Глава 19
В сентябре мой сын и его королева вернулись с ничьей поездки. Вместе с Елизаветой и Клод я ждала во внутреннем дворе, одетая в черное платье, которое отныне стало моими доспехами.
Мне не терпелось увидеть Франциска. Он наверняка остро чувствовал потерю отца; как старшего из детей, Генрих с Дианой часто посещали его. Раньше неусыпный надзор этой женщины мешал мне наладить с сыном более тесные отношения, но теперь у меня появилась такая возможность. В свои пятнадцать он в глазах закона был уже взрослым, однако в душе оставался гораздо моложе. Я буду ему нужна, чтобы придать силы и благополучно провести через опасные мели, на которые загоняют его Гизы.
Мой самообман развеялся в один миг. Франциск появился в паланкине, сопровождаемый Меченым и нашей новой королевой, Марией Стюарт.
— Его величество болен! Дорогу! — рявкнул Меченый и мимо нас повел моего сына, укутанного в меха, во дворец.
Мария, дрожащая от изнеможения и бледная, последовала было за ними, но я успела схватить ее за руку.
— Что случилось?
— Бедный мой Франциск! — задыхаясь, проговорила Мария. — У него началось воспаление в ухе, и он свалился с лихорадкой. — Она выдернула руку. — Я должна быть с ним, мадам.
С этими словами она поспешила прочь, оставив меня стоять во дворе.
Капли дождя шлепали по булыжнику. Елизавета робко взяла меня за руку. Клод смущенно взглянула на меня: будучи женой герцога Лотарингского, она должна была состоять при Марии.
— Ступай, — сказала я ей. — Исполняй свои обязанности. Потом придешь ко мне и расскажешь о самочувствии брата. Понятно?
Клод кивнула и неуклюже побежала за ними, похожая в своем белом бархатном наряде на толстенькую курицу-несушку.
— Пойдем, матушка, — пробормотала Елизавета, — вернемся во дворец. Холодно.
Коронация Франциска проходила скромно — ввиду его хрупкого здоровья. А затем прибыл испанский эскорт, который должен был сопроводить Елизавету к супругу.
Я провожала ее до засыпанного снегом Шательро. У замерзшей реки Елизавета обернулась к дамам из своей свиты, приняла у них шевелящийся сверток и вручила мне. Я отвернула край заиндевевшей шерстяной ткани и увидела белую пушистую мордочку, с которой таращились на меня влажные темные глаза.
— Я еще не придумала ей кличку, — сказала Елизавета. — Она пока щенок, но и взрослой будет ненамного больше. Мне сказали, что собаки этой породы живут долго и беззаветно преданы одному хозяину.
Пушистая малютка завертелась в моих руках, пытаясь выбраться из шерстяного кокона, чтобы лизнуть меня в нос. Я смотрела на Елизавету и беспомощно молчала.
— Она к тому же весьма шумная особа. — Моя дочь рассмеялась. — Станет облаивать всех незнакомцев и служить превосходной охраной для твоих дверей.
— Она прелестна, — сказала я. — Я назову ее Мюэ, Молчунья, именно потому, что она такая шумная.
— Я люблю тебя, матушка, — прошептала Елизавета. — Я буду писать тебе каждый день.
Я обняла ее, прижала к груди вместе с отчаянно извивавшейся между нами Мюэ… А потом отпустила и смотрела, стоя на берегу реки, как моя дочь и ее эскорт начинают долгое путешествие к горам. Сотни, тысячи людей пересекали Пиренеи; Испания не так уж далеко, по ту сторону границы; мы, если захотим, сможем навещать друг друга хоть каждый год.
И все же, когда Елизавета уже исчезла вдали, я еще долго стояла на берегу реки и вдыхала запах дочери, сохранившийся на мягкой шерсти щенка.
Франциск снова заболел, и двор перебрался в Блуа. Молодой король не выдержал нагрузок во время коронации, когда вынужден был несколько часов простоять на ногах, а то и на коленях в стылом соборе, причем с обнаженной для помазания грудью. Франциск никогда не выглядел здоровяком, но теперь я едва узнала чудовищно исхудавшего подростка, который скорчился в кровати; глаза его лихорадочно блестели от жара и переизбытка опиата.
Я, как могла, старалась приободрить Франциска, готовила для него особое питье из ромашки и ревеня, сидела с ним и читала вслух. Однако всякий раз, когда мне случалось упомянуть Гизов либо злополучный эдикт, Франциск стонал и, отвернувшись, бормотал, что никогда не хотел быть королем.
Марии, судя по всему, тоже оказалось не по вкусу быть королевой. В тревогах за Франциска она так похудела и изнервничалась, что я почти заставляла ее отдыхать. Мы вместе гуляли по огороженным стеной садам Блуа, играли на лютне, вышивали. Между нами установилось хрупкое взаимопонимание, но один случай разрушил его вдребезги. Было это после обеда, когда мы сидели в моих покоях.
— Что за злобные собаки, эти гугеноты! — воскликнула вдруг Мария. — Они презрели эдикт монсеньора, моего дяди, срывали его со стен на городских площадях, хоть это и противозаконно. Костер для них — недостаточно суровая казнь. Их надобно переловить и четвертовать, а куски разбросать в назидание у всех городских ворот. Мой дядя говорит, что гугеноты навели на бедного Франциска порчу, потому он и заболел. Дядя говорит, они отравляют колодцы и насылают проклятия на урожай, чтобы наши подданные мучились от голода и жажды.
Я подняла глаза от пяльцев. Никогда прежде я не слышала, чтобы речи Марии сочились таким ядом.
— Дорогая моя, твой дядя преувеличивает. Уверяю тебя, гугеноты вовсе не чудовища. И к тому же едва ли их настолько много, чтобы устроить подобное бедствие.
Глаза ее, и без того казавшиеся большими на осунувшемся лице, стали еще больше.
— Вам не приходит в голову, что еретики обитают в этих самых стенах? Да весь двор просто кишит ими!
Мюэ, зарывшаяся между подушек, заворчала. Подошла Лукреция и вновь наполнила наши кубки. Я осушила свой одним глотком.
— Поменьше внимай красноречию своего дяди, — бросила я гораздо резче, чем намеревалась вначале. — Франциск всегда страдал от воспалений уха, а в стране несколько лет подряд были сильные дожди и неурожай. Ты королева, тебе следует научиться быть терпимей к своим подданным.
— Да вы… — Мария задохнулась. — Вы что же, и вправду защищаете гугенотов?
— Я защищаю невинных! — Я в упор взглянула на нее. — Желаю мира Франции и процветания всем ее жителям. Здесь не Испания; во Франции не сжигают людей из-за различий во мнениях. — Она хотела запротестовать, но я жестом оборвала ее. — Да, это именно различие во мнениях. Насколько мне известно, все мы почитаем Христа.
Она вскочила, дрожа всем телом, вышивание комком упало к ее ногам.
— Значит, это правда. Вы… Вы… — Мария судорожно сглотнула, будто давясь невысказанным словом.
Я бросила взгляд на Лукрецию, которая так и застыла с кувшином в руках, и вынудила себя усмехнуться:
— Ну же? Кто я такая? Боже правый, уж не думаешь ли ты, что я, мать короля, — еретичка?
Мария не шелохнулась, не взглянула мне в глаза. Ее молчание само по себе было красноречивым ответом.
— Ты меня разочаровала. — Я вздохнула. — Я родилась католичкой и, уверяю тебя, католичкой умру. То, что я отстаиваю терпимость к гугенотам, вовсе не значит, что я разделяю их веру. Мне, как и тебе, почти ничего про них не известно, но одно я знаю наверняка: они не сжигают нас на кострах.
— И все же вы их защищаете! — выкрикнула Мария и, круто развернувшись, гневно удалилась.
— Слыхала ли ты когда-нибудь подобную чушь? — обратилась я к Лукреции, в раздражении закатив глаза. — Моя же невестка считает, что я стакнулась с протестантами! И откуда только в ее голове взялась такая нелепая мысль?
Мое возмущение было притворным: Лукреция еще не открыла рот, а я уже прекрасно знала, что она скажет.
— Известно откуда. Будьте осторожней, моя госпожа, не то монсеньор живо изыщет способ отправить на костер и вас. Сдается мне, он ни перед чем не остановится, только бы добиться своего.
Пять ночей спустя меня разбудил громкий стук в дверь. Я шарила в поисках огнива, чтобы зажечь свечу, и тут в спальню вбежала Лукреция.
— Госпожа, вставайте! Надо немедля уходить отсюда!
Я соскользнула с постели; Анна-Мария, спавшая на низенькой кроватке у моего ложа, подняла голову и недоуменно уставилась на меня.
— Мадонна милосердная, что случилось? — спросила я, набросив на плечи шаль.
— Гизы говорят, сюда идут мятежные гугеноты. Монсеньор велит нам уезжать в Амбуаз. Собирать вещи некогда, отправимся как есть.
Я вспомнила стычку с Марией, и мне захотелось что-нибудь разбить.
— Это правда? — Я отыскала взглядом Бираго. — Что тебе известно?
Вид у него был усталый, лицо осунулось: долгие дни и ночи он в качестве моего шпиона рыскал по коридорам и галереям замка, стараясь вызнать как можно больше полезных сведений.
— Я знаю только, что разведчики Гизов наткнулись в лесу на мятежников и одного взяли в плен. Он признался, что гугеноты замышляют осадить Блуа и захватить их величества. — Бираго понизил голос. — У Гизов повсюду шпионы. Не понимаю, как они не обнаружили этот заговор раньше. В любом случае, нас ждут во внутреннем дворе. Я бы посоветовал не мешкать.
Я оделась, сунула под мышки ларец с драгоценностями и сонную Мюэ и выбежала из покоев. Отовсюду спешили придворные с полупустыми дорожными сумками, спотыкались в панике, торопливо спускаясь по широкой лестнице. Этот поток захватил меня и моих спутниц, увлек и вытолкнул во внутренний двор — запыхавшимися, со сбитыми набекрень чепчиками.
Перед железными воротами замка выстроился отряд стражников. Всюду метались конюхи с факелами, дымное зарево освещало испуганных женщин, которые карабкались в повозки, обычно предназначавшиеся для перевозки мебели. Мужчины вскакивали на коней; свита Меченого гарцевала по двору, пронзительными окриками лишь подогревая панику. В полуночном воздухе все отчетливей пахло страхом.
Краем глаза я заметила Меченого, который загонял в карету Франциска и Марию.
— Найди себе повозку! — Я сунула Лукреции Мюэ и ларец с драгоценностями, а сама сломя голову бросилась через двор.
Когда я добежала до Меченого, сердце у меня едва не выпрыгивало из груди. Меченый, сидевший на белом жеребце, с высоты седла одарил меня жестокой усмешкой. Его долговязая фигура была закована в доспехи.
— Вижу, ваше величество изволили внять нашему предостережению. Вы можете ехать с их величествами.
Я забралась в обитое мягкой тканью нутро кареты — и, подняв глаза, тут же наткнулась на убийственный взгляд Марии.
— Что они мешкают? — простонал Франциск, утопавший в мехах. — Ждут, когда нас всех перебьют?
— Езжайте! — Я застучала кулаком по своду кареты. — Живо! Приказ короля!
Карета сорвалась с места, покатилась вниз по крутой замковой дороге и, кренясь, выехала в ночь.
— Как вы можете называть это бунтом?
Из окна кабинета в Амбуазе сочился тусклый свет. К украшению этого роскошного дворца приложил руку мой покойный свекор, и здесь я когда-то впервые заключила договор с Дианой. Теперь я стояла перед монсеньором и Меченым, вновь добиваясь заключения договора. Мне пришлось не один день ждать аудиенции, нещадно донимая кардинальского секретаря, пока наконец монсеньор не согласился встретиться со мной.
— Вы принудили нас очертя голову бежать из Блуа, хотя знали, что люди эти собрались вместе случайно и доведены до крайности. Они позволили окружить себя, как покорные овечки; им всего-то и нужно было, что припасть к ногам короля и излить ему свои обиды. Они измучены страхом, им нечего есть; ваш эдикт отнял у них право заниматься торговлей или ремеслом, и они лишились средств к существованию. Как можно винить их в том, что они отправились искать правосудия?
Монсеньор сидел за письменным столом, его пухлые холеные щеки побагровели от гнева. Рядом с ним высился, точно гранитный столп, его брат Меченый, не сводивший с меня немигающего взгляда.
— Мы должны преподать наглядный урок, — повторил кардинал. — Эти бедные люди, как вы их называете, на самом деле изменники. Они замышляли напасть на королевский замок. — Он повысил голос, на полуслове оборвав мое возражение. — У нас есть бумаги, в которых подтверждается, что они собрались вместе вовсе не случайно и умышляли зло против их величеств. Эти люди намеревались захватить их и убить меня и моего брата.
— Кроме того, — подхватил Меченый голосом жестким, как меч в позолоченных ножнах, висевший у его пояса, — они замышляли узаконить гугенотскую веру и ввести своих вождей в Совет. — Он скривился, отчего застарелый шрам растянул губы в уродливой гримасе. — Это нам, а не им, мадам, надлежит искать правосудия, и когда мы добьемся своего, то покончим и с гугенотскими вождями — со всеми, включая адмирала Колиньи.
Я в молчании выдержала его немигающий взгляд, жалея только, что не могу сесть, — ведь теперь я знала, что сражаюсь не только за жизни безымянных бедолаг, захваченных Гизами.
— Но какое отношение имеет ко всему этому Колиньи?
— Он — вдохновитель заговора, — ответил монсеньор. — Мы нашли у одного из пленников письмо, в котором Колиньи приказывает схватить короля. Это был его замысел. Он еретик, как сам Сатана.
— Если это правда, — не отступала я, — тогда почему он отправил против нас столь жалкое войско? Вы солдат, господин мой, — обратилась я к Меченому. — Вы сражались бок о бок с моим супругом, и вам известно, что Женева и Нидерланды всегда наводнены наемниками. Уж верно, Колиньи мог бы обратиться к их услугам.
Меченый ничего не ответил; ладонь кардинала, лежавшая на столе, сжалась в кулак.
— Мадам, — проговорил он, — мы выслушали вас со всем возможным терпением, однако же я советую вам ограничить свое внимание домашними делами. Эти люди — мятежники. Они будут преданы смерти, а что до Колиньи, то мы выдадим ордер на его арест.
— Боже милостивый! — выдохнула я. — Вы с ума сошли! Вы не можете убить этих людей. Это означало бы войну с гугенотами. Колиньи — дворянин, племянник коннетабля. Вы не можете…
— Нет, можем! — взревел Меченый и шагнул ко мне, сжимая огромной, со вздувшимися венами кистью рукоять меча. — Не смей указывать нам, как должно править! Мы — Гизы, потомки благородного рода, перед которым твоя купеческая кровь хуже грязи на подошвах. Наш покойный король ничего не мог поделать, когда ему всучили в жены тебя — бесприданную племянницу фальшивого папы римского, но мы-то не бессильны. Будь ты хоть трижды мать короля, но еще одно слово — и ты отправишься в пожизненную ссылку, Медичи!
Он произнес имя моей семьи так, словно выплюнул комок грязи. Одно пугающее мгновение я не могла шелохнуться. Я смотрела в его горящие злобой глаза и видела в них отвращение, которое он никогда еще не выражал так открыто, — отвращение к моему происхождению, к моему полу, ко мне самой. Меня ужаснула мысль, что все двадцать шесть лет моей совместной жизни с Генрихом этот человек лелеял ко мне такую ненависть. Однако еще больше ужасало меня его всемогущество, его незыблемая уверенность в собственной правоте — только потому, что он Гиз.
Монсеньор прикрыл холеными ладонями рот, безуспешно пытаясь спрятать усмешку.
— Мадам, вы бледны. Полагаю, вам следует отдохнуть.
Я повернулась и пошла к двери, не чуя ковра под ногами.
— Когда будет назначен день казни, ты будешь там присутствовать, — процедил мне в спину Меченый. — Равно как и весь двор. Мы не потерпим никаких исключений, кроме, разве что, королевы и их высочеств.
Я обернулась к нему.
— Я это запомню, — бросила я и ушла, предоставив им, недобро прищурясь, размышлять над потаенным смыслом моих слов.
И только захлопнув за собой дверь, я позволила себе ощутить страх и ярость, которые растеклись по моим жилам, словно яд.
Мы собрались во внутреннем дворе Амбуаза. Я надела вуаль, чтобы скрыть лицо, и села отдельно; только я одна и была одета в черное, в то время как придворные расселись на скамьях, разряженные в пух и прах, точно для турнира. Издалека доносилось приглушенное рычание содержавшихся в клетках львов.
Монсеньор вывел Франциска в парадном облачении и в короне, усадил в кресло под балдахином. Тень чрезмерно большой шляпы падала на его бледное, как воск, лицо. Он выглядел более слабым и нездоровым, чем обычно, но, едва я приподнялась, ко мне шагнул Меченый:
— Его величество здесь для того, чтобы увидеть, как изменники-еретики расплатятся за свои преступления.
— Тогда мне надлежит быть с ним, — сказала я.
Монсеньор кивнул, держа у носа коробочку с ароматическим шариком. Не в силах смотреть на него, я села рядом с Франциском; мой сын вцепился в подлокотники кресла с такой силой, что костяшки пальцев побелели.
Стражники выволокли во двор первых десять пленников со связанными за спиной руками. С моего места невозможно было разглядеть их лица, однако я заметила, что все они молоды. Внутренне холодея, я гадала, кто были эти люди в прежней жизни — землевладельцы, купцы, крестьяне? Те, кто некогда мирно жили в своих городках и селах, ласкали жен, любили детей и искали смысл непостижимого мира посредством новой веры, обещавшей то, чего не смогла дать прежняя. Наша.
Изменникам перед казнью говорить не дозволялось, но, когда первый юноша заметил высоко над головой нас — скопище едва различимых теней, он громко воззвал:
— Милосердия, ваше величество! Мило…
Он не договорил. Палач взмахнул мечом, и голова казненного отлетела прочь. Второй смертник поскользнулся на крови своего предшественника. Его вынудили встать на колени. Подмастерья в кожаной одежде, стоявшие под эшафотом, поймали отрубленную голову.
Последовала третья казнь, затем четвертая. Кровь заливала эшафот, стекала на булыжники и ручейками ползла к донжону, у которого прочие приговоренные, глядя на казнь своих товарищей, пели — не унылые католические песнопения, но звучные псалмы протестантов. Однако, когда у эшафота выросла целая груда отсеченных голов и воздух пропитался вонью мочи, испражнений, крови, пение оборвалось. К сумеркам последние из пятидесяти двух осужденных уже кричали и извивались, когда стражники волокли их к месту казни.
Я не отводила взгляда. Не закрывала глаз. Сердце мое сжималось, к горлу подступала желчь, но я принуждала себя смотреть на развязанное Гизами безумство. Наступила ночь, кардинал уже явственно позеленел, а придворные, шатаясь, поодиночке уходили прочь. Лишь Меченый, не дрогнув, с военной дотошностью управлял течением казни. В те часы решимость моя окончательно окрепла.
Я уничтожу Гизов. Я не буду знать покоя, пока не освобожу Францию от этой угрозы. Навечно.
Изнуренный палач не сумел с первого взмаха лишить головы последнюю жертву. Мой сын застонал. Его ледяные пальцы стиснули мою руку.
— Да простит их Господь! — донесся до меня его шепот.
Я знала, что он имеет в виду Гизов. Но что простит Бог, того никогда не прощу я.
И гугеноты, если я добьюсь своего, — тоже.
