Вместе с Карлом и младшими детьми я укрылась в Сен-Жермене. Жаркое лето перетекало в осень, а я следила издалека за тем, как наша армия под предводительством Меченого и коннетабля гоняется за Колиньи, который внял моим предостережениям и отступил. Он не ввязывался в открытый бой, но захватывал все встречавшиеся по пути крепости, внутри которых имелось достаточно гугенотов, готовых оказать ему помощь.

К началу сентября гугеноты взяли под свою руку тридцать крепостей, а в битве у Орлеана захватили в плен коннетабля. Меченый был в ярости. Вместе с Антуаном Бурбоном, нашим новым регентом, он осадил город; забрасывал его камнями из осадных орудий, разорял округу и засыпал солью все колодцы. Гугеноты, запертые в городе, голодали, однако исправно лили с укреплений кипящую смолу на головы осаждающих и отстреливали врагов поодиночке из аркебуз. Так длилось до тех пор, пока метель не занесла снегом груды разлагающихся трупов под стенами, а у обеих воюющих сторон не подошли к концу припасы.

Каждое донесение, которое я получала, с новой силой оживляло в памяти ужасы, пережитые в детстве. Я никогда не была так набожна, как изображала на людях, но в те страшные месяцы каждый вечер перед сном не отходила от небольшого аналоя в своих покоях, а проснувшись поутру, жарко молилась за спасение Колиньи и гибель Меченого.

Затем в декабре пришла весть, что Антуан Бурбон, король-консорт Наварры, был убит при осаде Орлеана. Овдовевшая Жанна Наваррская прислала мне обвиняющее письмо: ей хватило наглости упрекать меня в том, что при моем попустительстве герцог де Гиз увлек Антуана на опасный путь. Как будто я была в ответе за то, что она не сумела удержать своего бестолкового муженька вдали от сражений! Впрочем, я понимала ее горе и отправила ей тело Антуана для достойного погребения, а также строго-настрого предупредила, чтобы она не вздумала помогать гугенотам ни деньгами, ни оружием. Я не могла допустить, чтобы Жанна оказалась замешанной в эту распрю. Она — королева; ее помощь придала бы делу гугенотов законный вид и обратила гнев Меченого против нее. Дни становились все короче, я в нетерпении расхаживала по своим покоям, ожидая вестей о ходе войны, и как-то поймала себя на том, что все чаще вспоминаю рыжеволосого крепыша, сына и наследника Жанны, который так глубоко взволновал меня на свадьбе покойного сына. Подобно моим собственным детям, он лишился отца. Мысль о его потере так терзала меня, что как-то вечером я написала ему письмо со словами утешения. Запечатывая письмо, я гадала, позволит ли Жанна сыну прочитать его.

Вскоре после Нового года Меченый возобновил штурм захваченного гугенотами Орлеана. Каждый день я посылала Лукрецию во внутренний двор, чтобы первой встретить курьера. И вот однажды, стылым январским утром, она прибежала, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице и стискивая в руке донесение.

Должно быть, потрясение, которое я испытала, когда прочла его, явственно отразилось на моем лице.

— Матушка, что там написано? — Карл, сидевший за столом, где проходил его ежеутренний урок с Бираго, поднял на меня настороженный взгляд. — Что случилось?

Карлу исполнилось двенадцать — зыбкий, неустойчивый период между детством и возмужанием. Он изрядно вытянулся, но притом исхудал, стал чрезмерно возбудим и плохо спал. Его покои примыкали к моим, так что я могла неусыпно присматривать за ним. Сейчас, увидев на его лице страх, я изобразила невозмутимость, которой на самом деле не было и в помине.

— Донесение касается Меченого. Он ранен.

— Он умрет? — Глаза Карла сузились.

Прежде чем я успела ответить, сын выхватил у меня донесение.

— «В герцога де Гиза стреляли, — вслух прочел он. — Убийца признался, что его нанял Колиньи. Вашему величеству надлежит немедля прибыть сюда». — Карл разразился хохотом, похожим больше на злобное клохтанье. — Колиньи заплатил за убийство Меченого. Превосходно! За это я награжу его медалью.

— Нет, — возразила я быстро, встревоженная такой страстной яростью. — Тебе не следует так говорить. Колиньи никогда не стал бы нанимать убийцу. К тому же Меченый пока еще жив.

— Если повезет — ненадолго. — Карл скомкал донесение в кулаке. — Когда мы отправляемся в Орлеан? Я хочу увидеть нашего гордого герцога до того, как он испустит дух, чтобы успеть плюнуть ему в лицо.

Не удержавшись от нервного смешка, я выдернула у него донесение и ласково взъерошила его волосы.

— Ты слишком невыдержан, сын мой. Учись смирять свои порывы. — Я погрозила ему пальцем. — К тому же ты никуда не поедешь. Позволь мне самой заняться этим делом.

Едва я ступила под холщовый полог палатки, в лицо мне ударила вонь крови и гноя. Отгоняя воспоминания о последних часах Генриха, я стояла у кровати герцога и смотрела, как Меченый судорожно хватает ртом воздух, постепенно захлебываясь собственной кровью: пуля пробила ему правое легкое. Охваченный бредом, он не осознавал моего присутствия; на стуле у кровати сидела его жена, и на ее гордом красивом лице уже виднелась печать надвигающегося вдовства. Она цепко сжимала руку своего сына, золотоволосого юноши немногим старше моего Карла: вскоре подросток должен был унаследовать отцовский титул. Когда врач едва слышно проговорил: «Боюсь, ему осталось немного», тонкое лицо мальчика, на котором особенно выделялись фамильные, голубые с поволокой, глаза, исказилось от боли.

Молодой Гиз оглянулся на меня; в его страдальческом взгляде я различила отчаянное старание держаться, как надлежит зрелому мужчине… и нечто еще, мрачное, совсем не присущее такому юному возрасту.

— Ваше величество, — проговорил он севшим от горя голосом, — нам хотелось бы проститься с отцом с глазу на глаз.

— Разумеется, — пробормотала я, отступая.

Я была здесь чужой, незваной гостьей, вторгшейся в святая святых. Всем существом я чувствовала их взгляды — безутешной матери и сына, знавших, как сильно я ненавидела герцога и как горячо желала его смерти. Для них его кончина означала беспросветное горе. Для меня — свободу.

— Непременно пошлите за мной, когда… — начала я, запинаясь.

— Позаботьтесь о том, чтобы грязный убийца, Колиньи, заплатил за свое злодеяние! — прошипела мадам де Гиз.

Я ушла в поставленный рядом с палаткой павильон, где Лукреция уже подогрела вино. Когда она отошла, чтобы следить за входом в павильон, я обратилась к Бираго:

— Что ты выяснил?

— Все твердят как по нотам одно и то же. — Бираго вздохнул. — Меченому стрелял в спину дворянин из его свиты, некий Польтро де Мере, гугенот-отступник, переметнувшийся на нашу сторону. Под пыткой он признался: Колиньи заплатил ему, чтобы он проник в наше войско и убил Меченого.

— На это признание можно полагаться? — Пальцы мои с силой стиснули кубок.

— Как на любые признания, сделанные под пыткой. Мере хлестали плетьми до тех пор, покуда его кожа не превратилась в клочья. Он еще жив, но ровно настолько, чтобы вынести последний позор казни. Вы действительно полагаете, что…

— Да. Конечно. Он покушался на Меченого и заслужил смерть. — Я помолчала. — Других доказательств нет?

— Если вы имеете в виду свидетелей или переписку, то нет. И Колиньи отрицает всякое соучастие. Он объявил, что Мере действовал один, на свой страх и риск.

— Хвала Господу! — прошептала я, забывшись. И, увидев, что Бираго нахмурился, добавила: — Мере — перебежчик. Он, вполне возможно, еще и лжец, который стремится очернить Колиньи. Его словам нельзя доверять.

— Эта новообретенная наивность вам не к лицу. — Бираго одарил меня сумрачной усмешкой.

Впервые за все время он позволил себе намекнуть, что знает о моей тайне, и мысль об этом меня ужаснула. Я не желала слышать, что он думает по этому поводу, не желала, чтобы наша близость с Колиньи оказалась замарана его беспощадными откровениями.

— Ты слишком много себе позволяешь, — парировала я. — Я вовсе не наивна. Просто знаю, что Колиньи не стал бы так поступать. Он — человек чести. Гугенот — да, но не преступник. Это покушение было поступком труса.

— Осада была закончена, гугеноты оказались в безвыходном положении. — Бираго вздохнул. — Меченый отправил им условия капитуляции. Колиньи их принял, и на следующее утро Меченый был застрелен. Это не может быть совпадением. Колиньи вот-вот должен был потерять все, за что боролся.

— Не верю этому. — Я, не дрогнув, встретила его взгляд. — Он бы так не поступил. Он не такой.

— Госпожа, вы больше не знаете, какой он. — Бираго приблизился ко мне почти вплотную. — Он стал гугенотом и развязал войну против нас. Вы должны держаться от него подальше. Его нельзя принимать, пока его имя не будет очищено от обвинений. Если же этого не случится, вы должны судить его как изменника и надлежащим образом покарать.

Я не желала слышать этих слов; сама душа моя противилась им. Я стояла, оцепенев, и тут Лукреция, сторожившая у входа, обернулась:

— Госпожа моя, сюда идет стражник.

— Мне надо идти, — пробормотала я, обращаясь к Бираго. — Поговорим позже, хорошо?

Я отвернулась от его понимающего взгляда и, запахнув плащ, вышла в ночь. Мне не было нужды выслушивать стражника — я и так знала, что он скажет. Меченый, мой заклятый враг, который унижал и оскорблял меня с тех самых пор, как я приехала во Францию, мертв. Католики лишились вождя, а я обрела потерянную власть.

Я шла по сожженным дотла полям, вдыхала запах дыма и жареного мяса от солдатских походных костров и поглядывала, как вдалеке врезаются в небо, точно кривые клыки, обрушенные башенки Орлеана. Потом я остановилась, чтобы вдохнуть стылый воздух, подняла взгляд к обвитой туманом луне.

И лишь тогда позволила себе подумать о немыслимом. Что, если это правда? Неужели Колиньи, отчаявшись перед лицом неминуемого поражения, пал так низко, что решился на убийство? Неужели ради спасения своей веры он пожертвовал собственными идеалами, той нравственной твердостью, которая всегда восхищала меня в нем?

Меня пробрала дрожь. Я не хотела этому верить. Я вспомнила, какой гордостью светилось лицо Колиньи, когда он привел меня в тот самый амбар в Васси, какой ужас и гнев отразились на этом лице при виде гибели невинных людей… Однако я не хотела верить, что один-единственный случай зверства мог так перекроить его душу. Мы вместе прилагали все усилия, чтобы достичь мира, неутомимо трудились ради этой цели. Если обнаружится, что Колиньи замешан в убийстве Меченого, его имя будет навсегда опорочено, а его поступок породит нескончаемую кровную вражду между гугенотами и католиками. Казалось невозможным, чтобы человек, которого я знала, человек столь умный и осторожный, мог бросить на кон все в такой рискованной игре.

И все же сейчас, стоя в одиночестве посреди выжженных войной полей, я вынуждена была признать, что речи Бираго, как бы ни были они горьки, имеют под собой веские основания.

Вполне вероятно, что человека, которого я знала, больше не существует.

И едва эта мысль промелькнула у меня в голове, я поняла, что стою перед чудовищным выбором. Если я верну Колиньи ко двору, я восстановлю против себя мир, который так усердно стремилась сохранить ради моего сына. Как бы ненавистен ни был мне Меченый, я легко могла представить, как примут эту новость наши, французские католики и Филипп Испанский, как одно это решение вызовет распрю, которая необратимо расколет Францию. Уже сейчас смерть Меченого легла безжалостной тенью на самого Колиньи и дело, которому он предан, и даже мои усилия не смогут рассеять эту тень. Нашей мечте пришел конец. Теперь я должна поступить так, как советовал Бираго. Должна спасти Францию.

Я не могла позволить себе поддаться чувствам. У меня не было на это времени.

Я должна была защитить свою страну.

Тринадцатого мая 1563 года я отметила свой сорок четвертый день рождения.

После смерти Меченого с головой погруженная в дела, я едва не пропустила эту дату. В Париже люди часами толпились на пронизывающем ветру, только бы увидеть, как везут по улицам его гроб, рыдали и причитали, оплакивая его, словно святого мученика. На пышной панихиде в Нотр-Даме собралась вся знать, за одним только примечательным исключением: я приказала Колиньи оставаться в Шатильоне, пока не будет завершено расследование убийства герцога. Дабы задобрить тех католиков, которые настойчиво требовали голову Колиньи, я распорядилась казнить наемного убийцу Польтро де Мере, и он был четвертован на Гревской площади. Сама я предпочла не присутствовать при этом отвратительном зрелище.

Война была окончена. После смерти Антуана Бурбона и Меченого Триумвират прекратил существование, а я повторно утвердила свое регентство и эдикт о веротерпимости. Я понимала, что этого мало. Религиозная распря опустошила Францию; я должна была возродить доверие гугенотов к моей политике, а католикам надлежало научиться с почтением относиться к моей власти.

— Что, если нам устроить поездку по стране? — спросила я у Бираго, когда мы сидели за письменным столом, просматривая корреспонденцию. — Карлу в следующем году исполнится четырнадцать, а там недалеко и до возраста, в котором он сможет короноваться. И гугеноты, и католики должны убедиться, что ими будет править достойный монарх. Мы можем посетить все города, которые были охвачены беспорядками, и удостовериться, что мой эдикт исполняется неукоснительно.

— Превосходная мысль, хотя ее воплощение потребует долгих переездов и немалых затрат. — Бираго кивнул. — Где мы возьмем денег?

— Одолжим, само собой. Флорентийские банкиры регулярно присылают мне предложения кредитов. Я возьму с собой всех детей и двор. Кто знает, быть может, мне даже удастся уговорить Филиппа Второго и мою дочь Елизавету встретиться с нами на границе. Я не виделась с ней четыре года. Встреча в семейном кругу пойдет нам во благо. Притом же нам пора подыскивать невесту для Карла: скоро он должен будет вступить в брак, и габсбургская кузина Филиппа, Елизавета Австрийская, подойдет как нельзя лучше.

— Не говоря уж о том, что она скрепит ваш союз с императорской фамилией Габсбургов, — хохотнул Бираго. — Это был бы удачный ход. Однако же помолвка короля с католической принцессой через такой короткий срок после окончания войны может дать гугенотам повод для опасений. Вам отлично известно, как рьяно Филипп поддержал старания своего племянника, императора Максимилиана, арестовать и отправить на костер лютеран в своих австрийских владениях. Будучи дочерью Максимилиана, Елизавета, вне сомнения, разделяет религиозную нетерпимость своей семьи.

— Это правда. — Я задумалась. — Что ж, хорошо, мы не станем предавать гласности предложение об этом браке, пока дела не улажены. Да, и я поручу коннетаблю разработать маршрут нашего путешествия. Как ты уже заметил, оно займет много времени, а коннетабль — последний из Триумвирата. Я не оставлю его без присмотра, чтобы он не натворил неприятностей.

Наступило краткое молчание, а затем Бираго спросил:

— Вы уже приняли решение касательно Колиньи?

— Ты слышал, что выявило расследование, — тихо проговорила я, отведя глаза. — Несмотря на щедрые взятки Гизов, ни один судья не отыскал доказательства тому, что Мере был нанят для убийства Меченого. Впрочем, если ты спрашиваешь, намерена ли я пригласить Колиньи ко двору… Боюсь, это было бы неразумно, во всяком случае пока.

Склонившись к своим бумагам, Бираго облегченно вздохнул. В свое время, сказала я себе. В свое время я придумаю, как поступить с Колиньи, но не сейчас. Мне нужно отрешиться от его притягательной близости, от страсти, которая соединяла нас; нужно разобраться в смешанных чувствах, которые породило то, что произошло между нами.

— Когда вы желали бы начать это путешествие? — Голос Бираго вывел меня из задумчивости.

— В начале следующего года. Я попрошу Козимо подыскать удачный день для отъезда. А теперь давай покончим с разбором писем и соберем Совет. Прежде чем клянчить деньги у банкиров, нам нужно будет получить его одобрение.

Мы отмечали Рождество в Фонтенбло, и на этот праздник я истратила немалую сумму: нам надлежало блеснуть королевским величием. Карл восторженно хихикал, глядя, как соколы с колокольчиками чертят стремительные круги над украшенными гирляндами столами, а Эркюль тем временем жадно набивал рот сластями. С северо-востока, из герцогства Лотарингского, прибыла навестить нас моя дочь Клод; она носила под сердцем ребенка и была счастлива, как редко бывают счастливы жены. Сидя с умиротворенной улыбкой на лице, она смотрела, как Генрих и Марго ведут придворных в танце.

В жарком сиянии факелов атласная кожа Марго превосходно дополняла кошачью грацию Генриха. Я поймала себя на том, что незаметно смахиваю слезы, наблюдая за этой парой, видя в изяществе Марго и ловкости Генриха их отца и деда. Тем вечером я блаженствовала оттого, что пережила войну, сумела уберечь детей от наихудших потрясений. Они здоровы, полны жизненных сил; они воплощают будущее дома Валуа. Все, что было мною сделано, я сделала ради них… и ради того часа, когда более не смогу поддержать и направить их.

Пылкая материнская любовь пока еще внушала мне веру, что я сумею изменить будущее.