Месяцем позже я получила весточку от Колиньи — записку, в которой он просил о встрече в городке под названием Васси.

— Васси расположен по соседству с землями Гизов, — сказал Бираго, — в четырех, а то и пяти днях езды к востоку от Парижа. Почему Колиньи захотелось, чтобы вы приехали туда?

— Не знаю. — Я снова глянула на бумагу, которую держала в руке, потом подняла глаза и встретила его обеспокоенный взгляд. — Однако не сомневаюсь, что он хочет сообщить нечто важное.

— В таком случае он мог бы приехать сюда. Для вас отправляться в Васси и неблагоразумно, и небезопасно. Что, если об этом кто-нибудь узнает? Колиньи до сих пор не появлялся при дворе, и многие наши католики по-прежнему убеждены, что он замешан в пресловутом Амбуазском заговоре.

Я не могла сказать Бираго, что при нашей последней встрече Колиньи велел мне не рисковать понапрасну, а стало быть, не просил бы приехать в Васси, если бы считал, что эта поездка может мне чем-то угрожать.

— Колиньи не имеет никакого отношения к тому, что произошло в Амбуазе, — сказала я, — и к тому же не думаю, что мне в Васси будет грозить опасность. Впрочем, на всякий случай лучше поехать туда тайно. Мы можем сказать, что я направляюсь в Лотарингию навестить мою дочь Клод. В конце концов, она сейчас носит своего первого ребенка, а это достаточно веский повод с ней повидаться.

— Госпожа, задумайтесь над тем, что вы затеяли! — взмолился Бираго.

Однако никакие его доводы меня не переубедили. Я всем сердцем стремилась оказаться как можно дальше от двора, от неустанной борьбы и бесконечных интриг. Мне хотелось вновь почувствовать себя женщиной, свободной от хитросплетений власти.

Бираго поворчал еще, однако позаботился обеспечить меня надежной охраной. И вот на рассвете прохладного весеннего дня я покинула Лувр в плаще с надвинутым на лицо капюшоном, а возле седла была приторочена дорожная сумка.

Я пустилась в путь на смирной, не склонной спотыкаться кобылке; дни, когда я на охоте скакала во весь опор, давно уже канули в прошлое. Наш отряд выехал легким галопом из ворот Парижа на широкую дорогу, до сих пор кое-где замощенную древнеримским булыжником; я всей душой наслаждалась тем, как обжигает лицо стылый, пахнущий снегом ветер, любовалась обширными пашнями по обе стороны дороги и лазурным куполом неба, столь присущим Франции. Я так долго отсиживалась в каменных стенах, что и позабыла о безыскусных радостях путешествия. Однако чем дальше мы ехали, останавливаясь на отдых в выбранных заранее придорожных трактирах, тем чаще попадались мне на глаза также и невеселые приметы беспорядков, порожденных религиозной распрей. В одном городке я увидела сожженную католическую церковь; ее колокол и реликвии валялись, разбитые, на земле. В другом месте нам повстречался оскверненный гугенотский храм — его легко было опознать по непривычного вида кресту и голубке, расправившей крылья в его основании. На расколотых дверях храма красным было написано: «ЕРЕСЬ». Запах крови и дыма стоял в воздухе, словно эхо недавней трагедии.

Помимо этого, повсюду царил голод, особенно среди крестьян, которых не допускали в города, предоставляя им рыскать в поисках пропитания по затопленным полям. Тут и там отощавший скот стоял по колено в грязи и худые, оборванные детишки с язвами на ногах жадно рылись в грудах мусора. Это зрелище живо напомнило мне осаду Флоренции, бессмысленное разорение, которое несет с собой война. Припомнив пугающие речи Козимо, я остро пожалела о том, что не послала за ним перед отъездом, не потребовала предъявить гороскоп, который он должен был составить по моей просьбе.

К тому времени, когда наш отряд под проливным дождем доехал до стен Васси, я исполнилась печали и еще более утвердилась в решимости не допустить повторения того, что устроили Гизы во времена правления моего сына Франциска.

На ночлег я устроилась в доме, которым владели местные осведомители Бираго. Той ночью в моем распоряжении оказалась собственная спальня, большая, убранная и приготовленная специально для меня. Я сидела в мягком кресле у сложенного из камней очага, когда появился Колиньи.

Он стоял на пороге, вымокший насквозь. Когда он отбросил капюшон темного плаща и стали видны его блестящие глаза, я засмеялась:

— Ты думал, что я не приеду!

— Нет, я знал, что приедешь. — Он шагнул ко мне, обволакивая меня запахом мокрой шерсти.

Миг — и руки его сомкнулись вокруг меня, губы впились в мой рот так жадно, что моя усталость развеялась как дым. Без единого слова Колиньи раздел меня, отнес в кровать и набросился на меня с таким пылом, что мы задыхались, сплетаясь друг с другом, точно волны в бушующем море.

Когда страсть утихла, я достала из дорожной сумки остатки хлеба, сыра и фиг, принесла их в постель, и мы ели, сидя с поджатыми ногами на кровати и касаясь друг друга. Я водила рукой по бороде Колиньи, которая стала еще более густой и неухоженной, и дивилась тому, какая она жесткая на ощупь.

— Так зачем ты позвал меня сюда? — наконец спросила я, когда он откинулся на подушки, заложив скрещенные руки за голову. — Что это за важное дело, о котором ты не мог рассказать, сам явившись ко двору?

— Иди ко мне. — Колиньи протянул руку. И когда я уютно устроилась на его согнутой руке, жадно вдыхая мускусный запах мужского тела, он прошептал: — Я хотел, чтобы ты посмотрела на дело своих рук и подивилась этому чуду.

Голос его звучал страстно; я почти явственно ощущала радость, жаркой волной исходившую от него.

— Что за чудо? — Я потыкала пальцем его ребра. — Говори!

— Не скажу. — Он перевалился на меня, придавил своим жилистым телом. — Потерпи. Завтра ты все увидишь.

— Но я хочу… — начала было я, но тут его губы приникли к моим губам, и я позабыла, чего хотела.

Позабыла обо всем на свете, кроме восхитительного напора мужской плоти, проникавшей в меня.

Наутро мы вышли за стены Васси, и Колиньи привел меня к амбару, стоявшему на лесной прогалине. Когда мы подошли ближе, я услышала доносящееся изнутри слитное пение.

— Там… там молятся! — Я повернулась к Колиньи.

Он кивнул, увлекая меня за собой в пыльный полумрак амбара. Там я остановилась как вкопанная: передо мной было множество мужчин, женщин и детей — они сидели рядами и пели, подняв головы. Прежде я слышала псалмы только на латыни и видела лишь горящую золотом и драгоценными камнями пышность наших церквей и теперь стояла, зачарованная простотой этого богослужения. В амбаре пахло соломой и скотом, на потолочных балках расселись голуби, и сами псалмы на французском языке звучали так живо и красочно, так непохоже на привычную с детства величественно непонятную латынь.

— Это гугенотский храм. — Колиньи улыбнулся. — Мы молимся там, где можем; мы ищем Господа не в отправлении обрядов и курении ладана, но в прославлении Его Слова. Ты сделала это возможным. Твой эдикт принес нам мир.

Я прижала ладони ко рту, чувствуя, как в глазах закипают слезы.

— После службы люди захотят встретиться с тобой. Они захотят тебя поблагодарить.

— Разве… они знают, что я здесь?

— Узнают, если ты этого захочешь. — Лицо его озарилось улыбкой. — Бояться нечего. Ты сама видишь, что мы не приспешники дьявола и не изменники, жаждущие расколоть эту страну. Мы — самые обычные подданные, признательные тебе и королю Карлу за то, что вы даровали нам.

Вдруг снаружи донесся грохот копыт, и мы стремительно обернулись. Прихожане, погруженные в молитву, ничего не услышали, но Колиньи схватил меня за руку и потащил к ближайшей боковой двери.

— Уходи! — прошептал он. — Скорее! Беги отсюда что хватит сил!

Он вытолкнул меня из амбара, и я увидела, что снаружи ждет мой телохранитель, держащий в поводу кобылку.

— Ваше величество! Вы должны немедля уехать отсюда.

С бьющимся сердцем я взобралась в седло и оглянулась на амбар, из которого доносился голос Колиньи. Заплакала женщина. Телохранитель по-прежнему держал поводья; когда он потянул мою лошадь к кустам, где был привязан его конь, я краем глаза заметила всадников в кольчугах, которые галопом объезжали амбар с другой стороны.

— Погоди! — бросила я, и хотя намеревалась произнести это властно, с губ моих сорвался лишь сиплый шепот.

— Это приверженцы Гизов, — сказал телохранитель. — Ваше величество, ради бога… я поклялся оберегать вас от опасности.

— Нет!

Я дернула поводья на себя, и в этот миг из амбара толпой хлынули люди. Среди них я заметила черный плащ Колиньи. Одни сразу бросились врассыпную, пытаясь укрыться в лесу, другие в ужасе застыли, глядя на всадников, которые между тем окружили амбар и, опустив пики, ринулись на безоружных. Один из всадников швырнул в распахнутую дверь горящий факел, и тотчас взметнулось пламя. Раздались пронзительные крики: в амбаре еще оставались люди, и сейчас они горели заживо. Не веря собственным глазам, я с ужасом смотрела, как падали выбежавшие из амбара гугеноты, как острые лезвия пик безжалостно отсекали головы, руки и ноги, фонтанами разбрызгивая кровь. Предсмертные крики и тщетные мольбы о пощаде терзали мой слух, и, когда я разглядела знакомую фигуру на громадном белом коне — уродливый шрам был различим даже в тени шлема, рука мерно вздымалась и опускалась, словно мстительное орудие дьявола, — я в бешенстве ударила лошадь каблуками по бокам.

Моя смирная кобылка взвилась на дыбы, едва не выбросив меня из седла. Я круто развернулась к своему телохранителю — и увидела Колиньи, уже верхом; рука его, затянутая в перчатку, ухватила заплетенный в косички хвост моей кобылки.

— Я обещал, что с тобой ничего не случится.

Взгляды наши встретились. На его лице отражалась такая боль и безмерная скорбь, что мне захотелось кричать от отчаяния.

— Доставь ее в Париж. — Колиньи сделал знак моему телохранителю.

Затем он рывком натянул на голову капюшон и, пришпорив коня, вихрем промчался мимо убийц и их предводителя Меченого, которые продолжали резню, оскверняя воздух нечестивым хохотом.

Никто не заметил, как я и мой телохранитель скрылись в лесу.

— Сколько?

Я стояла в своих покоях в Лувре. На мне было то же измятое и запачканное платье, в котором я проскакала без остановки до самого Парижа. Пряди растрепавшихся волос свисали мне на лицо; Лукреция сунула кубок с подогретым сидром в мои руки, стертые поводьями.

Бираго заглянул в донесение, которое получил от своих осведомителей, пока я была еще в пути.

— По меньшей мере сотня, а может, и больше. Все католики Васси откликнулись на призыв Меченого. Они вешают пасторов на деревьях, жгут дома гугенотов, мастерские и лавки. — Бираго поднял на меня угрюмый взгляд. — Именно этого мы и боялись. Герцог Гиз объявил войну гугенотам и вам, ваше величество. Простите меня. Это моя вина. Мои шпионы понятия не имели, что он задумал.

— Нет, ты ни в чем не виноват. Откуда тебе было знать? — Я медленно, тяжело ступая, направилась к креслу. — Такого никто не мог предвидеть.

Я пригубила питье… и с силой швырнула кубок через комнату. Он глухо звякнул, ударившись о стенную панель.

— Там были женщины и дети, — прошептала я дрожащим голосом, — невинные души, которые никому не причинили зла. Если Гиз добьется своего, во Франции не останется ни одного живого гугенота. Я издала эдикт, который даровал им право исповедовать свою веру, а он его нарушил. Я хочу, чтобы его арестовали. Клянусь Богом, он за все заплатит.

— Если вы отдадите приказ об аресте Меченого, он поднимет на бунт всю Францию, — негромко проговорил Бираго.

— Пусть его! — Я, не дрогнув, выдержала взгляд своего советника. — Меченый — государственный изменник. Он должен ответить за свои преступления перед королем — один и без оружия. Подготовь приказ. Пора Гизам узнать, что со мной шутки плохи.

Под слитные крики: «Да здравствует Меченый!» — во внутренний двор втекала нескончаемая вереница солдат с пиками и вооруженных приверженцев Гиза. Во главе этой армии ехал ее предводитель в посеребренных доспехах.

Стоя на балконе своих покоев, я смотрела, как солдаты и приспешники Меченого заполняют внутренний двор. Даже если бы я призвала всю дворцовую гвардию, половина этих людей наверняка отказалась бы мне повиноваться.

— Где коннетабль Монморанси? — сквозь зубы спросила я у Бираго. — Мы послали его вручить приказ. Где он и где вельможи, которые отправились с ним?

— Вот они.

Я поглядела, куда он указывал. Коннетабль в своих потрепанных доспехах ехал вместе с другими вельможами-католиками. На пике одного из них болтался изодранный кусок пергамента — мой приказ.

— Я ввела этого старого негодяя в Совет, — в бешенстве проговорила я. — Дала ему почетное место за нашим столом после того, как Гизы лишили его этой чести. Как он мог пойти против нас?

— Мы знали, чем рискуем, — отозвался Бираго. Даже теперь, перед лицом катастрофы, он держался с обычным хладнокровием. — Предстоит вступить в переговоры. Карл ваш сын и их суверен. У Меченого наверняка есть условия, которые мы сможем обернуть в свою пользу.

— Да, немедля приведи сюда Карла.

Бираго ушел, а я в сопровождении ближних дам поспешно спустилась в парадный зал. Я едва успела дойти до возвышения, на котором под балдахином стояли троны, когда Бираго ввел Карла. Мой сын был испуган и бледен; его окружала личная охрана — жалкая защита по сравнению с ордой мятежных католиков, которые, громко топая, вошли в зал минуту спустя. Они расступились, пропуская Меченого, который целеустремленно шагал прямо к нам.

Мне хватило одного взгляда на его изуродованное шрамом лицо, чтобы приготовиться к худшему.

Бираго подтолкнул Карла. Со стеснившимся дыханием я смотрела, как мой сын расправил худенькие плечи и на удивление ясным и твердым голосом проговорил:

— Господин мой герцог, тебе велено было явиться к нам безоружным. Отошли немедля этих людей.

Меченый отвесил издевательский поклон. На меня он даже не посмотрел — взгляд его был неотрывно устремлен на моего одиннадцатилетнего сына.

— Боюсь, ваше величество, что я не могу этого сделать. Францию захлестывает ересь; будучи католиком, я почитаю своим священным долгом защитить нас от этой скверны, ежели потребуется, то и военной силой.

Он развел руки, и из группы офицеров, теснившихся позади него, выступил коннетабль. Я не сдержала возгласа — рядом с ним обнаружилась знакомая неопрятная фигура. Копна грязно-золотистых волос, лицо с мрачной ухмылкой…

Это был Антуан Бурбон, супруг Жанны Наваррской. Встретив его самодовольный взгляд, я поняла, что совершила чудовищную ошибку. Бираго предостерегал меня: этот неотесанный увалень может оказаться опасен. И вот он стоит передо мной — католический принц, которого Гизы используют, чтобы отобрать у меня регентство.

Я стиснула кулаки. Как могла я быть настолько глупа, чтобы полагать, будто Жанна сумеет удержать непутевого муженька дома, под жениными юбками?

Словно прочтя мои мысли, Меченый одарил меня ледяным взглядом, а затем проговорил:

— Сим я провозглашаю создание Священного Триумвирата, призванного отстаивать католическую веру. Я, господин коннетабль и Антуан Бурбон станем отныне на защиту нашей страны. Всякий, кто не примкнет к нам, будет считаться нашим врагом, и с ним поступят соответственно.

— Регентство мое! — Антуан ударил себя в грудь кулаком. — Ты украла его у меня, но оно мое, и я буду регентом!

Карл рядом со мной напрягся. Я обещала защитить его от Гизов… и сейчас, повинуясь безрассудному порыву, отрезала:

— Нас не интересует мнение пьяных обалдуев!

— Ты ничего не поняла. — Голос Меченого полоснул мой слух, как удар меча. — Принц Бурбон не нуждается в твоем дозволении, чтобы его провозгласили регентом. Итак, мадам, склонитесь вы перед ним и подвергнете еретиков справедливому возмездию или это сделаю я?

Карл издал какой-то сдавленный звук…

— Я тебя убью! — вдруг что есть силы выкрикнул он. — Тебя вздернут на виселице и живьем разрубят на куски! Я вырву тебе потроха!

Я прижала сына к себе и ощутила, как он дрожит всем телом.

— Ты не вправе так поступать! — бросила я Меченому, гладя Карла по голове, словно успокаивала испуганного зверька. — Это — государственная измена, а ты — изменник.

— Я всего лишь скромный подданный его величества, который хочет защитить Францию.

С этими словами Меченый махнул рукой, и его люди окружили нас.

— Армия? Что это значит — армия?

От оплывшей свечи плясали по стенам бесформенные тени. Я говорила шепотом, чтобы не разбудить Карла, спавшего в соседней комнате. Мир, доступный нам, сократился до пределов моих покоев. Оказавшись пленницей в собственном дворце, я все время думала о том, как верно поступила, еще до прибытия Меченого отправив остальных детей в Сен-Жермен. По крайней мере, там, окруженные челядью, гувернерами и охраной, они будут в безопасности.

— Мои осведомители видели ее собственными глазами, — ответил Бираго. — Гугеноты выступили против Триумвирата.

На мгновение мне показалось, что я не смогу сделать и вдоха.

— Dio Mio, Козимо предупреждал меня, что грядет война! — Я помолчала, усилием воли стараясь сохранить спокойствие. — Сколько их?

— Если донесения не лгут, по последним подсчетам, пять тысяч.

— Немыслимо! Откуда гугеноты могли взять деньги, чтобы за столь краткий срок собрать такое большое войско?

— Воистину так. Согласно моим донесениям, они получают помощь от кальвинистских банкиров Женевы. Отследить перемещение денег, конечно, невозможно, однако кто-то спланировал этот ход довольно давно. Подобные сделки не заключаются за одну ночь.

— А Колиньи? — В глазах у меня потемнело.

— О нем ничего не известно. — Бираго опустил взгляд. — После Васси мои осведомители потеряли его след.

Я должна была действовать. Нельзя сидеть сложа руки и ждать, пока все, за что я так долго боролась, сгорит в огне войны.

— Наверняка мы что-то можем предпринять, — пробормотала я. — Можем мы отправить гугенотам письмо?

Бираго кивнул.

— Так отправь, — сказала я, — а я поговорю с Меченым. Скажу, что хочу вначале вступить в переговоры с гугенотами. Напомню, что прежде, чем он вступит с ними в бой, ему понадобится наше монаршее дозволение.

Герцог явился и, выслушав меня, расхохотался мне в лицо.

— Мадам, вы решили, что сможете предотвратить священную войну? Сделайте одолжение, попытайтесь! Гугеноты сейчас идут маршем к Сен-Дени, где я их довольно скоро встречу. Однако вы поедете туда только под охраной моих людей, ибо я знаю, что эти еретики ни за что не согласятся начать переговоры или сложить оружие — ни ради вас, ни ради короля, ни ради самого Господа.

Охрана, выделенная Меченым, состояла из пяти солдат и коннетабля — жалкий эскорт лишь подчеркивал, сколь мало заботит Меченого моя безопасность. Знойным утром я в сопровождении Лукреции села в седло и выехала на равнину за стены Парижа, где вожди гугенотов обещали ждать меня.

Я осадила коня. На истоптанных полях, которые простирались передо мной, и в самом деле стояли лагерем несколько тысяч солдат. Солнечный свет заливал скопление множества шатров и разнообразного вооружения: пушки, аркебузы, копья, осадные машины и щиты, — этого было довольно, чтобы повергнуть в прах стены Парижа.

Увиденное меня ошеломило. Я привыкла видеть в гугенотах преследуемое меньшинство, подданных, которые нуждались в моей защите. Сейчас, однако, перед нами расположилась армия, намного превосходившая мою дворцовую стражу.

— Кальвинисты явно получили за свои деньги сполна, — прошептала я Лукреции.

— Только поглядите на этих еретических ублюдков! — злобно прошипел коннетабль, ехавший верхом рядом со мной.

Я покосилась на него с отвращением, удивляясь, как он не рухнет замертво от жары, наглухо закованный в свои внушительные доспехи. Трудно было поверить, что в жилах этого человека течет та же кровь, что у Колиньи.

— Они — люди, — отозвалась я, — и также подданные короля.

— Люди? — Коннетабль уставился на меня из-под седых бровей. — В тот день, когда они приняли в свое сердце Кальвина, они перестали быть людьми и стали отродьями дьявола.

Вместо ответа я ударила каблуками по бокам кобылки и поскакала к белому шатру, украшенному изображением красного креста — символа крестовых походов, который позаимствовали гугеноты. Эскорт последовал за мной, и тишину нарушали только бряцанье сбруи да размеренный перестук копыт. Вдалеке поднялось облако пыли; к нам скакал отряд. Вновь я осадила кобылку.

— Это может быть засада, — прошептала Лукреция. — Что, если они захватят вас в плен?

— Чепуха. — Я отбросила вуаль. — Если Меченый меня ни во что не ставит, вряд ли у этих людей окажется иное мнение.

Приближавшихся гугенотов возглавлял дерзкого вида юноша: в кольчуге, белая туника без рукавов стянута поясом. Подобным образом были одеты и его спутники; сколько я ни всматривалась, Колиньи среди них не заметила. Юноша осадил жеребца и презрительным взглядом окинул отряд коннетабля. Затем обратился ко мне:

— Приветствую ваше величество в Священном Братстве во Христе, братстве защитников истинной веры.

Итак, у католиков появился Священный Триумвират, а у гугенотов — Священное Братство. Интересно, подумала я, как расценивает такое положение дел Колиньи… А еще интересней — куда он делся?

— Где я могу поговорить с вашими вождями? — спросила я.

— В шатре. Но вы, ваше величество, должны пойти туда одна.

— Ее величество никуда не пойдет одна, — буркнул коннетабль. — Мне велено сообщить обо всем, что вы скажете друг другу.

— Значит, не будет сказано ни слова. Можете возвращаться в Париж.

Монморанси схватился было за рукоять меча, но тут вмешалась я.

— Ваши вожди обещали мне полную безопасность. Их обещание осталось в силе?

— Если коннетаблю и стоит в чем-то сомневаться, так это в праведности дела, которое он защищает. — Юноша мрачно усмехнулся. — Мы не сжигаем заживо женщин и детей и не вешаем пасторов на деревьях.

Не дожидаясь, пока эти двое тут же развяжут войну, я послала кобылку вперед и поскакала вглубь гугенотского лагеря.

Шатер, предназначенный для встречи, был всего лишь большой походной палаткой, но по крайней мере укрывал от солнца. Юноша подал мне кубок с водой. Минуту спустя, к моему потрясению, вошел Колиньи, в точно такой же белой тунике. От долгой скачки под палящим солнцем волосы его кое-где выгорели до золотистого оттенка, и это усилило выразительность чеканного лица. Только сейчас я заметила сходство между Колиньи и моим провожатым, который поклонился и вышел из шатра. Мы остались одни.

— Твой брат? — спросила я.

— Самый младший. — Колиньи кивнул.

— Стало быть, это семейное дело.

Я не могла притворяться, будто удивлена. В глубине души я давно уже знала правду. Такой человек, как Колиньи, не мог смириться с преследованиями, которым подверглась его вера. Однако почему он ничего не сказал мне? Почему позволил поверить, что он лишь посланец, не имеющий подлинного влияния? Вопросы эти так и вертелись на кончике языка; мне не хотелось порочить нашу близость сомнениями.

Я отставила в сторону помятый серебряный кубок.

— Я приехала, чтобы сказать: вы не сможете победить. У герцога де Гиза и его Триумвирата вдвое больше солдат. Вы должны разоружиться и начать переговоры.

— Кому, как не тебе, следовало бы понять, что на сей раз мы должны добиться правосудия. — Колиньи окинул меня задумчивым взглядом.

— Это не правосудие! Это война! — Я запнулась, вынудила себя умерить голос. — Я заставила бы Меченого расплатиться за то, что он совершил.

Губы Колиньи, окаймленные бородой, дрогнули в невеселой усмешке. Он отошел к столу, на котором лежали груды карт.

— Екатерина, — проговорил он наконец, — Меченый въехал в Париж во главе целого легиона. Он держит тебя и короля в заложниках, он закрыл входы и выходы из города. Как же ты собиралась остановить его, не имея собственной армии?

Здравый смысл отказывался мне помочь. Я не видела в Колиньи ни лицемерия, ни притворства. Скрытая мощь, изначально таившаяся в нем, отыскала выход, и он стал вождем — вождем гугенотов.

— Почему ты мне ничего не сказал? — прошептала я. — Почему не доверял мне?

— Речь не о доверии. — Колиньи вернулся и, опустившись передо мной на колени, взял мои руки в свои. — Ты не понимаешь, потому что не видишь, как пагубна власть. Ты до сих пор веришь, что логикой можно разрешить любые споры; что люди сумеют внять голосу разума, поскольку в конце концов все мы равны перед Господом. — Он сильнее сжал мои руки. — Однако Гизы и ваша Католическая церковь видят в нас только еретический сброд. И страдания наши не прекратятся, покуда мы не покажем, что они не смогут разорять и убивать безнаказанно. Они не оставили нам выбора.

Я опустила взгляд на его сильные загорелые ладони, лежавшие поверх моих.

— Я верю в Бога, — проговорила я. — Верю, что взыскать Его света можно разными путями, не только тем, который установил Рим. Но мне знакомо, что такое война, я видела ее прежде, в юности, и не верю, что война способна разрешать споры. Не думаю, что Господу важно, скольких людей мы убьем, чтобы доказать свою правоту.

Колиньи молчал.

— Мы пока еще можем решить дело миром, — продолжала я, ободренная этим молчанием. — Мой эдикт остается в силе; гугеноты по-прежнему находятся под монаршей защитой. Если ты отправишься со мной ко двору, я введу тебя в Совет и…

— Нет. — Колиньи отстранился от меня и встал. — Если я и встречусь с герцогом де Гизом, то только в бою. Время разговоров прошло.

Я проиграла первый ход. Мысленным взором я видела безотрадное будущее во власти религиозной войны, которая повергнет в хаос эту страну, мою вторую родину. Видела сожженные дотла жилища и разоренные поля, вдов и сирот, отчаяние и горе.

Я поднялась и встретилась с ним взглядом.

— Если ты выберешь войну, я не смогу тебя защитить. — Слова, сорвавшиеся с моих губ, прозвучали как безнадежная мольба. — Франция — католическая страна и должна таковой остаться. Дело, за которое ты борешься, не одобрено королем. Ты совершаешь государственную измену, и я вынуждена буду принять сторону Триумвирата и выступить против тебя.

— Знаю, — ответил он со смирением, от которого у меня разрывалось сердце. — Я ничего иного и не ожидаю. Довольно и того, что ты приехала сюда. Теперь тебе надобно защитить своего сына, короля.

— Тогда по крайней мере отступите! — Голос мой задрожал. — Начните свою войну в другом месте! Здесь под рукой у Меченого подкрепления со всего Парижа. Он сокрушит вас. Вы все умрете!

Колиньи сделал шаг ко мне, потянулся было… но я предостерегающе вскинула руку:

— Нет! Я этого не вынесу! Только не сейчас…

— Понимаю. — Он мягко кивнул. — Я приму к сведению твое предостережение. До тех пор же, моя милая Екатерина, молись за Францию.

Я не успела ответить: он повернулся и вышел.

Меченый ждал меня во внутреннем дворе Лувра. Он обшарил взглядом мою кобылку и скривил рот:

— Не похоже, чтобы эти седельные сумки были набиты гугенотскими головами.

— Вы немедля освободите короля и меня. — Я ответила ему таким же непреклонным взглядом. — Только после того вы получите наше дозволение начать войну, которой так жаждете. Война будет вестись под нашим командованием, без ненужного насилия или кровопролития. И помните: волос не должен упасть с головы адмирала де Колиньи. Я достаточно ясно выражаюсь? Если он будет захвачен в плен, вы доставите его к нам, дабы свершилось правосудие.

— Превосходно, — проговорил Меченый.

Я прошла мимо, а он разразился грубым смехом, не оставившим во мне и тени сомнения. Если Колиньи попадет к нему в руки, за жизнь моего возлюбленного нельзя будет дать и ломаного гроша.