Глава 24

Семилетний Уильям Фицрой не сводил с няни серьезного взгляда. Ее звали Джуэта, и у нее были длинные темные кудри. В общих комнатах она скрывала их под вимплом, но в частных покоях носила простую косу без каких-либо украшений, что нравилось мальчику. Няня принесла ему хлеб с медом и кружку молока.

– Почему у меня нет матери? – спросил он.

Джуэта засмеялась и взъерошила ему волосы:

– Ах вы, мой маленький принц! Ну конечно, у вас есть мать! Более того, вам очень повезло, потому что у вас множество матерей. – Она указала на остальных женщин. – Все мы должны заботиться о вас, и все мы любим вас, ведь вы не кто-нибудь, а королевский сын.

Уильям нахмурился. Он знал, что он сын короля, а его братья – принцы. Но они были намного старше, и их матерью была королева Алиенора, которая не жила при дворе. У него был еще один брат, также намного старше, он получил духовное образование и служил у отца канцлером. Похоже, у этого брата тоже нет матери, но, поскольку он взрослый мужчина, это не кажется таким уж странным. Уильям слышал рассказы старших мальчиков, откуда берутся дети. Сперва не знал, верить или нет, но после пришел к выводу, что это правда. Он видел случки лошадей и собак, но никогда не думал о подобном в связи с людьми, пока беседа и смешки мальчишек не натолкнули его на эту мысль.

– Вы… – Уильям нахмурился и использовал то же словечко, что мальчишки, хотя знал, что оно грубое. – Мой отец сношался с вами?

Джуэта покраснела до корней волос.

– О Господи, нет! – ахнула она. – Кто вложил вам в голову подобную мысль и слова? – Она заговорила быстрее: – Ну же, ешьте хлеб, пейте молоко.

– Тогда откуда я взялся?

Джуэта обхватила косу рукой, как всегда, когда волновалась.

– Вы сын короля – это все, что вам необходимо знать. Я же сказала: мы все ваши матери.

Уильям нахмурился еще сильнее, сознавая, что больше ничего не добьется. Возможно, следует спросить отца, но хватит ли ему смелости? Брат Иоанн может знать правду, но Иоанн часто лжет, потому что любит расстраивать людей, – ему доверять нельзя. Уильям повиновался Джуэте и отдал должное пище, но отложил вопрос в долгий ящик, с тем чтобы позже вернуться к нему. Он смутно помнил другую темноволосую женщину, которая пахла жасмином, пела ему и баюкала. Но всякий раз, когда пытался ухватить это воспоминание, оно ускользало. Она его мать? Но в таком случае где она сейчас? Хорошо, когда у тебя «много матерей», но это не возмещает отсутствия одной-единственной.

Роджер одобрительно поглядывал, как его сын сидит в седле. Гуго держался очень прямо и так хорошо управлял своим пятнистым пони, что Роджер отстегнул повод. Поза Гуго была непринужденной, ему не приходилось думать о посадке, когда он смотрел через Темзу на пригороды Саутуарка. Мальчик обладал хорошей координацией, ловкими руками, цепким взглядом, он уже умел застегивать обувь и завязывать брэ и чулки. Памятуя, каким грубым и пренебрежительным был его собственный отец, Роджер исполнился решимости не доставлять Гуго подобных страданий. Он старался проводить с мальчиком побольше времени, учить его разным вещам и создавать связь не менее прочную, чем пуповина, которая соединяла Гуго с утробой Иды. Он подчинит сына любовью, а не кнутом.

До них донесся ритмичный стук сваебойной машины, которой управляли с баржи, стоявшей недалеко от берега. Голубые глаза Гуго загорелись от любопытства.

– Что они делают?

– Опоры для устоев каменного моста, – ответил Роджер.

– Зачем?

– Деревянный мост быстро сгниет. По нему слишком много ездят и ходят, кроме того, он подвержен непогоде. Лондону необходим каменный мост, который простоит много лет. В дно реки вбивают бревна и наполняют промежутки камнями.

Роджер и Гуго наблюдали, как мужчины тянут блок, чтобы поднять камень, а затем отпускают его, и камень бьет по вязовому бревну, вгоняя его в дно реки.

– Король обложил шерсть налогом, так что на это есть деньги, – поморщился Роджер.

Налоги были больной темой.

– А когда его достроят?

– О, еще не скоро, – покачал головой Роджер. – Наверное, ты успеешь вырасти и завести собственных детей. Подобные предприятия требуют много времени и немалых усилий.

– Но старый мост может упасть раньше, – наморщил нос Гуго.

– Его будут ремонтировать, пока не достроят новый.

Прибыла баржа с грузом вяза и еще одна с бочками дегтя. Отец и сын понаблюдали какое-то время, а затем Роджер дал знак Гуго, и они повернули домой. От пристани к ним спешил священник. Его походка напоминала резвый шаг мастерового, а не величавую поступь духовного лица; за спиной развевалась сутана. Питер де Коулчерч приглядывал за строительством нового моста, как и прежде за строительством деревянного. Роджер натянул поводья и любезно поприветствовал священника, заметив, что работы, по-видимому, продвигаются благополучно.

Де Коулчерч скривился. У него было мрачное лицо с глубокими морщинами на щеках и в висках у глаз.

– В настоящий момент, милорд Биго, несомненно, но только потому, что погода благоприятствует и приливы невысоки. Когда придут настоящие зимние бури, работа замедлится. Кроме того, придется чинить старый мост, и остается только молиться, чтобы высокий прилив не смыл все результаты наших трудов.

– Конечно. – Зная, чего от него ждут, Роджер отстегнул от пояса кожаный мешочек и протянул священнику. – На ускорение работ.

– Милорд, вы очень щедры, – грациозно склонил голову де Коулчерч. – Ваш дар как нельзя кстати. Кто знает, сколь долго налоги на шерсть будут питать строительство теперь, когда Иерусалим оказался в руках язычников. Все деньги пойдут на Крестовый поход.

У Роджера глаза полезли на лоб.

– Иерусалим пал?

– Вы не знали, милорд? – мрачно посмотрел на него де Коулчерч.

– Нет, не знал, – покачал головой Роджер. – Я слышал, что армия короля Иерусалима потерпела серьезное поражение, но не знал, что Святой город захвачен. – Он перекрестился.

– Я услышал новость сегодня утром от венецианского купца. Город был осажден и не мог сопротивляться сарацинам, ведь половина защитников погибла в пустыне. Возвращение Иерусалима потребует больших усилий и огромных денег. – Де Коулчерч взглянул на кошелек. – Что такое мост по сравнению со спасением города, в котором находится гробница Христа?

Роджер в задумчивости ехал домой на Фрайди-стрит. Гуго засыпал его вопросами, на которые он отвечал рассеянно. Два года назад патриарх Иерусалима проделал долгий путь до Англии, чтобы предложить королю Генриху трон Иерусалима. Патриарх рассказал, что молодой король Иерусалима – прокаженный и долго не проживет. Им нужен лидер, кто-то авторитетный, чтобы преуспеть. Генрих созвал большой совет и спросил мнение всех своих епископов и землевладельцев. Следует ли ему оставить Англию сыновьям и принять трон Иерусалима, как некогда поступил его дед? Советники отговорили его. Циники утверждали, что Генрих созвал совет, дабы предъявить отказ, в котором нельзя обвинить лично его. Люди, менее уставшие от жизни, полагали, что Генрих выказал должную осторожность в принятии решений и похвальную естественную осмотрительность.

Теперь не избежать нового Крестового похода. На него будут брошены все усилия и ресурсы, как сказал де Коулчерч… а значит, не исключены и новые возможности. Разбирая дела в суде, Роджер понял, что необходимо рассматривать вопросы под всеми углами и выбирать тот, с которого открывается лучший вид. Ему было о чем поразмыслить.

Гундреда наблюдала, как ее старший сын, словно дикий вепрь в тесной клетке, расхаживает по комнате. В подобные минуты он неприятно напоминал своего отца. Та же агрессивность, та же глубокая складка между бровями.

– Зачем вам становиться крестоносцем? – спросила она.

– Это лучше, чем сидеть здесь и ничего не делать! – рявкнул он. – Я хотя бы смогу подобраться к королю ближе, чем способны устроить вы и моя так называемая родня.

Гуон бросил пренебрежительный взгляд на отчима, который сидел у огня и изучал пергаменты, время от времени вытягивая их перед собой и щурясь.

– На это нужно время и терпение, – возразил Роджер де Гланвиль. – Роджер Биго не ближе к исполнению своих желаний, чем мы.

– И это должно послужить утешением? – Гуон пнул подвернувшийся стул и отломал ему ножку.

– Нет, – ответил отчим. – Вовсе нет, но дела обстоят именно так. Если вы станете крестоносцем, это никак не повлияет на решение короля относительно вашего наследства. Он может выказывать Роджеру Биго благосклонность, но не более. Я знаю из надежных источников, что ваш единокровный брат предложил королю тысячу марок серебра за возвращение графства и трети доходов с него.

– Откуда вам об этом известно? – повернулась к мужу Гундреда.

– Не помню, – небрежно произнес он, тем самым давая понять, что у него повсюду шпионы. – Король сказал, что подумает, но велел для начала утроить сумму.

Губы Гундреды довольно скривились.

– Так негодяю и надо! – прорычал Гуон.

– Король не жесток, – добавил его отчим, – а всего лишь рассудителен. Он знает, сколько денег в сундуках у Роджера де Биго. Король также знает, что такое треть доходов с графства. – Он хитро посмотрел на Гуона. – Его величество поклялся освободить Иерусалим, но, если он исполнит обещание, я сожгу свой пергамент и перья. Генрих никуда не поедет.

– Но Ричард поклялся, и он поедет! – страстно возразил Гуон. – Он наследник своего отца. Если я попадусь ему на глаза, он отнесется ко мне с благосклонностью.

Гундреда наблюдала за сыном и чувствовала его досаду. Ее тоже бесило то, как медленно все продвигается, ведь, несмотря на уверения мужа, Роджер купается в лучах благосклонности, а они прозябают в тени. Родственная связь с юстициарием через отчима Гуона принесла им определенное влияние, но недостаточное. Роджер поступил весьма умно, женившись на бывшей, но все еще милой сердцу Генриха любовнице и матери королевского сына.

– Сын мой, путь в Иерусалим еще не гарантирует успеха и к тому же опасен, – произнесла она.

– Это лучше, чем торчать здесь, как крестьянин, страдающий запором. По крайней мере, я займусь делом. У вас есть Уилл на случай, если со мной что-нибудь случится. – Он бросил беглый взгляд на младшего брата, который сидел у огня и тыкал в пламя веточкой. – Сейчас я растрачиваю жизнь впустую.

Гундреда, покачав головой, посмотрела на мужа в поисках поддержки. В своей обычной методичной манере он сложил пергаменты, так что ни один край не выбивался из стопки.

– Время поразмыслить еще есть, – произнес Роджер де Гланвиль. – Крестовому походу необходимы деньги, люди и средства. В одночасье его не организуешь. Брат говорит, что все доходы и движимое имущество обложат десятиной, за исключением основного снаряжения рыцаря. Пока это будет проделано и все вопросы улажены… Полагаю, войско выступит в Святую землю не раньше сентября будущего года. За это время очень многое может измениться.

– С какой стати, если за десять лет не изменилось? – огрызнулся Гуон. – Я сейчас не ближе к наследству, чем когда умер мой отец. И не предлагайте мне набраться терпения, потому что бочонок с ним вычерпан до дна! – Он вылетел из комнаты, крича, чтобы седлали коня.

Гундреда потерла лоб, ее усталость переходила в изнеможение. Гуон будет гнать коня во весь опор, и она опасалась, что сын вылетит из седла или скакун падет и раздавит его, как случилось на прошлой неделе с одним из вестников ее мужа. Гуону недоставало ума или характера, чтобы спорить по существу и как следует все обдумывать. Убеждать его в чем-то – все равно что толкать плечом быка в бок. Ее муж говорил, что Гуон весь в нее, но это было неправдой. В отношении своих прав Гундреде пришлось стать быком, но она обладала выдержкой, которой был лишен ее сын, и лучше умела оценивать ситуации и справляться с ними. Кроме того, она была женщиной, расцвет которой давно миновал, а он, в сущности, мальчишкой, застрявшим между адом и раем. Святой город не мог манить его своим блеском. По крайней мере, Уилл останется дома, подумала она, глядя, как ее второй сын ворошит огонь. Возможно, отсутствие честолюбия – то самое добро, без которого нет худа.

Уильям Маршал усмехнулся при виде юного Гуго Биго, который забавлял свою младшую сестру Маргариту закрывая лицо бело-голубым вышитым полотенцем сенешаля.

– Прекрасные дети, – заметил он Роджеру.

– Несомненно, – ответил Роджер, удивленно посмотрев на гостя, в то время как семья готовилась ужинать. – Я ни в коем случае не хочу оскорбить вас, мессир, но подобное выражение лица намного чаще вижу у женщин, наблюдающих за детскими играми, нежели у мужчин вашего положения и репутации.

– Вы не так уж сильно ошибаетесь, милорд, – немного тоскливо улыбнулся Уильям. – При виде ваших детей и их прелестной матери любой мужчина позавидовал бы.

– Судя по тому, что я слышал в Вестминстере сегодня утром, возможно, вам не долго придется завидовать, – подмигнул Роджер. – Дениза де Шатору, если верить слухам?

Уильям хихикнул и промолчал, подняв бровь. Он сел на почетное место по правую руку от Роджера. Няни увели детей за отдельный стол, чтобы те могли есть в присутствии взрослых и учиться у них манерам, не слишком мешая беседе за высоким столом.

Великий пост закончился, день был не пятничный, поэтому стол у Роджера накрыли богато и изысканно. Скатерти были белоснежными, а пища намного превосходила стандарты королевского двора, в особенности вино, которое там часто невозможно было пить.

Уильям со знанием дела потягивал насыщенное красное гасконское.

– Возможно, мне придется еще долго завидовать вам, милорд, – криво улыбнулся он. – Прежде чем я смогу назвать леди де Шатору своей невестой, я должен помочь королю вернуть ее замок, захваченный французами. А затем мне придется удерживать его, что едва ли похоже на приятный медовый месяц. При нынешнем положении дел Шатору может и вовсе не попасть в руки Генриха, а у французского короля много рыцарей, которые ухватятся за возможность утешить владелицу замка в законном браке.

– Но вы все равно туда едете? – проницательно посмотрел на него Роджер.

– Король приказал и сделал предложение. – Уильям передернул плечами. – Что мне делать на севере – считать овец и отращивать брюхо? – Он развел руками. – Кроме того, когда на столе подобная наживка, на нем найдется и другая еда.

Роджер потер щеку большим пальцем и промолчал, хотя на его лице было написано задумчивое согласие. Поход в Святую землю все еще планировался, и налоги, предназначенные для него, медленно стекались в сундуки. Генрих стал крестоносцем в январе, но его непрекращающиеся разногласия с французским королем, несмотря на клятву освободить Иерусалим, всецело занимали обоих суверенов. Пока вопрос с Шатору так или иначе не решится, армии для заграничного похода не будет. Уильям Маршал был призван из Кендала, чтобы помочь Генриху во Франции, и этот призыв был подкреплен намеками на награды верным людям, намного превосходящие уже обещанные.

– Мне понадобятся лошади, – сказал Уильям. – Теперь у меня есть собственный конный завод в Картмеле, но там одни жеребята, а нужно вести военную кампанию. Не найдется ли у вас свободных?

Роджер был неприятно удивлен. Похоже, Маршал думает, что его запасы бесконечны.

– Королю требуются мои услуги в казначействе, но я все равно должен ему сорок дней военной службы, и мне самому необходимы добрые боевые кони и вьючные лошади. Однако я дам вам записку к начальнику моего конного завода в Монфике. Это дешевле и проще, чем везти лошадей через Узкое море.

– Благодарю, милорд.

Роджер медленно выдохнул через нос:

– Если вы станете через брак лордом Шатору, надеюсь, вы меня не забудете.

– Если я когда-нибудь смогу оказать вам услугу милорд, непременно окажу – склонил голову Уильям.

После ужина Роджер велел принести чернила и пергамент и лично написал доверенность. Хотя Уильям был хорошим другом и Роджер все равно выполнил бы его просьбу он был достаточно проницателен, чтобы видеть, что звезда Уильяма восходит и щедрость, проявленная ныне, может воздаться в будущем… Однако, разумеется, в жизни всегда есть место риску.

Роджер заметил, что Уильям тоскливо наблюдает за уверенными и ловкими движениями его пера.

– Завидую вашему умению, – признался Уильям. – Сам я вынужден полагаться на писцов.

Роджер сделал паузу, чтобы обмакнуть перо в роговую чернильницу, и застрочил снова.

– Мое образование – одна из немногих вещей, на которые родители смотрели одинаково. Отец говорил: если мужчина умеет писать, ему не придется доверять писцам свои личные дела, и оба считали это умение даром фортуны.

– Мои родители тоже смотрели на образование одинаково, – скривился Уильям. – К шести годам мой брат Генрих умел писать Символ веры на латыни, а я к тринадцати – с трудом нацарапать свое имя, и стало ясно, что ученость не мое призвание. Ее не могли вбить в меня ни силой, ни уговорами. Признаться, это неудобно. Приходится рассчитывать на память.

– Остро заточенный разум не менее полезен, чем остро заточенное перо. – Роджер потянулся к сургучу. – Непохоже, чтобы это повлияло на ваши успехи.

– Я стараюсь, и все же мне есть о чем сожалеть.

Отужинав и спрятав письмо в походный мешок, Уильям откланялся, напоследок ласково взъерошив светлые кудряшки Гуго.

– Дениза де Шатору – произнесла Ида, когда они с Роджером повернули обратно к дому.

– Немалая удача для него, – ответил Роджер, – хотя, зная короля, это скорее слова, чем дело.

– По-моему, Маршал надеется, что это скорее слова, – задумчиво произнесла Ида.

– В смысле?

– В смысле – он был бы решительнее, если бы действительно стремился к этому браку. Мне кажется, его мысли заняты другим.

Роджер озадаченно улыбнулся супруге. Женщины склонны копать вглубь, как будто то, что видно на поверхности, не так хорошо, как то, что может открыться под ней. Иногда становится неловко, когда они предъявляют эмоциональные требования на основании своих раскопок… и неприятно, но подобные случаи компенсируются мгновениями ясности, открывающими недра, куда мужчина и не подумал бы заглянуть.

Ида качнула головой и посмеялась над его замешательством:

– Дениза де Шатору интересует его не больше, чем Элоиза Кендал.

Роджер по-прежнему ничего не понимал, и Ида расхохоталась:

– Ах, муж мой! Я съем свое вышивание, если он не попросит у Генриха Изабеллу де Клер.

Роджер заморгал, глядя на нее, на мгновение ослепленный открытием. Затем весело фыркнул:

– Тогда я надеюсь, что вы правы, ради блага вашего пищеварения, хотя понятия не имею, с чего вы это взяли!

– У него было два года, чтобы жениться на Элоизе Кендал, но он этого не сделал. – Ида растопырила пальцы правой руки, перечисляя доводы. – Кроме того, он сказал, что на столе будет чем поживиться, чего не сделал бы, интересуй его только Дениза де Шатору. А земли де Клер ближе к дому.

– Ирландские – нет, – заметил Роджер.

– Ирландские – нет, но уэльские и нормандские – да. И у него больше шансов их удержать.

– Возможно, вы правы, – закусил верхнюю губу Роджер. – Если Генрих предложил ему Шатору, он с тем же успехом может предложить земли де Клер. В этом случае Маршал станет большим человеком… если, конечно, король сдержит слово. Обещания – ничто, если их не выполнять.

Ида опустила взгляд, и Роджер почувствовал, что она помрачнела. Генрих неизменно оказывал подобное воздействие… словно темная тучка набегала на их жизнь.

Роджер вздохнул:

– Полагаю, мне лучше вернуться к своим обязанностям. У меня есть дела. – Он невольно глянул вслед Уильяму. Должно быть, неплохо скакать в Шатору, когда вокруг цветет весна и жизненные соки бурлят в венах, подобно тому как они бурлят в листве и траве.

– Точно? – Ида обиженно и томно посмотрела на мужа.

– Увы.

– Неотложные? – Она потеребила брошку на вороте платья и коснулась шеи.

Роджер заметил румянец на щеках жены, блеск в глазах. Он ощутил прилив тепла, распознав призыв в ее голосе и облике. У него действительно были дела – целая гора дел, – но, глядя на Иду, думая об их спальне, представляя запах чистого постельного белья, мягкий весенний свет на ее коже, распущенные блестящие темные волосы, нежный отклик ее тела и сравнивая их с грудами заплесневелых отупляющих пергаментов, ожидающих его внимания в Вестминстере, он уступил искушению. Поработать можно и вечером, и пусть Генрих платит за свечи.

– Нет, – ответил он, целуя Иду в шею и на мгновение останавливаясь на крыльце, чтобы прижать ее к себе. – Не неотложные.

В качестве поблажки Уильяму Фицрою разрешили посидеть в отцовской комнате, вместо того чтобы ложиться спать с другими мальчиками. Завтра он отправится домой в Англию в обществе вестников и священников, а его отец поедет дальше, в Шатору.

Уильяму нравилось при дворе, особенно теперь, когда он исполнял обязанности пажа. В основном требовалось что-нибудь разыскать, отнести или передать сообщение, а также прислуживать за столом. Он впитывал ритуалы, поклоны и манеры, словно губка. Его отец, по-видимому, не придавал особого значения формальностям и даже не всякий раз присаживался, чтобы поесть, и тем не менее все взгляды были направлены на него, когда он входил в комнату, потому, что его присутствие воодушевляло, и потому, что он был королем. Уильям предпочел бы и дальше путешествовать в свите, но в его первый пажеский сезон было решено, что мальчик вполне набрался опыта, пусть возвращается в безопасную Англию и продолжает обучение.

Уильям играл в мельницу с одним из старших ребят, но, заметив, что отец на мгновение остался в одиночестве и сидит неподвижно, оставил игру и приблизился к нему.

Генрих смерил Уильяма налитыми кровью глазами. Он небрежно держал кубок правой рукой, на которой виднелось несколько неглубоких царапин от когтей сокола, потому что король в очередной раз отказался надеть перчатку.

– Готов к завтрашнему путешествию, приятель? Вещи собраны?

– Да, сир, – кивнул Уильям.

Генрих хрюкнул:

– Я хотел бы взять тебя с собой, но это неумно. А до моего возвращения тебе лучше посидеть в Англии за учебой.

Уильям снова кивнул, хотя был не вполне согласен. Он предпочел бы отправиться с армией к самым стенам Шатору.

Он посмотрел отцу в глаза:

– Можно задать вам вопрос перед отъездом?

Генрих снисходительно улыбнулся и кивнул:

– Спрашивай что угодно.

Уильям глубоко вдохнул:

– Леди Джуэта – моя мать?

Она часто повторяла, что нет, но ее волосы были такого же цвета, как у него, и он успел узнать, что взрослые часто лгут и грешат умолчанием, хоть и внушают детям, что это нехорошо.

На лице его отца мелькнуло удивление, за которым последовал взрыв хриплого смеха.

– С чего ты взял, дитя мое?

– Она заботится обо мне. – Уильям выпятил подбородок. Он не любил, когда над ним смеялись. – У других детей есть матери, или они знают своих матерей. Я подумал, возможно, она моя мать, но это секрет.

Лицо его отца оставалось веселым. Притянув Уильяма к себе, он взъерошил сыну волосы:

– Думаю, можно с уверенностью сказать, что Джуэта не твоя мать и не имела ни малейшего шанса ею стать. – Генрих откинулся назад, чтобы получше разглядеть мальчика. – Твою мать звали Ида, – через мгновение произнес он, – и она была прекрасна.

Уильям заморгал при этом внезапном разоблачении, которое далось так легко. Словно обсчитался в ступеньках и упал с последней, недостающей. Он не знал при дворе ни одной женщины по имени Ида, по крайней мере ни одной надлежащего положения. Кроме того, отец сказал «была». Это значит, что она умерла?

– Разумеется, ты должен понимать, что мы не были женаты, – добавил отец, – но в некотором смысле это даже лучше, поскольку ты зачат в силу удовольствия, а не долга и дорог мне не меньше, чем законные сыновья.

Уильям сглотнул, запаниковав. Он знал о продажных женщинах. Видел их при дворе в вульгарных платьях, с длинными косами, переплетенными шелковыми лентами и не покрытыми вуалью, как положено. Они любому позволяли задирать себе юбку, только плати. Он не мог родиться от подобного союза. Не о таком он мечтал.

– Выходит, она была шлюхой? – спросил Уильям, и его затошнило от этого слова.

Генрих немедленно выпрямился, покачал головой и крепко схватил Уильяма за локоть.

– Нет, сын мой, нет, – твердо произнес он. – Никогда так не думай. Она была хорошей и честной женщиной. Никогда не говори о ней так.

Уильяма слегка утешили эпитеты «хорошей» и «честной», но внутри все равно все бурлило.

– Тогда почему ее нет здесь? – спросил он.

Генрих засмеялся и снова взъерошил его волосы:

– Потому что ты мой сын – сын короля. Она мечтала о другом и хотела завести других детей. Она выбрала иной путь.

От этих слов Уильяма затрясло еще сильнее. При упоминании других детей он почувствовал себя брошенным, второсортным. Почему мать оставила его, почему решила завести других детей? С ним что-то не так? Почему она не мечтала воспитывать его?

Отец смотрел на него со снисходительной улыбкой, как будто это ничего не значило.

– Тебе повезло, – сказал Генрих. – Можешь мне поверить, многие женщины охотно стали бы твоей матерью.

Но видимо, не та, что его родила. Она не могла быть хорошей и честной, если бросила его. Внутри мальчика кипела злость утраты, и он стоял неподвижно, со злым лицом, пока отец пожимал ему руку:

– Нам, мужчинам, нужно держаться вместе, верно? Ты мой сын, вот что действительно важно, и я признаю тебя таковым.

Хьюберт Уолтер, настоятель Йоркского собора, подошел, чтобы поговорить с королем, и Генрих отпустил Уильяма, расцеловав в обе щеки.

– А теперь иди, – сказал он. – Давно пора спать, если ты хочешь выступить в путь на рассвете.

Уильям откланялся, как его учили. Он был рад, что уже слишком большой для забот Джуэты и его обучение теперь перешло в руки священников и рыцарей. Не хотелось смотреть ей в глаза… как и любой другой из ее соучастниц в заговоре молчания. Почему они не могли рассказать? Он так и не узнал, кто его мать, только имя, которое оставалось для него пустым звуком. Какой она была? Что он унаследовал от нее? Она есть в нем, но разве он может быть в ней, если она его покинула? Уильям бросился вниз лицом на свой тюфяк в комнате, выделенной пажам и оруженосцам. Он хотел знать правду, но теперь пожалел, что спросил, потому что стал лишь еще более несчастным.

– Что с тобой? – поинтересовался Хьюберт де Бург, один из старших пажей. Он сидел на своей кровати и чинил застежку на обуви. – Плачешь, что ли?

– Нет! – гневно возразил Уильям и стиснул зубы.

Его глаза горели, горло сжималось, но он проглотил свои чувства. Он сын короля, который правит землями от границ Шотландии до Пиренейских гор – мест, о существовании которых он узнал от учителя. Кроме того, отец дал клятву крестоносца. Уильям будет всеми силами подражать его величию, и со временем оно заполнит и вытеснит ту его часть, которая унаследована от матери.

Утром, прежде чем отправиться в путь, Уильям благочестиво прочел молитвы, отводя глаза от фигурки Девы Марии с Младенцем Иисусом на коленях, хотя не далее как вчера взирал на нее с лихорадочной жаждой правды.