У нас во Флоренции принято после смерти любимого человека устраивать пирушку для родственников, друзей, соседей, чтобы за угощением вместе вспоминать усопшего. Рассказывают всякие случаи, связанные с ним, иногда смешные, порой грустные, а цель одна: чтобы человек, которого мы любили, побыл с нами еще немного. Радости жизни смягчают боль утраты и помогают смотреть вперед, в будущее.

Ничего подобного мне не было дозволено. Меченый и монсеньор утвердили даты начала и конца сорокадневного траура, и мне предписывалось запереться в особняке Клюни — ветшающем старом дворце, где августейшие вдовы Франции оставались лицом к лицу со своей утратой. Старинный этот обычай преследовал цель доказать, что овдовевшая королева не беременна — в противном случае это обстоятельство угрожало бы нарушить установленный порядок престолонаследия, особенно если бы вдова произвела на свет сына. В последний раз Генрих посещал меня в спальне за много недель до смерти, к тому же я приближалась к концу того периода в жизни, когда женщина способна понести дитя, но это не имело ни малейшего значения. Гизы распорядились, чтобы я соблюла обычай, и мне ничего не оставалось, как подчиниться.

Отдаленная от мира, в покоях, целиком задрапированных белым, я из чувства протеста надела черный, по итальянскому обычаю, траур и сделала своим гербом сломанное копье — хотя слуги, тщательно отобранные монсеньором, докладывали ему о каждом моем шаге. Мне полагалось рыдать, оплакивая свою участь, сетовать на волю Господню и свою беспомощность перед ней, а потом в конце концов смириться с неизбежным и искать прибежища для разбитого сердца в каком-нибудь благоустроенном монастыре или сельском доме. В конце концов, я больше не была королевой Франции. Мое место заняла Мария Стюарт, и можно было не сомневаться, что мой герб уже снимают со стен, дабы освободить место для ее герба. У меня были денежное содержание и земельные владения; пришло время, по примеру предшественниц, удалиться от мира.

Ничего другого от меня и не ожидали.

И я долго, очень долго раздумывала, не стоит ли поступить именно так. Это было бы несложно устроить. У меня есть Шенонсо. Я могла бы мирно стареть среди виноградников и фруктовых садов и не оглядываться на прошлое. Отчего бы мне не ухватиться за ту малую частицу счастья, которая только мне и осталась? Или мало жертв я принесла ради долга? В отличие от герцогини д'Этамп, которая по воле Дианы умерла в нищете, от королевы Элеоноры, которая после смерти моего свекра покинула Францию, никем не любимая и никому не нужная, я могла просто оставить двор и зажить новой жизнью, для себя, не занимая свой ум бурями, которые больше меня не касались.

И только одно мешало мне принять это решение — мысль о безграничном честолюбии Гизов, которые станут преследовать моего сына, а он, устрашенный неведомым, будет забиваться в угол, точно загнанный зверь. Мне не найти покоя, пока они будут править именем моего сына. Слишком долго я терпела их гнетущее владычество; мое место рядом с сыном, нашим новым королем.

Кто защитит его, если не я?

Я встала, отбросила вуаль. Дамы, впервые за много дней увидевшие мое лицо, остолбенели. Единственная камеристка, которую мне дозволили иметь при себе, моя верная Лукреция, улыбнулась.

— Ваше величество, — осторожно проговорила одна из дам, — вам нехорошо?

— Напротив. — После долгого молчания мой голос звучал хрипло. — Я совершенно здорова, а также голодна. Позаботьтесь о том, чтобы мне сегодня подали мясо. Мне безумно хочется мяса.

— Мясо?! — ахнула та.

Бульон, хлеб и сыр — вот и все, что полагалось есть вдовам; они ведь хрупкие существа, а мясное возбуждает кровь.

— Именно. И поторопитесь. Покуда я буду есть, можете уложить мои вещи, чтобы их перевезли в Лувр. Пошлите гонца сообщить моему сыну-королю, что я направляюсь к нему. Я была бы плохой матерью, если бы в это нелегкое время отказала ему в утешении.

Так я досрочно прервала траур и покинула особняк Клюни.

Мир изменился. За одну ночь Турнель превратился в обиталище призраков, в то время как Лувр был залит ослепительным светом расставленных по фасаду факелов. Факелы пылали, роняя золотые капли на смеющихся придворных, которые еще не так давно были преисполнены скорби. Во дворце царил праздник.

Мы с Лукрецией пробирались через толпу. Меня, укутанную в плащ, почти никто не заметил. Под оглушительную музыку я поднялась на второй этаж в свои покои, где уже дожидалась моя челядь. Анна-Мария бросилась мне навстречу и крепко обняла; Бираго бережно взял меня за руку и провел к столу. Одетый, как всегда, в алый флорентийский камзол, он выглядел исхудалым, беспокойство за меня прорезало морщинами угловатый лоб, но его присутствие служило ободряющим напоминанием о том, что у меня еще остались друзья.

Тем вечером за ужином Бираго рассказал, что монсеньор кардинал и его брат Меченый захватили управление страной, прибрав к рукам Совет, казну и армию, а также разослав об этом соответствующие воззвания. Они сделали себя регентами если не по должности, то по сути, узурпировав монаршие права моего сына.

— Но ведь Франциску уже пятнадцать! — возмутилась я. — Он в том возрасте, когда по закону может править сам. Как могли они так поступить?

— Он им позволил — подписал документ, дающий такое право, хотя едва ли понимал, что именно подписывает. — Бираго в смятении помедлил, опустив глаза. — Меченый увез его и Марию Стюарт охотиться в долине Луары, объявив, что им нужно отдохнуть от придворной суматохи.

Я молчала, потрясенная, стиснув кубок и с трудом сдерживая желание швырнуть его через всю комнату. Надо было мне вовсе не удаляться в Клюни; подчинившись обычаю, я дала Гизам прекрасную возможность стать фактическими правителями страны. Франциск пуглив и впечатлителен; неудивительно, что он подписал документ, тем самым отдав свое королевство Гизам. Он нисколько не разбирался в управлении страной, а уж Гизы позаботились о том, чтобы ему и вовсе незачем было осваивать эту науку.

— Это еще не все, — продолжал Бираго, переходя на итальянский, как поступал всегда, когда собирался сообщить нечто, не предназначенное чужим ушам. Звуки родной речи в его устах услаждали мой слух, но смысл услышанного не радовал. — Монсеньор издал эдикт против гугенотов. Коннетабль возражал, говоря, что сожжение на костре французов очернит доброе имя короля, но кардинал не стал его слушать и удалил от двора. Племянник коннетабля, Колиньи, также покинул двор, но перед тем выразил мне надежду, что вы не откажетесь принять его по возвращении.

Я сожалела об удалении Монморанси, ибо мне сейчас нужны были все, кто выступал против Гизов. Заинтриговало и то, что Колиньи предвидел мое возвращение. После стольких лет он явно не забыл меня. Вспоминал ли он когда-нибудь тот день в Фонтенбло, когда мы говорили о Макиавелли и гугенотах? Он тогда показал себя человеком здравомыслящим; быть может, в нем я найду союзника для борьбы с Гизами.

— Я хотела бы повидаться с Колиньи, — сказала я наконец. — Ты знаешь, как с ним связаться?

— Можно написать ему, однако должен вас предостеречь: ходят слухи, что Колиньи благоволит гугенотам, посещает их службы и читает их книги. Иные говорят даже, что он переметнулся в гугенотскую веру.

— Что ж, слухи — это только слухи.

Я вновь наполнила кубок. Удивительно, но предстоящая смертельная борьба с Гизами меня ничуть не тревожила. Мне и прежде доводилось сражаться. Я годами воевала с Дианой. И Гизы, подобно ей, представления не имели, на что я способна ради своих детей.

После трапезы я написала письмо и вручила его Бираго.

— Доставь его, а на словах дай понять, что я, как надлежит любящей матери, хочу навестить своих детей во дворце Сен-Жермен.

Бираго кивнул, и по губам его скользнула понимающая улыбка.

Дети мои находились под присмотром своих гувернеров, супругов д'Юмери, а также моей золовки Маргариты, которая готовилась отбыть в Савой. Перед ее отъездом мы вместе поужинали, а после я вручила ей выщербленную жаровню, в которой мы некогда стряпали мои зелья.

— Возьми и вспоминай меня всякий раз, когда будешь жечь лаванду, — сказала я, и мы обнялись.

Смерть Генриха и отсутствие Дианы (что ни говори, она была неотделимой частью их жизни) не подействовали на моих детей так пагубно, как я опасалась. Когда я пришла, Эркюль и Марго возились с игрушками, не вспоминая о трагедии, которая сделала их старшего брата королем. Даже восьмилетний Генрих не выказывал никаких признаков огорчения и жаждал показать мне новую колоду собственноручно нарисованных карт. По словам учителя, Генрих изрядно преуспевал в науках и в физических упражнениях. Глядя на своего гибкого и стройного сына, я поневоле думала: какую злую шутку сыграла со мной судьба, сделав моим первенцем Франциска! Генрих менее всех пострадал от пагубного влияния Дианы и, несмотря на свою юность, наверняка был бы лучшим королем.

Зато девятилетний Карл не вызывал у меня подобной уверенности. Он глубоко переживал смерть отца, рыдая так безутешно, что я и сама тайком сглатывала слезы, убеждая его, что папочка в раю и сейчас смотрит на нас с небес. Карл выглядел чересчур худым и бледным, и я составила для него новую диету, с большим количеством красного мяса и бобов.

Елизавета также была бледна и худа, но горе не сломило ее; она уже встречалась с испанским посольством и обещала отправиться в Испанию в декабре. Она проводила время с Клод, ныне женой герцога Лотарингского, и они находили утешение в обществе друг друга. Мысль о близком расставании с Елизаветой меня отнюдь не радовала, но дочь настаивала, что именно этого хотел бы отец.

От горечи предстоящей разлуки я спасалась, погружаясь в собственные планы. Через несколько дней после прибытия в Сен-Жермен я получила в ответ на свое письмо три короткие фразы: «Через два дня, после заката, в саду. Если не появлюсь до полуночи, уходите. Я дам о себе знать».

— Да, — сказала я Бираго. — Передай ему, я приду.

Я стояла в тени дворца, заходящее солнце окрасило небо кровавым заревом. Ветер бился о башенки Сен-Жермена, сметая завесу дыма, которая стояла над Парижем. Монсеньор отказался внять моему совету. Эдикт против гугенотов вступил в действие, и менее чем за две недели в Париже было сожжено свыше сотни еретиков.

Начался террор. По словам Бираго, сотни гугенотов бежали на относительно безопасный юг, пытаясь укрыться от агентов кардинала, но те загоняли их, точно бессловесный скот. Время истекало. Если я ничего не сделаю, чтобы остановить монсеньора и Меченого, они превратят Францию в свою вотчину, убивая наших подданных и затыкая рот всякому дворянину, который осмелится выступить против них.

Я с волнением всматривалась в дальнюю вязовую рощу, когда на дорожке появился тот, кого я ждала.

Он шел уверенным шагом — человек среднего роста, в черном камзоле, с золотисто-рыжей бородой. Ему, как и мне, исполнилось сорок, и все же, когда он склонился передо мной, по лицу ему можно было дать больше.

— Ваше величество, могу я выразить искренние соболезнования?

— Благодарю, синьор. И тем более благодарю, что вы сумели прийти.

Я вдруг остро ощутила, как располнела с годами, как поседели мои волосы, которые трепал ветер. Я никогда не позволяла изменчивому отражению в зеркале дразнить меня; подобно многим женам, я слишком рано выучилась смирению. И вот теперь я испытала пугающее желание, чтобы во мне увидели женщину… но тут же устыдилась этого желания. Мой муж умер менее месяца назад. Как могла я даже задаться вопросом, нравлюсь ли мужчине, с которым за всю жизнь встречалась от силы дважды?

— Это я должен быть благодарен вам, мадам. Я опасался, что вы не захотите меня видеть.

— Мы ведь друзья, не так ли? — Я нахмурилась. — Прошло немало времени, но я не забыла, как вы были ко мне добры, когда я только приехала во Францию, и как вы много лет служили моему мужу.

— Мы были тогда намного моложе. — Колиньи улыбнулся.

Я опешила: его тон показался мне странным, едва ли не упрекающим. Разве он остался в Париже не ради встречи со мной?

— Полагаю, сударь, что это вы, а не я предпочитали сохранять дистанцию, — напомнила я. — Что до меня, я бы с радостью приняла вас при дворе.

— Это правда. — Колиньи склонил голову. — Вы же знаете, ваше величество, я никогда не любил бывать при дворе.

— Знаю. — Я помолчала. — И тем не менее вы здесь.

После этих слов я смолкла, в затянувшейся тишине пристально разглядывая его.

Он изменился, стал как-то жестче и казался настороженным, словно опыт научил его скрывать свои чувства. Но это не убавило ему привлекательности; пожалуй, он стал даже лучше теперь, когда возраст пришел в соответствие с его серьезным характером, что усилило обаяние.

И однако мой дар никак не проявил себя. Я ничего не почувствовала в Колиньи, ровным счетом ничего.

Сомнения овладели мной. Не совершила ли я ошибку, тайно встретившись с этим человеком? Если узнают Гизы, я рискую потерять и те скромные привилегии, которые остались; меня обвинят в изменническом заговоре с человеком, подозреваемом в ереси.

Зато Колиньи словно прочел мои мысли, ибо сказал:

— Если у вашего величества есть хоть какая-то причина сожалеть об этой встрече, я немедля уйду и не затаю ни малейшей обиды.

— Я беспокоюсь за вас. — Я смутилась при мысли, что он видит меня насквозь. — Насколько я понимаю, монсеньор кардинал приставил к вам шпионов.

— Это так. С тех самых пор, как мой дядя покинул двор, монсеньор обратил свои подозрения на меня. Нынче вечером я ускользнул от его людей, о чем ему, без сомнения, сообщат, но тем не менее они за мной следят.

— И у них… — Я запнулась, судорожно вздохнула. — У них есть причина подозревать вас?

— Я не делаю секрета из своих разногласий с Гизами, — глядя на меня, без колебаний ответил он. Я и позабыла, как часто придворные затрудняются при разговоре смотреть в глаза, и сейчас искренность Колиньи приятно поразила меня, но в то же время привела в замешательство. — Они станут использовать вашего сына ради достижения своих целей. Они уже теперь стремятся ввести во Франции инквизицию, хотя казни невинных погубят доброе имя нашего монарха.

Колиньи говорил именно то, что я желала услышать, будто исполнял свою роль в написанной мною пьесе. Мне хотелось доверять ему, и все же я колебалась, не решаясь перейти к сути дела.

— Многие гугенотские пасторы с надеждой взирают на вас, — прибавил он, почуяв мои сомнения. — Им известно, что вы советовали покойному королю проявлять терпимость в вопросах веры, и они просили меня воззвать к вашему чувству справедливости.

— Им это известно? — опешив, пробормотала я.

— Ничто, происходящее при дворе, не остается тайной. — Колиньи улыбнулся. — И сторонников новой веры там предостаточно. Хотя это ненадолго, если монсеньор добьется своего.

Он застиг меня врасплох. Я вдруг осознала, что по-прежнему почти ничего не знаю ни о вере, которую кардинал столь твердо вознамерился уничтожить, ни о ее приверженцах.

— Лестно слышать. Но теперь, когда мой муж умер, у меня нет никакой власти при дворе. К тому же я католичка. Тем не менее, в отличие от Гизов, я не считаю казни необходимыми.

Колиньи отвернулся. Профиль его был четко виден на фоне подступающей темноты.

— Казни, — проговорил он тихо, — это хаос.

В голосе его прозвучал такой жар, что внезапно я поняла, почему Гизы не спускают глаз с этого человека. Он обладал врожденными качествами истинного вождя, и теперь, с приходом зрелости, эти качества ярко проявились. Подвернись ему подходящая возможность, он стал бы великолепен — и смертельно опасен.

— По всей Франции эдикт кардинала побуждает католиков к грабежам и убийствам. — Колиньи вновь повернулся ко мне. — Пускай мы не исповедуем католическую веру, но все же мы французы. Только вам под силу убедить короля отменить этот эдикт, чтобы мы могли жить и веровать в мире.

Мы…

Вопрос обжигал мне губы. Я должна была задать его — теперь это стало уже неизбежно.

— Синьор, вы защищаете гугенотов, потому что вы тоже гугенот?

— Я перешел в протестантскую веру несколько лет назад, — без промедления ответил Колиньи. — Я не скрывал этого, но и не кричал об этом на каждом углу. — Улыбка его стала шире и этим придала лицу неожиданно лукавое выражение. — Вам следует знать, что я просил о месте в Совете, освободившемся после моего дяди, и получил отказ. Монсеньор и Меченый никогда не допустят, чтобы я сидел за одним с ними столом. При таком положении дел у меня нет иного выхода, как только уехать в Шатильон, к жене и сыну.

Жена… у него есть жена. Жена и сын… семья…

— Простите, — пробормотала я. — Я не знала, что вы женаты.

— Мы с Шарлоттой сыграли свадьбу два года назад. Мы были помолвлены в детстве, но сочетаться браком решили лишь недавно. С возрастом обретаешь умение ценить простые стороны жизни. Семья — ее наиболее простая, но и наиболее драгоценная сторона.

— Понимаю, — сказала я, хотя на самом деле не понимала.

Интересы семьи для меня всегда были превыше всего, однако я никогда не относила ее к простым сторонам жизни — ни как Медичи, ни как мать Валуа.

— Вы любите свою жену?

— О да! Я отложил возвращение к ней, потому что хотел повидаться с вашим величеством.

— Зовите меня Екатериной.

Я встретилась с ним взглядом; глаза его были необыкновенно глубоки, но в то же время совершенно непроницаемы, словно покрытые льдом озера. Он мог оказаться союзником, в котором я нуждалась; с его помощью я могла бы низвергнуть Гизов и вернуть Франциску королевство. Когда-нибудь… но не сейчас. Сейчас я слишком слаба, а он чересчур уязвим.

— Вам надлежит знать, что я уезжаю не по собственной воле, — добавил Колиньи. — И не намерен всегда оставаться в стороне.

— Знаю. — Я улыбнулась ему. — Обещаю сделать все возможное ради отмены эдикта и поскорее ввести вас в Совет. Я уверена, вместе мы сможем добиться многого.

Колиньи взял мою руку и поднес к губам. Его поцелуй был сух и сдержан.

— Если до того времени я вам понадоблюсь, известите меня об этом не мешкая.

Широким шагом Колиньи двинулся прочь по дорожке. Я смотрела вслед, пока он не вошел в рощу, — и ночь поглотила его.

Мой замысел обернулся не так, как ожидалось, но все же впервые после смерти Генриха я ощутила надежду.