В январе 1944 года, когда стояли жестокие зимние холода, я отправилась в Испанию. Рождественские праздники прошли более уныло, чем обычно. Нужда и лишения достигли в Париже такой степени, что даже те, кто обосновался в «Рице» надолго, начали страдать от холода в номерах и от постоянного голода. Война между Гитлером и его заклятыми врагами быстро катилась к концу.

До границы в поезде меня сопровождал Шпатц. Мы сидели в маленьком, но вполне комфортабельном спальном купе первого класса, и он инструктировал меня:

— Прибудешь в Мадрид, сразу отправляйся в «Риц». Никаких осмотров достопримечательностей или одиноких прогулок. Как только зарегистрируешься, у тебя состоится встреча с Верой. Мы очень надеемся, что вы сможете обратиться к послу с просьбой о встрече. Черчилль должен прибыть где-то после пятнадцатого. Если все пойдет по плану, он встретится с вами. — Шпатц вручил мне запечатанный конверт. — Здесь бронь на отель. Виза в паспорте. Наш человек в Мадриде доставит тебе пакет с посланием Черчиллю. Ты должна вручить ему лично в руки. А до этого не спускай с пакета глаз.

— А если Черчилль со мной так и не встретится? — спросила я, пряча конверт в сумочку.

— В таком случае уничтожь пакет и возвращайся в Париж. Я буду здесь. — С минуту он молчал. — Возможно, мне придется переехать в «Риц». Ситуация с квартирой стала что-то не очень надежной.

— Да, конечно, — рассеянно отозвалась я, не в силах оторвать глаза от невзрачного конверта, который среди моих вещей выделялся словно маячок, указывающий на мою двуличность.

После этого о деле мы больше не говорили. Пообедали и легли спать. Шпатц быстро уснул, а я лежала с открытыми глазами, что уже вошло в привычку, с тех пор как началась эта мерзкая война, и размышляла о своих поступках. Почему я не веду себя как Мися и многие другие, которые либо бежали, либо заняли позицию неучастия в конфликте и постарались поменьше высовывать нос из дому? Как странно, что я, женщина, которой скоро стукнет шестьдесят один, еду в трясущемся вагоне в чужую страну, где совсем недавно закончилась жестокая гражданская война, чтобы встретиться с человеком, с которым виделась-то с десяток раз, у которого много куда более важных и неотложных дел, чем сомнительное удовольствие встречи со мной.

На границе Шпатца уже ждал какой-то человек в коричневом костюме и в шляпе. Они быстро о чем-то поговорили, пока я стояла в сторонке и, дрожа от холода и волнения, ждала, а потом Шпатц проводил меня к следующему поезду, который должен был доставить меня в Мадрид. Он крепко пожал мне руку, и я поднялась в вагон.

— Будь осторожна, Коко. Если почувствуешь хоть малейшую угрозу, сразу прерви миссию. В Испании небезопасно: Гражданская гвардия Франко может арестовать по малейшему подозрению. Так что избегай любого риска.

— Ну вот, теперь ты меня предостерегаешь. — Я улыбнулась, чтобы смягчить язвительный тон, и пообещала, что буду вести себя благоразумно. — А кроме того, я ведь все еще Коко Шанель. Кто осмелится меня арестовать?

Он приподнял шляпу, отошел от вагона, и поезд тронулся, начал медленно набирать скорость, постепенно погружаясь в темноту ночи. Я прошла в купе, села у окна и вгляделась сквозь обледеневшее стекло, чтобы в последний раз бросить взгляд на Шпатца.

Но он уже пропал. И только тогда я поняла, как одинока в этом мире.

Мадрид выглядел обветшалым. В результате долгого противостояния между республиканскими силами и фашистской армией Франко в городе ощущалась такая нищета, что Париж по сравнению с ним мог показаться рогом изобилия. На улицах кучи неубранного мусора. Холод пронизывает до костей. Закутанные с головы до ног люди устало бредут по своим делам, понурив голову и зажав в руках холщовые сумки для продуктов.

Однако в «Рице», как и в его парижском двойнике, сверкали люстры и царила атмосфера элегантности, хотя еще совсем недавно отель служил военным госпиталем. Бронь моя оказалась в порядке, мне предоставили небольшой номер люкс. Я поднялась туда, чтобы принять ванну, переодеться и подождать весточки от Веры. Телефон зазвонил, когда я распаковывала вещи. Вера ждала меня в холле.

На ней была юбка и в тон ей кремовый шерстяной жакет до талии — моя модель. Ее коротко стриженные золотисто-каштановые волосы были слегка завиты. Она не слышала, как я подошла к ней.

— Вера, дорогая моя, как я рада тебя видеть!

Она сдавленно ойкнула, словно я прервала ее глубокую задумчивость, и повернулась ко мне.

Увидев ее страшно исхудавшее лицо, я постаралась спрятать испуг. В этой женщине не осталось и следа от прежней веселой и жизнерадостной разведенки, закутанной в алые шелка и с камелией в волосах. Взгляд мой упал на ее дрожащие руки. Ногти не накрашены, обгрызены чуть ли не до мяса. Она посмотрела мне в глаза и со странной улыбкой сказала:

— Ну вот, теперь сама видишь, Коко, я уже совсем не та, что была когда-то.

— Наверное, тебе пришлось много пережить, — постаралась утешить ее я. Потом взяла ее под руку и повела к ближайшему столику. Мы заказали кофе покрепче, правда, он почему-то весьма сильно отдавал цикорием. — Когда я услышала, что тебя задержали в Риме, то была сама не своя. Бедняжка… И еще это дело твоего мужа… Я просто не могла сидеть сложа руки. Я настояла на том, чтобы тебе позволили у меня работать; ты должна помочь мне в одном рискованном предприятии.

Слушая себя как бы со стороны, я поняла, что говорю слишком быстро, слишком горячо, слова мои сыпались как горох, словно я заучила свою заискивающе-вкрадчивую речь наизусть. С нашей последней встречи прошло много лет, она прекратила работу у меня как-то совсем внезапно, выскочив замуж за Ломбарди, после чего они уехали в Италию. За все эти годы мы обменялись несколькими короткими письмами, а с началом войны наши отношения, и без того хрупкие, совсем прервались. Вера мне всегда нравилась, и ее связи с людьми, занимавшими в Лондоне высокое социальное положение, способствовали успеху и процветанию моего бутика. Но сейчас я поняла, что она изменилась так же сильно, как и я… На самом деле даже еще больше. Она была знакомым, но чужим человеком в моем наряде; наше прошлое расползается на отдельные нити, как та нитка, что свисает у нее с манжеты.

Она оторвала нитку и резко ответила:

— Я ничего не понимаю.

— Разве? — улыбнулась я и пригубила кофе, оказавшийся таким же горьким, как и ложь, слетающая с моего языка. — А я думала, тебе все объяснили.

— Объяснить-то объяснили, но я все равно ничего не поняла. — Вера достала еще одну сигарету. — Я ни за что не хотела сюда приходить. Еще в Риме говорила, что должна остаться, поскольку Альберто, мой муж… — Голос ее прервался, и я пришла в замешательство, увидев в ее глазах слезы; она с опаской поглядывала по сторонам и моргала, пытаясь подавить горе. Потом снова заговорила, но теперь тон ее был осуждающим. — Я не понимаю, почему ты им помогаешь.

Минуту я сидела не двигаясь. Потом откинулась на спинку стула:

— Дорогая, боюсь, ты действительно что-то не так понимаешь. Я никому не помогаю. Я занимаюсь только вопросами моды. В Испании война закончилась, самое время открывать здесь бутик — новый бутик в Мадриде…

— К черту твою моду! — перебила она, уронив в чашку недокуренную сигарету. — Ты что, сошла с ума? Весь мир воюет! — крикнула она так громко, что в испуге застыла, дрожа еще более заметно и пытаясь сдержать негодование. — Черт возьми, что ты затеяла? — Она полезла в карман, достала помятый бланк телеграммы и швырнула на стол. — Это ты мне прислала?

Я взяла листок и пробежала по нему глазами. Текст был напечатан по-английски.

Я снова начинаю работать. Хочу, чтобы ты помогла мне. Исполняй все точно так, как от тебя требуют. С радостью и нетерпением жду встречи. Люблю.

Наверное, от нее не укрылось мое ошарашенное выражение, и она добавила:

— Ее доставили вместе с букетом красных роз… Розы в самый разгар зимы! Кто этот человек, который может себе такое позволить? Когда на следующий день они пришли, я сказала, что должна остаться на тот случай, если муж захочет связаться со мной, но меня арестовали, отвезли на аэродром, запихнули в самолет. Мне пришлось все там бросить, даже собаку!

— Я… я не представляла, что такое может случиться.

Бумага хрустнула у меня в руках. Тревога уже закрадывалась в мое сердце, я постепенно начинала понимать, какая это была страшная ошибка. Веру ни в коем случае нельзя было вовлекать в это дело. Она могла поставить под угрозу все, весь план. Я не посылала ей ни телеграммы, ни роз. Ее ввели в заблуждение, одурачили. А это означало только одно: здесь ведется не одна игра, а сразу несколько.

— Ну да, вижу, что не представляла, — сказала она, — хотя утверждаешь, что знала все про мои обстоятельства. Но и я о твоих тоже знаю. Уже ни для кого не секрет, что ты у себя в Париже поддерживаешь немцев и что, несмотря на твою видимую готовность дружить с ними, ателье ты так и не открыла. И здесь тоже не откроешь, здесь людям хлеба не на что купить. Тогда зачем ты заставила меня ехать сюда черт знает откуда? Потому что, даже если это и правда, в чем я сильно сомневаюсь, мне совсем неинтересно быть у тебя продавщицей. У меня муж скрывается где-то в Италии, и я хочу отыскать его, больше мне ничего не надо.

Шпатц просчитался. Вера для меня не алиби. От нее вообще никакого толку не будет.

— Мне казалось, ты ухватишься за такую возможность, — пролепетала я. — Конечно, я не вполне понимала ситуацию, когда мне ее описывали. Вера, я тебе обещаю, если бы я знала…

Она пренебрежительно махнула рукой:

— Да ты по-другому ничего бы и делать не стала. Всегда гнешь свое. Всегда все делаешь по-своему. И тебе наплевать, как это сказывается на других.

Ее язвительные слова вторили тому, что говорила мне Мися в Тюильри: А я ведь предупреждала тебя, Коко. Говорила, будь осторожна, просто так это не закончится, что посеешь, то и пожнешь…

Я встала:

— Ну что ж, я вижу, тут какая-то ошибка. Я прошу у тебя прощения, искренне, поверь мне. Но раз уж мы здесь, может, воспользуемся случаем, хотя бы ради дружбы? Сейчас я уйду, вижу, ты очень расстроилась. Давай поговорим позже, за обедом, хочешь?

Она кивнула, не поднимая глаз:

— Да, думаю, это было бы лучше всего.

Я оставила на столе мелочь и ушла. Вера не окликнула меня. У меня было тревожное чувство, что и на обед она не придет, — так оно и вышло. Я не стала звонить ей в номер, пообедала в ресторане в одиночестве, а потом, видя завесу падающего за окнами снега, вернулась к себе и долго мерила шагами комнату.

Наутро я встала рано, намереваясь отправиться в посольство до встречи с Верой, но, позвонив администратору, узнала, что для меня никто ничего не оставлял. Я уже собиралась спуститься вниз на тот случай, если связной Шпатца решил не рисковать, оставляя письмо у портье, как зазвонил телефон и мне сообщили, что в холле меня ожидает посетитель.

Это была не Вера, а небольшого роста вежливый человек, который представился как сопровождающий посольства. Меня хочет видеть британский посол, сэр Сэмюэль Хор. Удобно ли мне поехать прямо сейчас? Мы вышли к поджидающей машине и помчались по улицам Мадрида. Через некоторое время сидящий на переднем сиденье человек повернулся ко мне и передал конверт. Он не сказал ни слова. Торопливо сунув конверт в карман, я попыталась подкрасить губы, с трудом удерживая косметичку, поскольку машина то и дело подпрыгивала на выбоинах. Увидев синие круги под глазами, я совсем пала духом. Все, хватит, больше не спать по ночам нельзя. Я выглядела как столетняя старуха. Надеялась только на то, что Черчилль не ждет меня, поскольку выглядела как настоящее страшилище.

Меня провели прямо к послу. Хор оказался худощавым человеком с редеющими волосами, красивым носом и безукоризненными манерами. Когда-то я с ним уже встречалась мельком на одном из сборищ у Бендора; теперь он радушно приветствовал меня, назвав по имени, жестом указал на мягкое кресло, стоящее перед его рабочим столом. На стенах кабинета у него висели картины охоты на лис, написанные маслом, довольно банальные, иллюстрации аристократических забав.

— Надеюсь, путешествие было для вас не очень тягостным? — поинтересовался он.

Я потянулась за своим портсигаром, но потом остановилась, подумав, что, возможно, ему не очень понравится, если я закурю. Он кивнул, как бы давая разрешение, и я щелкнула зажигалкой.

— Ну, в наши дни подобные поездки проходят гораздо более беспокойно, чем прежде, — ответила я, вымучивая улыбку. — Тем не менее нет, не столь тягостным, как можно было ожидать.

— А условия проживания, надеюсь, вполне приемлемые?

Он рассматривал меня спокойным и пристальным взглядом, в котором невозможно было прочитать его намерений. Я стала нервничать, вспомнила о встрече в Берлине…

— Я не намерена долго задерживаться, господин посол. Просто хочу увидеть сэра Уинстона и…

Я уже полезла в карман пальто за конвертом, как вдруг поняла, что его толщина говорит о том, что там гораздо больше чем один листок бумаги. Неужели мои сопровождающие доверили мне какие-то документы?

Но не успела я вынуть конверт, как Сэмюэль Хор грустно вздохнул:

— Боюсь, это невозможно. Сэр Уинстон отменил визит.

Я раскрыла рот:

— Отменил? Но почему?

— Я не имею права раскрывать эту информацию, мадемуазель. — Он бросил взгляд в сторону закрытой двери кабинета. Потом снова посмотрел на меня, и странное предчувствие сдавило мне грудь. — Здесь мадам Бейт-Ломбарди. Она обратилась к нам с просьбой о встрече немного раньше. Боюсь, она выдвинула против вас обвинения, которые вызывают у нас серьезную озабоченность.

Я поднесла сигарету к губам, но затянуться не было сил.

— Обвинения?

— Да. Повторяю, я очень сожалею, что не имею права давать никаких объяснений. Но как бы то ни было, для вас было бы целесообразно как можно скорее вернуться в Париж. — В его голосе не было и тени какой-либо эмоции, он звучал ровно, как если бы посол сообщал мне о ближайшем изменении погоды. — Боюсь, ничем не могу быть вам полезен, как не могу и гарантировать вам безопасность, если вы решите остаться в Мадриде.

Я сидела неподвижно и думала о конверте в кармане. Я не знала, что в нем, но понимала: что бы там ни лежало, это вряд ли послание. В голове звучали слова Шпатца: «Если почувствуешь хоть малейшую угрозу, сразу прерви миссию».

— Понимаю, — пробормотала я.

Поднимаясь с кресла и протягивая ему руку, я была слишком взволнована, чтобы спросить, что там, черт возьми, наговорила про меня Вера.

— Сэр Уинстон в Тунисе приболел, — сказал вдруг посол. — Как только выздоровеет, сразу вернется в Англию. Если хотите оставить для него сообщение, я позабочусь о том, чтоб его немедленно отправили.

— Да. Благодарю вас… — Я еще колебалась, хотела встретиться с ним глазами. — Мадам Бейт-Ломбарди в безопасности?

— Достаточно будет сказать, что она попала в затруднительное положение. В ее итальянском паспорте стоит немецкая виза. Будет довольно сложно объяснить, как она оказалась здесь, учитывая ее заявления.

— Но она оказалась здесь из-за меня! — Внезапно меня охватила тревога. Я не получила удовольствия от вчерашних Вериных упреков, но она ни в коем случае не должна быть скомпрометирована, поскольку не замешана ни в каких наших делах. — Это я пригласила ее встретиться со мной и…

— Мадемуазель, — вежливо перебил меня посол, — вы не обязаны прислушиваться к моим словам, но, как друг лорда Бендора, я считаю своим долгом предупредить вас, что, находясь здесь с германской визой в паспорте, вы подвергаетесь серьезному риску, игнорировать который было бы весьма неблагоразумно. Я настоятельно советую вам предоставить нашим заботам проблемы мадам Бейт-Ломбарди и уезжать отсюда как можно скорее.

Он проводил меня до двери. Там уже ждал сопровождающий, чтобы отвезти меня в «Риц». На пороге я снова повернулась к Хору:

— Можно мне хотя бы повидать ее?

— Это было бы неразумно. — Он наклонил голову. — Всего хорошего, мадемуазель. Надеюсь, мы встретимся снова при более благоприятных обстоятельствах и в лучшие времена.

В течение недолгого времени, пока мы добирались до отеля, никто не проронил ни слова. Наконец машина остановилась, сопровождающий открыл для меня дверь.

— Я атташе посольства, — вдруг произнес он. — Вот вам моя карточка. Если вам понадобится связаться с нами перед отъездом, пожалуйста, сделайте это, мадемуазель.

Не дожидаясь моего ответа, он вернулся к машине.

Поднявшись в номер, я сбросила жакет, расстегнула воротничок, и мне сразу стало легче дышать. Я разорвала конверт и вывалила его содержимое на кровать: банкноты немецкой валюты, достаточно много. И больше ничего, никакого послания, даже записки.

Я опустилась на край кровати, потрогала деньги; я была крайне озадачена. Решила подождать еще один день. А пока буду ждать, напишу Черчиллю сама.

О Вере я больше ничего не слышала. Заказала билет на поезд домой, вложила в фирменный конверт отеля шесть написанных от руки страничек, содержащих обращение к Черчиллю в интересах Веры, где я полностью взяла на себя вину за то, что заставила ее приехать в Мадрид, и умоляла его помочь в ее деле. Отослала письмо в британское посольство, взяла чемодан и села на парижский поезд.

Мое рискованное предприятие в качестве вестника компромисса закончилось ничем.

Но я не подозревала, какие силы уже были приведены в движение.

— Она была там, в посольстве, — сообщила я Шпатцу, когда добралась до «Рица», чуть живая от усталости и злости по поводу полного фиаско своей миссии.

То, что все закончилось провалом, дошло до меня, только когда я вышла из вагона на Северном вокзале. Я вдруг с ужасом поняла, что проехала сотни миль с совершенно идиотским поручением, ничего существенного так и не достигла, разве что подвергла опасности собственную подругу. Увидев в своем номере Шпатца с чемоданами, означавшими, что он съехал с квартиры, я пришла еще в большее смятение:

— Она им что-то сообщила! Хор говорил о каких-то обвинениях, которые вызвали их озабоченность. Что она могла им сообщить? Я только сказала, что попросила ее приехать лишь затем, чтобы она помогла мне с салоном.

Шпатц вздохнул. Похоже, он был в таких же растрепанных чувствах, как я. Над ним плавало облако табачного дыма.

— Она обвинила тебя в том, что ты шпионка, — сказал он.

— Что?! — Я швырнула сумочку на кровать, едва не попав ему в голову. — Откуда она могла узнать?.. — Шпатц поднял на меня усталые глаза, и ярость моя немного поутихла. — Послание было у нее, — прошептала я, и холодные мурашки побежали по моему телу. — Ты отдал его ей.

— Нет. — Он быстро встал, шагнул ко мне, но я протянула руку, чтобы остановить его. — Коко, послушай меня. В отеле произошла путаница. Мы проинструктировали нашего связного, чтобы он вручил его тебе лично, но он испугался, ему показалось, что за ним следят. Увидев в холле Веру, он решил доверить послание ей. Он сказал, что это предназначено только для твоих глаз, но она не стала тебя дожидаться.

— Она отнесла его Хору, — тихо сказала я. — Прочитала письмо и донесла на меня.

— Она донесла на всех нас.

— Но я написала Черчиллю письмо. Я защищала ее и теперь выгляжу перед ним лгуньей.

— Это уже не имеет значения. Главное, ты здесь, а вот она…

— Не имеет значения? Ее задержали в Мадриде! Наверное, ее тоже подозревают в шпионаже.

— Давно. Они с мужем находятся под подозрением уже несколько месяцев. Доставка ее в Мадрид была лишь предлогом. Мы были готовы пожертвовать ею в случае необходимости.

Я едва удержалась, чтобы не завопить на него во всю глотку.

— Уходи! Вон с глаз моих!

— Не вижу никаких причин, чтобы злиться. Андре освободили, он сейчас в клинике здесь, в Париже. Ты сделала все, что хотела. Ему теперь ничто не угрожает. И тебе тоже.

— У меня много причин злиться. — От ярости я дышала с трудом. Только сейчас до меня дошла вся глубина его обмана. — Ты ублюдок! Ты использовал меня. Никакой путаницы в отеле не было, ты заставил связного передать послание Вере, потому что знал: она прямиком отправится в посольство и ее посадят в тюрьму, тем самым вы получите гарантию, что ваше письмо дойдет до Черчилля, а мне заплатили рейхсмарками, чтобы это выглядело так, будто я работаю на нацистов. — На это он ничего не ответил. Я распахнула дверь. — Ты слышал, что я сказала? Убирайся!

— Не могу. Мне некуда идти.

— Ну, тогда уйду я. — Я промчалась мимо него к шкафу. — Я перееду в квартиру над магазином. И чтобы близко не подходил ко мне больше, иначе доложу о тебе в гестапо как о предателе.

Я переехала на улицу Камбон, поселилась среди беспорядочно расставленной мебели, которую доставили сюда несколько месяцев назад из моих прежних апартаментов в «Рице». Дальнейших контактов с отелем или со Шпатцем я избегала, спала на кушетке, стоящей в гостиной. Наняла служанку и дворецкого, чтобы занимались домом, а сама с головой погрузилась в работу. По вечерам я занималась тем, что помогала Кокто в театре, в новой постановке его «Антигоны», навещала в больнице Андре. Врачи подтвердили мой диагноз: у него обнаружили туберкулез. Я консультировалась с ними о том, как наиболее безболезненно устроить его переезд в швейцарский санаторий. Жена Андре хотела приехать в Париж, но я отговорила ее, сославшись на необходимость добывать разрешение на пересечение оккупированной зоны. Я убедила ее в том, что это подвергнет ее и Типси большому риску. Немцы совсем обезумели от ярости и депортируют людей уже тысячами.

6 июня в Париж сквозь треск помех пробились радиопередачи Би-би-си, в которых с торжеством сообщалось о высадке объединенных сил Америки, Канады, Британии и «Свободной Франции» в Нормандии. И почти сразу после этого ко мне неожиданно явился Шпатц.

Я закрывала магазин, пораньше отпустив домой персонал. За последние несколько дней волна покупателей-немцев резко пошла на убыль. На улице моросил дождь, разнося над городом черный пепел. Нацисты жгли свои бумаги. Звуки дальних разрывов говорили о приближении войск союзников. Я уже собиралась повернуть ключ в замке, как на пороге возникла фигура Шпатца. Какое-то мгновение я хотела закрыть ставни и оставить его стоять там. Но потом жестом пригласила его войти. Я уже немного успокоилась, злость прошла. Я понимала: если сводки не врут, то ему и его немецким друзьям недолго осталось быть в Париже. По городу уже летали радостные слухи о нашем близком освобождении.

— Я хотел тебя видеть, — сказал он, снял шляпу и носовым платком вытер вспотевший лоб. — Перед отъездом.

— Так, значит, это правда, — обронила я, не глядя на него, и занялась подсчетом дневной выручки.

— Да. Это начало конца.

— Отлично. Самое время, наконец-то закончится весь этот ужас.

— Ты могла бы поехать со мной, — сказал он. — Из Берлина пришло официальное сообщение о том, что желающим уехать будет оказана помощь. Мы могли бы для начала поехать в Германию, потом, может быть, в Швейцарию или…

— Нет. — Я посмотрела прямо ему в глаза. — Я не была ни захватчиком, ни оккупантом. И мне нечего скрывать.

Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, уходить или нет.

— Ты не хочешь ничего мне сказать?

— Сказать? Про что? Про нас с тобой?

— Да, про нас с тобой. Про себя. Про все остальное.

Я задумчиво посмотрела на него:

— Боже мой, барон фон Динклаге, если бы я не знала вас как облупленного, то подумала бы, что вы испугались.

— Коко, я не раз тебе говорил: мы тут не в бирюльки играем. — Он стиснул зубы. — Ты все еще в опасности. Война не закончена. Ты не должна никому ничего говорить. Это необходимо, сейчас даже больше, чем когда-либо.

— Иначе — что? — Я сложила чеки в пачку, перевязала ленточкой. — Ты меня пристрелишь, что ли?

— Господи, с тобой точно невозможно разговаривать! — Он неожиданно рассмеялся. — Думаю, с тобой не справился бы и сам Гитлер.

— Куда ему, — отпарировала я, минуту помолчала и добавила: — Ладно, ничего никому не скажу, даю слово. Хотя ты вряд ли заслуживаешь этого после всех своих художеств.

Он надел шляпу.

— Спасибо тебе, Коко, — произнес он и, не добавив больше ни слова, ушел.

Вряд ли я увижу его когда-нибудь снова, подумалось мне. И слава богу!

Когда немцы покинули город, я отправилась повидаться с Мисей. Она выглядела измученной, но встретила меня радушно. Все ее надежды воскресли, когда она узнала, что союзники всего в нескольких милях от города. Я вручила ей свои последние запасы седола — сама я почти отказалась от него, со стиснутыми зубами бросая вызов бессонным ночам. Мися сообщила, что Арлетти страшно напугана. Ее любовник однажды ночью скрылся, а вместе с ним и большинство немецкого высшего командования, которое властвовало над нами последние четыре года.

— Боится, что ее арестуют как коллаборационистку… Впрочем, туда ей и дорога, — фыркнула Мися. Получив дозу, Мися стала, как всегда, очень язвительна. — Собирается и сама бежать до прихода союзников. — Но потом, сообразив, что́ ляпнула, Мися усмехнулась. — Не беспокойся, дорогая, я, конечно же, готова встать на твою защиту.

— А еще у тебя Лифарь с Кокто, — напомнила я. — Придется всех нас прятать у себя на чердаке. — Мися побледнела, и я похлопала ее по руке. — Ну-ну, не волнуйся. Я сама могу о себе позаботиться. Да и в чем меня можно обвинить? Ну взяла себе любовника. А в моем возрасте человек едва ли может позволить себе спрашивать у него паспорт.

Она улыбнулась, но как-то неубедительно. Всего она, конечно, не знала, но известно ей было достаточно, и я подавила растущее беспокойство: вообще-то, меня все-таки могут обвинить во многих грехах, если захотят. Те из нас, кто остался и пытался как-то выжить, будут первыми, кому грозит возмездие.

— Оставайся с нами, — пророкотал стоящий у бара Жожо, разливая по бокалам свой любимый коньяк. — Здесь тебя вряд ли станут искать.

— Нет. — Я взяла протянутый бокал. — Если чутье меня не подводит, скоро вообще негде будет скрыться. С таким же успехом можно будет вернуться в «Риц». В конце концов, — добавила я, опрокидывая бодрящий напиток, — они должны мне еще два месяца.

И я вернулась в «Риц», в свои апартаменты, провонявшие дымом немецких сигарет, с пятном в ванной, куда, наверное, кто только не мочился. Я заставила горничную вылизать комнаты, потом приказала доставить из квартиры на улице Камбон кое-какую мебель, чтобы помещения хоть как-то походили на нормальное жилье. И все равно не чувствовала себя здесь дома. Когда по городу прошел слух, что войска союзников уже на подходе, Париж взбунтовался. В одночасье он стал напоминать пропитанную кровью преисподнюю, и тем не менее мне он казался пустым, как сцена после окончания спектакля: занавес опустился, скрыл декорации, правда финал всего действа оказался куда более громким, чем недавние аплодисменты.

Я ждала от будущего самого худшего. Прежде всего оно материализовалось в виде моего друга Сержа Лифаря. За несколько недель до катастрофы, когда силы союзников еще были на подступах к городу, немцы помогали бежать всем, у кого были средства, а тех, у кого таковых не оказалось, с собой не брали. Его последний обожатель из немцев предложил Лифарю перебраться в Цюрих, вместо этого Серж бросился ко мне. Лифарь притащил с собой сумку, набитую натертыми канифолью балетными тапочками. Он совсем обезумел от страха, поскольку отплясывал перед врагом и теперь пожинал плоды.

— Арлетти арестовали, — заявил он, ввалившись ко мне в номер. — Посадили в тюрьму. Мари-Луиза скрывается, Кокто тоже. Они придут и за нами, Коко.

— Можешь оставаться здесь, — сказала я. — Я никуда бежать не собираюсь.

Я сама удивлялась своей смелости. Из окна квартиры Жожо Серта, выходящего на площадь Согласия, мы смотрели, как в город входит свобода во главе с генералом де Голлем. Колонны солдат маршем прошли к Триумфальной арке, их встречали восторженные крики, в воздух летели головные уборы, толпы заполняли даже боковые улочки, а агенты «Свободной Франции» уже открыли охоту за подозреваемыми в сотрудничестве с оккупантами. Представление о том, что нас ждет, мы получили, когда раздался выстрел снайпера и стекла в окнах квартиры разлетелись вдребезги; все попа́дали на пол, осыпаемые тысячами летящих во все стороны осколков. Когда с опаской встали, оказалось, что Жожо все еще на балконе, потрясает кулаком невидимому стрелку и орет во всю глотку:

— Ну-ка, попробуй еще! Ты ведь промазал! Попробуй еще, hijos de puta! — Потом он повернулся к нам, не в силах сдержать улыбку. — Прошу прощения за некоторые неудобства.

Я рассмеялась, глядя на его браваду.

К сентябрю 1944 года Париж был свободен. Чтобы как-то отпраздновать освобождение, в окнах своего магазина я повесила объявление, что военным мои духи будут выдавать бесплатно. Американцы, британцы и канадцы часами стояли в очереди, как совсем еще недавно немецкие солдаты, чтобы воспользоваться моей щедростью и получить несомненное доказательство того, что они побывали в Париже в эти исторические дни. Мой персонал от усталости едва стоял на ногах; я сама раздавала флаконы мужчинам, поражаясь их молодости и жизнелюбию. Они были, как и всегда, неисправимы, швыряли деньгами в бистро и кабаре, охотились за женщинами, да и за мужчинами тоже. Берлин был у них еще впереди, скорчившийся под обломками собственных ужасов.

— Они убивали людей тысячами! — плакала Мися. — Миллионами!

Я никак не реагировала на ее причитания. Да и что можно было сказать? Даже если бы мы об этом знали тогда, что бы мы могли сделать? Никто не хотел закончить свои дни в концлагере. Как могли мы, жалкая горстка, спасти миллионы?

Именно это я снова и снова повторяла сама себе.

Но и это не приносило мне облегчения.