуверенно потянулась к нему и слегка потрепала по руке — она была жесткая, неподвижная под моими пальцами.
— Держитесь, брат Эдмунд. Вы уже больше двух недель как вернулись в Дартфорд, верно? Ваши страдания должны скоро кончиться.
Он молча кивнул. Я надеялась, что на следующее утро мой спутник уже не будет выглядеть таким измученным болезнью. Но мои молитвы не были услышаны. Назавтра я снова увидела пепельно-серое лицо брата Эдмунда. Мы отправились в путь, и редкие пока снежные хлопья не улучшили его настроения.
На гребне дороги появился Джон и рысцой поскакал к нам.
— Я нашел дорогу в Вардурский замок! — прокричал он.
Мы с братом Эдмундом подстегнули лошадей и последовали за Джоном. Скоро мы будем под крышей у моей кузины Мэри Говард Фицрой.
Я видела ее в последний раз еще тринадцатилетней девочкой, но зато много слышала про свою двоюродную племянницу. Ее отец, герцог Норфолк, по праву гордился красотой и умом Мэри. Он любил ее не меньше, чем своего наследника графа Суррея. Мэри сделала блестящую партию: когда ей исполнилось пятнадцать, она вышла замуж за своего ровесника Генри Фицроя, внебрачного королевского отпрыска. Герцог Ричмонд был сыном короля Генриха и Беси Блаунт, фрейлины королевы Екатерины. Многие годы ходили слухи, что король ищет способ объявить герцога Ричмонда своим законным наследником. Но дальше намерений дело не продвинулось, потому что герцог совсем юным умер от легочной гнили, оставив Мэри молодой вдовой.
Дорога к ее дому, Вардурскому замку, была не более чем тропинкой. Снег прекратился, но земля была влажной, и мы, жалея лошадей, ехали медленно.
Солнце проглянуло сквозь облака, когда замок в первый раз возник перед нашим взором. Он располагался в центре большого поля, а за ним сверкало озеро. Сделанный из белого камня, он имел сторожевые и крепостные башни, маленькие треугольные окна и выступающие стены. Когда мы приблизились, я увидела, что, в отличие от имевшего квадратную форму Дартфордского монастыря, Вардурский замок представлял собой мощный шестиугольник.
Его окружал широкий сухой ров. Чтобы добраться до ворот, нужно было проехать по подъемному мосту, который, к нашему счастью, был сейчас опущен. Но опущена была и решетка с заостренными металлическими прутьями, перекрывавшая доступ к воротам.
В сторожке мы обнаружили спящего привратника, и брат Эдмунд разбудил его.
— Я Джоанна Стаффорд, родственница вдовствующей герцогини, проводите меня к ней, — сказала я ему.
Привратник посмотрел на меня с тем же угрюмым выражением, которое я видела на лицах многих людей, встречавшихся нам на пути, будь то фермеры или хозяева гостиниц. Я уже ждала, что он сообщит мне, что вдовствующей герцогини нет дома — у Вардурского замка был какой-то нежилой вид. В таком случае я бы потребовала, чтобы мне дали возможность написать письмо хозяйке дома. По правилам гостеприимства посетителя должны были принять — дворецкий или горничная — и напоить чаем. В этом случае мы получали возможность пройти по замку и увидеть интересующий нас гобелен.
Не говоря ни слова, привратник повел нас к мосту. Появился светловолосый мальчик, который взял наших лошадей под уздцы. Джон предпочел остаться с ними.
Мы прошли по мосту. Он был очень стар, и дерево чуть прогибалось под ногами. Брат Эдмунд поморщился, ступив на траченную временем деревянную планку. В ярких лучах солнца было видно, насколько он болен, — его карие глаза горели на худом лице лихорадочным блеском.
Вероятно, кто-то внутри замка видел наше приближение, потому что решетка перед воротами поднялась. Ржавые старые цепи поскрипывали, поднимая тяжелую металлическую защиту.
Двойные ворота распахнулись, и появилась остролицая женщина.
— Это родственница вдовствующей герцогини, — прохрипел привратник и пошел назад.
Женщина оглядела нас подозрительным взглядом — мы и в самом деле были одеты слишком просто. Одежда на ней самой и то была приличнее, чем моя.
Я назвалась и прошла внутрь. Важно было ни в коем случае не спрашивать разрешения. Брат Эдмунд последовал за мной через порог, и женщина пристально уставилась на него, — такая осторожность граничила со страхом. Еще секунда — и она позовет кого-нибудь на помощь.
— Меня удивляет, что у моей племянницы такие невоспитанные слуги, — рявкнула я.
Ее голова резко повернулась ко мне. Она скрепя сердце сделала любезное лицо и повела нас внутрь замка. Я не знала, куда мы идем, но пыталась напустить на себя уверенный вид.
Мы прошли по галереям и через большой двор, потом поднялись по каменной лестнице, которая выходила в огромный зал, предназначенный для пиров и танцев, а также для государственных приемов. В другом его конце ревел огонь в камине, таком высоком, что там вполне мог поместиться человек. Перед камином стояли стулья и стол. На стуле сидела высокая женщина в черном. Служанка поспешила вперед, сказала ей что-то, а потом отступила в сторону.
Зал был настолько велик, что нам потребовалось какое-то время, чтобы пересечь его. Наши башмаки постукивали по ровному полу. Когда мы приблизились к камину, сердце у меня в груди забилось быстро и мучительно. Женщина у камина показалась мне слишком знакомой.
Это было невероятно, но выглядела она точно так же, как моя кузина Маргарет, сожжение которой я видела на Смитфилде полгода назад. Те же рыжие с золотом локоны, выбивающиеся из-под чепца, длинное овальное лицо, стройная фигура.
Она смотрела на нас через зал, крутя в руке кубок. Подойдя поближе, я напомнила себе, что эта женщина слишком молода, чтобы быть Маргарет. Передо мной сидела Мэри Говард Фицрой, с возрастом приобретшая удивительное сходство со своей красавицей-теткой.
Я стащила капюшон с головы, чтобы она лучше видела мое лицо, и сделала реверанс, как полагается при встрече с вдовствующей герцогиней.
— Ваша светлость, — сказала я.
— Джоанна? — недоуменно проговорила она. — Что ты здесь делаешь?
— Мы оказались здесь проездом, и мне захотелось увидеть тебя, — ровным голосом произнесла я заранее заготовленное объяснение. — Это Эдмунд Соммервиль — мой помощник.
Он поклонился ей.
Мэри, казалось, все еще пребывала в недоумении.
— Но ведь ты монахиня, Джоанна? Что случилось? Ваш монастырь закрыли?
— Нет, Дартфорд пока еще стоит на своем месте. Мы едем в другой монастырь по делам Доминиканского ордена.
— Да? Мне это кажется очень странным. — Она стреляла глазами то в меня, то в брата Эдмунда. Потом ее взгляд остановился на мне. — Вообще-то, до меня доходили вести о тебе. Мама написала мне, что ты попала в какую-то переделку.
Я попыталась уйти от этого разговора:
— Так, ерунда.
Но Мэри не желала менять тему.
— Она слышала, что тебя якобы поместили в лондонский Тауэр, и у моего отца из-за тебя были неприятности.
Брат Эдмунд напрягся. Потрескивал огонь в камине, бешено зашипело полено.
Я решила ничего не скрывать и просто сказала:
— Да, племянница, так оно и было.
К моему удивлению, она улыбнулась. Но не улыбкой Маргарет, а какой-то странной — умудренной, почти коварной. Вздрогнув, я поняла, кого напоминает мне эта улыбка — герцога Норфолка.
— Молодец, Джоанна, — захихикала она и показала на бутылку вина на столе. — Я прикажу принести еще кубки. Мы выпьем за тебя. У меня так редко бывает компания. Соседей я презираю, а до того, чтобы пить со слугами, еще не опустилась.
Она сделала знак рукой, и остролицая женщина появилась из тени с двумя кубками. Пить мне не хотелось, но отказаться было бы невежливо. Мы подняли кубки и выпили за здоровье друг друга. Вино было великолепным: ароматным и крепким.
— Значит, тебе здесь не нравится? — с любопытством спросила я. — Почему же ты отсюда не уедешь?
— У меня нет другой собственности. По брачному контракту я получила этот замок, — ответила хозяйка. — А все земли, дома и деньги моего мужа вернулись королю.
— Но это несправедливо и даже противозаконно, — сказал брат Эдмунд.
Моя племянница закинула голову и рассмеялась:
— Какой вы занятный, господин Соммервиль. — Мэри долго не могла остановиться. Сколько вина она уже успела выпить сегодня, спрашивала я себя. — Мой свекор-король сказал, что брак не имел полной силы, потому что не был консумирован. А не был он консумирован, конечно же, по его собственному приказу. Его сын, видите ли, был слишком слаб здоровьем, дабы предаваться «супружеским излишествам» — как он это называл — до достижения совершеннолетия. Но до восемнадцати бедняга так и не дожил. — Она подняла кубок. — И вот сижу я здесь, вдова-девственница, владеющая одним-единственным разваливающимся замком посреди Уилтшира.
— А что твои родители? — быстро спросила я, чувствуя неловкость оттого, что столь интимный вопрос обсуждается в присутствии брата Эдмунда.
— Моя мать все свое время проводит, надиктовывая письма — в основном Кромвелю, перечисляя оскорбления, которые претерпевает от моего отца, и описывая его жестокости. Я слышала, что для лорда — хранителя печати получать эти письма от герцогини Норфолк — тяжкое бремя. А что касается герцога, то с ним я не переписываюсь, потому что у него на уме устройство для меня нового грандиозного брака. — Мэри откинула голову на спинку стула. — Уж лучше я останусь здесь.
Я не знала, что ей сказать. Отхлебнула еще вина и, чувствуя, как голова начинает кружиться от спиртного, поставила кубок. Брат Эдмунд пошевелился на своем стуле.
— Мэри, — сказала я, — я слышала, что здесь, в замке, есть несколько гобеленов из Дартфорда — свадебный подарок. Нам бы очень хотелось их увидеть.
Несколько мгновений она смотрела на меня нахмурившись, потом тряхнула головой.
— Поначалу гобелены висели в этом зале, но потом их перевесили в спальню моего мужа. У меня нет доступа в эту комнату — она заперта. — Мэри закатила глаза. — Даже когда он был жив, она оставалась для меня недоступной.
Мы с братом Эдмундом украдкой переглянулись.
— Милая, нам очень важно увидеть эти гобелены, — сказала я.
— Извини, Джоанна, это невозможно. Еще вина?
Как же она послушна, как безропотно подчиняется их воле: своего отца, герцога Норфолка, и свекра-короля.
Я подняла руку:
— Нет, дорогая Мэри, я больше не хочу вина. Мы уже достаточно выпили сегодня. Я думаю, что настало время приказать слугам принести ключи от этой комнаты. Ведь это твой дом — разве нет? В тебе половина стаффордской крови. А Стаффорды всегда отличались характером.
Ее щеки зарумянились. Я видела, что затронула чувства, которые моя племянница старательно скрывала. Мэри привычным легким движением поднялась на ноги, позвала фрейлину и отдала распоряжение.
И в самом деле, слуги, против ее ожиданий, не оказали хозяйке никакого сопротивления. Вскоре мы поднялись по лестнице, пройдя мимо экономки, которая стояла с кислой физиономией, в спальню покойного герцога Ричмонда — большую, богато обставленную. Я в жизни не видела такой прекрасной резьбы в изголовье кровати, на которую Мэри запрыгнула с восторженным вскриком.
— Наконец-то! — рассмеялась она. Ее чепец упал с головы, и длинные густые золотисто-рыжие волосы водопадом хлынули на спину.
Брат Эдмунд, далеко обходя кровать, направился к длинной дальней стене, на которой висели три гобелена.
Дартфордский находился посредине. У него имелись все особенности, присущие нашим изделиям: широкий диапазон цветов, внимание к деталям и группы мифологических фигур.
На гобелене были изображены две женщины и мужчина. Одна женщина стояла на весьма красочно изображенном поле среди цветов и колосьев пшеницы, держа за руку другую — помоложе. Та указывала в противоположный угол гобелена, где из темной пещеры выходил красивый бородатый человек. Никто из этих троих не был похож на известных мне обитателей Дартфорда.
— Вы знаете эту историю? — спросила я.
Брат Эдмунд кивнул:
— Это Персефона.
И тут голос подала моя племянница Мэри:
— Да-да, невеста бога подземного царства. Подходящая компаньонка для меня, верно? — Она рассмеялась и попыталась сесть. — Мой брат Суррей восторгался этим гобеленом. Как и мой муж. Они ведь воспитывались вместе. Да, моему брату этот гобелен нравится больше, чем другой дартфордский — тот, что висит в доме отца в Ламбете.
— Говарды владеют еще одним гобеленом из Дартфорда? — удивилась я.
— Да, то, другое полотно старше и больше этого, — проговорила наконец Мэри с кровати.
Брат Эдмунд нетерпеливо спросил:
— А вы не помните, каков сюжет того гобелена?
Она прищурилась, глядя вдаль, словно вызывая в памяти картину.
— Я помню, что на нем изображена стайка сестер, танцующих сестер.
— Это монахини? — спросила я, стараясь говорить спокойным голосом.
— Нет. Уверена, что нет. — Мэри подошла и провела пальцами по кромке гобелена. — Я предпочитаю этот — мой собственный. Как-то раз Персефона, — она показала на прекрасную девушку в центре гобелена, — собирала в поле цветы, а бог подземного царства Аид увидел девушку, поразился ее красоте и разверз землю, чтобы забрать ее к себе. На том, что случилось потом, мы останавливаться не будем, потому что я все еще девственница. — Мэри захихикала. — Ее мать Деметра, богиня плодородия, в поисках Персефоны обыскала всю землю, а потом пришла к Зевсу, главному из богов, и спросила, что случилось с ее дочерью.
Брат Эдмунд подхватил рассказ:
— Зевс, конечно, знал правду, но Аид был его младшим братом, а потому владыка богов не мог забрать у него Персефону раз и навсегда. Зевс устроил дело так, что полгода Персефона жила у матери, а другие полгода — у Аида, своего мужа. Когда мать и дочь воссоединялись, солнце согревало землю, и растения устремлялись в рост. А когда Персефона снова уходила под землю, растения умирали и воцарялся холод, потому что Деметра всегда тосковала по дочери, оплакивала ее растление Аидом. Так греки объясняли смену сезонов.
Моя племянница Мэри хлопнула в ладоши, как довольный ребенок.
— Вы рассказали это почти так же хорошо, как мой брат Суррей. А он поэт. Вы очень образованны. Пожалуйста, останьтесь со мной хотя бы на пару дней — мне так хорошо в вашем обществе.
Брат Эдмунд зарделся. Вероятно, никогда еще красивая женщина не хвалила его. Я почувствовала странный укол ревности.
Мэри, не сводившая с меня глаз, озорно улыбалась.
— Что будет с тобой, Джоанна, если все монастыри закроют? — спросила она. — Ты тогда перестанешь быть монахиней?
— Я не думала об этом, — ответила я.
— Видимо, я должна сообщить тебе, что и я, и мой брат следуем установлениям религиозной реформы. Этого пожелал король.
Я была поражена этой новостью.
— Ты ведь знаешь, как я попала в Тауэр, племянница? В мае я была на Смитфилде.
Она опустила голову:
— Бедная тетушка Маргарет. Да, только тебе и хватило смелости сделать это. Тебе и твоему отцу. — Она с любопытством подняла голову. — А где теперь твой отец?
— Он платит цену, которую платят те, кто действует по совести, а не из себялюбия, — отрезала я.
Глаза Мэри сверкнули.
— Тебе легко судить, Джоанна. Ты не бываешь при дворе, раньше скрывалась у себя в Стаффордском замке, а потом и вовсе ушла в монастырь. Ты не знаешь, насколько тяжело находиться в обществе короля. В какую ярость тот впадает, — она щелкнула пальцами, — когда ему перечат. Ты и понятия не имеешь, каков он в гневе.
— Вот тут ты ошибаешься! — воскликнула я. — Я, как никто другой, знаю, как это страшно — быть в обществе короля Генриха!
Мэри и брат Эдмунд изумленно переглянулись, а я прикусила губу, разозлившись на себя. Я поверить не могла, что сказала так много. И повернулась к двери:
— Мы уходим.
— Но вы только что приехали, — возразила моя племянница, глядя на брата Эдмунда.
— Извини, нам пора, — твердо сказала я.
— Куда вы едете? — надула она губы.
— В монастырь Мальмсбери, — ответила я.
Брат Эдмунд поморщился. Я опять сболтнула лишнее.
— Это далеко отсюда, а дороги плохие, — попыталась отговорить нас Мэри. — Вы туда не доберетесь до захода солнца.
— Ничего, найдем какую-нибудь гостиницу по дороге.
— Гостиницу?! — в ужасе воскликнула она. — Что за идея? — Она оглядела брата Эдмунда с ног до головы, и на ее лице снова заиграла озорная улыбка. — Но с другой стороны, кто я такая, чтобы вмешиваться в ваши планы, тетушка Джоанна.
Теперь я была смущена не меньше Эдмунда.
Мэри провела нас по замку. Ее экономка тенью следовала за нами. У входа моя племянница обратилась к другому слуге:
— Сейчас же пошлите за Лукой. — Потом она повернулась к нам. — Вам нужен проводник до Мальмсбери, этот мальчишка знает здешние дороги как свои пять пальцев.
— Но обратно мы, возможно, поедем другим путем, — возразил брат Эдмунд.
— Ничего, Лука откуда угодно найдет дорогу домой.
Это оказался тот самый светловолосый парнишка, которому поручили наших лошадей.
— Лука, ты знаешь дорогу до монастыря Мальмсбери? — спросила герцогиня.
— Да, ваша светлость, — поклонился он.
— Тогда проводи этих людей, — распорядилась она. — Да возьми коня порезвее.
Мы простились. Мэри смотрела из дверей, как мы сели на своих скакунов, теперь уже в сопровождении Джона и Луки. Я махнула ей в последний раз, и мы тронулись. Послышался скрип цепей, опускающих решетку в основание моста.
— И что вы думаете об этом гобелене? — спросила я, подъехав поближе к брату Эдмунду.
— В нем есть определенные аналогии с тем, что висел на стене во время пира. Молодая женщина становится жертвой, но ее спасает, по крайней мере отчасти, кто-то старший, глава семейства.
— Какое отношение это может иметь к короне Этельстана? — Я старалась говорить как можно тише.
— Не знаю, — ответил он.
— Как вы думаете, тот, другой гобелен, что находится в Ламбете, он скажет нам больше? Тот, на котором изображены все эти сестры? Может быть, сестра Елена хотела, чтобы я увидела именно его? Он, кажется, имеет большее отношение к монастырю. Наш визит сюда, похоже, оказался бесплодным.
Брат Эдмунд задумался на мгновение.
— Не будьте так категоричны. Я думаю, что, выбирая эти сюжеты, сестра Елена пыталась сообщить что-то о борьбе, происходящей внутри монастыря: о битве между земными желаниями и спасением души; возможно, между добром и злом.
Меня пробрала дрожь, но причиной тому был не холод.
