Нью-Йорк показался мне городом совершенно безумным, с ума можно было сойти от нагромождения немыслимо высоких зданий, которые и в самом деле, казалось, скребут небо, от тысячных людских толп, суетливо снующих по улицам, похожим на глубокие ущелья, от вспыхивающих и гаснущих реклам. От нескончаемого рева автомобильных сигналов и от человеческих криков — от этой оглушительной какофонии звуков хотелось немедленно накрыть чем-нибудь голову или спрятаться куда-нибудь подальше.

К тому же я сошла с корабля с простудой, у меня подскочила температура, я то и дело чихала — впервые за много лет я вдруг заболела. Мися отпаивала меня горячим бульоном, я страшно потела, меня трясло, а тем временем вестибюль отеля осаждали орды репортеров в надежде хоть одним глазком увидеть меня.

Более или менее поправившись, я облачилась в красное платье из джерси с белыми манжетами и круглым воротником и пригласила репортеров к себе в номер, стараясь поменьше демонстрировать свое искреннее изумление, видя их нетерпеливый пыл взять у меня интервью. Все хотели знать только одно: что я собираюсь делать в Голливуде.

— Ножниц я с собой не захватила, — сообщила я им. — Просто хочу посмотреть, что может предложить мне киностудия. Я приехала только погостить по приглашению руководства студии, у меня нет никаких обязательств.

На следующее утро в газетах появились репортажи, где мои слова были нещадно перевраны, где мне приписали то, чего я не говорила, в частности утверждения, которые Мися прочитала вслух:

— «Скоро снова войдут в моду длинные волосы» и «терпеть не могу мужчин, которые пользуются духами».

Газеты также пророчили, что в Голливуде мне придется непросто, если учитывать мой метод работы: я создаю фасон платья, несу его в мастерскую и потом к нему почти не притрагиваюсь. Кинозвезды мистера Голдвина, констатировала «Нью-Йорк таймс», потребуют от Шанель более индивидуального подхода.

— Не сомневаюсь, — проворчала я.

Последующий двадцатичасовой переезд на поезде в Калифорнию явился для меня клаустрофобным кошмаром, который на каждой остановке усугублялся созерцанием городишек, где теснились грязные лачуги оборванцев и бродяг, самой отчаянной бедности и нищеты, что так ярко напомнили мне о моем собственном детстве; я плотно задернула шторы. Сопровождающие нас репортеры продолжали атаковать меня, словно я могла раскрыть им некий хитроумный план и каждый актер или актриса, что попадется мне на глаза, будет немедленно облачен в твид и джерси.

Лос-Анджелес оказался таким… ярким. Другого слова и не подберешь. Был еще только конец марта, а этот раскинувшийся на многие мили город так и сверкал под жгучими лучами солнца, белоснежный и просторный, прямо как декорация в кинопавильоне. Впрочем, все в Америке мне казалось большего размера, чем я привыкла видеть: здания и машины, толпы народу, количество товаров в витринах магазинов. Лос-Анджелес олицетворял собой это изобилие, поражая ревущими автомобилями, безбрежным океаном, бескрайними пляжами, заполненными юными мечтателями и теми, у которых все уже позади, и все это осеняла надпись «Голливуд», сделанная гигантскими буквами.

Прошло всего две недели, и я уже страшно скучала по Парижу. Простуда моя прошла не совсем. Мне жутко хотелось спрятаться вместе с Мисей куда-нибудь подальше в необъятном номере гостиницы «Шато Мармон», который Голдвин зарезервировал для меня, но надо было присутствовать на пышном приеме, где я, хлюпая носом, сидела рядом с ним, пока он представлял мне длинную вереницу своих кинозвезд. Меня удивило, какими худосочными оказались эти знаменитые сирены экрана в своих облегающих платьях из ламе. Они приседали передо мной в реверансе, заглядывали в глаза.

— О, мисс Шанель, я обожаю ваши модели, вы абсолютно мой модельер! — с придыханием сообщала каждая.

А для меня было очевидно, что они никогда в жизни не надевали ничего, что создано мной. Я могла бы посмеяться над отрепетированной нелепостью происходящего, если бы все силы не уходили на другое: как бы сейчас не чихнуть. Меня очень позабавило знакомство с Гретой Гарбо, чьи печальные глаза и на удивление большие ноги привлекли мое внимание, как, впрочем, и ее слова.

— Без вашего плаща и шляпы я просто никто, — шепотом сообщила она по поводу моего женского ансамбля для дождливой погоды.

Предполагалось, что я должна обшить ее к следующему фильму.

На следующий день я совершила экскурсию по съемочным павильонам Голдвина, где делают звуковое кино. Они были подобны неким подземным городам с рядами осветительных приборов вместо солнца. Впечатление было потрясающее. Иначе и быть не могло. Но все же не настолько, чтобы поверить в то, что это мое. Скорее наоборот, поскольку шли дни, мне нужно было читать бесконечные сценарии, чтобы понять и прочувствовать героев, для которых я должна создать одежду, и в душу мне постепенно закрадывалось чувство, которого я не испытывала уже давно: ощущение некой опасности.

Я знала, что мои модели делают свое дело. Тысячи женщин не могли ошибаться. Но можно ли перенести мои представления о строгости, сдержанности и гармонии на почву, где во всем процветала чрезмерность, где пышностью, роскошью и великолепием буквально все стремилось превзойти саму жизнь? Прочным фундаментом моей деятельности служило представление о некоем идеале; даже тогда, когда мои изделия очень подорожали, я не утратила веры в то, что мода еще не вполне мода, если ее не признали женщины с улиц. А тут от меня ждали разработки таких моделей, которые должны не только сохранять актуальность в течение двух лет, пока снимается фильм, но и приводить в восторг самих кинозвезд, которые должны будут носить их каждый день. Эти женщины были воспитаны на представлениях о том, что платья следует непременно украшать блестками и перьями, им до безумия нравится только все неестественно пышное и неумеренно роскошное.

Вот с какой дилеммой мне пришлось столкнуться, и, признаюсь, она меня крайне озадачила. С самого начала у меня возникло тревожное чувство, что ничего не получится, что меня ждет полный провал.

Но Голдвин был очень настойчив, он направо и налево знакомил меня с разными людьми, и их лесть просто ошеломляла. Оказывается, действительно, здесь, в Америке, я была настоящая легенда. Я подписала контракт на год при условии, что закончу работу уже в Париже и пришлю свои эскизы, а кроить и подгонять будут уже в Голливуде, и положила в карман миллион долларов гонорара.

Получив одобрение моделей для первого фильма, я потащила Мисю обратно в Нью-Йорк. Там меня опять атаковали репортеры, приходилось встречаться с редакторами разных журналов, освещавших мою работу.

Во время экскурсии по модным магазинам Нью-Йорка меня сопровождали представители журнала «Vogue». В самых дорогих универмагах на Пятой авеню я, к своему изумлению, обнаружила, что мои духи «№ 5» продаются так дешево и раскупаются так быстро, что непонятно, откуда берутся столь огромные их запасы. Нехорошие подозрения росли. Братья Вертхаймеры, с которыми я подписала контракт на десять процентов с продаж, благодаря моему имени, похоже, получали бешеный навар. Я решила по приезде в Париж проконсультироваться с адвокатом. Пусть Вертхаймеры не ждут, что я удовлетворюсь столь мизерным процентом, когда они так богатеют за мой счет.

Меня также восхитила, даже потрясла быстро расширяющаяся торговля готовой одеждой. В дисконтном универмаге «Кляйнс» на Юнион-сквер, пока Мися с тоской во взоре нетерпеливо притопывала ножкой, я долго стояла и наблюдала, как женщины неспешно просматривали и выбирали готовые платья, висящие на простеньких вешалках, примеряли их в пустых примерочных в окружении плакатиков, предупреждающих, что магазинные воры подлежат аресту и отправке в полицейский участок. Я глазам своим не поверила, когда увидела, что на некоторые платья, да и на другие предметы одежды, цена снижена до суммы меньше доллара! Главное, товарооборот, объяснили мне сопровождающие из журнала «Vogue», — это закон, и он беспощаден. Если предмет не продан в течение двух месяцев, цену снижают до базовой, чтобы освободить место для новых товаров, запасы которых поистине неисчерпаемы. На смену трудоемкого, требующего времени процесса пошива с несколькими примерками пришло массовое производство товаров соответствующих размеров на больших конвейерных предприятиях с потогонной системой работы. В конце концов я сама не выдержала, шагнула к стойке с вешалками и стала перебирать образцы одежды. И уже через пару минут с трепетом обнаружила собственную модель из простого хлопка, почти идентичную, вплоть до белых пикейных манжет.

— Это же мое платье! — воскликнула я. — Вот это самое платье я демонстрировала в прошлом году в Лондоне.

Лица сопровождающих перекосились.

— Производители под видом репортеров засылают на демонстрации мод шпионов. И те срисовывают все, что видят. Потом модели воспроизводятся на дешевых фабриках с некоторыми модификациями, типа каких-нибудь молний. Видите? У этого платья сбоку есть молния, и я уверен, что в вашей оригинальной модели ее не было.

Действительно, не было, и это новшество показалось мне столь же остроумным, сколь и ужасным. За пять долларов и замок-молнию в придачу покупательница станет носить платье от Шанель, если и не по ярлыку, но зато почти точную копию!

С изумлением вглядывалась я в будущее. И мне сразу стало ясно, что оно мне сулит, это было такое же озарение, которое толкнуло меня открыть собственное ателье. Великая депрессия породила много перемен в обществе, и нельзя было позволить себе их игнорировать. Большинство женщин скоро станут покупать готовую одежду. Отправляясь обратно домой в апреле 1931 года, я уже сформулировала перед собой новую задачу.

Голливуд мне не понравился, он меня не устраивал, как, впрочем, и Америка, но поездка укрепила меня в давно уже выношенной мысли: противиться прогрессу — значит рисковать загубить свое дело.

А в Париже меня поджидали новые неприятные сюрпризы.

Первый и самый страшный — умерли обе мои собаки, Пита и Поппи. Жозеф доложил мне, что они терпеливо поджидали моего возвращения, но слабели буквально не по дням, а по часам, так и не дождались и скончались одна за другой в течение нескольких дней. Я очень плакала, так безутешно я не плакала со дня гибели Боя, словно еще раз переживала его смерть. Собак, которых подарил мне он, я кремировала и запечатала прах в белые коробочки, поставив их в шкафчик. Несколько дней я почти не могла выговорить ни слова, не показывала носу из дому. Вдруг позвонил Бендор и пригласил приехать в Лондон, и я говорила с ним, едва сдерживая рыдания. Он обещал купить мне у одного своего друга, занимающегося разведением собак, щенка дога от ближайшего помета. Предложение как раз в его духе: он полагал, что я могу просто заменить то, что утрачено, на что-нибудь новое, но он, по крайней мере, ни в чем не упрекал меня, не говорил, что мое поведение смешно и нелепо, как Мися, которая очень удивилась, что я плачу.

Следующий сюрприз оказался весьма болезненным. Уже упомянутая мною итальянка по фамилии Скьяпарелли достигла столь неожиданного и потрясающего успеха, что осмелилась открыть на Вандомской площади, совсем рядом с моим, свое ателье. Пребывая на грани разорения, она познакомилась с работами испанского художника-сюрреалиста Сальвадора Дали, и это вдохновило ее на создание свитеров с рисунком в нелепом стиле trompe l’oeil, а также ядовито-розовых платьев из набивной ткани с узором из омаров, словно женщина не человек, а тарелка с едой.

Читая в номере «Vogue» за 1932 год репортаж о ее новой коллекции, я хохотала от души, хотя и скрепя сердце.

— Да, чтобы сделать из женщины пугало, лучше не придумаешь, — заявила я, с возмущением читая статью, где вовсю расхваливали принижающий достоинство женщины стиль Скьяпарелли, а обо мне лишь вскользь было сказано, что я совершила в Голливуде революцию, нарядив Ину Клер в белую шелковую пижаму. В статье редактора еженедельника «Нью-Йоркер» заявлялось: «Шанель хотела бы каждую даму превратить в настоящую леди, но Голливуд желал бы, чтобы каждая дама выглядела как леди вдвойне», восхваляя меня как модельера с принципами в безнравственном окружении. Тем не менее общий посыл оставался ясен.

Впечатления на них я не произвела.

Соли на рану подсыпало еще и то, что фильмы, для которых я работала, провалились. Парижские газеты, посвященные моде, со злорадным восторгом сообщали, что Шанель не может гарантировать высокой кассовости проката. В порыве ярости я приняла приглашение Бендора и помчалась к нему в Лондон. Да, я была права: моя работа для кино не подходит, но подтверждение догадки оказалось для меня горькой пилюлей. Я стала на миллион долларов богаче, но этот контракт обозначил в моей карьере первый крупный провал.

— В Голливуде разбираются в элегантности как свинья в апельсинах! — кричала я, вышагивая взад-вперед с полным бокалом в руке, а Бендор тем временем сидел в кресле и с любопытством меня разглядывал.

Брак его уже успел дать трещину, молодая жена нашла образ его жизни невыносимым и отказалась сопровождать мужа в бесконечных плаваниях на яхте по морям и океанам или в охотничьих забавах, поэтому он с таким нетерпением ждал моего приезда. Он бы и в постель меня затащил, если бы не видел, в каком я состоянии.

— Из-за этой проклятой депрессии мне пришлось урезать цены почти вполовину. А еще эти чертовы Вертхаймеры! — продолжала кричать я, тыча сигаретой в воздух. — Они обчистили меня до нитки! В одной Америке мои духи продаются миллионами флаконов, а они отказываются обсуждать с моим адвокатом пересмотр договора!

Наконец он заговорил, манерно растягивая слова:

— А чего ты ожидала, Коко? Это же евреи, они всех подряд обчищают до нитки. — Он встал, прошел к бару, снова наполнил мой бокал, и я залпом его выпила. — Тебе ни в коем случае нельзя было подписывать с ними никаких контрактов. Там, где евреи, всегда жди какого-нибудь подвоха.

Я молчала. Похоже, суждение о нем Миси оказалось довольно точным; тем не менее позиция его застала меня врасплох.

— Но они все-таки довели мои духи до прилавков универмагов, — наконец возразила я в припадке неожиданного раскаяния. — Духи «№ 5» продаются по всей Америке. Без их знакомств, контактов я бы никогда…

— К твоему успеху они не имеют никакого отношения, — перебил он. — Эти духи создала ты, а они присосались как пиявки и наживаются на этом. Это же евреи, они всегда так делают. Сами палец о палец не ударят, за них работают другие, а им просто надо найти самый несложный способ выкачать денежки, им не принадлежащие. Паразиты. Позволь мне порекомендовать тебя другому адвокату, он живет здесь, в Лондоне. Пусть посоветует, что делать. Главное, разорвать с ними контракт, пока не поздно.

Я молчала, так и не донеся бокала до рта. Я похолодела и сразу вспомнила о том чувстве, которое охватило меня еще тогда, на борту «Европы».

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты что, действительно ничего не видишь, что творится вокруг? Адольф Гитлер скоро станет канцлером Германии. А у него есть программа: он хочет разобраться с марксистской угрозой и с евреями, которые стоят за спиной марксистов. — Бендор вернулся к своему креслу и заваленному книгами столу. Он вытащил из стопки небольшой томик. — Вот его трактат «Майн кампф». Почитай, тебе будет полезно. Блестящая работа. Он пишет о еврейском заговоре, ведущем к захвату ими власти во всем мире, а Америка их к этому подстрекает. Все беды Германии — в Веймарской республике, евреях и социал-демократах, а также в этих проклятых марксистах. И он их всех уничтожит, если получится, конечно.

Раскрыв рот, я слушала его, пораженная ужасом.

— Но немцы совсем недавно чуть нас не уничтожили, — пролепетала я. — Ты что, защищаешь их, хочешь, чтобы они восстановили свой военный потенциал? После всего, что они натворили?

— Нам нужна сильная Европа, — твердо сказал он. — А Германия — часть Европы. С нами воевать Гитлер не собирается. Он хочет просто восстановить и перестроить страну, вернуть свободу тем, кто по праву ее заслуживает.

Я с трудом выдавила бледную улыбку, поставила на стол нетронутый бокал.

— Я ничего не понимаю в политике. Кто я такая? Всего лишь модельер. Но ты можешь кое-что для меня сделать, — начала я, вспоминая тревожные впечатления, полученные в Нью-Йорке. — Я хочу создать нечто исключительное, чего раньше никогда не было. Я задумала эксклюзивную презентацию единственных в своем роде моделей одежды, чтобы производители готового платья могли копировать их, только получив лицензию у меня. Можно устроить это прямо здесь, у тебя в доме, и пригласить всех наших знакомых. Эта Скьяпарелли у нас еще попляшет. Ей придется продавать свои дорогущие модели почти даром.

— Ты же знаешь, я всегда готов тебе помочь, — заулыбался Бендор, отложил книгу в сторону и подошел ко мне. — А как насчет адвоката? Встретишься с ним? Я думаю, очень даже стоит. Дует ветер перемен. Нельзя допустить, чтобы евреи украли у тебя дело всей твоей жизни.

— Я не против, — кивнула я, — почему бы и нет? После презентации.

Заметив, что он уже, кажется, не прочь затащить меня в постель, я извинилась, сославшись на то, что мне надо отдохнуть. Поднимаясь по лестнице в свою комнату, я вдруг вспомнила слова Миси: «Это не тот человек, с которым ты должна связывать свое имя…»

Сейчас на душе у меня было гораздо легче: слава богу, думала я, что он так и не сделал мне предложения. И все же в своем горячем желании сохранить репутацию и удержаться на гребне славы я не могла не почувствовать, что на всех нас надвигается мрак.