Глава 25

Ида уставилась на шнурок, который плела, и выругалась, потому что пропустила поворот и в красно-белом узоре появился изъян. Гнев на ошибку пульсировал в висках, и пришлось отвернуться, потому что у нее болела голова, а перед глазами все расплывалось. Она плохо себя чувствовала все утро.

Отодвинув рамку и встав из-за рабочего стола, она подошла к окну и выглянула во двор. Вулфвин, кухарка, кормила кур, и, как обычно, большой белый гусак вертелся у нее под ногами, вытягивая шею и шипя на прочую птицу. Почему-то Гуго полюбилась вредная тварь, и пришлось выбранить его за то, что вчера он принес гусака в зал.

Ида потерла лоб. От непролитого дождя воздух был тяжелым, как занавес, и на горизонте маячила гроза. Она одновременно мечтала о ливне, который очистит воздух, и не желала его, потому что дороги раскиснут и путешествовать будет сложно. Завтра она должна отвезти семейство к Роджеру, который до сих пор в Вестминстере.

Беспокойный крик заставил ее подскочить к колыбели. Трехмесячный Уилкин проснулся и, когда мать склонилась над ним, расплылся в улыбке. Его полное имя было Уильям, одно из традиционных имен в роду Роджера, но оно пронзало Иду болью. У нового сына тоже темные волосы и карие глаза. Всякий раз при виде его она представляла своего первенца и испытывала чувство утраты. Сыновья напоминали два хирографа – похожие, но не совпадающие во всех мелочах. Взяв малыша на руки, Ида подошла к окну. Гуго играл в пятнашки с Мари, их крики звенели по всему двору. Маргарита, которой в следующем месяце должно было исполниться три, пыталась бегать за ними, но слишком короткие ножки все время наступали на подол сорочки. Наконец девочка села посреди двора и устроила истерику, ее лицо казалось особенно красным на фоне соломенных кудряшек. Няня схватила ее под мышку и унесла в дом.

– Уложить ваше парадное платье, миледи?

Ида оглянулась на Бертрис, державшую платье из зеленой шелковой парчи. От поворота боль пронзила голову, а желудок свело.

– Да, возьми. – Она заставила себя оторваться от горьких мыслей. – Если оставить его дома, оно наверняка мне понадобится.

Возможно, Роджер захочет развлекать гостей или возьмет ее в Вестминстер.

Ида не видела мужа с начала мая. Он пропустил рождение сына, будучи с Генрихом в Нормандии. Он присутствовал на ее воцерковлении, но оказался нужен в Вестминстере, и было решено, что ей лучше провести во Фрамлингеме еще месяц, чтобы восстановить силы и дать младенцу подрасти, прежде чем отправиться в Лондон. Ида коротала время за обязанностями владелицы поместья, хлопотами по дому и саду, материнством и воспитанием, хозяйством и землями, и, хотя дел у нее было по горло, дни часто казались пустыми. Все равно что танцевать в одиночку, держась за воздух вместо руки партнера. Ида снова повернулась к окну, на мгновение прижалась лбом к холодному камню и закрыла глаза. Завтра нужно выступить в путь. Болеть нельзя.

Во дворе прогремели копыта, заставив ее вскинуть голову. Эдвин соскочил с запыхавшегося коня. Скакун обильно потел и дрожал, он даже не нашел сил отпрянуть, когда белый гусак атаковал всадника и лошадь, вытягивая шею и гогоча, чтобы защитить свою территорию. Иду охватила тревога. Должно быть, новость важная, раз Эдвин загнал коня. Она велела служанке спуститься и немедленно привести его наверх. Иисус всеблагой, неужели с Роджером беда?

Эдвин пересек порог, подошел к ней и опустился на колени, склонив голову. Комнату заполнил запах конского и мужского пота.

Ида приготовилась к худшему.

– Что случилось? – твердо спросила она. – Говорите.

– Миледи, король мертв, – объявил Эдвин. – Он давно был нездоров, но окончательно слег и умер в Шиноне неделю назад. Милорд послал вам новость из Вестминстера, просит приехать к нему как можно скорее.

– Умер? – слабо повторила она, а затем еще раз, беззвучно.

– Да, миледи. – Грудь Эдвина раздувалась после отчаянной скачки. – Его похоронят в Фонтевро.

Ида в отупении глядела на него. Под сердцем залегла свинцовая тяжесть, а все вокруг стало расплывчатым и бесцветным.

– Миледи… мадам… – Встревоженный голос Бертрис казался Иде не более чем назойливым жужжанием мухи.

– Благодарю, – сухо сказала она Эдвину. – Ступайте отдохните и освежитесь.

– Хотите, я сменю лошадей и отправлюсь с ответом, миледи?

– Я сама поговорю со своим мужем достаточно скоро, – покачала головой Ида.

Вестник откланялся. Ида ощущала внутри пустоту, как будто из ее костей высосали мозг. Почти не сознавая, что делает, она отправилась в часовню помолиться. Гуго и Мари болтали с конюхом, который растирал лошадь Эдвина, чтобы та остыла. Гуго играл с эмалированными красными и золотыми подвесками на шлейке мерина. Гусак был заперт в ивовой клетке, но продолжал угрожающе гоготать. Ида слышала и видела все это с чувством отстраненности, как будто сцена перед ее глазами была эпизодом одной из книг Генриха.

Войдя в часовню, она подошла к алтарю, преклонила колени, перекрестилась, стиснула четки и принялась молиться о душе покойного короля. Бахрома шелкового с золотом алтарного покрывала слегка колыхалась, хотя сквозняка не было. Иде казалось, что она чувствует жар свечей в золоченых подсвечниках, что их пламя обжигает кожу. Глаза ее были сухими и воспаленными. Когда в голове закружились воспоминания, обнимая, как расплавленный свинец, захотелось плакать. Но она не могла.

Ида видела себя при дворе, переставляющей по велению Генриха скамеечку, поднимающей его ногу, устраивающей ее поудобнее. Идущей по коридору в его спальню. Она вспоминала тот первый, болезненный раз, когда хотелось умереть от горя, страха и стыда, и затем, когда она привыкла, близость, привнесшую в их отношения нежность и редкий трепет удовольствия. Она думала о его дарах: кольцах, тканях и мехах. Вспомнила, как Генрих улыбался ее невинности и снисходительно изумлялся мудрости, которая проистекала из этого свойства. Вспомнила, как он склонился над колыбелью, дал указательный палец их новорожденному сыну и его черты смягчила улыбка радости и гордости. Теперь эта улыбка погребена в могиле. Вся его энергия, вся ослепительная жизненная сила! Сгорела до основания, погасла, и дымок растаял в воздухе.

Ида прижалась пылающим лбом к ладоням. А как же их сын? Он теперь все равно что сирота, лишенный защиты обоих родителей. Что с ним станется без отца? Новым королем будет Ричард, старший сын Генриха, о котором она не знает ничего, за исключением того, что он дал обет отправиться в Крестовый поход и потому не будет держать постоянного двора.

Живот напрягся, и она поняла, что сейчас ее стошнит. Не желая осквернять церковь, Ида из последних сил побрела к двери, распахнула ее и упала на колени у боковой стены, где ее вывернуло наизнанку. Священник присел на корточки рядом, зовя на помощь. Ида содрогнулась. Разве можно одновременно испытывать жар и озноб? Суставы болели, кости словно разболтались.

Прибежали женщины и отвели ее в спальню, уложили в постель и накрыли одеялами, пока она дрожала от холода и сгорала в огне. Они принесли отвар, чтобы успокоить желудок; Ида выпила его, но он тут же подступил к горлу.

Ида ужасно себя чувствовала большую часть ночи, пока молнии сухой грозы окрашивали небо странным оттенком млечно-пурпурного, отмечая в ее болезненном воображении кончину короля. Ближе к рассвету пролился короткий дождь. С больным горлом и ноющим животом, как будто его пинал мул, Ида заснула под шелест капель, барабанящих по крыше и стекающих с карнизов. Ей снился огонь, сражения и опасность. Она слышала, как первенец зовет ее растерянным, испуганным голосом, но не могла найти его, потому что все окутывал густой туман. Затем Роджер позвал ее по имени и прискакал сквозь ядовитые испарения, протягивая к ней правую руку и обещая спасти. На мгновение ей показалось, что он держит кошель золота, но, когда она посмотрела во второй раз, в руке ничего не было. Она взглянула на мужа и в отчаянии произнесла: «Отец моего ребенка мертв». Роджер смерил ее холодным взглядом судьи и ответил: «Отец твоих детей еще жив».

Ида, задыхаясь, очнулась, слезы струились по лицу. Бертрис раздернула полог и вгляделась в темноту полными беспокойства глазами:

– Миледи, вы звали?

Ида села, вытирая лицо ладонью. Сон еще не выветрился, он был четче, чем обстановка комнаты. Боль пульсировала в голове, Ида была слаба, как котенок, но тошнота прошла, и жар спал.

– Да, – ответила она. – Принеси мне хлеба и кипяченой воды. И розовой воды для умывания.

– Вам лучше?

– Немного, – кивнула Ида. – Хотя сегодня я не сяду на лошадь. Поеду в повозке.

Глаза Бертрис широко распахнулись:

– Вы все же намерены пуститься в путь, миледи?

– Я не смогу попасть в Лондон, сидя здесь, а ведь милорд призвал меня.

Ида чувствовала, как слезы высыхают на лице. Ее мятая сорочка воняла потом и болезнью. Внезапно захотелось встать с постели, переодеться в чистое и уехать как можно дальше.

– Учитывая обстоятельства, мадам, он, несомненно, поймет.

– И все равно я поеду, – упрямо покачала головой Ида. – Поторопись.

Пока женщины умывали ее и доставали одежду из сундуков, яркость сна поблекла, но оставила тяжелый осадок. Ида сумела проглотить кусочек хлеба и с трудом выпила воду, хотя во рту пересохло. Дождь прекратился, и воздух слегка посвежел. Погода вполне подходила для путешествия.

Перед отъездом из Фрамлингема Ида вернулась в часовню помолиться и взяла с собой старших детей, чтобы поставить свечи за упокой души Генриха. Сосредоточенно закусив губу, Гуго крепко держал свечу; он исполнял свой долг. Ида задумалась, сделал ли ее первенец то же самое, но для него, разумеется, это имело бы совсем другое значение. Смерть короля означала для Гуго всего лишь соблюдение ритуалов, но для другого ее ребенка она означала потерю отца и защиты.

Ида проспала большую часть первого дня пути, на этот раз без снов, а когда проснулась, у нее кружилась голова от голода и пустоты. Из ее жизни исчезла важная, определяющая сущность, и место, где она пребывала, необходимо заполнить другими, более радостными сущностями, чтобы исцелиться. Но отыскать их будет непросто.

Роджер наблюдал, как во двор его дома на Фрайди-стрит въезжает груженая повозка с красно-золотым навесом, которую тянут цугом три сильные серые лошади. Он удивился, не увидев Иду на ее золотистой кобыле, поскольку супруга была умелой всадницей и редко садилась в повозку предоставляя это служанкам и детям. Гуго трусил вместе с рыцарями и слугами, всем своим видом демонстрируя непринужденность прирожденного всадника. Судя по выражению его лица, он претендовал на звание защитника повозки, и Роджер весело и гордо улыбнулся.

– Папа! – Гуго перекинул ногу через седло и, соскочив с лошади, побежал к Роджеру.

Но по пути вспомнил о манерах, скользя, остановился и отвесил поклон. Роджер поклонился в ответ, засмеялся и взъерошил светлые кудри наследника.

– Рад тебя видеть, – произнес он. – Я по вас соскучился. Ты уже ездишь как настоящий рыцарь. Должно быть, усердно тренировался.

Гуго выпятил грудь и просиял:

– А где мать и сестры?

– В повозке. Мама плохо себя чувствовала, но ей уже легче. Она заболела, когда услышала о смерти короля.

Роджер принял это к сведению, подняв бровь, но ничего не сказал. Смерть Генриха не стала для него неожиданностью, поскольку в Вестминстер просочились слухи, что король болен сильнее обычного. Сам он был рад освобождению. Наконец-то можно смести прошлое, словно старую солому в помойную яму, и начать все с чистого листа. Он подошел к повозке как раз в тот момент, когда слуга помогал Иде выйти. Роджер занял место слуги, схватил жену за руку и вгляделся в ее лицо. Она была бледной и изнуренной, но в брошенном на него взгляде сквозила радость, и она пылко ответила на поцелуй.

– Гуго говорит, вы болели, – заметил он.

– Тошнота и жар в течение ночи и дня, – кивнула Ида. – Маргарита переболела тем же самым в пути, но ей уже лучше.

Из повозки высыпали остальные домочадцы, а затем служанки Иды. Роджер перецеловал дочерей и с удивлением отметил, как вырос младенец с момента воцерковления Иды.

– Вы получили новость? – Он повел ее к дому.

Слуги суетились вокруг, разгружая повозку пока конюхи ухаживали за лошадьми. Гуго подобрал щепку и затеял веселую игру с отцовскими собаками. Мари вприпрыжку побежала к нему а малыша и Маргариту забрали няньки, чтобы уложить.

– Да, – ответила Ида. – Я молюсь за душу короля. Велела устраивать бдения и читать заупокойные службы.

Роджер отметил, что жена ответила поспешно и задыхаясь. Возможно, она боролась с подступающими слезами, а может, просто еще не оправилась от болезни и общего волнения по приезде.

– Я тоже заказал молебны, – кивнул он. – Необходимо отдать дань уважения и соблюсти все приличия.

И тогда все будет улажено и забыто.

Ида не ответила, но опустила глаза и прислонилась к мужу, словно в поисках поддержки.

Он отвел ее в верхнюю комнату, где его камергер накрыл стол. Роджер решил не говорить жене, что Генрих умер в одиночестве и слуги вынесли из его комнаты занавеси и мебель, посмели украсть даже постельное белье, оставив обнаженное, изуродованное смертью тело короля у всех на виду. Роджер знал, насколько уязвима жена для подобных картин, с ее мягким сердцем и общим с Генрихом прошлым. Он не питал особой любви к королю, но пришел в ужас, узнав, что случилось. Вместо этого он рассказал, что домашние рыцари похоронили Генриха в Фонтевро со всеми надлежащими церемониями и что Ричард присутствовал при его погребении.

– Ричард прибудет в Англию не раньше августа, и он по-прежнему намерен отправиться в Крестовый поход, – сообщил Роджер, сидя на скамье. – Однако отдал приказ выпустить королеву из-под домашнего ареста, и я не сомневаюсь, что Алиенора немедленно примется помогать ему в правлении. Вчера я видел копию приказа.

– Он… он сказал что-нибудь о том, что станет с… с Уильямом?

Роджер знал, что это волнует Иду больше всего. Сколько бы он ни давал ей, в том числе других сыновей и дочерей, она по-прежнему тряслась над тем единственным, которого не могла получить.

– Сомневаюсь, что сей вопрос занимает его в первую очередь, – ответил он, – но у них общий отец, и Ричард умеет ценить кровные узы, которые достаточно тесны, но не представляют угрозы. Жизнь подобных иждивенцев изменится мало. Когда Ричард вернется в Англию, я выясню его намерения.

Благодарность в ее глазах раздражала и одновременно пробуждала чувство вины. Роджер пообещал. Как еще она могла отреагировать?

– Все, что мне нужно, – знать, что о нем позаботятся. – Ее голос слегка дрожал.

– Я не сомневаюсь, что о нем позаботятся, – подвел он черту и сменил тему: – У меня не только печальные новости, но и хорошие. Мы приглашены на свадьбу… если вы хорошо себя чувствуете.

Ида вскинула голову:

– На свадьбу? – Радость в ее голосе была наигранной, но она хотя бы старалась.

– Похоже, вам не придется съедать свое вышивание, – сухо пошутил он. – Завтра Уильям Маршал женится на Изабелле де Клер в соборе Святого Павла.

Искренняя теплая улыбка перевесила печаль в ее глазах.

– Я посетила бы эту свадьбу, даже если бы меня пришлось нести на носилках. – Ида торжествующе взглянула на него. – Я же вам говорила!

– Несомненно, любовь моя.

– Полагаю, он снова одолжил лошадей, – лукаво заметила она.

– Естественно! – усмехнулся Роджер. – На самом деле я купил лошадь для леди Изабеллы в качестве свадебного подарка. Так что ему не пришлось обыскивать Смитфилд – одним делом меньше. Кроме того, Уильяму нужны писцы и управляющие, поэтому я навожу для него справки в Вестминстере.

– Разумеется, желание осмотреть скотный рынок в поисках приличных животных или наводнить его дом людьми, которые будут благодарны не только ему, но и вам, здесь ни при чем.

Роджер мысленно признал, что жена обладает весьма острым умом, и улыбнулся.

– Это преимущество, – согласился он.

Ида задумчиво отпила из кубка и отщипнула кусочек хлеба.

– Итак, Уильям Маршал станет лордом Стригуила и мужем Изабеллы де Клер.

– Да, причем по повелению Ричарда. Генрих обещал девицу Уильяму и умер, продолжая обещать, но Ричард выказал Маршалу благосклонность и отправил его прямиком в Англию с королевскими поручениями и наказом жениться.

– Генрих часто давал обещания и не исполнял их, – опечалилась Ида. – Он говорил, что размышляет и ожидает подходящего времени, но время всегда было неподходящим. – Она уныло улыбнулась Роджеру. – Я знаю, вы считаете, что я горюю, хотя не должна бы, но я примирилась с новостью и вознесла молитвы. Если и остались нерешенные вопросы, они связаны с живыми, а не с мертвыми. – Ида решительно вскинула голову и переменила тему: – Поскольку вы дарите Уильяму Маршалу лошадь, я тоже хочу преподнести подарок новобрачным.

– Например?

– Колыбель, – ответила она. – Я помню, сколь много для меня означала колыбель, которую вы заказали для наших детей. У новобрачных явно нет колыбели. Ему она была не нужна, и он младший сын. Изабелла де Клер жила в Тауэре в качестве подопечной короля, и все имущество ее семьи далеко, за Ирландским морем.

Губы Роджера дрогнули.

– Вы не слишком торопитесь?

– Разве вы не видели голода в глазах Уильяма, когда он отправился служить Генриху? – покачала головой Ида. – Ему нужна жена и семья. Необходимо пустить корни. Он одних лет с вами, но всю жизнь странствовал… И это его больше не устраивает.

Роджер подтвердил ее правоту молчаливым кивком.

– У вас есть жена и четверо детей, – оживилась Ида, – есть земли и место, которое вы называете домом. Уильям завидует этому. Как и вы, он человек чести. Уверена, с ним Изабелла де Клер будет счастлива. Ее первейшая обязанность – подарить ему наследников, но как леди Ленстера она должна обеспечить наследниками и свой род. Колыбель будет даром тем более ценным, что скажет об этом без слов.

– Верно, верно, – подняв руки, засмеялся Роджер. – Ох уж эти женские штучки! Но в подобных вопросах, вынужден признать, женщины обычно правы, и мужчины должны повиноваться.

Солнце село над Лондоном, и летучие мыши метались на фоне бирюзового и темно-синего неба, усыпанного блестками звезд. Свадебный пир Уильяма Маршала и Изабеллы де Клер проходил в доме богатого лондонского купца Роберта Фицрейнира, который поклялся устроить за весьма короткий срок роскошное празднество для нового лорда Стригуила и его невесты-наследницы и предоставить им крышу над головой в первую брачную ночь.

В саду поставили столы, накрытые белыми льняными скатертями. Фонарики мерцали в яблонях и грушах, и бледные мотыльки с глазами-бусинками порхали вокруг источников смертоносного света. Свежий аромат примятой травы наполнял воздух, и повсюду звучали смех, музыка и пение. Фицрейнир отыскал ирландского барда, который с кротостью дикаря играл на арфе и пел на родном языке, чтобы почтить происхождение невесты. Для тех, кто находил его язык нелепым, романтическую нотку, безупречно дополнявшую атмосферу сада Фицрейнира, привносила мысль о том, что мать Изабеллы де Клер была принцессой на родине музыканта.

Совершив визит в уборную и испытывая головокружение от шипучего вина, Роджер поискал Иду среди пирующих и улыбнулся, когда увидел, что она увлечена беседой с другими женщинами. Придворный опыт и природная доброжелательность помогали ей общаться с людьми и выуживать обрывки полезных сведений из пустой болтовни.

Молча подошел жених и прислонился к дереву, скрестив руки на груди. Уильям улыбался и вел себя непринужденно, но Роджер ни разу не видел, чтобы он утратил контроль над происходящим, и свадьба Маршала не стала исключением. На невесту, прелестное видение в розовом шелке, претендовали сразу несколько гостей, но посреди разговора она подняла голову, взглянула на Уильяма, и они улыбнулись друг другу.

– Хочу еще раз поблагодарить вас за подарки, – сказал Уильям. – Они были весьма… продуманны.

– За колыбель благодарите Иду, – почесал в затылке Роджер.

– Ваша жена обладает замечательной сердечностью и чутьем, – хихикнул Уильям. – Возможно, если Господь будет милостив и ее дар окажется пророческим, однажды мы побеседуем о более тесном союзе между Биго и Маршалами.

– С радостью, – ответил Роджер, – и не только ввиду общих целей.

– Я знаю, когда молчать и когда говорить. Полагаю, вам об этом известно? – пристально взглянул на него Уильям.

– Вы, несомненно, славитесь благоразумием, – склонил голову Роджер.

– Как и вы. Когда король Ричард прибудет в Англию, ему придется уладить немало дел. Судьбой графства вашего отца пренебрегали слишком долго.

– Вы так только полагаете? – вдохнул через стиснутые зубы Роджер.

– Новый король будет раздавать должности людям, которые, по его мнению, останутся верны во время его пребывания в Крестовом походе. – Уильям опустил взгляд на скрещенные руки. – Думаю, что его сундуки широко распахнуты для пожертвований, – война требует денег.

Роджер позволил себе лишь искру волнения.

– Ричард меня не знает, – осторожно произнес он, – не считая пары случайных встреч при дворе. Его отец предпочитал оставлять треть доходов с графства и выручку с моих спорных земель в своих сундуках.

– Верно, но я знаю Ричарда, а он знает меня и доверяет моему суждению. Не повредит и то, что ваша жена – мать единокровного брата короля. Ричард позаботится о своей родне.

Роджер сумел остаться спокойным при упоминании первого ребенка Иды. После смерти Генриха она сможет больше общаться с сыном, и он должен примириться с этим.

– Предоставляю вам свободу действий, милорд, и благодарю вас.

– Я ничего не обещаю, но сделаю что смогу. Вы много раз помогали мне в прошлом, и я буду рад вернуть долг. – Поклонившись Роджеру, Уильям направился к невесте.

Небо приобрело глубокий темно-синий цвет к тому времени, когда новобрачных проводили в спальню, осыпая здравицами, и бесчисленными, непристойными, но добродушными шутками и благословениями, как мирскими, так и небесными. Для тех, кто еще не напился и не стер ноги танцами, празднество продолжилось при свете звезд и фонариков. Роджер сидел на скамье в теплом саду, допивая последний кубок вина и наслаждаясь ночными ароматами. Ида села рядом, прислонилась к нему и провела указательным пальцем по предплечью, на котором топорщились золотые волоски, открытые закатанными рукавами котты. Где-то рядом были распахнуты ставни спальни Уильяма и Изабеллы, но звуков не доносилось.

Роджер придвинулся, чтобы обнять Иду за плечи.

– Маршал говорит, есть все шансы на то, что Ричард вернет мне… нам графство. Уильям собирается поговорить с ним и вообще сделает все, что сможет. – (Ида перестала поглаживать руку мужа и взглянула на него.) – Это еще вилами по воде писано, – добавил он, – и прихотям королей нельзя доверять, но я доверяю Уильяму. – Он ласково сжал жену в объятиях. – Возможно, у вас все-таки будет золотое платье и титул графини.

Она переплела свои пальцы с его.

– Больше всего я хочу, чтобы моего мужа оценили по заслугам, – сказала она. – Хочу, чтобы вы обрели то, ради чего столько трудились. Я знаю, Уильям Маршал заслужил свою награду, но вы тоже, и пока ничего не получили.

– Это потому, что ничего не могло по-настоящему измениться при жизни Генриха. История его отношений с моим отцом слишком долгая и печальная. Он никогда не вернул бы мне графство.

Ида помолчала, не переставая ласково играть с переплетенными пальцами. Затем подняла голову и хрипло произнесла:

– Кажется, нам всегда было неплохо в садах?

Роджер нежно коснулся ее щеки.

– Лучше не бывает, – ответил он и подумал, что сегодня вечером Уильям не единственный везунчик на свете.

Уильям Фицрой неподвижно сидел на кровати. Его отец мертв. Во всех церквях звонят в колокола и читают заупокойные службы. Уильям сыграл отведенную ему роль, произнес нужные слова, исполнил все традиции, стараясь ради отца, исполняя свой долг и следуя наивысшим стандартам, как и положено сыну короля. Но теперь после всех церемоний и ритуалов наступило затишье, и у него появилось время подумать, предаться сомнениям. Его заверили, что единокровный брат Ричард позаботится о нем и что его будущее обеспечено, хотя отец ничего не оставил ему в завещании. Хозяйство будет вестись как и прежде, с парой незначительных изменений. Его обучение продолжится, как будто никогда не прерывалось. Но все равно под ногами Уильяма разверзлась пропасть. Его отец мертв, а он так и не узнал, кто его мать.

Одну из прачек звали Ида, и он извелся – женщина была сварливой, грубой и говорила с густым фламандским акцентом. Как мог его отец лечь с ней? Но если она его мать, почему ничего не сказала? Он ни с кем не смел заговорить об этом, и сомнения терзали его душу, в особенности теперь, когда его отец был мертв.

– Что случилось, дитя мое, что вы делаете здесь в одиночестве?

Уильям поднял глаза и увидел Годьерну. Кажется, она была кормилицей нового короля Ричарда, когда тот был малышом. В это верилось с трудом, поскольку ее волосы поседели, на подбородке пробивались волоски, а кожа сморщилась, как у перезимовавшего яблока, в то время как все его знакомые кормилицы были молодыми и полногрудыми. Уильям никогда не подбегал к Годьерне за лаской, но она всегда была добра с ним и часто знала то, чего не знали молодые женщины, хотя они лучше пахли и казались приятнее на ощупь.

– Размышляю, – ответил он.

– О своем отце?

Уильям кивнул и выдернул торчащую нитку из рукава. Затем покачал головой.

– О своей матери, – ответил он.

– А! – Годьерна сложила руки на груди.

Он думал, что она уйдет. Женщины всегда так поступали, если заходил разговор на опасную тему. Но она стояла, глядя на него сверху вниз, и он глубоко вздохнул:

– Никто не говорит мне, кто она.

– Вы когда-нибудь задавали этот вопрос отцу, дитя?

Уильям отбросил волосы с глаз:

– Он сказал, что ее звали Ида и она была хорошей женщиной, только и всего. Теперь он мертв, и я не могу спросить еще раз.

Годьерна огляделась, словно в поисках поддержки, и Уильям заметил, что она переступает с ноги на ногу, как будто не решаясь уйти.

– Мне нужно знать, – отчаянно произнес он, всем сердцем желая, чтобы она осталась.

Годьерна сжала губы, разглядывая его, затем вздохнула и села рядом:

– Ваша мать – леди Ида, супруга Роджера Биго, лорда Фрамлингема. Когда-то она была любовницей вашего отца.

Сердце Уильяма колотилось, а ладони были липкими от холодного пота. Кажется, он встречал Иду Биго несколько раз, но не обращал особого внимания, потому что ничего не знал. Она смотрела на него иначе, чем другие женщины? Или он был для нее ничем? Беспородным щенком, которого следовало утопить в бочке с водой?

– Когда ваша мать собралась замуж за милорда Биго, ваш отец настоял, чтобы вы остались в его доме. Леди Иде не позволили взять вас с собой, хотя это разбило ей сердце.

Уильям кивнул, но продолжил смотреть на свои чулки, потому что не вполне доверял ее словам. Взрослые часто говорят то, чего на самом деле не думают, когда нужно вывернуться из щекотливого положения. Он досадовал, что никто не сказал ему раньше… Приходилось гадать и переживать.

– Почему отец не сказал мне?

Годьерна осторожно убрала волосы с его лба:

– Наверное, думал, что у него есть в запасе несколько лет, чтобы вы подросли. Вы его последний сын, и он не хотел отдавать вас в чужой дом. У него прежде не было возможности смотреть, как растут его дети. Он знал, что ваша мать родит других детей и будет занята обязанностями жены, и, поскольку он зачал вас, вы принадлежали ему. Он не позволил бы Роджеру Биго воспитывать вас. Я знаю, трудно это понять, но он желал вам только добра.

Уильям сжал губы и отодвинулся от ласковой руки. Он не ребенок и не нуждается в подобном утешении. Более того, хотя он знал, что еще мал, и люди обращались с ним как с малышом, он давно ощущал себя взрослым. Отец не солгал – его мать была хорошего происхождения, – но Уильям все равно злился, что она покинула его ради новой жизни, и негодовал на Роджера Биго за то, что тот похитил ее. Но Уильям не желал бы другого отца, кроме родного, хотя к Генриху не испытывал ничего.

Словно ему влепили затрещину и он замер в парализующем мгновении между ударом и болью.

– Я понимаю, – произнес он.

– Вы думаете, что понимаете, – сочувственно возразила Годьерна, – но взрослые смотрят на подобные вещи иначе. Идем со мной, сядем у огня, и я расскажу, что смогу, о вашей матери.

Разрываясь между желанием знать все и оставаться в неведении, Уильям не двигался с места, но наконец, уступив ласковым уговорам Годьерны, позволил отвести себя к камину. Ее слова доносились как будто издалека, и он все не мог поверить, что его мать – живое, дышащее существо, а не вымысел, сотканный из языков пламени.