Скорбеть мне было некогда.

Мы вернулись в Париж с телом моего сына; там его передали в руки бальзамировщиков, а Марию, нашу вдовую королеву, ее родственницы из клана Гизов сопроводили на традиционное затворничество в особняк Клюни. За одну ночь Париж осенила морозная тишина, и город укрыли декабрьские снега.

Я сразу же предприняла меры, дабы защитить Карла и прочих своих детей. Никого не дозволено было допускать к ним без моего разрешения, особенно Гизов; я же, едва объявив о начале официального траура, приступила к следующему пункту в списке неотложных дел.

— Вельможи, к которым мы обращались, прибудут завтра, — сообщил Бираго, когда ночью мы, изнуренные трудами, сидели в моих покоях. — Кроме того, письма с изложением ваших доводов были отправлены Филиппу Испанскому и Елизавете Английской, а также германским князьям и нидерландским принцам.

— Прекрасно. — Я сняла плоеный воротник и отложила в сторону. — Был ли ответ от Жанны, королевы Наваррской?

— Был. — Бираго вздохнул. — Она ответила, что обдумает ваше приглашение, однако опасается, что может не выдержать тягот путешествия через всю Францию в разгар зимы.

— Вот как? — фыркнула я. — Что ж, тем лучше. У меня нет ни малейшего желания спорить ни с ней, ни с ее муженьком Бурбоном. Мое приглашение было данью вежливости, не более.

Бираго провел ладонью по лысеющей макушке. Дожив почти до пятидесяти лет, он лишился большей части волос, и теперь высокий лоб с залысинами еще выразительней подчеркивал резкие черты лица и глубоко посаженные глаза, зоркие, всегда настороже, точно у хищной птицы.

— Госпожа, как бы мало мне ни хотелось это говорить, но я считаю, что мы не должны так поспешно сбрасывать со счетов Антуана Бурбона. Согласно закону Карлу до совершеннолетия полагается иметь регента. Антуан королевской крови, по порядку престолонаследия он идет сразу после ваших сыновей. Кроме того, он католической веры, а потому вполне может заявить о своих правах на регентство — в противовес вашим.

Я выдавила отрывистый смешок и побрела к своему креслу. Ноги ныли от пронизывающего холода, который источали стены старого Лувра — сколько бы дров мы ни жгли в каминах, его невозможно было прогреть.

— Насколько мне помнится, Антуан способен молиться только вину и игральным костям. Вряд ли такое ничтожество может представлять для нас угрозу.

— Когда речь заходит о власти, даже закоренелый грешник способен удариться в набожность.

— Другими словами, он может стать орудием Гизов. — Я уселась в кресло, обдумывая его слова. — Что ж, насколько мы можем пока судить, Жанна не намерена отпускать Антуана ко двору. Подобно нам, она наверняка понимает, что он обладает правом на регентство, и меньше всего ей хотелось бы, чтобы ее муж, отец ее сына, стакнулся с Гизами, которых она ненавидит с такой силой, как может ненавидеть лишь гугенотская королева. Не думаю, что нам надлежит беспокоиться на сей счет. — Я помолчала. — Есть вести от Колиньи?

Я постаралась произнести это имя как можно более ровным тоном и ничем не выдала дрожи предвкушения, когда Бираго ответил:

— Он написал, что вожди гугенотов согласны воздержаться от дальнейших действий до тех пор, пока не услышат о последствиях эдикта вашего величества.

— А насчет нашего пожелания, чтобы он явился ко двору?

— Он пока не может этого сделать. Его жена по-прежнему тяжело больна, и он должен оставаться с ней.

Я прикусила губу, чувствуя, как мое воодушевление сменяется разочарованием. Как бы сильно ни хотелось мне увидеть Колиньи, иного ответа я ожидать не могла.

— Пусть будет так. Начнем без него. Как только прибудут вельможи, созови заседание Совета. Пора мне преподать Гизам урок, который они давно заслужили.

Я сидела во главе большого дубового стола, наблюдая, как в зал один за другим входят члены Совета. Я улыбалась каждому из них: коннетабль в ответ энергично кивнул, а монсеньор изобразил вкрадчивую улыбку. Его явно не радовало то, что он оказался в окружении стольких своих старых врагов, и все же он не был похож на человека, готового признать поражение.

— Монсеньор, где ваш брат Меченый? — спросила я.

— Он просил передать сожаления, однако счел своей обязанностью доложить парламенту о приготовлениях к похоронам нашего покойного короля.

— Вот как? — Я безмятежно улыбнулась в ответ. — Ему следовало бы вначале узнать, есть ли в том нужда. Я сама сообщила обо всем парламенту еще несколько дней назад.

Холеное лицо кардинала окаменело, благодушная маска соскользнула, обнажив укрывшегося под ней деспота. Будучи в первую очередь царедворцем, монсеньор развил в себе обостренное чувство опасности и сразу понял, что сейчас произойдет.

Прочие вельможи ждали. Бираго уселся около меня, держа в руках кожаный портфель.

— Я горюю о смерти своего сына Франциска. Господь счел уместным отнять его у нас и оставить эту страну с несовершеннолетним монархом, нашим новым королем Карлом Девятым. — Я сделала паузу. В горле у меня пересохло, и я глотнула вина, разведенного водой. — Чтобы выучиться искусству управлять, требуется время, а Франция, о чем вам, господа мои, известно, сейчас как никогда нуждается в твердой руке. Исходя из этого, я предлагаю вручить мне регентство до тех пор, пока Карл не достигнет совершеннолетия.

Я увидела, как обветренное лицо коннетабля озарилось неподдельным удовольствием: теперь он был отомщен за то, что Гизы изгнали его после смерти моего мужа. Другие вельможи сидели молча, казалось почти оцепенев, однако они меня не волновали. Тревогу мою вызывал исключительно монсеньор. Пускай я и загнала его в угол, однако он еще способен кусаться.

— Полагаю, ее величество сохранит нынешний Совет? — Кардинал презрительно скривил губы.

— Да, но с одним исключением. В надлежащее время к нам присоединится адмирал Колиньи.

— Нижайше прошу прощения, — промурлыкал монсеньор, — но разве он не еретик?

— Мой племянник достоин войти в Совет никак не меньше, чем все, здесь присутствующие, — проворчал Монморанси.

— Не это пробуждает во мне сомнения, — отозвался кардинал, — но его вера, противная нашей.

— Отныне решения принимаю я, — вмешалась я в их перепалку. — Колиньи войдет в Совет, когда будет на то одобрение короля.

Глянув на прочих вельмож, я не заметила на их лицах откровенного протеста. Хотя слухи и твердили о еретических воззрениях Колиньи, сам он пока еще не объявил открыто о перемене веры.

Монсеньор сцепил перед лицом длинные пальцы. В наступившем молчании Бираго достал из портфеля бумаги.

— Господа, представляю вам на подпись манифест о регентстве ее величества.

Несколько часов спустя я приступила к холодному ужину и уничтожила его до последней крошки. Сразу вслед за этим вошел Бираго. Лукреция прибрала со стола, а мы сели у камина.

— Госпожа, сегодня мы одержали победу, но это не означает, что нам ничего не грозит. — Бираго вытянул ноги к огню. — Мои шпионы сообщают, что Меченый даже не появлялся в парламенте. Он уехал в Шампань, в резиденцию Гизов Жуанвиль, где у него немало вассалов. Боюсь, он злоумышляет против вас.

— Ничего иного я и не ожидала. Ну да, по крайней мере Жуанвиль в неделе пути от Парижа. Гизы, они не смогут двинуть против нас армию без того, чтобы мы заранее не узнали об этом. Разве нет?

— Вы правы. — Бираго кивнул. — Шпионов у меня ничуть не меньше, чем у Гиза вассалов. — Он помолчал. — Госпожа, я знаю, что вы высоко цените Колиньи, но ввести его в Совет, возможно, не самое мудрое решение. Сейчас католические вельможи признают ваше регентство, поскольку больше не доверяют Гизам, однако они не будут столь сговорчивы, когда вероисповедание Колиньи станет достоянием гласности.

Повисла тишина. За стенами дворца надрывно стонал ветер. Бираго известно о нашей связи. В моих покоях безраздельно хозяйничала Лукреция; она видела, как я входила туда вместе с Колиньи. Я не винила ее. Она, должно быть, тревожилась за меня, хотела меня защитить и доверилась Бираго, который был моим советником.

— Колиньи обладает значительным влиянием на гугенотских вождей, — наконец выговорила я. — Нам понадобится их поддержка, чтобы воплотить в жизнь мой эдикт.

— Понимаю. — Бираго прямо взглянул мне в глаза. — И тем не менее должен просить вас, чтобы вы не доверяли ему всецело до тех пор, пока он не докажет, что достоин вашего доверия.

— Да, — пробормотала я, — конечно. Благодарю за прямоту.

Бираго ушел. Подхватив на руки Мюэ, я отправилась в спальню. Готовясь ко сну, я мысленно видела перед собой жилистую фигуру Колиньи, ощущала прикосновение его пальцев, зарывшихся в мои волосы, его губ, осыпающих поцелуями мои груди…

Той ночью я так и не уснула.

Рождество выдалось невеселым. Мария не прервала своего затворничества, и лишь скромный похоронный кортеж сопровождал нас в Сен-Дени, к месту упокоения моего сына. Потом я вернулась в Лувр, чтобы заботиться о Карле.

После Нового года кардинал, лишенный всех своих должностей, кроме места в Совете, принял приглашение участвовать во Вселенском соборе, который собирался в Риме, дабы обсудить распространение ереси в Европе. Я безмерно возрадовалась этой новости. Теперь, когда монсеньор отбыл на теологические прения, которые, я надеялась, продлятся не один месяц, а Меченый поднимал суматоху в Жуанвиле, я вольна была переделать двор по собственному вкусу и ввести новый распорядок жизни для Карла.

Как когда-то Франциск, десятилетний Карл был ошеломлен неожиданно свалившейся на него властью. Он засыпал меня сотнями вопросов, главным образом о том, насколько теперь изменится его жизнь.

— Я смогу ездить на охоту когда захочется? И с соколами тоже? — спросил он, когда мы стояли в его покоях, задрапированных алым и золотым.

— Конечно. Береги пальцы. — Во время разговора Карл скармливал кусочки мяса своему новому соколу, который восседал на жердочке у кровати; его прислала в подарок из Испании Елизавета. — Охота, в том числе и соколиная, — превосходное занятие, сын мой, но ты теперь — король. — Я отвела с его лба пряди спутанных темных волос. — Ты должен научиться править. Бираго станет твоим наставником; он изучал право во Флоренции, и от него ты узнаешь, как надобно управлять страной.

— Франциск говорил, что ему страшно не нравится быть королем. — Карл нахмурился. — Он рассказывал, что Гизы пристают к нему днем и ночью, так что у него и минутки свободной не остается. Гизы даже выспрашивали, как часто он спит с Марией, и пришли в бешенство, когда Франциск сказал им, что Мария для него как сестра. Бираго ведь не станет так поступать со мной, правда?

Чувство вины пронзило мне сердце, когда я подумала о том, сколь мало была способна защитить своего покойного сына. Франциск был моим первенцем, моей победой после тягостных лет бесплодия. Я до сих пор помнила, как он был красив ребенком, — изящный и хрупкий, точно фавн. И как всякий раз, когда мне доводилось бывать с ним, он с громким плачем звал Диану. Она причинила мне много зла, но самым жестоким ее деянием было то, что она отняла у меня Франциска и тем лишила возможности показать сыну, как сильно я его люблю.

Я вынудила себя улыбнуться и сосредоточилась мыслями на Карле. Над его ранним детством тоже маячила вездесущая тень Дианы, но теперь он мой. Я сделаю его сильным, здоровым — таким, каким должен быть настоящий король.

— Гизы больше здесь не властны, — сказала я вслух. — Можешь ничего не опасаться.

Карл пожал плечами, внешне поглощенный кормлением сокола. И вдруг спросил с той сверхъестественной проницательностью, какую иногда проявляют дети:

— Если моим регентом будешь ты, почему ты не можешь обучать меня?

— Потому что мне тоже надо многому научиться. — Я тихо засмеялась. — А теперь довольно забавляться с птицей; Бираго ожидает тебя в классной комнате.

С этими словами я наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку, и вдруг сын прильнул ко мне, обхватил руками.

— Я люблю тебя, матушка, — услышала я его шепот. — Обещай, что никогда больше не позволишь Гизам нас обижать!

Из всех моих детей именно Карл был менее всего склонен демонстрировать свои чувства, однако я видела, как отчаянно он горевал, когда умер отец, и знала, что он чрезвычайно чувствителен. Я крепче прижала его к себе.

— Обещаю, — прошептала я. — Гизы никогда нас не обидят. Никогда. Я скорее умру, чем допущу это.

Я оставила Карла, чтобы навестить Эркюля, у которого побаливал живот. Затем заглянула к Генриху и Марго, для которых составила жесткое расписание занятий, потом вернулась к делам королевства.

Я не солгала Карлу, сказав, что мне еще многому надо научиться. При правлении Генриха мне не доводилось стоять у власти, если не считать недолгого регентства во время войны за Милан, и теперь я оказалась лицом к лицу с множеством сложностей: казна почти пуста, подданные охвачены смятением, правительство в раздорах. Францию повсеместно терзал голод, наследие нескольких чересчур морозных зим при дождливом лете, а потому мне пришлось открыть казенные закрома и раздавать зерно нуждающимся. Бираго предлагал переделать налоговую систему, возложив основную тяжесть податей на дворян, а не на купечество, но сейчас мы с головой погрузились в представление моего эдикта о свободе совести парламенту, где этот документ вызвал жаркие споры. Эдикт был принят незначительным большинством голосов; теперь гугеноты могли вернуться к делам и без помех исповедовать свою веру.

То была моя первая победа в роли регента, и, дабы отметить наш успех, я представила Карла ко двору.

Не имея лишних денег, мы обошлись внутренними ресурсами. Втроем с Лукрецией и Анной-Марией искололи все пальцы, перешивая парадное королевское одеяние под худенькую фигурку Карла. С той же тщательностью я нарядила других детей; Генрих, ставший теперь наследником трона, красовался в шелковом, шитом серебром камзоле, к которому он в своем неподражаемом духе прибавил серьги с каплевидными жемчужинами. Марго надела платье из красного атласа, а на Эркюля мы общими стараниями натянули лазурного цвета бархатный камзол и щегольскую шапочку.

Мария Стюарт явилась в белой вуали и траурном платье. Ее заточение подошло к концу, вокруг весело шумели дети, но мне она напомнила заблудшую душу, которая потерянно скитается в пустоте. Я страшилась одной мысли о том, чтобы выдержать нелегкий разговор о ее вероятном будущем, однако понимала, что должна это сделать, иначе меня опередят Гизы. А потому написала Козимо с просьбой составить гороскоп, надеясь с помощью звезд отыскать хоть намек на решение безотлагательных проблем.

Я долго пренебрегала услугами Козимо, предоставив ему в одиночестве трудиться в замке Шомон, и, когда он явился на мой зов, меня поразило, как он исхудал. Он выглядел так, словно не ел досыта много месяцев, лицо его больше походило на обтянутый кожей череп, черные, непомерно большие глаза горели.

— Я сделал все, что было в моих силах, однако, боюсь, я не великий Нострадамус. — Едва завидев меня, Козимо испустил выразительный вздох. — Мне не дано узреть будущее в чаше с водой.

Я подавила желание закатить глаза. Ничего не скажешь, хорошенькое начало!

— Разве ты видишь у меня за спиной Нострадамуса? Ну же, говори — составил ты гороскоп? Что обещают звезды?

Я жадно воззрилась на сложную диаграмму, которую Козимо извлек из кожаного футляра и положил передо мной.

— Глядите, — он провел пальцем по одной из линий, — вот это затемнение в области Льва означает войну.

— Войну? — Я подняла взгляд, пораженная уверенностью, которая прозвучала в его голосе. — Ты не ошибаешься?

— Нет. Война неизбежна. Звезды не лгут.

Я прикусила язык, не дав сорваться возражению, что отец Козимо с этим бы не согласился. Маэстро сказал когда-то: «В будущем нет непреложных истин». А если определенности нет, уж верно, знание будущего позволит избежать беды.

— Как только отдохнешь, возвращайся в Шомон. Мне нужно знать, как именно случится эта война: имена, даты, места. — В нетерпении я уже готова была вытолкать его вон, но тут вспомнила причину, по которой, собственно, и вызвала Козимо. — Видел ли ты в звездах что-либо касающееся Марии Стюарт?

Он кивнул. Черные глаза его — немигающие, горящие мрачным огнем — только и выделялись на костлявом лице.

— Я видел в ее будущем брак, который принесет великое несчастье. — Козимо помедлил. — Полагаю, имя дон Карлос вам что-нибудь говорит?

Я окаменела. Дон Карлос — испанский принц, сын Филиппа II.

На следующий день я направилась в покои Марии. Она выглядела чуть получше, лицо порозовело, волосы обрели здоровый блеск. Она даже немного прибавила в весе, в чем явно нуждалась.

— Я хотела узнать, дорогая моя, как ты поживаешь, — сказала я, когда мы поцеловали друг друга в щеку. — Вдовье затворничество — дело нелегкое, но, судя по всему, ты перенесла его неплохо.

— Они утверждали, что я могу оказаться в тягости. — Мария улыбнулась. Мы обе, не поминая об этом вслух, прекрасно знали, что мой сын так и не вкусил плодов брачного союза. — Еще они говорят, что я могу вернуться ко двору, но ведь Франциска больше нет. Теперь я чувствую себя здесь чужой.

Я промолчала. Мне стало ясно, что Мария Стюарт преобразилась: наша юная королева, овдовев, подобно мне, заново окинула взглядом всю свою минувшую жизнь. Я понимала, как тяжко дались ей эти размышления, но поборола вспыхнувшее сочувствие. Я должна была сделать то, зачем пришла, и будь что будет.

— Дорогая моя, — проговорила я мягко, — боюсь, что принесла тебе худые вести. Твои дяди Гизы… У меня есть основания полагать, что они хотят выдать тебя за дона Карлоса, наследника Филиппа Испанского.

— Но он же безумен! — Мария вздрогнула. — Он неспособен исполнять обязанности принца, это всем известно.

— Боюсь, что его ущербность, по мнению твоих дядей, не является препятствием для брака.

— Я только что потеряла Франциска. — В глазах ее вспыхнул гнев. — Неужели они думают, что я соглашусь на такое?!

Мы разом глянули на дверь, почти ожидая, что на крик вбегут ее ближние дамы, но все было тихо.

— Как я могу это предотвратить? — напряженным голосом спросила Мария.

И вновь она застигла меня врасплох. Когда мы разговаривали в последний раз, она бросила мне в лицо обвинение в ереси. Я сплела руки, изображая задумчивость.

— Ты ведь по-прежнему королева Шотландии?

Мария кивнула, хмурясь… и застыла.

— Думаете, я должна…

Я ответила ей прямым взглядом, хоть это и было нелегко. Сама я изо всех сил боролась за то, чтобы остаться во Франции, и ради этого готова была снести многое. Того же самого я ожидала от Марии; по сути, даже готовилась к чему-то подобному, ибо, в отличие от меня, у нее был выбор. Если она откажется выходить за дона Карлоса, дядья Гизы могут предложить ее в невесты Карлу, и тогда я окажусь в ловушке. Вот почему я не могла позволить себе отступить. У меня просто не было другого выхода.

— Я совсем не помню Шотландии, — проговорила Мария так, словно обращалась к себе самой, к занавескам, трепетавшим на сквозняке, который проникал сквозь створки окон. — И все же это мое королевство. — Она поднесла руку к лицу, поглядела на тонкий белый палец, на котором уже не было обручального кольца. И повернулась ко мне. — Быть может, в Шотландии я снова буду счастлива.

Я могла бы разрыдаться, ибо знала, что потеря мужа оставила в ее душе пустоту, которую ничем уже не заполнить. Каковы бы ни были недостатки Франциска, его смерть возвестила конец ее невинности.

— Будешь, если таково твое желание.

— У меня уже было все, чего я желала. — Мария улыбнулась так, что у меня едва не разорвалось сердце. — Теперь мне надлежит исполнять свой долг.

Я обняла ее. Мы никогда не были близки, но сейчас я молилась о ее благополучии.

Потому что она была права: обеим нам надлежит исполнять свой долг. Такова цена нашей королевской крови, наших корон. Превыше уюта, превыше надежд и мечтаний для нас должны быть наши державы.

Лето перетекало в осень.

Я не присутствовала при том, как Мария объявила Гизам о своем решении, но легко могла представить, какой разразился скандал. Впрочем, какие бы слухи ни просочились наружу, все они скрылись под чопорной маской семейного единства, когда Мария принимала шотландских лордов, посланных сопроводить ее на родину.

В день ее отъезда на округу опустился туман, заволакивая кареты и повозки кортежа. Под щелканье плетей вереница их потянулась на дорогу в Кале, где уже ждали галеоны, которым предстояло доставить Марию в Шотландию.

Мария выглянула из окна и вскинула в прощальном жесте руку, затянутую в белую перчатку. И ее карета окончательно растворилась в тумане.