Книга: Откровения Екатерины Медичи
Назад: Глава 19
Дальше: Глава 21

Глава 20

Факелы озаряли ночь, и любопытные мошки, привлеченные светом, толклись и кружили в свежем весеннем воздухе. Вдалеке звучала павана, навевая воспоминания о Флоренции. Крытые барки, имевшие фантастический облик гордых лебедей или хищных птиц, скользили по реке Шер, и раскрашенные весла рассекали серебристую гладь. На одной барке плыли в сопровождении немногочисленных слуг Франциск и Мария; держась за руки, они тешились воображаемым уединением, и летящие паутинки осеняли невесомой завесой их убежище. Прочие мои дети — Марго, Карл и Генрих — плыли на другой барке со своими гувернерами, и никакие тревоги мира не смущали их покоя.
Мне удалось увезти их из Амбуаза вскоре после казни, но не ранее, чем трупная вонь мертвых голов, развешенных по балюстрадам, вызвала у Марии обморок, а толпа разъяренных горожан, бушевавшая за воротами, швырнула дохлого пса в карету кардинала, когда он попытался покинуть дворец. Как я и надеялась, одним поступком Гизы разоблачили свою тираническую сущность, обратив против себя всех, кроме самых консервативных католиков. Ибо если монсеньор и его брат смогли без всякого суда предать лютой смерти пятьдесят два человека, это не сулило ничего хорошего тому, кто хотя бы помыслил выступить против них.
А потому монсеньор внял моему мнению, что их величествам было бы уместно и полезно сменить обстановку. Сам он и Меченый вынуждены были остаться в Амбуазе, дабы восстановить некое подобие порядка, однако он не хотел, чтобы его драгоценная племянница Стюарт или сам Франциск захворали. И я сполна воспользовалась прекрасной возможностью избавить нас от общества большей части двора, поскольку мой замок был недостаточно велик, чтобы вместить всех придворных. Как только мы добрались до Шенонсо, я выслала давно заготовленное приглашение. Теперь преимущество было на моей стороне, и я, стоя у окна, смотрела, как проплывают мимо мой сын и его королева.
В дверь кабинета постучали.
— Он здесь, — сказала Лукреция и, помедлив, добавила: — Вы уверены, что поступаете разумно?
— Конечно. Не суетись. — Я улыбнулась ей, собирая портфель с документами, которые набросала вместе с Бираго. — Я приду через минуту. Позаботься, чтобы для нас накрыли стол.
Фыркнув, Лукреция удалилась. Я встала перед зеркалом. На мне было новое платье из черной камки, с высоким воротником, в ушах — жемчужные серьги. Вмешательство хны и сока грецких орехов вернуло каштаново-рыжеватый оттенок волосам, собранным на затылке под позолоченную сеточку, а часовые прогулки верхом по утрам и ограничения в рационе по части хлеба помогли избавиться от небольшого лишнего веса. В целом мое отражение свидетельствовало, что я сумела хотя бы отчасти возродить ту юную особу, которую мой нынешний гость когда-то повстречал в Фонтенбло. Сегодня мне было жизненно важно выглядеть бодрой и полной сил.
Взяв портфель, я распахнула дверь в комнату, которая примыкала к кабинету.
Бираго и Колиньи стояли у камина с кубками в руках. Гость не отказался от моего вина и снял плащ — это добрый знак. Услышав, как я вошла, он обернулся. В зыбком свете свечей казалось, что он не стал старше ни на один день.
— Рада вас видеть, — проговорила я, а он отставил кубок и склонился к моей руке.
Бираго удалился, оставив нас одних. От Колиньи пахло лошадью и потом — он проскакал несколько часов, чтобы добраться сюда. Внезапно занервничав, я жестом пригласила его к столу.
Я выбрала для встречи эту комнату из-за ее укромности и сейчас увидела, что Лукреция, несмотря на все свои сомнения, превзошла себя. Буфет сверкал золотыми, отменно начищенными блюдами; на каминной полке стояла ваза с лилиями, на столе посреди комнаты красовался мой сервиз лиможского фарфора и кубки муранского стекла.
Колиньи остановился возле своего кресла, и по лицу его промелькнула тень. Борода его за эти годы стала пышней и отливала бронзой, будто он ее напомадил. Впрочем, свет свечей оказался обманчив: теперь я видела, что у глаз Колиньи пролегли новые морщинки, и притом он заметно похудел.
— Сударь, вы, верно, голодны. Присаживайтесь.
— Ваше величество, прежде чем сесть за стол, я должен спросить вас о том, что случилось в Амбуазе. Гугенотские пасторы напуганы, точно так же, как наши братья — их паства. Я… мне нужно знать…
— Что именно? — Я прямо взглянула ему в глаза. — Что я восседала там, как накрашенная Иезавель, спокойно взирая, как проливается невинная кровь? Так вы думаете обо мне?
— Нет, — к моему облегчению, без малейших колебаний ответил он. — Я думаю, вы сделали все, чтобы это остановить.
— Так оно и было. Кроме того, Бираго наверняка заверил вас, что я возражала против выдачи ордера на ваш арест. По счастью, Гизы уже не посмеют прибегнуть к этой мере — теперь, когда монсеньор воочию убедился в том, какую пагубную ошибку они совершили.
— Слишком поздно, — проговорил он, понизив голос, и я согласно кивнула:
— Да, слишком поздно для тех несчастных, невинно убиенных… но не для нас. Я верю в это. Так вы поужинаете со мной?
Мы уселись друг против друга. Вошла Лукреция с первым блюдом — жареный гусь с гарниром из артишоков из моих садов. Колиньи был явно изумлен, и я пояснила:
— Я сама привезла семена из Тосканы. Во всем мире нет артишоков лучше флорентийских.
— Они… превосходны, — восхитился он, попробовав блюдо. — Подобное угощение я скорее ожидал бы встретить в сельском доме.
— Шенонсо и есть сельский дом. — Я налила в его кубок кларета. — Терпеть не могу трапезы при дворе. Блюда так долго доставляют из кухни, что еда прибывает на стол холодной, и вдобавок все так обильно сдобрено специями либо полито соусом, что не разберешь, чего ешь. Вдалеке от двора я питаюсь тем, что производит мое хозяйство. Гусь был выращен и зарезан здесь, и даже это вино сделано из винограда, собранного в моих виноградниках.
— Здоровье вашего величества! — Колиньи поднял кубок.
— Екатерина, — поправила я, когда наши кубки со звоном соприкоснулись. — Зовите меня Екатериной.
Мы замолчали, поскольку принесли новое блюдо — цыплят, зажаренных в укропном соусе. Колиньи ел с аппетитом, а я с удовольствием отметила, что его манеры за столом не отличаются утонченностью, — в душе он как был, так и остался сельским мальчишкой. То была одна из причин, по которым он мне нравился. Для меня, проведшей столько лет среди жеманных придворных и коварных любовниц, потворствующих греху церковников и спесивых аристократов, Колиньи был воплощением всех рыцарских черт, которые еще сохранились во Франции.
— Я хочу, чтобы вы знали, — я прервала молчание первой, — мой сын сожалеет о том, что произошло в Амбуазе. Он не осознавал, насколько чудовищной окажется кара, задуманная Гизами.
— Разве на указе о казни не стояла подпись его величества? — Колиньи окинул меня задумчивым взглядом.
— Стояла. — Я судорожно сглотнула. — Но Франциск был болен, и Гизы вынудили его подписать. Он не понимал, что делает. Я видела, как ужасно он чувствовал себя, наблюдая за казнью этих несчастных.
— Но не так ужасно, как их вдовы и дети. — Колиньи откинулся в кресле. Вошла Лукреция, чтобы убрать наши тарелки. — Ваше величество… я хотел сказать, Екатерина… Боюсь, что это деяние лишило гугенотских вождей доверия к его величеству. Они считают короля таким же кровожадным тираном, как Филипп Испанский, который тысячами убивает протестантов в своих владениях.
В его голосе звучал гнев. Его вера в меня была предана, и я, допивая вино и вновь наполняя кубок, обнаружила, что руки мои дрожат.
— Я знаю, как низко упала репутация моего сына. И знаю, что, если ничего не предпринять, положение только ухудшится. Но меня отчасти утешает, что точно так же очернено имя Гизов. — С этими словами я взяла портфель, лежавший сбоку от меня, и подтолкнула его через стол к Колиньи. — Здесь вы найдете эдикт, который, я надеюсь, ратифицирует парламент, — эдикт, предоставляющий гугенотам свободу совести. Мы одолеем Гизов и защитим ваших братьев по вере, однако мне потребуется ваша помощь.
В напряженном молчании Колиньи читал эдикт, который я готовила столько дней. Прошла, казалось, целая вечность.
— Что вы имеете в виду под свободой совести? — наконец заговорил он. — Здесь сказано, что гугенотов не станут преследовать, если они будут придерживаться закона, однако нынешний закон запрещает все молитвенные собрания.
— Этот закон будет изменен. Согласно моему эдикту гугеноты, несправедливо обиженные, смогут подавать прошения королю, а также проводить богослужения в предназначенных для этой цели храмах.
— Мудрый ход. — Колиньи кивнул. — Он сделает недействительным эдикт Гизов о казнях. — Он отложил документ. — И вы полагаете, что король его подпишет?
— Франциск сейчас под моей опекой. Он понимает, что наше положение требует безотлагательных действий.
Колиньи поднял кубок. Свет свечей играл на граненом стекле, осыпая золотистыми искорками светлые волоски на его руках.
— Так вы предполагаете узаконить гугенотскую веру? — Он поднял на меня глаза. — Если это так, то вам станут противиться не только Рим и Испания, но и многие католические вельможи. Никто не пожелает одобрить существования бок о бок двух наших религий.
Я собиралась было дать уклончивый ответ, поскольку сама не заглядывала так далеко, но потом решила, что к исполнению этого замысла лучше всего приступать с полной откровенностью.
— Я не могу сказать, когда сумею, если вообще сумею, узаконить вашу веру. Как вы уже сказали, препятствий к этому много, а я не могу позволить себе враждовать ни с Испанией, ни с Римом. Однако же для меня всего важнее, чтобы в стране царил мир. В противном случае мы потеряем слишком многое, если не все.
Колиньи мелкими глотками потягивал вино, не сводя с меня глаз. Он не сказал ни слова, и мне подумалось, что я, возможно, излишне открылась ему. В конце концов, я по-прежнему почти ничего о нем не знаю.
— Чем я могу вам помочь? — наконец спросил он.
— Вы ведь общаетесь с пасторами и другими вождями гугенотов? — Я позволила себе улыбнуться. — Расскажите им о моем эдикте. Пускай обратятся с проповедями к своей пастве, посоветуют своим единоверцам соблюдать сдержанность, дабы никаких беспорядков не случилось, пока я буду убеждать парламент.
Голос мой набрал силу: мысленно я видела страну, освобожденную наконец от террора Гизов.
— Я не виню гугенотов за то, что они жаждут мести, но, если мы хотим выжить, нам всем надлежит быть терпимее.
— А как же Гизы? Вожди гугенотов хотят, чтобы их убрали из правительства. Они видят в Гизах хладнокровных убийц, которые должны сполна расплатиться за свои злодеяния.
— Согласна. Однако я не могу отставить их силой… По крайней мере пока. И все же я верю в это новое начинание, верю, как никогда в жизни… И знаю, что, пока Гизы остаются у власти, Франция не увидит мира.
Колиньи откинулся на спинку кресла, провел рукой по коротко остриженным волосам.
— Полагаю, что выражу мнение большинства наших вождей, если скажу, что мы тоже желаем мира. И однако же, не все станут внимать голосу разума.
— Вот как? Объясните.
Я знала, что объяснение мне не понравится, но все же должна была его услышать. Мне необходимо распознать и преодолеть все препятствия на пути к своей цели, и неважно, кто их будет воздвигать.
— Проще говоря, казнь в Амбуазе разделила моих братьев по вере на две группы. Первая желает жить, ничего не страшась. Вторая хочет того же, но вдобавок устранения Гизов и места для нас в правительстве. Разобраться во всем этом нелегко: многие люди переходят из одной группы в другую в зависимости от личных обстоятельств. Если человек ищет только права свободно исповедовать свою веру, но его дом сожгут, поле уничтожат на корню, а над дочерьми надругается разъезд Гизов, такой человек наверняка изменит свою позицию.
— Стало быть, нам надлежит заняться и религиозными, и политическими вопросами, — заключила я и добавила, заметив, как переменился его взгляд: — Я буду стремиться к тому, чтобы ввести влиятельных гугенотов в Совет. Надеюсь, различия в вере не помешают нам найти общий язык.
— Когда это время настанет, — Колиньи обхватил рукой подбородок, — я с большой охотой приму должность при дворе. Нам надобно трудиться вместе, если мы хотим вернуть Франции былое величие.
И лицо его, впервые за весь вечер, осветила искренняя улыбка.
— Я верю, что вы заботитесь о наших насущных интересах. Поэтому я поговорю с нашими вождями и пасторами, и мы проследим, чтобы никто не замыслил возмездия за Амбуаз. Правда, это потребует времени. Сейчас люди рассеяны, никто не рискует собираться. Мне придется встречаться со сторонниками поодиночке.
— Ничего большего я и не прошу. — Впервые за много недель я почувствовала, что и в самом деле смогу отстранить Гизов от власти. Протянув руку к кувшину с вином, я сказала: — Надеюсь, вам понравится комната, которую для вас приготовили. Она невелика, но сейчас, когда со мной дети, свободного места в замке немного.
— Я уверен, что она великолепна, однако вынужден отказаться от вашего гостеприимства.
Атмосфера в комнате резко изменилась. Я хотела возразить, но прикусила язык. Конечно же, он не может остаться. Для меня Шенонсо, возможно, и надежное убежище, но я не могу быть уверена, что поблизости не рыщут шпионы Гизов. К тому же у Колиньи есть семья, жена и дети, которых он покинул, чтобы встретиться со мной.
— Разумеется. С моей стороны было самонадеянно ожидать иного.
— Нет-нет! — возразил он. — Я остался бы, если б мог. Однако моя жена… Она больна.
— О, как жаль. Надеюсь, ничего серьезного?
— Увы. — Он отвел глаза. — Шарлотта умирает. Несколько месяцев назад она родила дочь. — Голос Колиньи звучал так тихо, что мне пришлось податься к нему, чтобы расслышать. — Роды были нелегкие, но ребенок появился на свет здоровым. Затем у Шарлотты пропало молоко; она не могла кормить дитя. У нее исчез аппетит, и вначале мы заподозрили молочную лихорадку, но шло время, а ей не становилось лучше. Мы позвали доктора, и он обнаружил… — Колиньи судорожно сглотнул, — у нее в груди опухоль. Она тает у меня на глазах, а я ничего не могу поделать.
Я слишком хорошо знала, каково это — смотреть, как умирает твой супруг, и молиться о чуде, страшась, что молитва останется неуслышанной. Я подалась вперед, накрыла ладонью его руку, лежавшую на столе.
— Я пошлю ко двору за нашим врачом, доктором Паре. Если кто и может вылечить вашу жену, так только он.
Колиньи замер… затем высвободил руку и встал.
— Нет. Уже слишком поздно.
На ладони моей пылал след от краткого прикосновения к его руке. Вслед за ним я подошла к эркерному окну, выходившему на окутанные тьмой сады, где в усыпанном блестками павильоне ряженые развлекали Марию и Франциска.
— Быть может, ее можно еще спасти. Пока есть хоть малейшая возможность, не следует терять надежды.
Колиньи повернулся так стремительно, что мы оказались лицом к лицу. Я могла различить темные крапинки в его голубых глазах, тонкие морщинки в уголках глаз, очертания скул над пышной бородой. Он был на пару дюймов выше меня, и его дыхание, пахнущее вином, щекотало мой лоб.
— Вы похожи на Шарлотту, — сказал он. — Такая же стойкая и отважная.
Сердце мое гулко забилось под корсажем.
— Я… не она, — прошептала я.
— Да, это так. — Рука Колиньи скользнула к моей талии. — Ей недостает вашей силы. Из всех женщин, которых я знаю, вы — самая сильная, Екатерина Медичи.
Когда я услышала, как он произносит мое имя, по жилам моим заструился жар. Никто никогда так не смотрел на меня; ни один человек не разглядел во мне силы, которую видел он. Мне казалось, что я вот-вот растаю под его взглядом, словно он открыл глубоко внутри меня тайник, в котором я похоронила жалкие остатки своей юности и мечтаний. Всего, от чего меня принудили отказаться жизнь и время.
И тогда я поняла, что желаю этого мужчину, что желала его всегда.
Страсть полыхнула во мне, словно новорожденное солнце, полыхнула так всепоглощающе, что я попыталась отстраниться. Колиньи не отпустил меня. Он привлек меня к себе, его губы прильнули к моим губам, и мне стало трудно дышать. Отбросив здравый смысл, позабыв обо всем на свете, я упивалась тем, что впервые в жизни желанна мужчине только потому, что я — женщина.
Я услышала, как Колиньи прошептал: «Только сегодня», и этого было достаточно. Это было все, чего я хотела.
Я повела его по темному замку к лестнице. В распахнутые окна веял легкий вечерний ветерок, принося звуки музыки и смех. Мои дети и Мария Стюарт наслаждались праздником, в кои-то веки веселясь, как полагается юным.
Лукреция поднялась со стула, глаза ее остро блеснули в лунном свете, струившемся, точно шелк, из сводчатого окна. Я сделала знак; она подхватила Мюэ и без единого слова удалилась.
Моя спальня ждала нас; льняные простыни, просушенные на солнце, отброшены, край атласного покрывала, вышитого моими руками, аккуратно отвернут. Анна-Мария была с детьми; услыхав за спиной стук задвинутого засова, я, точно во сне, направилась к одинокой свече, которая горела в подсвечнике на туалетном столике.
— Нет, — сказал Колиньи, — не гаси свечу. Дай мне поглядеть на тебя.
Я почувствовала себя, как в ту ночь, когда впервые легла в кровать с Генрихом, — то есть совершенно не знала, что делать. Я едва не засмеялась вслух. Мне сорок один год. Я и прежде не раз была с мужчиной и знаю, чем занимаются в постели мужчина и женщина.
— Не бойся, — сказал Колиньи, как всегда непостижимым образом прочитавший мои мысли.
Он расстегнул рукава моего платья, снял корсаж, юбки, и вот весь мой наряд невесомой пеной опал к моим ногам, и я осталась перед ним в одной сорочке, дрожащая всем телом, но отнюдь не от холода.
Повинуясь привычке, порожденной годами супружества, я повернулась, чтобы забраться в кровать. Затем я услышала за спиной шорох соскользнувшей на пол одежды; коротко звякнула металлическая пряжка. Когда я обернулась, Колиньи стоял передо мной нагой — мускулистый, светлокожий.
Я смотрела, не в силах оторвать глаз. Он был прекрасен, однако телосложением нисколько не походил на Генриха — ни широких плеч, ни густой поросли волос. Мужчина, стоявший передо мной, был невысок и жилист; от него веяло полной уверенностью в себе, а сумрачная усмешка на губах была такова, что у меня подкосились ноги. Его мужское естество горделиво вздымалось из поросли бронзово-рыжих волос; и видно было, как ребра движутся под кожей в такт учащенному дыханию. Протянув ко мне жилистые руки, он снял с моей головы золотую сеточку. Освобожденные, мои волосы пролились на плечи и спину.
— Словно темное море, — прошептал Колиньи, всем телом прильнув ко мне.
Бережно опуская меня на кровать, он одной рукой поддел и снял через голову мою сорочку. Все сомнения испарились как дым, едва я ощутила его прикосновение, неким волшебным образом преобразившееся в острое, почти невыносимое наслаждение. Он дразняще ласкал меня губами и языком, и, когда я задрожала всем телом и он вошел в меня, я закричала так, как не кричала никогда в жизни, — в порыве неудержимого ликования, которое выпустило на волю мою душу.

 

Я проснулась незадолго до рассвета. Колиньи стоял у окна, уже совершенно одетый. Он обернулся; за его спиной неудержимо светлело небо.
— Я должен ехать. — Он и присел рядом со мной, ласково отвел с моего лица спутанную прядь волос.
Взгляд его, устремленный в мои глаза, был печален.
— Не извиняйся, — тихо сказала я.
На лице его отразилась нежность, но вместе с тем суровость. Он снова стал собой — привыкшим сдерживать свои чувства царедворцем.
— Нам нельзя никому рассказывать об этом. — Я коснулась его щеки. — Они не поймут. Нам предстоит столько бороться, и люди… люди скажут, что я ищу мира с гугенотами, поскольку приняла тебя на свое ложе.
Говоря это, я впервые за всю ночь задрожала от холода, и меня охватил мимолетный страх: что, если я совершила нечто, о чем потом горько пожалею?
— Я никому не скажу, — заверил он. — Не забывай, что Господь уготовил тебе особую судьбу. Без тебя эта страна распадется на части. Ты можешь спасти Францию, однако не стоит недооценивать врагов. Помни: даже если тебе кажется, что ты держишь их за горло, они остаются хищниками, настоящими тиграми, а тигры хорошо чуют, когда приходит пора нанести удар. — Он поцеловал меня. — Я дам знать о себе так скоро, как сумею. До тех пор не рискуй собой, даже ради меня.
Я обхватила ладонями его лицо, стараясь запечатлеть в памяти каждую его черточку.
— Доброго пути, Гаспар, — прошептала я.
Он взял свой плащ и вышел.
Поднеся ладони к лицу, я обнаружила, что на пальцах осел, точно дождевые капли, его запах.
Назад: Глава 19
Дальше: Глава 21