Глава 14
В этот раз я рожала в нашем уютном Фонтенбло; прошло каких-то два-три часа, и вот я уже впервые держу на руках своего третьего сына, Генриха-Александра, титулованного герцога Анжуйского.
Я полюбила его всем сердцем с первой же минуты, как его положили в мои объятия. И не только потому, что он был вылитый Медичи — смуглая кожа, черные глаза с длинными ресницами. Было еще нечто, явственно ощутимая связь, которая не распалась, когда он покинул мою утробу. Я часами баюкала его; к вящему негодованию фрейлин, я даже позволяла ему сосать мою грудь, хотя у него имелась кормилица. По мнению Лукреции, негоже было, чтобы меня видели кормящей грудью младенца, словно крестьянка, но меня это ничуть не заботило.
Я хотела лишь одного — быть со своим сыном. Следующий год был одним из счастливейших в моей жизни, хотя именно в этом, 1552 году разразилась война. Ожесточенные споры за герцогство Миланское снова вынудили нас поднять оружие в защиту Италии против императора Карла V Габсбурга. На сей раз, однако, Генрих перед отбытием к местам военных действий, в парадном зале, перед лицом всего двора, взял меня за руку и объявил:
— Я поручаю в мое отсутствие управлять делами страны королеве, моей супруге. Она станет править вами, и ее решения надлежит почитать и исполнять с тем же рвением, как если бы они были моими собственными.
Слезы затуманили мне глаза, а он повернулся ко мне и прошептал:
— Ты это заслужила, жена моя.
Немногие королевы в истории Франции удостаивались подобной чести, и я, глядя поверх плеча Генриха на придворных, заметила, что Диана, сидевшая за своим столом, оцепенела и лицо ее залила смертельная бледность. Восседавший рядом монсеньор побагровел от злости. Теперь они знали, что более не смогут безнаказанно глумиться надо мной, и этот нежданный триумф вполне возместил все те унижения, которые я вынуждена была терпеть годами.
Вечером того дня в моих покоях Генрих вел разговор о моих обязанностях.
— Пускай Совет направляет тебя, однако помни, что ты — регент, и никак иначе. Будь тверда, Екатерина, — прибавил он с улыбкой, — как часто бываешь тверда со мной.
Затем он лег со мной в постель и ласкал меня с непринужденной осведомленностью старинного друга.
К возложенной на меня ответственности я отнеслась серьезно: присутствовала на заседаниях Совета, принимала послов и приставила наших праздных дам заниматься укладкой припасов для войска. Вечерами я писала Генриху, подробно сообщая обо всем, хотя война, которая начиналась для нас с такими вдохновенными надеждами, обернулась тягчайшим испытанием. Миланцы, так отчаянно молившие о помощи, оказали сопротивление продвижению наших войск, а Карл V вкупе со своим сыном, Филиппом Испанским, собрал внушительную армию, которая вскоре обильно оросила землю герцогства Миланского французской кровью.
Через три месяца после того, как Генрих во главе большого войска выступил на избавление Милана от имперского ига, он вернулся во Францию изможденным и исхудалым. Больше половины тех, кто отправился с ним, были либо ранены, либо убиты, и, кроме того, мы опустошили казну.
— Я вынужден просить мира, — сказал мне Генрих. — В противном случае Карл и Филипп нас уничтожат. Я потерпел поражение. Милан больше никогда не будет нашим.
— Поступай так, как считаешь лучшим для Франции. — Я присела рядом с ним.
Он устало кивнул и отправил посольство ко двору Габсбургов. Пока обсуждались условия мира, пришло известие, что Карл V, мучимый подагрой, решил отречься от престола и передал Австрию, Фландрию и германские земли своему младшему брату, а Испания, Нидерланды и владения в Новом Свете перешли к его сыну Филиппу, женатому на Марии Тюдор, сестре покойного короля Англии.
В следующие два года я произвела на свет своих последних детей. В мае 1553 года родилась моя дочь Марго, а годом позже — четвертый, и последний сын Эркюль. Оба явились в мир под знаком Тельца, равно способного и на пылкую страсть, и на предательство.
Когда мне исполнилось тридцать шесть лет, я познакомилась с Мишелем Нострадамусом.
Голод и ненастье царили на юге, и к ним прибавилась вспышка чумы, приведшая к массовому бегству крестьян в города. Я читала леденящие душу донесения бургомистров: дабы предотвратить проникновение заразы, введены войска, жители оказались заперты в городских стенах, для мертвецов роют общие могилы, а уцелевшие вынуждены добывать себе пропитание на свой страх и риск.
Подобно всем, я холодела при одной только мысли о чуме. При дворе за все то время, что я прожила во Франции, не было ни единого случая этого заболевания, но ведь и одного больного хватит, чтобы погубить нас всех. Так вымерли целые династии, а потому я потребовала, чтобы в детских покоях строжайше соблюдались все гигиенические предосторожности: чтобы все полы были застланы коврами, а не камышом, в котором кишели блохи, а белье стиралось трижды в неделю. Я подозревала, что чума распространяется при посредстве грязи и неопрятности; особенно страшили меня крысы, и потому я пошла на изрядные расходы, дабы в изобилии заселить кошками все кухни, конюшни и иные надворные строения.
Когда до меня дошли рассказы о некоем враче, который странствует по охваченным чумой краям, потчуя больных самолично изготовленными пилюлями из розовых лепестков, я тотчас испытала живейший интерес. Мишель Нострадамус, как сообщили мне, был обращенный в католичество иудей, который опубликовал доклад касательно лечения чумы. Он овдовел и теперь поселился в родных местах, в Провансе; к моему изумлению, он считался также и весьма одаренным ясновидцем.
Я отправилась поговорить с Генрихом.
— Мне бы хотелось пригласить этого человека ко двору.
Мой супруг возлежал на кушетке, и Амбруаз Паре, наш придворный медик, трудился над его бедром. Генрих был ранен во время упражнений в фехтовании, и хотя рана оказалась не слишком серьезной, воспаления избежать не удалось. Муж скрипел зубами, а Паре между тем обработал рану мазью и принялся накладывать свежую повязку.
— Мишель Нострадамус — врач, — отметила я. — Он мог бы помочь доктору Паре лечить твою ногу.
Паре искоса бросил на меня усталый и благодарный взгляд. Генриха нельзя было назвать идеальным пациентом. Он не терпел праздного лежания, и его залеченная было рана дважды открывалась сызнова — видите ли, он непременно желал прокатиться верхом.
— Если это и вправду так, приглашай. — Муж насупился. — Мне уже обрыдли мази и повязки.
— Спасибо. — Я поцеловала его в лоб и отправилась составлять приглашение.
Миновала не одна неделя, а ответа все не было. Осенью мы, как обычно, перебрались в сложенный из камня и красного кирпича замок Блуа в долине Луары, где я освежила свои покои новыми стенными панелями и гобеленами. Здесь я проводила по многу часов, надзирая за исполнением домашних дел.
И однажды, во второй половине дня, в эти покои без уведомления вошел Мишель Нострадамус.
Я подняла глаза — и оцепенела. Он оказался высок ростом, но во всех других отношениях был на первый взгляд непримечателен. В черной докторской мантии и остроконечной шапочке, с резкими чертами лица, наполовину скрытого седеющей бородой, человек, который склонился передо мной, более напоминал утомленного делами торговца. Наши взгляды встретились; его карие глаза, проницательные и печальные, выражали безграничное знание и усталую нежность.
— Ваше величество, — напевно и мрачно проговорил Нострадамус, — я прибыл из Фонтенбло. Мне сообщили, что вы здесь.
Он не выразил неудовольствия, однако явно намекал, что я вынудила его на путешествие, повлекшее за собой нешуточные расходы.
Я одарила гостя теплой улыбкой, сердцем чувствуя, что он не из тех, кого можно обмануть показной фальшью.
— Сожалею, что причинила вам такие неудобства, однако вы так и не ответили на мое письмо. Откуда мне было знать, что вы намереваетесь посетить меня?
— Я посчитал, что ваше величество желали бы увидеть меня как можно скорее. — Нострадамус не отвел прямого взгляда. — Вы писали, что его величество король, ваш супруг, страдает от открытой раны в бедре. Я не думал, что на подобное обращение нужно отвечать. — Он помолчал немного. — Рана по-прежнему досаждает его величеству?
Я кивнула, исподволь озадаченно разглядывая обтрепанные обшлага рукавов, нависавшие над его крупными костлявыми запястьями. Он выглядел так, словно прошел в этой мантии пешком до самого Блуа.
— У вас нет вещей?
— Дорожный мешок. Я оставил его снаружи, у стражников. Мы отправимся к королю немедленно?
Я снова кивнула, поднялась было — и тут комната вокруг меня словно поплыла. Пробудился мой дар, который так долго не давал о себе знать. Схватившись за край стола, я вдруг услышала голос Нострадамуса:
— Вы знаете, почему я пришел.
Я подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Он даже не шелохнулся, словно ничего не произошло.
Этот странный человек явился ко двору что-то поведать мне.
— Мы отправимся к его величеству чуть погодя. — Я знаком велела ближним дамам оставить нас одних, хоть это и было против обычая.
Ведь я королева и впервые в жизни вижу этого человека. Вполне возможно, он окажется сумасшедшим.
Однако я провела Нострадамуса в свой личный кабинет, комнатку с застекленным окном, позолоченным столом, стульями и камином. Стены здесь по моему желанию были обшиты благовонным кедром, на фронтисписах выложены золотом мои инициалы, переплетенные с инициалами Генриха. Мой кабинет в Блуа являлся одним из весьма немногих мест во Франции, где не красовались вездесущие «Г» и «Д»; всякий другой человек, обнаружив это, запнулся бы и даже спрятал усмешку.
Нострадамус, казалось, вовсе не обратил внимания на обстановку. Он сел на стул, который я ему жестом предложила, и, отказавшись от вина, промолвил:
— Послание вашего величества стало для меня неожиданностью. За минувшие годы я несколько раз писал вам, но ответа так и не дождался.
— Вы писали мне? Но я не получала ваших писем. Уверяю вас, если бы я… — Возражения замерли на моих устах; я осознала, что вот-вот солгу. — По правде говоря, я получаю сотни писем и прошений. Секретарь, разумеется, сообщает мне о самых важных или личных, однако я не в состоянии просматривать всю свою почту.
— Понимаю. Стало быть, мои послания не были важны.
— Да нет же! Я просто их пропустила.
— Нет. Они не были важны.
Я вдруг поняла: Нострадамус вовсе не имеет в виду, что считает свои письма пустяковыми или же что они не попали в мои руки по чьему-то недосмотру. Он хочет сказать, что…
— Они и не должны были попасть к вам в руки, — прервал мои мысли Нострадамус и впервые за все время улыбнулся, показав кривые зубы. — Господь направляет наши стопы. Вам это известно; вы, ваше величество, так же как и я, чувствуете незримое.
Нечто шевельнулось, заворочалось во мне — то расправлял щупальца дар, которым я столько лет пренебрегала.
— Екатерина, — слабым голосом проговорила я. — Зовите меня Екатериной.
— Это было бы неуместно. Вы — моя королева.
Воцарилось молчание.
— Почему вы писали мне?
— Потому что у меня были видения. Видения о вас и о будущем. — Он подбородком указал в сторону двери. — Я записал их много лет назад, еще до вашего прибытия во Францию. Книга лежит в моем мешке. Если позволите, я прочту самое важное на память. Понимаете ли, видения приходят ко мне… — он замялся, подбирая точное слово, — внезапно. Многие из них по сей день остаются тайной.
— Да, — сказала я тихо. — Понимаю.
— Я так и думал. — Нострадамус сплел пальцы. — То, что я скажу, вам нелегко будет услышать.
Именно это я и подозревала. Нечто недоброе соткалось в воздухе, источаемое темным уголком его разума, который не имел никакого отношения к его человеческой природе.
— Я лишь сосуд, не более, — продолжал он. — Этот дар впервые посетил меня, когда я был еще подростком. Я всегда знал, что отличаюсь от других людей, но, лишь когда стал много старше, понял, насколько отличаюсь. Вначале я сопротивлялся своему дару. Я ненавидел власть, которой он обладал надо мной, но со временем сумел с ним смириться. Господь избрал меня по причинам, которые мне постичь не дано. Многие свои видения я перелагаю в стихи. Поэзия — это музыка. Слушатель внемлет ей — и слышит то, что хочет услышать.
Он закрыл глаза и вздохнул. Долгий этот вздох воспарил к потолку, точно струйка дыма. Затем лицо Нострадамуса исказилось, и меня охватила тревога. Я сидела недвижно, дожидаясь продолжения, а молчание между тем затягивалось.
Наконец он заговорил:
— Молодой лев победит старого в поединке.
Он выколет ему глаз в золотой клетке.
Две раны в одной,
Старый лев умрет жестокой смертью.
Я нахмурилась. Что же он имеет в виду? Лев, безусловно, символ монархии, однако один и тот же символ применим ко многим случаям, а Нострадамус к тому же говорил о клетках, о поединке.
Веки его затрепетали. Он облизал губы.
— Дама станет править одна,
Мертв ее бесценный супруг, бывший первым на поле чести.
Она будет плакать семь лет
И править долго.
Волна безмерного отчаяния нахлынула на меня. Нострадамус долгое время сидел молча, и отзвук его слов затихал в воздухе.
— Мне пора уходить, — пробормотал он, открыв глаза, и привстал со стула. — Я исполнил то, что был призван исполнить.
— Нет! — Мой пронзительный крик распорол тишину, точно острый нож. Я помолчала, сделала судорожный вдох. — Я… я не понимаю. Эти пророчества… Что же они означают?
Нострадамус не произнес ни слова, лишь смотрел мне в глаза, и во взгляде его была печаль, почти сожаление.
— Скажите мне, что это значит! — взмолилась я. — Сжальтесь! Неужели… неужели я переживу своего мужа?
Он подался ко мне. Хотя мы не притронулись друг к другу, я ощутила его близость, словно ласковое прикосновение.
— В будущем нет непреложных истин.
Я вздрогнула.
— Я уже слышала прежде эти слова… давно, в детстве. Как вы могли это знать?
— Так часто говорят ясновидцы. — Нострадамус помолчал. — Вы хотели попросить меня еще о чем-то?
Я поборола настойчивое желание добиться подробных объяснений. У Нострадамуса был изможденный вид. Потом, сказала я себе. Когда я лучше узнаю его, он сумеет мне все это объяснить.
— Теперь нам нужно навестить моего мужа. Он страдает от раны. И… я была бы благодарна, если бы вы составили гороскоп для моих детей. Ваши труды будут достойно вознаграждены.
— Я сделаю все, что в моих силах. — Нострадамус склонил голову. — Однако я не смогу задержаться здесь надолго.
К изумлению доктора Паре, Нострадамус вылечил Генриха простой припаркой из мяты и плесени. Затем он набросал гороскопы наших детей. Таблицы, к моему облегчению, не содержали ничего из ряда вон выходящего, и это только к лучшему, ибо Нострадамус тотчас произвел сенсацию при дворе, где всякий новый ясновидец пользовался немалым спросом до того, как совершал первую ошибку. К чести Нострадамуса надобно сказать, что он не отверг ни единой дамы, донимавшей его своими любовными неурядицами, ни единого кавалера, жаждавшего благосклонности фортуны. И тем не менее двор в конце концов пресытился им, как пресыщался всякой диковинкой, которую не мог понять. А он пресытился нами.
Я предложила сопроводить его в путешествии через долину Луары и заглянуть по дороге в Шомон, чтобы познакомить с Руджиери. Когда мы прибыли в замок, Нострадамус вошел в зал — и окаменел. Руджиери в дорогом алом бархате, расшитом звездами, сбежал к нам по лестнице и припал к моей руке. Он был все такой же — худой, растрепанный, с лихорадочно горящими глазами. Взглянув на пожилого ясновидца, он просиял:
— Ваша слава, сударь, опережает вас.
— Вот как? — сухо отозвался Нострадамус.
Мы пообедали жареными перепелами, а затем Руджиери провел нас в обсерваторию — полюбоваться на небо в астрономическую трубу. Когда он принялся настаивать, чтобы мы заночевали в замке, Нострадамус предостерегающе вскинул руку:
— Не могу.
Руджиери надулся. Нострадамус круто развернулся и, не взяв с собой никакого света, двинулся вниз по лестнице. Опасаясь, что в темноте он может споткнуться и сломать себе шею, я схватила свечу, велела Козимо подождать наверху и отважно начала спускаться. Добравшись до зала, я уже с трудом переводила дух и к тому же была вся облеплена паутиной.
Нострадамус широким шагом направлялся к моим носилкам; вот он выхватил оттуда свой дорожный мешок и натянул капюшон.
— Синьор! — воскликнула я, поспешив к нему. — Что все это значит? Руджиери мой доверенный друг еще с детских лет. Почему вы пренебрегаете его гостеприимством?
Нострадамус обернулся ко мне. Тень капюшона скрывала его лицо.
— Я не пренебрегаю его гостеприимством, я отвергаю его. Не могу здесь оставаться. Мне это неприятно.
— Что ж, мне, признаться, тоже. Это не Блуа, но, уверяю вас, простыни в спальнях чистые, а полы вымыты.
— Дело не в этом. Мне неприятно быть рядом с этим человеком. Я должен уйти.
— Руджиери чем-то провинился перед вами? — Я ошеломленно воззрилась на него.
— Нет. Но он провинится перед вами. Он вас предаст.
— Бросьте! — У меня вырвался отрывистый нервный смешок. — Я всецело доверяю Козимо. Вы просто устали. Пойдемте в замок. Выпьем горячего вина и…
— Предвидение меня никогда не обманывает. — Нострадамус шагнул ко мне. — Этот человек играет со злом и в конце концов совершит зло. Такова его судьба.
— Вы и вправду считаете, что Козимо… — Я безотчетно поднесла руку к груди.
— Я никогда не утаиваю правды, как бы горька она ни была. Если вы захотите увидеться со мной, пришлите весть в мой дом в Салоне. — Мимолетная усмешка скользнула по его губам. — Или же я сам приду к вам, если в том возникнет нужда.
Я не знала, как на это ответить, но мне подумалось, что если он в таком тоне разговаривает и с другими, Церковь может арестовать его… если не хуже. Поэтому я сняла с руки кольцо — яшмовый перстень с моей печатью.
— Если кто-то попытается причинить вам вред, скажите, что вы под защитой королевы Франции.
Нострадамус сунул перстень в карман. Стоя в свете луны, я смотрела, как он забросил мешок на плечо и зашагал по дороге. Я не думала, что когда-нибудь еще увижусь с этим человеком, да и не была уверена, что захочу этого. Как бы притягателен он ни был, он задел в моей душе струну, звука которой я не желала слышать.