Глава 25
Мы покинули долину Луары весной.
В последний момент пришлось оставить Эркюля на попечение супругов д'Юмери — он заболел оспой. Болезнь протекала относительно легко, и он уже поправлялся, однако врачи постановили, что мальчик еще слишком слаб для тягот пути. Доктор Паре лично пользовал Эркюля и уверил меня, что со временем он совершенно излечится, разве что останутся шрамики и лихорадка может повлиять на рост. Мучаясь угрызениями совести оттого, что бросаю сына в таком состоянии, я приставила к нему побольше врачей и слуг, строго-настрого приказав, чтобы тут же послали за мной в случае осложнений.
Зато с нами поехали Марго и Генрих, а также Бираго и мои фрейлины. У меня даже была новая карета, с золотыми вензелями «Е» на дверцах и плотной обивкой внутри, где можно было и в дороге без помех заниматься государственными делами. Мы везли с собой все, что могло понадобиться, — мебель, сервизы, лошадей, мулов, скот и такое количество слуг, что хватило бы заселить небольшую страну.
Сеть осведомителей, которой командовал Бираго, держала меня в курсе всех событий. Таким образом я узнала, что Филипп обдумывает мое предложение встретиться. Я не сомневалась, что в конце концов он даст согласие, и заранее ликовала при мысли о скором свидании с Елизаветой.
Мы посетили множество городов в самых разных краях — от скалистых берегов Нормандии до виноградников Бургундии и золоченых полей Оверни. На исходе осени мы остановились на отдых в тихом прованском городке Салон. Хоть я не сообщала о своем появлении загодя, Нострадамус приветствовал меня на пороге своего дома с таким видом, будто ожидал уже не одну неделю. Он заметно постарел, черная мантия подчеркивала седую бороду и облысевшую макушку, и лишь пророческий блеск в его глазах стал острее и прозрачней, словно сверкание алмаза.
Он поклонился, сжимая в руке гладкий деревянный посох — столь же прямой, сколь согбенной была спина Нострадамуса. Мы вошли в прихожую с раскрашенной мебелью, и тотчас энергичная дама, похожая на куропатку, ринулась к нам и помогла мне снять плащ.
— Ваше величество оказали нам большую честь! — Повернувшись, она погрозила пальцем Нострадамусу. — И только посмейте не предложить ей выпить, когда потащите наверх, в этот ваш кабинет! Я оставила на столе графин эля, а к пяти часам буду ждать вас обоих в трапезной на ужин.
— В этом нет необходимости, — возразила я. — Я могу поужинать позже, со своим двором.
— Чепуха! Ваше величество должны остаться ужинать. Иначе и быть не может. Пойдем, дорогуша, — обратилась она к Лукреции. — Для нас с тобой я приготовила в кухне кувшинчик с приятным содержимым.
Я воздержалась от комментариев, хотя эта сцена чрезвычайно меня позабавила. Мне всегда казалось, что о частной жизни Нострадамуса непременно должна заботиться вот такая деспотичная особа.
— Мадам Сен-Тер считает меня своей собственностью, — посетовал Нострадамус, ведя меня по лестнице, которая живо напомнила мне иную лестницу в иной стране — в доме, где воздух точно так же был пропитан алхимическими запахами.
Кабинетом Нострадамусу служил просторный чердак, где главными предметами обстановки были внушительных размеров телескоп на треножнике и шкафы вдоль стен, битком набитые фолиантами и свитками. Такая комната могла принадлежать любому преуспевающему врачу, который между делом увлекается астрономией.
— Я ждал вас, — сказал Нострадамус, с усилием проковыляв к широкому столу, на котором стоял графин. — Я видел вас в воде. Впереди у вас долгий путь.
— Что это? — Я поглядела на выщербленный медный тазик, красовавшийся на его рабочем столе.
— В этом тазу мне являются видения. — Нострадамус помедлил, оценивая произведенное впечатление. — Вы удивлены? Неужели вы полагали, что увидите котел? — Он усмехнулся. — В таз можно налить воду, и это все, что мне требуется.
Он вручил мне кубок и принялся рыться в бумагах. Я заглянула в таз: к моему разочарованию, он был пуст.
— Присядьте. — Нострадамус сунул мне в руки свиток. — У меня для вас кое-что есть.
Развернув пергамент, я увидела карту движения планет, сложные диаграммы и математические записи. Стало трудно дышать. Быть может, подумалось мне, Нострадамус одним своим присутствием преображает сам воздух, как соль примешивает свой вкус к любой жидкости.
— Карта отображает десять лет вашего будущего. В ней имеются важнейшие события вашей жизни. Вы ведь за этим сюда пришли? Узнать, сбываются ли мои пророчества?
Холодок пробежал у меня по спине. Мои намерения были вовсе не таковы… или, по крайней мере, я так считала.
— Вы по-прежнему сомневаетесь во мне. — Нострадамус поцокал языком. — Разве я не предсказал смерть вашего мужа? Разве не сказал, что вы будете править, и разве не правите вы сейчас от имени своего сына Карла?
— Но ведь вы, кажется, говорили, будто не понимаете собственных предсказаний? — Я изумленно взглянула на него.
— Как правило, не понимаю — в тот миг, когда они произнесены. Лишь после того, как предсказанное событие случается, смысл их проясняется.
— Понимаю. — Я положила свиток на рабочий стол.
Я отнюдь не жаждала новых предсказаний, если это означало, что мне придется разгадывать их в одиночку.
— Полагаю, маэстро Руджиери по-прежнему у вас на службе? — осведомился Нострадамус. — Он может истолковать для вас эту карту. В ней нет ничего заумного, лишь наблюдения, основанные на многолетних трудах — изучении расположения звезд в день и час вашего рождения.
В его голосе не было и тени упрека, и все же я устыдилась, что так и не вняла его предостережению касательно моего астролога.
— Руджиери сейчас со мной нет. Не могли бы вы рассказать, о чем здесь говорится?
— Это заняло бы слишком много времени. Я могу сказать вам лишь одно: оберегайте принца Наваррского.
Я похолодела. Я живо вспомнила и мальчика, которого обнимала на свадьбе Франциска и Марии, и свое видение, которое показало мне, каким он станет много лет спустя — гордым, уверенным в себе, верхом на черном коне, с белым пером на шляпе…
— Вам следует надзирать за ним, — прибавил Нострадамус, словно прочтя мои мысли. — Вы и он — половинки единого целого. Вы нуждаетесь друг в друге для того, чтобы каждый из вас исполнил свою судьбу.
— Мальчику почти двенадцать, и он живет со своей матерью… — начала я и сделала глубокий вдох, впервые набравшись смелости задать вопрос. — Жанна правит Наваррой так, словно ее королевство отделено от всего мира, и отчасти так оно и есть, ведь Наварра расположена в Пиренеях, между Испанией и Францией, и это спасает королеву Наваррскую от испытаний, которые преследуют нас. Когда-нибудь трон Наварры унаследует ее сын. Каким образом он может быть настолько важен для меня?
— Может, — отвечал Нострадамус с возмутительной уверенностью, которая прозрачно намекала, что в дальнейших объяснениях я не нуждаюсь. — И однако же, будущее наше изменчиво и зыбко. Будь это иначе, не было бы смысла жить.
И почему только он всегда выражается так туманно? И все же, если ему известно мое будущее… Я взяла кубок и отпила.
— А мои сыновья… — начала я и тут же ощутила, как шевельнулся в душе глубоко запрятанный страх.
Франциск, мой первенец, умер совсем молодым. Неужели других моих сыновей ждет такая же участь?
— Все прочие ваши дети доживут до зрелых лет, — сказал Нострадамус, к моему безмерному облегчению.
Скатав карту, он сунул свиток в кожаный футляр.
— Так она лучше перенесет превратности пути, — пояснил он и протянул мне руку. — А теперь спустимся и отужинаем. Мадам Сен-Тер превосходно готовит жареного барашка.
После обильного ужина мы с Лукрецией распрощались с гостеприимными хозяевами. Закутавшись в плащи, мы вернулись в походный стан и на всем обратном пути не обменялись ни единым словом. После того как Лукреция помогла мне улечься в постель, я долго лежала без сна и смотрела, как лунный свет сеется сквозь полог шатра. Меня мучило необъяснимое чувство, что больше мы с Нострадамусом не увидимся, что эта карта была его прощальным даром, планом будущего, на которое я могла бы повлиять.
Постепенно я задремала… и мне приснился сон.
…Я бегу по каменному коридору. Вдалеке звонит колокол. Я обливаюсь потом. Жарко, жарко, словно в чистилище. Вокруг мечутся люди, смутные, охваченные ужасом фигуры. Страх леденит кровь; знаю, что происходит нечто чудовищное, то, чего я не могу избежать. Пронзительный вопль разрывает ночь. За ним другой, третий — несмолкающие предсмертные крики. Топот бегущих ног. Я спотыкаюсь, едва не падаю — и отшатываюсь в ужасе, когда взметнувшаяся рука упирается в покрытую влагой стену. Под ногами скользко. Я опускаю глаза и вижу кровь. Кровью залиты плиты пола, кровь расплескалась по стенам, стекая причудливыми извивами. Повсюду кровь. Слышу чей-то душераздирающий крик: «Нет! Нет! Только не он!» — и понимаю, что кричу я сама…
Я пробудилась, судорожно хватая ртом воздух, путаясь в промокших от пота простынях. Ночь была безупречно тиха, все замерло, однако я ощущала в воздухе странную дрожь — как будто нечто изо всех сил стремилось принять призрачную форму.
— Госпожа моя, вам нездоровится? — Лукреция соскочила со своей лежанки. — Послать за доктором?
— Нет. Я видела сон… ужасный сон. — Я пересказала ей увиденное. — Все там было, словно наяву. Я посейчас чувствую под ногами кровь. Я пыталась спасти чью-то жизнь.
— И вы знаете чью? — Лукреция зорко глянула на меня.
Я застыла. Я предвидела смерть накануне ужасного происшествия с мужем, хотя и не знала, что погибнет именно он. Этот сон обладал той же мощью, той же неумолимой уверенностью. Я прямо взглянула в глаза Лукреции.
— Нет, не знаю, но думаю… Думаю, что принца Наваррского.
— Сына гугенотской королевы? — Лукреция выразительно закатила глаза. — Вы же знаете, что она следит за ним, словно сокол за добычей. У вас и не вышло бы спасти его от чего бы то ни было, потому что мать не отходит от него ни на шаг. Лучше постарайтесь уснуть. Вы устали, да и ужин в доме провидца был чересчур плотный. К тому же вы беспокоитесь, что Филипп Испанский не позволит вам увидеться с дочерью. У вас разыгрались нервы, только и всего.
— Верно, — согласилась я, — должно быть, так и есть. Я просто переволновалась.
Лукреция вернулась на свое ложе. Нырнув под простыни, я натянула до подбородка покрывало, но уснуть так и не смогла: лежала в темноте, вновь и вновь воскрешая в памяти свой сон. Мелькнула мысль, что мне следовало бы посоветоваться с Нострадамусом, однако я знала, что делать этого не стану. Он и так сказал все, что мог, и мне не требовалось его подтверждения, дабы понять: я должна каким-то образом добиться того, чтобы юный Генрих Наваррский оказался при моем дворе.
Еще много дней спустя я думала о своем сне, однако письма мои к королеве Наваррской ни к чему не привели. Она отказалась послать ко мне своего сына, заявив, что мое намерение встретиться с Филиппом Испанским, который приводил ее в ужас казнями протестантов, не что иное, как низость. Жанна зашла даже так далеко, что сообщила: когда я после смерти Меченого отступилась от адмирала Колиньи, пускай даже его и оправдали, гугеноты прозвали меня Госпожа Змея, и она ни за что на свете не доверит мне жизнь своего наследника, пусть даже он следующий после моих детей претендент на французский престол.
Эти оскорбления привели меня в бешенство. Надежно укрывшись в своей горной крепости, вдали от резни и распрей, которые едва не уничтожили Францию, Жанна не имела представления о том, какие трудности я вынуждена преодолевать. Что касается Филиппа Испанского, я даже не знала, соизволит ли он согласиться на нашу встречу, зато хорошо понимала, что осведомлять об этом Жанну смысла не имеет. С того самого дня, когда мой покойный свекор попытался использовать ее, чтобы вернуть Милан, она держалась так, словно во всех несчастьях ее жизни виновата именно я.
Уложив вещи, мы двинулись дальше на юг, где нас встретило лазурное тепло Средиземного моря, и ароматы тимьяна и розмарина благотворно повлияли на наши истерзанные ветрами чувства. Наконец, когда мы стояли на отдыхе в белых стенах Марселя, города, где я тридцать два года назад впервые ступила на землю Франции, пришло письмо из Мадрида. Ссылаясь на очередные волнения лютеран Фландрии и прочие хлопоты своей обширной империи, Филипп писал о невозможности свидеться со мной лично. Я ликовала при мысли о скорой встрече с дочерью, однако переговоры о возможном браке Карла придется вести с герцогом Альба, которого Филипп уполномочил действовать от его имени.
Наступившее лето принесло нестерпимую жару, что отнюдь не прибавило нам хорошего настроения. Всем осточертели дурная пища, кислая вода и лишенный привычных удобств ночлег. У Карла на полпути в Байонну началась лихорадка; он вынужден был ехать со мной в карете и всю дорогу ворчал. Когда мы остановились на отдых в большом имении, реквизированном для наших нужд, Карл категорически заявил, что хочет вернуться в Париж.
Я всецело была с ним согласна. Ничто не манило меня так, как возвращение домой, однако я напомнила сыну, что мы прибыли сюда ради встречи с Елизаветой. Я велела придворным надеть лучшие наряды и обследовала окрестности в поисках наилучшего места для предстоящих празднеств.
Выбор мой пал на холм у реки Бидассоа, которая несла свои мутные воды в Испанию. Там мы и собрались под жарким солнцем, лучи которого прожигали навесы насквозь. Карл восседал, облаченный в парадную мантию и корону, его рыжеватые, до плеч, волосы были влажны от пота. Он был еще чересчур слаб после недавно перенесенной лихорадки и мог лишь хмуро коситься на Марго и Генриха, которые увлеченно играли в шахматы и ничуть не страдали от жары. В свои двенадцать и четырнадцать они обладали счастливой крепостью здоровья, избавлявшей их от потертостей, расстройств желудка и прочих напастей, которые преследовали большинство из нас. Потягивая охлажденное вино, я смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться Елизавета. От жары платье оранжево-желтого бархата прилипло к ногам, и я могла лишь гадать, сумею ли вообще подняться навстречу дочери или попросту растекусь лужей у ее стоп.
Издалека донеслось пение труб. Взмахом руки велев всему двору встать, я вышла вперед, под палящее солнце. Уже стали различимы обвисшие знамена скачущей к нам кавалькады. Разглядев двоих всадников, которые ехали впереди, я подхватила юбки и бросилась к ним.
Кавалькада остановилась. Герцог Альба, похожий на призрак, спешился и помог сойти с коня моей дочери. Оказавшись на земле, она нерешительно замерла. Из-за ее спины выступил еще один человек — стройный, весь в черном, на голове диковинного фасона шляпа с черным плюмажем, высоко открывающая лоб.
Он взял мою дочь за руку, и они бок о бок двинулись ко мне.
Красное платье Елизаветы было сшито по испанской моде — жесткие юбки собраны над узкими фижмами, которые во Франции устарели уже много лет назад; рыжевато-каштановые локоны завиты и убраны под усыпанную бриллиантами шапочку. Задыхаясь от бега, я приблизилась к дочери. Под глазами ее залегли тени, губы были плотно сжаты, щеки запали, словно она лишь недавно оправилась от болезни.
Сопровождавший ее мужчина взирал на меня с совершенно бесстрастным видом. Лицо у него было изжелта-бледное, светлая, коротко подстриженная бородка окаймляла выпяченную нижнюю челюсть. Мне было хорошо знакомо это лицо: я бессчетное множество раз видела его на портретах, которые присылало к нашему двору императорское семейство Габсбургов. Сгибая колени в неуклюжем реверансе, я почувствовала дурноту. К такому я совершенно не была готова.
— Матушка, — сказала Елизавета, — позволь представить тебе его величество короля Филиппа Второго, моего супруга.
— Счастлив нашему знакомству, мадам Медичи. — Филипп наклонил голову.
Он произнес это приветствие безупречно нейтральным тоном, и я, подняв голову, встретила взгляд его холодных светло-серых глаз, затененных полями шляпы.
Елизавета с достоинством приняла объятия Карла и озадаченные взгляды Генриха с Марго. Когда она покинула Францию, эти двое были еще малыми детьми и сейчас, судя по всему, смятенно гадали, кто же такая эта сдержанная незнакомка.
Последовала пирушка на свежем воздухе. Во время трапезы я исподтишка оценивала отношение Филиппа к происходящему, следя за тем, как он постукивает длинными тонкими пальцами по бедру всякий раз, когда перед ним ставят блюдо с жареным фазаном, дичью либо уткой. Он ел умеренно, ничем не показывая, по вкусу ли ему угощение.
Весь двор не сводил с него глаз. Вот он — наводящий ужас король Испании, живая легенда приверженцев католической веры. Внешность Филиппа, как и манера говорить, отличалась скромностью; он оказался гораздо ниже ростом, нежели я представляла, у него были изящные руки, и держался он с почти женской застенчивостью, словно не привык к всеобщему вниманию. Все же я заметила, как он раз за разом обращает на Елизавету хищный взгляд ястреба, высматривающего добычу, и меня охватило пугающее чувство, что Филипп явился сюда не только ради встречи в кругу семьи.
Я знала, что у испанских королев в обычае сохранять на публике невозмутимый вид, однако мне не нравилось то, что в глазах моей дочери не было никакого намека на чувства. Казалось, она полностью отрешена от всего, что творилось вокруг. Наши разговоры были совершенно безличными, ни малейшего намека на близость. Между тем празднества продолжались, каждый день устраивались охота либо катание на лодках по реке, каждый вечер — маскарад и пирушка. Когда Карл, Генрих и другие кавалеры пригласили Филиппа и его свиту принять участие в соколиной охоте, я наконец выкроила время побыть наедине с Елизаветой.
Я позвала ее в длинную галерею, чьи сводчатые эркерные окна выходили на реку. По пятам за нами следовали ближние дамы, собаки и Марго, которая умышленно едва волочила ноги, поскольку я не разрешила ей принять участие в кровавых развлечениях двора.
— Мой супруг требует, чтобы все эдикты о веротерпимости были отменены, а католическая вера объявлена во Франции единственно истинной, — заявила Елизавета даже раньше, чем я успела осведомиться о ее самочувствии. — Все желающие обратиться в нее должны будут просить об отпущении грехов. Те, кто не захочет обратиться, должны будут умереть.
— Почему же он сам мне этого не сказал? — Я резко остановилась и смерила ее взглядом. — Он пробыл здесь не одну неделю, он сидел со мной за одним столом. Или ты его полномочный посол?
— Я его супруга и королева. Поговорить с тобой — мой долг.
— И поэтому ты позволяешь себе советовать матери, как она должна управлять своим королевством?
— Это не твое королевство. Король Франции — мой брат Карл.
Я сделала знак Лукреции, и она отвела Марго и прочих наших спутниц подальше. Намеренно помолчав несколько мгновений, я сказала:
— С той минуты, как ты покинула Францию, не прошло ни дня, чтобы я не мечтала о нашей встрече. Мне больно думать, что я могла чем-то оскорбить тебя.
— Ты позволила ереси заполонить Францию. Это ли не оскорбление?
— Благая Дева! — прошептала я, растерянно воззрившись на нее. — Что он с тобой сделал?
— Если ты говоришь о моем супруге, он всецело предан католической вере. — Елизавета помолчала. Ее холодная как лед рука коснулась моей. — Ты должна прислушаться ко мне. — Она оглянулась на дам, которые, собравшись у гобеленов, играли с собаками. — Филипп не одобрит никаких компромиссов. Он считает, что ты никогда не положишь конец гугенотскому мятежу. Если бы я не вмешалась, когда Меченый пленил тебя и Карла, он отправил бы армию на помощь Гизам.
— Ты… ты вмешалась?
— Я не хотела, чтобы он ухудшил положение. Однако в следующий раз я, вполне возможно, ничего не сумею сделать. — Елизавета подняла глаза и впервые за все время посмотрела на меня, как прежде. — Шесть месяцев назад у меня случился выкидыш. Я едва не умерла. Вот почему Филипп так долго медлил с ответом касательно нашей с тобой встречи. Он опасался, что я не смогу выдержать тяготы пути.
Я не могла шевельнуться. Глаза мои наполнились слезами.
— Именно тогда я осознала, что моя жизнь может оказаться недолгой, — продолжала она. — И решила употребить все усилия ради сохранения мира между нашими странами. Филипп осведомлен обо всем, что здесь происходит, и его вовсе не порадовало, что ты позволила Колиньи уйти от наказания за убийство Меченого.
С этими словами Елизавета взяла меня за руку и увела к ближайшей оконной нише. Потрясенная до глубины души, я покорно села рядом с ней на мягкую скамеечку.
— Матушка, ты меня слушаешь?
— Да, — прошептала я. — Слушаю. Мне так жаль. Отчего ты раньше не сообщила мне об этом? Я бы сама приехала к тебе.
— Я потеряла ребенка, потому что на то была воля Господня. Нет, я говорю о Колиньи. Его следовало приговорить к смерти. Почему ты не сделала этого?
— Он… он был оправдан. — Я вытерла слезы тыльной стороной руки. — Я приказала провести расследование, однако ни один судья не установил причастности Колиньи к убийству.
— Это неважно. Во всей Европе нет ни единого католика, который верил бы в его невиновность. Если он и не заплатил за убийство Меченого, то желал его смерти, и к тому же он возглавил мятеж против своего короля.
— Не против короля, а против Гизов. Дитя мое, ты понятия не имеешь, что они натворили и еще могли бы натворить, если бы не смерть Меченого. Мы с твоим братом так и остались бы пленниками, а он и монсеньор правили страной.
— Как бы то ни было, ты не можешь бесконечно угождать обеим сторонам. В конце концов тебе придется сделать выбор.
Мысленным взором я увидела Колиньи таким, каким он был в Шенонсо: вот он склоняется надо мной, худой, жилистый, и его теплое дыхание щекочет мою кожу.
— Неужели ты не понимаешь? — Голос мой задрожал. — Он поступил так ради Франции. Я не могу судить его за то, что, возможно, сделала бы сама, если бы подвернулся случай.
— Тогда ты рискуешь всем, что у тебя есть. Колиньи собрал армию. Почему ты думаешь, что он не сделает этого снова?
Говоря это, она смотрела на меня так, словно раздвигала слой за слоем мою плоть, стремясь обнажить сердцевину моей тайны. И вдруг тихо вскрикнула, стремительно поднялась на ноги.
— Боже милосердный, ты любишь его!
Я схватила ее за руку.
— Нет! — услышала я собственный голос, чувствуя, как ложь острым лезвием режет мне язык. — Я радею о нем только потому, что во времена тяжких испытаний, устроенных Гизами, он радел обо мне. Это совсем не то, что ты думаешь.
— Он еретик. — Елизавета посуровела. — Он недостоин того, чтобы ты заботилась о нем. Пока живы он и подобные ему, мир в стране невозможен. Ты должна избавить от них Францию раз и навсегда.
— По-твоему, я должна желать им смерти из-за различий в вере? Они — люди, Елизавета, люди, а не чудовища! Я не могу лишить жизни тысячи подданных французской короны.
— Они прокляты! — Елизавета выдернула из моей руки свою. — Ты должна защитить Францию от тех, кто оскверняет ее. Филипп прав: ты потеряла веру. Моли Господа дать тебе силы.
— А ты стала чересчур испанкой! — гневно отпарировала я. — Ты забыла, что у нас во Франции не обрекают людей на смерть без веской на то причины.
— Какая причина может быть более веской, чем ересь, мятеж и защита Святой Церкви? Ты должна…
Голос ее прервался. Оглянувшись, я увидела, что по галерее к нам идет Филипп. Один.
— Слишком жарко для соколиной охоты, — заметил он, подойдя ближе. — Я решил, что мне следует вернуться, дабы мы могли побеседовать. До сих пор, мадам, у нас не было времени поговорить, а нам надобно обсудить кое-что важное.
Я уловила во взгляде Елизаветы предостережение, но при виде этого постного лица, при мысли о фанатических догматах, которыми этот человек напитал мою дочь, отбросила всяческую осторожность.
— Ваша жена сказала достаточно, господин мой. И впрямь, нам следует побеседовать. Я предпочла бы услышать ваше мнение из ваших собственных уст.
Палящие лучи полуденного солнца, проникая в окна, падали к нашим ногам. Я встала, и мы неспешно двинулись по галерее. Тени наши переплетались на начищенном до блеска полу.
— Вы ждете от меня слишком многого, — не тратя времени на предисловия, начала я.
— В самом деле? — В голосе Филиппа прозвучало саркастическое удивление. — Вы всегда провозглашали себя преданной католичкой. Настала пора подтвердить свои слова делом.
— Я была и осталась преданной католичкой, — отрезала я. — Однако я никогда не утверждала, что стану вести священную войну с гугенотами.
Филипп резко остановился, в глазах его вспыхнул огонь.
— Священная война уже началась. Вопрос теперь в том, кто победит. В моих интересах, чтобы это были вы, поскольку иной исход меня не прельщает.
— Вижу, вы предпочитаете откровенность.
Я смерила его взглядом, повернулась и двинулась дальше, вынуждая Филиппа следовать за мной.
Галерея впереди нас была пуста; моя дочь и дамы из ее свиты остались позади.
— Позвольте мне прояснить суть дела, — сказала я. — Во Франции сейчас мир. Нам пришлось нелегко, но теперь все трудности позади, и это, я полагаю, должно стать поводом для радости. В конце концов, вы ведь заботитесь о нашем благополучии?
— Это не объяснение, мадам. Это отговорка. Вы добились не столько мира, сколько отсрочки неизбежного.
Я остановилась как вкопанная.
— Скажите, господин мой: что бы вы сделали, если бы половина вашей знати открыто исповедовала еретическое учение, а другая жаждала крови? Подобное положение, уверяю вас, не из легких.
Усмешка Филиппа была почти механической — бесцветные губы раздвинулись жестко, словно неживые.
— Вы знаете, что я бы сделал. — Он наклонился ко мне вплотную; изо рта у него пахло чесноком. — Голова одной семги стоит тысячи лягушачьих голов. Уничтожьте гугенотов, и тогда у вас будет мир.
— Вы предлагаете мне учинить массовую расправу? — Я ошеломленно взглянула на него.
— Я предлагаю вам использовать орудия, которые есть в распоряжении каждого государя. Вы же Медичи, мадам. Наверняка вам известны люди, которые за плату сделают все, что вы прикажете.
— Именно так вы поступаете со своими испанскими подданными? — Я отступила на шаг.
— Я никогда не допустил бы, чтобы мои подданные зашли так далеко, как ваши. — Глаза Филиппа сузились. — Теперь я желал бы узнать, как намерены поступить со своими подданными вы. Это единственная причина, по которой я и моя королева прибыли сюда.
— Да, я вижу, сколь большое влияние вы оказываете на мою дочь, — отпарировала я прежде, чем успела прикусить язык. — И полагаю, мы сказали друг другу все, что следовало. Если гугеноты вновь предадут нас, я и король, мой сын, вместе решим, как надлежит поступить, ибо, будьте уверены, новых бунтов мы не потерпим. Однако то, что вы предлагаете, немыслимо.
С этими словами я повернулась, чтобы уйти. Филипп схватил меня за руку. Рывком развернувшись, я увидела его настоящее лицо, которое, я знала, всегда таилось под внешне бесстрастной маской, — лицо ненависти и нетерпимости, проступившее наружу, как кости проступают сквозь кожу.
— Обезглавьте их, — прошипел он, — и я дам в королевы вашему сыну мою австрийскую кузину, дам в жены другим сыновьям принцесс, дам им всем короны. Я готов проявить щедрость. Но, мадам Медичи, если вы обманете мои ожидания, пеняйте на себя.
Я бросила взгляд на его руку. Филипп отдернул ее, словно ошпарившись.
— Вначале пришлите нам свою кузину, а уж потом я обдумаю все остальное. До тех пор, господин мой, желаю вам всего наилучшего.
И я двинулась дальше по галерее, чувствуя, как его взгляд стрелой вонзается мне меж лопаток.
Мне и прежде доводилось встречать безжалостных людей, которые убивали и упивались убийством, чья страсть к насилию смешивалась в жилах с кровью, точно яд. Однако ни один из них не пугал меня так, как Филипп II. Он воплощал в себе все, против чего я боролась. В нем соединились мой дядя Климент, Меченый, монсеньор — все разрушители и диктаторы, которые не видели иного пути, кроме своего собственного, которые несли в душах тьму и хотели, нет, требовали, чтобы я беспрекословно подчинялась им просто потому, что я женщина.
Никогда, поклялась я себе, уходя из галереи, никогда больше я не стану пешкой в чужих руках.
Я буду править Францией так, как считаю необходимым. И будь что будет.
И снова мы стояли на берегу реки Бидассоа, под неистовым ветром, который бушевал в небесах. Был только конец июля, но жара сменилась ранней ветреной осенью. Я обняла Елизавету, готовую отправиться в путь.
— Береги себя, — прошептала я, мыслями вернувшись в то время, когда потеряла ребенка и скрыла это от всех. — Помни: многие женщины, у которых случались выкидыши, потом производили на свет здоровых детей.
— Да, матушка. — Елизавета оглянулась на Филиппа, который уже сидел в седле, окруженный свитой.
Губы ее приоткрылись, но произнесенные слова заглушило хриплое карканье. Мы разом оглянулись на росшую неподалеку липу. На нижней ветви ее восседали два ворона.
Затем они стихли и лишь глядели на нас черными, горящими злобой глазами.
— Дурной знак, — прошептала Елизавета.
Я хотела возразить, поскольку считала ее суеверность еще одним неприятным следствием жизни в Испании, однако смолчала, увидев, как посерьезнело ее лицо.
— Ты обдумаешь все то, о чем мы говорили? — спросила она.
Первым моим побуждением было одернуть ее, но я сдержалась. Мне не хотелось, чтобы наше прощание было омрачено ссорой.
— Обдумаю.
И тогда Елизавета улыбнулась мне — впервые за все это время улыбнулась искренне. На миг чопорная королева исчезла, и я вновь увидела свое дитя, свою дочь, которая была для меня таким утешением.
— Я люблю тебя, Елизавета, — прошептала я. — Если ты когда-нибудь будешь нуждаться во мне, я пересеку пешком Пиренеи, только чтобы быть с тобой.
Мы обнялись, и Елизавета пошла к своему коню. Ветер рвал плащ с ее плеч.
Я стояла на берегу реки до тех пор, пока всадники не исчезли вдали.
— Они уехали, — пробормотал Карл. — Может, пойдем в дом? Я умираю с голоду.
Я кивнула и, охваченная печалью, повернулась, чтобы уйти.
Над моей головой взмыли в потемневшее небо вороны.
