Представленная мной коллекция прет-а-порте́ способствовала восстановлению моей репутации. Выдачей лицензий производителям я заработала приличное вознаграждение, и, как я и предсказывала, Скьяпарелли обрушилась на меня с критикой, назвав решение позволить копировать свои модели «предательством по отношению к высокой моде». Отвечая на вопросы журналистов из «Дейли мейл», я заявила: «Одежду шьют для того, чтобы ее носить, а потом выбрасывать. То, что умерло, воскресить невозможно».

И тем не менее количество моих клиенток продолжало уменьшаться. Пришлось сократить и работников — из четырех тысяч осталось только три — и перейти на более дешевые ткани.

Отказавшись от силуэта в стиле garçonne, который олицетворял двадцатые годы, на весенний сезон 1933 года я представила великолепную новую коллекцию, где женственность белых повседневных платьев из шелкового хлопка и шифона подчеркивалась полупрозрачными рукавами, пышными бантами на талии или перекрещивающимися на спине лямками со стразами, а костюмов — брюками в стиле унисекс и жакетами с вытканными на них камелиями. Журнал «Vogue» горячо приветствовал мои новшества, но все больше ветреных женщин бежало от меня к Скьяпарелли, спевшейся с Сальвадором Дали. Тогда я расширила границы своей парфюмерной империи, создав три новых образца: «№ 22», «Гламур» и «Гардения». Но ни один из них не стал столь прибыльным, как «№ 5», да, собственно, и не мог. Моя война с Вертхаймерами принимала все более ожесточенный характер: я дралась с ними всем, что попадется под руку, в том числе и гонорарами адвокату Бендора за его советы моему адвокату во Франции, я искала любые средства, лишь бы расторгнуть контракт, который я столь бездумно подписала несколько лет назад.

В конце концов ко мне в ателье с визитом явился Пьер Вертхаймер. Он прибыл прямо с вокзала с чемоданом в руке, один, весь из себя осанистый, в котелке и пальто, лицо скорбное, но решительное.

— Мы с братом Полем долго обсуждали этот вопрос и пришли к соглашению увеличить вашу долю на пять процентов. Мы не желаем, чтобы между нами возникли неприятности, связанные с судебной тяжбой. Это не в наших с вами интересах.

— Это для меня неприемлемо. На флаконе стоит мое имя, и это дает право на гораздо более высокую долю от прибыли. И не забывайте: это я вас наняла, месье, а не вы меня.

— Верно, мадемуазель, вы наняли нас, чтобы мы распространяли ваши духи. — Он улыбнулся. — И мы это делаем, держим свое слово в соответствии с подписанным вами контрактом. — Он похлопал по документу, словно хотел привлечь мое внимание к нему. — И вы не можете сейчас вдруг взять и пересмотреть условия контракта только потому, что ваши духи продаются гораздо успешнее, чем вы предвидели изначально. А продаются они гораздо успешнее благодаря нам и нашей работе.

— Но духи создала я, именно я, и никто другой. — Я наклонилась к нему ближе и с удовлетворением увидела в его глазах явное беспокойство. — Мое имя дает духам престиж, поэтому повышение моей доли на пять процентов — это просто грабеж. Вы получаете миллионные прибыли, набиваете за мой счет карманы, а мне оставляете гроши.

Минуту он молча смотрел на меня, потом вздохнул, пролистал контракт, открыл страницу где-то в конце. Пометил там, где я должна была прочесть. Я отказалась.

— Этот пункт гласит, что вы связаны условиями контракта на все время его действия. Вот тут, внизу, ваша подпись стоит?

— Вы прекрасно знаете, что моя. И теперь я очень жалею об этом.

— И я могу лишь сказать, мадемуазель, что мне очень жаль это слышать… Но это бизнес, вы сами подписали контракт, который обязывает вас соблюдать его. А что вы там чувствуете, к делу не относится.

— Не относится? — как эхо повторила я; мне показалось, что я теряю над собой контроль, и я до боли вцепилась пальцами в край стола. — Тут вы ошибаетесь, месье, очень даже относится. Мои чувства — это самое главное, мои чувства — это все!

— Может быть, но только в том, как вы предпочитаете вести дела в своих бутиках, — ответил он. Увидев, что я от ярости уже почти не владею собой, он, кажется, совсем успокоился. — Но в наши дела вмешиваться вы не имеете права. Если бы это было не так, мы бы с вами вообще не получали никакой прибыли…

— Вы плут и обманщик, вот вы кто! — прошипела я, перебивая его. — Как смеете вы сидеть здесь и говорить, что мои чувства ничего не значат?! Вы и ваша драгоценная компания нажили на моем имени целое состояние! Я этого не потерплю! — Я резко ткнула в его сторону рукой. — Ваш контракт недействителен. Я подписала его, не понимая, что делаю. Или вы заплатите справедливый процент, или я подаю на вас в суд.

Лицо его застыло.

— Можете оскорблять меня сколько угодно, мадемуазель, но это вам не поможет. При всем уважении я считаю ваши слова ниже вашего достоинства. — Он встал, оставив контракт лежать на столе. — Можете советоваться со своим адвокатом Шамбреном или еще с кем хотите, все равно. Контракт имеет законную силу, и изменить его невозможно. Кроме того, я считаю своим долгом предупредить вас, что, представляя большинство держателей акций компании «Духи Шанель», мы с братом будем защищать их права.

— Защищать?! — От ярости меня трясло так, что я чуть не прыгнула на него, ужасно хотелось заорать ему прямо в лицо. — Вы мне угрожаете?

— Нет, пока только предупреждаю, как я уже говорил. Если вы будете продолжать настаивать на своем, если предъявите иск, мы можем вычеркнуть вас из списка совета директоров.

Это было уже слишком. Резким движением руки я смела со стола чертов контракт и еще много чего: на ковер полетели ручки, какие-то безделушки, и в руке у меня оказался нож для разрезания писем.

— Попробуйте только, клянусь, вы об этом пожалеете! — орала я что было мочи, размахивая им.

Вертхаймер наклонился, взял чемодан в одну руку, шляпу в другую:

— Может быть.

Он повернулся, собираясь уйти, и я поняла, что этот человек не робкого десятка, если осмелился показать мне спину, потому что я была готова всадить в нее нож.

Но не всадила. Осталась сидеть за столом, часто дыша раскрытым ртом, как рыба, выброшенная на берег. Отдышавшись, я схватила телефонную трубку и позвонила своему адвокату Рене:

— Предъявляйте им иск! Я хочу аннулировать контракт. Подавайте на них в суд, наложите законный запрет, делайте все, что считаете необходимым. Я больше не хочу иметь с ними никакого дела.

Но, увы, поделать он ничего не мог. Более того, через неделю Рене позвонил и сказал, что Вертхаймеры действительно исключили меня из совета директоров и подали против меня встречный иск, обвиняя в клевете, и мне потребовалось несколько месяцев, чтобы опровергнуть обвинение. Я поклялась, что сделаю все, лишь бы отомстить им. Будь что будет, я освобожусь от пут Пьера Вертхаймера, даже если это будет мое последнее деяние в этом мире. Никто и никогда не обладал мной, я создала свое состояние собственным трудом, усилием своей воли я преодолела бедность и препятствия на пути к этому. И я отказываюсь быть заложницей этих негодяев из-за какой-то нелепой собственной оплошности. В глубине души я, конечно, признавала собственную непоследовательность. Еще несколько лет назад Бальсан предупреждал меня, чтобы я была осторожна, но я игнорировала его советы и второпях подписала этот несчастный контракт. Это была моя вина, но меня переполнял страх, что мною просто пользуются — это горькое семя было посеяно в Голливуде, — страх за свой спотыкающийся бизнес, а также гнев, что мой тяжкий труд и мое имя способствуют пополнению чужого банковского счета. Я ничего не видела, ни о чем больше не могла думать, только о том, что Вертхаймеры грабят меня, присваивают себе то, что по праву должно принадлежать мне.

Они стали моими врагами.

Меня окутало ядовитое облако ненависти. И вот в это время я познакомилась с Полем Ирибом. Представил его мне Бендор, хотя я о нем уже много слышала прежде. Поль Ириб — баскский карикатурист — иллюстрировал каталоги мод Пуаре, пока второй брак с какой-то богатой наследницей не позволил ему заняться еще и дизайном интерьеров. Бендор был поклонником его журнала «Le Témoin», основанного Ирибом еще до Первой мировой войны, но теперь прекратившего существование.

— Ты обязательно должна помочь ему возобновить издание, — предложил мне Бендор. — Он выработал совершенно новую концепцию журнала, а ты все время твердишь, что тебе нужно какое-нибудь новое дело. Займись этим, почему нет? Не сомневаюсь, журнал будет очень популярен.

Бендор знал, как задеть меня за живое, чем заинтересовать. И я согласилась встретиться с Ирибом в его новой мастерской на улице Фобур Сент-Оноре, недалеко от моего дома.

Меня приветствовал довольно импозантный мужчина с несколько грубоватыми манерами. Плотного сложения, как и Жожо Серт, лицом несколько бледнее, с пронзительным взглядом темных глаз за стеклами очков в металлической оправе; не красавец, конечно, но он подкупал какой-то потрясающей подлинностью характера, причем сам прекрасно понимал это.

Его композиции были изысканны, в частности ювелирные украшения, выставленные в застекленных витринах. Перед ними я задержалась надолго, очарованная их барочным стилем.

— Это я делал по заказу Международной гильдии торговцев бриллиантами, — пояснил он. — Если хотите, я отрекомендую и вас, маде-муа-зель.

Он старался произносить каждый слог отчетливо, и мне не могло не прийти в голову, что ему с большим трудом удается скрывать, что он не француз, а каталонец и его родной язык каталанский.

— А зачем? — спросила я. — Ваши украшения, конечно, очень красивы, но кто в наше время может позволить себе такую роскошь?

Однако в уме я уже обдумывала его предложение, тем более что он немедленно нашелся что сказать.

— Видя на вещи имя Шанель, разве можно устоять и не приобрести ее?

Я молча кивнула, считая, что этим все и закончится. Но он явно пытался флиртовать, сулил золотые горы, лишь бы добиться своего. Ириб показал иллюстрации к предполагаемому номеру «Le Trémoin», а заодно и образцы текста. Прищурившись, я стала читать; впрочем, можно было и так догадаться, о чем это, имея в виду, что поклонником журнала был Бендор. Риторика Ириба была пронизана духом пламенного национализма, пропагандировала антимарксистские взгляды, густо замешенные на антисемитизме. Меня это нисколько не задело, но и сердечного отклика тоже не нашло. Я сказала, что подумаю, а сама ломала голову, зачем ему я, у него богатая жена, могла бы и она финансировать журнал. Потом, уже перед самым моим уходом, он сам ответил на мой невысказанный вопрос:

— Я бы хотел еще раз встретиться с вами, мадемуазель. С глазу на глаз.

Я даже вздрогнула, услышав такое откровенное предложение, и резко повернулась к нему. Давненько я не встречала мужчин, которые столь прямо выражают свои желания, а в его намерениях нельзя было сомневаться. Сначала мне хотелось сразу ответить отказом, любопытно было посмотреть, что он будет делать. Но когда наши взгляды встретились, я без всяких отговорок или извинений, словно дразня его, задала такой же прямой вопрос:

— А вы разве не женаты?

— Женат. А разве это имеет какое-то значение?

— Имеет. Для вашей жены.

— Может быть, — пожал он плечами, все так же не отрываясь глядя мне в глаза. — Но сейчас самое главное, имеет ли это значение для вас. Потому что для меня, могу вас уверить, это никогда не имело значения.

Я чуть от души не рассмеялась ему в лицо. Ну и нахал! Но что ни говори, нахал любопытный, умеет заинтересовать. У меня всегда была любовь, или, как говорят многие, слабость к мужчинам, которые добиваются своего без лишнего фанфаронства. А уж в моем возрасте это особенно занятно.

— Давайте-ка для начала обсудим этот ваш заказ Гильдии, хорошо? — ответила я и медленно вышла из его мастерской. Взгляд Ириба, казалось, даже сквозь окна буравил мне спину.

Заказ пришел через две недели. Члены Гильдии пришли в восторг от моего предложения, и я засела готовить экспонаты для благотворительного аукциона. Мне заплатят только за работу, но не за проданные экспонаты, это должна быть рекламная распродажа. Я завербовала в помощь себе Мисю, чтобы хоть чем-нибудь занять ее. С тех пор как мы вернулись в Париж, она только и делала, что болтала без умолку у себя в квартире или у меня. В качестве основы мы выбрали астрономию, в поисках идей перерыли горы книг. Презентация коллекции прошла в ноябре у меня дома, я выставила ее на восковых манекенах в витринах, охраняемых полицейскими. Тысячи людей стояли в очереди, чтобы поглазеть на несимметричные звезды из бриллиантов, в чем-то вторившие таинственной мозаике Обазина; ожерелье в виде кометы с застежкой, похожей на веточку, золотые браслеты и заколки в виде полумесяца, броши в виде солнца с драгоценными камнями цвета шафрана и многоступенчатые диадемы.

Репортажи об этой выставке поместили на своих страницах все более или менее солидные газеты или журналы, и цены на ассортимент фирмы «Де Бирс» сразу подскочили до небес. Мое имя снова было у всех на слуху. Драгоценные украшения я искусно разработала так, как и мои модели одежды: их можно было надевать в разных комбинациях и даже разбирать на части: диадемы превращались в браслеты, серьги в броши, подвески в форме звезд становились застежками для туфель или поясов. Чтобы поднять престиж этого события, я дала несколько интервью, в которых заявила, что «смысл драгоценных украшений вовсе не в том, чтобы сообщить о достатке женщины, а в том, чтобы подчеркнуть ее красоту, что далеко не одно и то же», а также что «бриллиант — это наивысшая ценность в наименьшей упаковке». Эти слова стали лозунгом, который фирма использовала для рекламы своих изделий.

В тот вечер, когда все разошлись, я предложила Полю Ирибу остаться у меня. Любовником он оказался страстным, распалил меня так, как со мной уже несколько лет не бывало. Никто, кроме Боя, не творил со мной таких чудес и пальцами, и языком, и, более того, сначала он удовлетворил меня и только потом получил окончательное наслаждение сам, и это лишь подчеркивало тот факт, что, вопреки нашему с Бендором взаимопониманию почти во всем, в постели мы с ним были несовместимы.

Однако за пределами постели Ириб не был столь сговорчив. Несмотря на свою ненасытную страсть к роскоши во всех ее формах, к моему дому он относился свысока.

— Ты превратила дом в какой-то музей бриллиантов — таким он навсегда и останется. Слишком много комнат, слишком много лишних трат. Это противоречит здравому смыслу, мавзолей какой-то. Ты что, хочешь остаться здесь навсегда погребенной, среди этих твоих китайских ширм?

В то время мы встречались с ним в моем номере в «Рице», поскольку все жилые помещения я освободила под выставку ювелирных украшений. Как только он это сказал, до меня дошло, что я давно уже перестала чувствовать себя в этом доме свободно и непринужденно, еще со времени возвращения в Париж и смерти моих любимых собак. Жена моего дворецкого Жозефа, Мари, тоже недавно умерла, и он остался одиноким вдовцом. Как и в других моих домах перед тем, атмосфера в доме на Фобур Сент-Оноре уже успела окраситься в цвета печальных воспоминаний.

— Если бы мы жили здесь, — сказал Ириб, стоя у окна, выходящего на Вандомскую площадь, и глядя на меня, — нам было бы гораздо удобнее. Здесь у нас нет никакого прошлого, нигде не бродят призраки прежних твоих любовников… Они словно дразнят, словно насмехаются надо мной. Здесь мне даже порой приходит в голову мысль, а не жениться ли на тебе, черт возьми?

— Жениться?! На мне? — Я смущенно засмеялась, не в силах тем самым скрыть своего удивления. — Но ты ведь женат!

— Разведусь. Я не люблю ее. И никогда не любил. Мне нужна ты. И в отличие от Бендора и другого твоего англичанина, я не озабочен мыслью о продолжении рода.

Это было жестоко. Ириб был человек жестокий. Безжалостный, особенно в своем желании снова увидеть возрождение национальной гордости Франции. В последнем номере «Le Témoin» он поместил свой рисунок, где изобразил Марианну, лежащую у ног могильщика, который вот-вот ее похоронит. Марианну, символ Франции, он рисовал с меня, а в виде могильщика у него был изображен наш премьер-министр, которого только ленивый тогда не критиковал. Теперь я видела, что Ириб был искренен и в своем предложении тоже; у меня было такое чувство, что душа моя, словно скованная ледяным панцирем с того самого времени, как закончился мой роман с Бендором, вдруг оттаяла.

— Или, может, ты не хочешь замуж? — спросил он. — Если так, я об этом больше не заикнусь.

Вопрос серьезный, несмотря на то что у меня, как всегда, не было на него готового ответа. В августе 1933 года мне исполнилось пятьдесят. Намерена ли я оставаться в таком же положении до конца жизни, переходя от одной связи к другой, пока мужчины совсем не перестанут меня замечать? До сих пор я мирилась с мыслью, что такова моя судьба: я на всю жизнь повенчана со своей работой и связана неразрывными узами со своими друзьями. Ириб едва ли был тем мужчиной, которого я себе представляла своим мужем, он был так же не похож на Боя или Бендора, как и любой другой: грубый, неотесанный простолюдин, дикий и беспощадный в своих амбициях и уничтожающе пренебрежительный к тому, что о нем думают люди.

Мне очень не хотелось в старости остаться одной или, боже упаси, с одной только Мисей рядом. О детях уже не могло быть и речи, кроме того, у меня ведь был Андре, который уже завершил образование и теперь работал управляющим на одной из моих фабрик. Он был женат на очаровательной голландке, и у них родилась дочь, ее в мою честь назвали Габриэлой. Адриенна тоже неплохо устроилась в поместье Нексона в Лиможе. Хотя ей так и не удалось забеременеть, положением счастливой жены и тетушки многочисленных племянников и племянниц мужа она была вполне довольна. Найти наконец спутника жизни, мужа, с которым я делила бы свои закатные годы… Сколько их мне отпущено до тех пор, пока и за мной навсегда не закроются врата смерти?

— Говоришь, женишься на мне, если мы будем жить здесь, в «Рице»? — съязвила я. — Как романтично!

— Не хочешь — не надо.

Ириб подошел к кровати, сорвал с себя халат, обнажив волосатое тело. У него стояло, он схватил свое мужское достоинство в кулак:

— Я хочу трахать тебя каждую ночь, Коко, а днем хочу помогать тебе побеждать. Я безобразен и жаден, но я тебе нравлюсь, и ты мне тоже нравишься, очень нравишься. Почему бы нам не пожениться? Вместе мы с тобой горы свернем.

Да, перспектива не очень-то романтичная, но я уже не в том возрасте, чтобы мечтать о романтике. Я рассмеялась, а Ириб бросился на кровать, обнял меня и прижал к себе.

— Скажи «да», — забормотал он хриплым от страсти голосом. — Скажи «да», и ты сделаешь меня счастливейшим человеком во Франции.

— Я… я не знаю, — задыхаясь, ответила я, а его пальцы настойчиво ласкали меня. — Я подумаю…

Этими же словами я ответила на его просьбу о финансировании журнала, но в конце концов сдалась и выписала ему чек. А сейчас он трогал самые чувствительные струны моего тела, я вся дрожала и яростно подбрасывала бедра… Да, кажется, и на этот раз я отвечу ему согласием.

В общем-то, он был прав. Зачем отказываться от счастья, хоть какого-то, если оно само плывет в руки?

— Выйти за него замуж? — Сидя со мной за завтраком в обеденном зале отеля, Мися смотрела на меня с ужасом. За окном на крыши домов, на тротуары падал снег, первый снег в холодном феврале 1934 года. — Да ты с ума сошла! — воскликнула она. — Он же настоящее чудовище, конъюнктурщик, соглашатель и лицемер! Этот его журнал — полное дерьмо, печатает всякую гадость и чушь. Женщин он меняет как перчатки и сосет из них деньги. Он из тебя всю кровь выпьет. Все о нем так говорят.

— Все говорят — это, значит, прежде всего ты, — резко отпарировала я. — Я уже начинаю сомневаться, действительно ли тебя заботит мое благополучие. Сначала Бой, которого ты считала снобом, потом Бендор, озлобленный фанатик, по твоим словам, а теперь вот и Ириб, которого ты называешь чудовищем. Возможно, ты просто отшиваешь их, чтобы я всегда оставалась только с тобой, поскольку все три твоих брака закончились полным крахом.

Она так и затряслась:

— Это… это… Говорить такое… ужасно, отвратительно! Я хочу, очень хочу, чтобы ты была счастлива. Но твой Ириб, он…

— Все, хватит, ни слова больше! — оборвала ее я. — И слушать ничего не желаю. Он уже подал на развод, мы с ним отправляемся в «Ла Паузу» и там будем планировать нашу свадьбу. Я съезжаю из дома на Фобур Сент-Оноре и буду жить здесь. Жозефа уже поставила в известность о том, что дворецкий мне больше не нужен. А в квартире на улице Камбон буду хранить одежду и прочие пожитки.

— Так ты прогоняешь Жозефа?.. — Мися побелела. — Коко, он столько лет служил тебе верой и правдой! Прошу тебя, подумай, что ты делаешь… — Она не договорила, но не я была этому причиной.

Все, кто был в это время в столовой, повернулись в креслах и озадаченно уставились куда-то вдаль, откуда донесся страшный шум, какая-то какофония криков, топот ног… Метрдотель бросился к нам и настоятельно рекомендовал не выходить на улицу.

— В чем дело? — громко спросила я. — Что случилось?

— Демонстрация, — ответил он. — Там огромная толпа, тысячи, они направляются к площади Согласия. Полиция предупредила, что покидать отель небезопасно. Мы закрываем все двери на ключ.

— Черт побери! — вскричала я.

Потом схватила Мисю за руку и потащила в мой номер на последнем этаже, откуда хорошо видна площадь. На сердце было тревожно. Над поднятыми крепко сжатыми кулаками витали клубы слезоточивого газа, а конные полицейские врезались в толпу орущих что-то молодых людей в беретах, с плакатами и транспарантами, а также с заостренными палками в руках.

— Кто это? — испуганно прошептала стоящая рядом Мися.

— Не знаю.

Сверху хорошо было видно, как столкновение переросло в яростную схватку: молодые люди бросались на полицейских, стаскивали их с лошади, другие с окровавленными лицами, кашляя от слезоточивого газа и спотыкаясь, спасались бегством.

— Пошли, — сказала я и оттащила Мисю от окна. — Подождем здесь. Надо позвонить в ателье, чтобы там приняли меры безопасности, надо убедиться, что им ничто не угрожает. И Поль, как только сможет, будет здесь, он расскажет, в чем там сыр-бор.

Я позвонила в ателье. Там уже распустили персонал по домам и позакрывали все двери, хотя моя управляющая Элен де Лёсс сообщила, что наши работницы утром на работу не явились.

— Отправились на демонстрацию против правительства. Толпа пошла к Палате депутатов и Елисейскому дворцу, требуя от всех отставки. Безработица и депрессия… — Она охнула, а я услышала в трубке приглушенный звук песнопений, доносящийся, видимо, с улицы. — Спаси нас Господи, мадемуазель, это похоже на большевистскую революцию. Они хотят все у нас разрушить!

— Поднимитесь в мою квартиру, — велела я ей, — заприте все двери и окна, закройте ставни и оставайтесь там, пока все не закончится. На улицу не выходите. Ждите меня, я приду, как только смогу.

Я хотела отправиться немедленно, но меня страшила сама мысль о насилии, о том, что наверняка разобьют вдребезги окна, появятся мародеры, и когда я повернулась к Мисе, она по моему лицу сразу прочитала все, что было у меня на душе.

— Не оставляй меня здесь одну! — простонала Мися. — Тебе нельзя выходить. Там же сброд!

— Не буду, — успокоила я ее.

Я налила в два стакана водки, Мися добавила себе уже привычные голубые капли. Предложила и мне, но я отказалась. Я уже почти отвыкла от них, да и Ириб терпеть не мог, если я принимала их вместо снотворного. Стиснув зубы, я сидела с Мисей на диване и курила сигарету за сигаретой. Она клевала носом, а за окном бушевала толпа, и это длилось несколько часов подряд.

Ириб явился уже в сумерки, весь мокрый от пота, несмотря на холод. Бунт был подавлен, но он оказался самым мощным в Париже после Парижской коммуны 1871 года. В газетах сообщали о более чем двух тысячах человек пострадавших и семнадцати убитых. «Наш обожаемый премьер-министр перед выборами тысяча девятьсот тридцать шестого года пытается найти компромисс», — презрительно заметил Ириб, и в следующем номере его журнала был опубликован призыв к низвержению республиканского правительства.

В Париже царил хаос. Моему магазину не причинили ущерба, но про другие сообщалось, что многие были разграблены и сожжены. Мне хотелось немедленно уехать в «Ла Паузу». Усугубляло мое недовольство решение Ириба отложить бракосочетание. Жена его сопротивлялась разводу как могла, у него были большие планы, националистическая пропаганда в «Le Témoin» вслед за беспорядками завоевала ему широкую аудиторию читателей. Ежемесячник иллюстрировался и публиковался под моим патронажем, и я с неудовольствием за этим наблюдала, но мне нужно было бороться со своими демонами, главным образом с Эльзой Скьяпарелли, чья последняя коллекция завоевала ей право появиться на обложке журнала «Vogue». Разъяренная, я позвонила издателю, требуя от него равного освещения и для моей последней коллекции, где я демонстрировала платья с косым кроем и украшенные вышивкой плащи.

— Я демонстрирую и предлагаю стиль, а не клоунские костюмы! — кричала я в трубку. — Вы же поощряете ее попытки отбросить нас на сто лет назад!

Реакция журнала оказалась неожиданной: они отказались публиковать обо мне материалы до тех пор, пока я не смирю свой нрав. В приступе досады и отчаяния я оставила Ириба в Париже и, взяв с собой Мисю, отправилась в «Ла Паузу», где к нам присоединился Лифарь и еще несколько друзей. И там, среди моих олив, с видом на морской берег внизу, я постаралась избавиться от недовольства собой, общей неудовлетворенности жизнью, от растущего страха стать никому не нужной, чего я боялась больше всего на свете.

Безрассудство и глупость мои достигли такой степени, что я запретила в доме газеты и разговоры о политике. Я не хотела видеть и знать, что, пока я пребываю в уединении, время неумолимо идет вперед.