Глава 31
До Гранады, последней драгоценности в разбитой мавританской короне, где прятался за алыми стенами Альгамбры Боабдиль, оставалось рукой подать, но наши солдаты вымотались до предела, и мы решили на зиму отступить в Кастилию.
Из-за рубежа шли поздравления с успехами; даже Франция, извечный враг, прислала набор статуэток святых для наших вновь освящаемых церквей. Увидев их, Фернандо фыркнул:
— Конечно, это лишь позолота, а не золото. Французы всегда скупятся, даже если речь идет о богоугодном деле.
И все же меня интриговала наша новая известность, особенно из-за поступавших брачных предложений для моих детей. Вдобавок к союзу с Габсбургами, о котором я уже вела переговоры, новый английский монарх, Генрих Седьмой, основавший династию Тюдоров после убийства последнего короля Плантагенетов, выразил горячее желание получить мою дочь в жены для своего новорожденного сына Артура. Подобные союзы могли расширить наше влияние, окружить Францию паутиной семейных связей, способных погубить эту алчную нацию. Требовалось тщательно обдумать все предложения, а также назначить послов при каждом из королевских дворов за границей. Поскольку казна, как всегда, была почти пуста, я договорилась об очередных займах у еврейских ростовщиков в Валенсии, предложив в качестве залога несколько моих драгоценностей, которые отдавала им на символическое хранение; в обмен они предоставляли мне средства для пышных приемов прибывающих посланников, чтобы произвести на тех впечатление великолепием нашего королевства.
Я также бросала все силы на образование детей и свое собственное, не оправдавшее моих изначальных надежд. Узнала от Карденаса об одаренной женщине-ученом, известной по прозвищу Ла Латина, и очень ею заинтересовалась. Беатрис Галиндо, дочь мелкого вельможи, ждала судьба монахини, но еще в раннем возрасте она проявила столь выдающиеся способности к чтению и латыни, что вместо монастыря ее отправили учиться в университет Салерно в Италии, один из немногих университетов Европы, куда принимали женщин. Получив ученую степень по латыни и философии, она вернулась в Кастилию, стала преподавателем в университете Саламанки — непосредственный результат моего указа о том, что женщины должны пользоваться преимуществами высшего образования. По уровню владения языками, а также обширными познаниями в области риторики и медицины она намного превосходила сверстниц.
Я позвала ее во дворец.
Когда в мой кабинет зашла хрупкая девушка в простом коричневом шерстяном платье и льняном платке, что скрывал волосы и подчеркивал голубизну глаз и румянец щек, я уставилась на нее, не веря глазам.
— Вы так молоды, — проговорила я, когда она поднялась после почтительного реверанса.
— Majestad, мне двадцать лет. — Голос ее звучал тихо, но властно, словно ей ни разу не приходилось его повышать, чтобы быть услышанной. — В девять лет меня отдали в монастырь, где я бы и осталась, если бы моя любовь к учебе не привлекла внимание старших. Я училась в Салерно, но после вашего указа вернулась, чтобы преподавать и заниматься под руководством дона Антонио де Небрихи.
Заметив мое удивление, она добавила:
— Дон де Небриха знаменит в ученых кругах как здесь, так и за границей. Сейчас он готовит свод знаний по испанской грамматике, который надеется посвятить вашему величеству.
— Книгу по испанской грамматике? — рассеянно переспросила я, глядя на набитую кожаную сумку, которую она поставила на пол возле моего стола. — Какая в ней нужда? Я знаю наш язык.
— Majestad, древние римляне использовали язык, чтобы строить империю. Благодаря им латынь распространилась столь широко, что мы до сих пор продолжаем ею пользоваться. Разве не можем мы поступить так же и с нашим языком? Кастилии пойдет лишь на пользу, если появится больше умеющих читать и писать на родном наречии. Как бы я ни уважала латынь, она доступна куда в меньшей степени.
Я замерла. Она только что недрогнувшим голосом напомнила мне о моем невежестве. Но я нисколько не обиделась, понимая, что она вовсе не хотела меня оскорбить. Заметив мой взгляд, она показала на сумку и спросила:
— Хотите посмотреть?
Я кивнула. Пока она ставила сумку на стол и расстегивала ее, я с трудом сдерживалась, чтобы не захлопать в ладоши от радости, чувствуя себя словно ребенок на празднике Богоявления. Беатрис Галиндо привезла с собой из Саламанки целую стопку книг!
— Это «De Finibus», — она протянула мне переплетенный кожей тонкий том, — важный трактат об этике, написанный римским философом Цицероном. А это, — добавила она, выбирая другую книгу в прекрасно выделанной телячьей коже, — «Carmen Paschale», эпос пятого века поэта Седулия, основанный на Евангелии.
Она помолчала.
— Многие считают его бессовестным подражателем Вергилию, но его интерпретация Библии кажется мне довольно оригинальной. Думаю, мы могли бы начать с него, зная, что вы всегда были поборницей нашей веры, ваше величество.
У меня чесались руки от желания раскрыть книги, но при виде ее задумчивого взгляда мне стало стыдно.
— Они на латыни. Я… боюсь, что не слишком хорошо понимаю по-латыни. Учусь, насколько мне позволяет время, но пока что мои успехи невелики. — Я смущенно рассмеялась. — Как вы только что сказали, похоже, латынь не слишком мне доступна.
Беатрис Галиндо погладила меня по руке, словно лучшую подругу.
— Скоро научитесь, — пообещала она, — если окажете мне честь, позволив преподавать вам. Я прекрасно владею латынью, что подтверждается моим прозвищем.
Она улыбнулась, показав симпатичные ямочки на пухлых щеках.
— Возможно, со временем мы увидим новые прекрасные современные труды, написанные и по-испански, а вы, ваше величество, прославитесь как покровительница нашего возрождения в искусстве.
Слова ее согрели мне душу. Именно об этом я мечтала — оставить после себя в наследство не только искусство ведения войны. Стремясь к духовному и физическому единству Испании, я верила и в то, что истинно великая страна, которая переживет века, должна быть построена на основе грамотного и всесторонне образованного общества.
Она придвинула ко мне кресло, и я, затаив от волнения дыхание, раскрыла книгу. Когда несколько часов спустя пришел Фернандо, он с нескрываемым интересом взглянул на присевшую перед ним в реверансе Беатрис Галиндо.
Я представила гостью, добавив, что она также согласилась заняться обучением наших дочерей, и он улыбнулся.
— Значит, ты наконец нашла наставницу, — сказал муж.
Снисходительно усмехнувшись, он жестом велел Беатрис встать и начал зажигать новые свечи.
— Ты ослепнешь при таком свете! — возмутилась я.
Не сказав ни слова, он вышел, оставив нас вдвоем, и я поняла, что супруг мой вполне удовлетворен. Он уже знал, что хорошо образованная жена может принести королевству лишь пользу.
Последующие два года пролетели быстро. Кадис, Медина-Сидония и другие вельможи из Андалусии удерживали рубежи, противостояли многочисленным нападениям мавританских разбойников Эль-Сагаля. Хотя Эль-Сагаль бежал из Малаги, бросив ее на произвол судьбы, он был полон желания отомстить за потерю города, которым когда-то безраздельно правил. И действия его лишь разжигали решимость Фернандо насадить голову мятежного мавра на копье.
И потому, собрав и снарядив новое войско, мы вернулись на юг, чтобы сосредоточиться на следующей цели — укрепленной Баэсе, принадлежавшей Эль-Сагалю.
Под защитой горных ущелий и возделанных равнин жители Баэсы окопались в своем городе прочнее остальных мавров, и падение Малаги после нескольких лет безжалостного Крестового похода лишь подхлестнуло их ненависть к нам. Кадис сообщал, что Эль-Сагаль пронюхал о наших планах и, ожидая нашего появления, отправил в город десять тысяч лучших воинов. Горожане накопили запасов на год с лишним, укрепили стены и очистили окружающую местность от посевов, оставили лишь оголенные сады и густые заросли деревьев, ежевики и папоротника, чтобы затруднить проход. К тому же город стоял на крутом склоне в окружении поросших лесом ущелий. Кадис предупреждал, что осада окажется тяжелой и долгой.
Подобные предупреждения мы слышали и ранее — и одерживали победы. И все же моя душа разрывалась на части, когда я с тревогой прощалась с Фернандо, отправлявшимся во главе сорокатрехтысячного войска в долину Гвадалквивира, что питал равнины Баэсы. Я оставалась во дворце, вновь отданная на милость курьеров, и мне предстояла еще более сложная задача — подготовить мою любимую Исабель к отъезду в Португалию.
Я тянула до последнего, ссылалась на войну и вечную нехватку средств, а также на то, что Исабель еще молода и ей следует оставаться в кругу семьи. Но дочери шел уже двадцатый год, и терпение португальского короля начинало истощаться. Моя тетя Беатрикс писала, что пора скрепить наше соглашение узами брака, прежде чем какой-нибудь другой монарх предложит невесту сыну короля, принцу Альфонсо.
— Португалия совсем рядом, — сказала я дочери, когда мы собирали вещи. — Мы сможем ездить друг к другу в гости каждый год, а если захочется, и чаще.
— Да, мама, — ответила она, тщательно складывая тонкими пальцами без перстней — ей нельзя было носить драгоценности, пока на ее палец не наденут обручальное кольцо — вышитое белье и сорочки, плотные накидки, плащи с капюшонами и украшенные моим любимым горностаевым мехом роскошные платья, которые я заказала специально для нее.
Я потратила на приданое Исабель целое состояние, взяв огромную сумму в долг ради того, чтобы снабдить дочь всем необходимым на любой климат и время года, словно она отправлялась не в пограничное государство, а в незнакомую заокеанскую страну.
У меня не раз вставал комок в горле при виде того, сколь стоически она относится к своей судьбе. Я давно готовилась к этому дню, но при мысли, что вскоре Исабель окажется вдали от меня, в собственном дворце, станет женой принца, которого я никогда не видела, мне бывало не по себе. Я с трудом сдерживала желание вцепиться в нее и никуда не отпускать. Она первой из моих дочерей покидала меня; как я смогу вынести подобное еще трижды?
Понимая мое смятение, Беатрис не отходила от меня ни на шаг до прощания на границе Испании и Португалии, где под фанфары и шелест развевающихся знамен я передала Исабель моей тете Беатрикс и ее свите. Португалия прислала сотни фрейлин, аристократов и чиновников, чтобы с подобающим почетом сопроводить мою дочь в Лисабон, но в соответствии с древним обычаем, по которому королевские женихи не должны сами отправляться за невестами, ее будущего мужа среди них не было.
Я обняла Исабель посреди продуваемого всеми ветрами поля, и она неуверенно спросила:
— Как думаешь, он будет любить меня так же, как папа — тебя?
Впервые она призналась в страхе, который скрывала ото всех под безмятежной маской. Взяв ее лицо в ладони, я прошептала:
— Да, hija mia. Обещаю.
Она попыталась улыбнуться. Я готова была пообещать что угодно, лишь бы успокоить ее, но не могла предсказать, станет ли заботиться о ней муж, и она это понимала. Еще раз встретившись со мной взглядом, она отступила назад, решительно повернулась к сотням ожидавших незнакомцев и шагнула в свое новое королевство.
Стоя рядом с Беатрис, я смотрела, как португальцы окружают мою дочь и ведут к лошади; больше у Исабель не осталось ничего из Кастилии, кроме бывшей на ней одежды и сундуков с приданым.
Возвращаясь в Севилью, я думала, что сердце мое разорвется от горя. Не могла произнести ни слова, несмотря на взволнованные расспросы фрейлин, боялась расплакаться на виду у всех. В последующие дни я продолжала молча тосковать по Исабель, и даже вмятая подушка на кресле у окна, где она любила сидеть вечерами, вышивая или читая вместе со мной, жестоко напоминала о том, что дочери больше нет рядом. Другие мои девочки были еще слишком малы, чтобы заполнить оставшуюся после Исабель пустоту, а все внимание и время одиннадцатилетнего Хуана занимала учеба и исполнение обязанностей принца. Даже погода, казалось, отражала мое дурное настроение; на Андалусию обрушились редкие для этих краев бури, отчего реки вышли из берегов, уничтожали урожай и смывали целые деревни, словно детские игрушки.
Через несколько месяцев после отъезда Исабель я получила известие от Фернандо, продолжавшего осаждать Баэсу.
Мы вне себя от отчаяния. Город с дьявольским упорством противостоит нам, и неверные устраивают засады посреди ночи, исчезая затем в тумане и оставляя после себя мертвецов в луже крови. Бури превратили лагерь в море грязи, и нам едва удается ставить палатки, не говоря уже о том, чтобы заботиться о немногих оставшихся лошадях. Из-за дождя фураж гниет, как и все остальное в этом проклятом месте. Я послал людей вырубить мили лесов и зарослей, поскольку земля столь намокла, что мы не можем их сжечь, но на это потребуются месяцы тяжкого труда, а припасы съестного подходят к концу. Колодцы отравлены трупами, которые сбрасывают в источники мавры, и нам угрожает эпидемия. Лошади умирают, а многие солдаты столь отчаялись, что грозят дезертировать. Они говорят, что Господь отвернулся от нас…
Я созвала совет.
— Нужно немедленно послать помощь моему мужу и его людям. Им необходимы лошади, припасы, лекарства и еда. У мавров в Баэсе есть все, чтобы выдержать месяцы осады, так что можно не рассчитывать взять их измором. Если хотим победить, нам требуется столь же хорошее снабжение, как и у них.
Совет встретил мое заявление мрачным молчанием. Наконец кардинал Мендоса сказал:
— Majestad, когда его величество отправился в поход, мы выделили ему все, что у нас было. А учитывая недавние расходы на приданое инфанты Исабель… боюсь, ничего не осталось.
— Как — ничего? — недоверчиво переспросила я. — Что это значит?
— Именно то. В казне нет средств, которых вы требуете.
— Не может быть! — воскликнула я, не в силах поверить его словам. Но, глядя на мрачные лица сидевших за столом, почувствовала, как сердце мое уходит в пятки. Я знала, что не жалела денег на прощание с Исабель; меня так заботило ее благополучие, что я даже не задумывалась о возможном долгом сопротивлении Баэсы.
— Но ведь что-то же мы можем сделать, — сказала я Мендосе.
Он вздохнул:
— Всегда есть возможность повысить налоги, но вельможи наверняка станут возражать, к тому же кортесы должны одобрить любые дополнительные запросы…
— На это уйдут месяцы! Я что, должна бросить короля и наше войско у стен Баэсы без помощи, пока мы будем уговаривать вельмож и ждать, когда кортесы примут решение? Сеньоры, вы члены назначенного нами совета, так что прошу вас, придумайте что-нибудь получше.
Никто не ответил. Советники лишь в замешательстве отвели взгляд, и я поняла, что иного ответа мне не требуется. Порекомендовать они ничего не могли.
— Пусть будет так, — заявила я. — Решу этот вопрос сама.
Я сердито махнула рукой и выставила их за дверь, даже не глядя вслед, а когда наконец подняла взгляд, увидела пристально смотревшего на меня Мендосу. Худой и жилистый, в свои шестьдесят с небольшим он успел немало поучаствовать в нашем Крестовом походе, неоднократно и сам шел в бой во главе своих слуг. Он стал для меня в Кастилии направляющей силой не только из-за его страсти к архитектуре и образованию, но и потому, что отдавал все силы административному надзору за вновь образованной Святой палатой. Он полностью разделял мое желание превратить наше зарождающееся королевство в столь же великую державу, как и другие почитаемые и уважаемые государства Европы.
— Я знаю, о чем вы думаете, ваше величество, — сказал он, — и прошу вас впредь так не поступать. Вы слишком часто шли по этому пути, и в их руках уже немалая часть вашего имущества. Хотите отдать все королевство евреям, чтобы выиграть войну?
— Вы сами знаете, я готова заложить последнюю нижнюю юбку, если потребуется.
— Не следует этого делать. — Он шагнул ко мне. — Торквемада наблюдает за каждым вашим шагом. Вы отказали ему, когда он просил изгнать их, и попросит снова, как только завершится Реконкиста. Нельзя давать им столько власти над собой, иначе они могут замыслить мятеж.
— Реконкиста еще не завершилась, — ответила я, — и совет не в состоянии помочь, так что другого выхода у меня нет. Пожалуйста, скажите равви Сеньеору, что я хочу его видеть.
— Majestad, умоляю вас. Что еще вы собираетесь отдать?
— Лучше вам не знать, раз вас это так беспокоит, — сказала я, многозначительно глядя на дверь.
Он вышел, не вымолвив больше ни слова. Пока я ждала равви Сеньеора, в дверь проскользнула Инес, спросила, не нужно ли мне чего-нибудь.
— Да, — ответила я. — Принеси шкатулку с моим свадебным ожерельем.
Она ошеломленно уставилась на меня. Я раздраженно прищелкнула языком:
— Мне что, дважды повторять? Неси немедленно.
Когда она вернулась, я открыла шкатулку и долго смотрела на церемониальное ожерелье из рубинов и жемчуга, которое прислал из Арагона Фернандо перед нашей свадьбой. Я не раз гордо носила его под завистливыми взглядами придворных; то был символ нашей любви, самая дорогая для меня вещь после моей короны.
С щелчком я захлопнула шкатулку, закрыла глаза.
— Да будет моя жертва достойна Твоей милости, — прошептала я.
В тот же вечер я передала шкатулку на хранение равви Сеньеору в обмен на солидную ссуду. Затем собрала свиту и на следующий же день отправилась сквозь бушующую бурю в Баэсу.
Копыта моего коня утопали в вязкой грязи; дороги местами полностью затопило, и нам приходилось строить импровизированные мосты над пенящимися потоками воды. Сгорбившись в седле и вглядываясь сквозь пелену дождя, я тоже начала сомневаться в том, что Господь нас слышит. А когда наконец добралась до лагеря, передо мной предстало такое жалкое зрелище, какого я еще никогда не видела.
Навстречу из палатки вышел Фернандо — изможденный и грязный, с темными кругами от бессонницы под глазами. Отчаяние его вполне можно было понять — немногие оставшиеся в живых лошади стояли покрытые язвами, с выпирающими под шкурой костями. Разбитые загоны для скота опустели. Сам лагерь утопал в грязи, по нему бродили полуобнаженные люди с безразличными ко всему лицами, другие же сидели на корточках, на виду у всех опорожняли кишечники. В нос мне ударила отвратительная вонь, словно воздух был пропитан запахом смерти.
Устало поцеловав, Фернандо повел меня по лагерю, и я поняла, что хуже еще не бывало. Почти половина войска погибла. Другие болели или медленно умирали от кровавого поноса. Когда я навестила переполненный лазарет, где рядами лежали люди на провисших, кишащих вшами койках, они смотрели на меня и плакали, словно дети.
В ту ночь я сообщила Фернандо, что добыла для нас денег.
— Мы привезем зерно и выроем новые колодцы, — сказала я. — Восстановим размытые дороги и призовем всех мужчин Андалусии. Если потребуется, пошлем в Кастилию за дополнительными рекрутами и привлечем новые средства. Мы не сдадимся. — Я хлопнула его по руке. — Никогда.
— Как всегда, ты приносишь надежду, — ответил он. — Но надеждой этот город не завоюешь, луна моя. Приближается зима. Как ее пережить? Когда-то ты советовала мне отступить от Малаги, но я отказался. Теперь же, боюсь, отступление — единственный наш выход.
Я никогда еще не видела мужа таким подавленным, весь его пыл полностью угас. И тут я поняла, что его казавшиеся неистощимыми резервы подошли к концу; ему уже исполнилось тридцать семь, возраст, когда большинство королей стремятся пожать плоды достижений в молодости. На все время нашего брака пришлось лишь несколько разрозненных месяцев мира; он постоянно или воевал, или готовился к войне. Теперь же сидел передо мной, измученный и павший духом, и считал себя ответственным за крах мечты о единой Испании.
— Нет, — тихо сказала я, — надеждой этот город не завоюешь. Но мы можем победить и должны это сделать. Свою задачу ты выполнил, предоставь остальное мне.
— Если кто и в состоянии завоевать Баэсу, луна моя, то это ты, — со вздохом согласился он.
Никогда не думала, что услышу от него подобные слова; даже зная в душе, что он ценит и уважает мою отвагу, не могла представить, что он добровольно доверит мне столь важную задачу, как захват города. В случае неудачи Крестовый поход можно было считать проигранным и последующее десятилетие мы бы провели, ввязываясь в мелкие стычки, длительные осады и безуспешные сражения, кровью, потом и деньгами отвоевывая весной и летом то, что мавры отбирали бы у нас зимой. В конечном счете наши средства и возможности их получить неизбежно исчерпались бы, а папа и зарубежные монархи-католики вряд ли пожелали бы расстаться со своими богатствами ради продолжения Крестового похода до бесконечности, хотя всем хотелось, чтобы неверных прогнали за Гибралтарский пролив.
Если мы собирались захватить Гранаду, Баэса должна стать нашей. И у меня появилась идея, как это осуществить, хотя и связана она была с некоторым риском.
Предоставив Фернандо несколько дней отдыха, я встретилась с другими командирами, чтобы обсудить создавшееся положение. Несмотря на почти полное отсутствие припасов, я заметила, что у нас наверняка осталось достаточно дерева после попыток вырубить лес, который служил естественным бастионом между нами и Баэсой. План мой заключался в том, чтобы накопить побольше древесины и нарубить новой, одновременно я послала за припасами, а также специалистами, кое-что знавшими о том, как покорять неприступные цитадели.
Собрав трудоспособных мужчин, велела им рубить все подряд. Они уже истребили леса вокруг лагеря, создав похожий на лабиринт проход к надменному городу на холме, но пощадили фруктовые деревья, ибо мы знали, что такое голод. Теперь же я приказала уничтожить все деревья, очистить широкие полосы земли. Из поваленных стволов я велела возвести частоколы, высокие стены и башни — противостоящий Баэсе новый форт, стоящий посреди голой равнины подобно чудовищной поганке.
Там мы окопались на зиму, укрылись за стенами форта от набегов мавров. Несмотря на холод и снег, не позволявшие перейти в атаку, погода ничуть не лишала меня решимости. Скотину, провизию, пушки и осадные машины, купленные на мое ожерелье, я приказала спрятать в покрытых брезентом фургонах, чтобы весной застичь ничего не подозревающую Баэсу врасплох.
— Нам нужны еще люди, особенно аркебузиры, канониры и лучники, — заметил Фернандо, который пришел в себя после суровых испытаний и со свойственной ему дотошностью помогал мне руководить восстановлением лагеря.
— Я уже за ними послала, — заверила я его, — но хотелось бы надеяться, что они нам не понадобятся.
Повернувшись к заваленному бумагами переносному столу, я протянула Фернандо письмо, на составление которого потратила шесть недель, тщательно выверяя каждое слово и каждую фразу.
Фернандо в полной тишине прочел его.
— Изабелла, то, что ты предлагаешь, — осторожно сказал он, — граничит с предательством. Да, Боабдиль вероломен, и у него не больше чести, чем у дворового пса, но даже он не согласится на такие условия. В них нет для него никакой выгоды, кроме обещания сохранить жизнь, о которой ему пока незачем беспокоиться.
— Вот как? — Я пристально посмотрела на него. — Боабдиль ведь уже продался нам раньше, разве нет? И он не настолько глуп, чтобы не понимать — мы все равно рано или поздно к нему придем, либо с мирным договором, либо с штурмующими его ворота войсками. И ему станет некому нас предавать, после того как мы захватим Баэсу. Думаю, в данных обстоятельствах мое предложение вполне разумно.
— Разумно? — расхохотался Фернандо. — Ты просишь его лишиться всего, обратиться против себе подобных. Если согласится, он еще больший трусливый идиот, чем я думал.
Муж помолчал, с влюбленной улыбкой глядя на меня.
— Не думал, что тебе придет подобное в голову.
— Когда речь идет о королевстве, — ответила я, — можно и не такое придумать.
Я тайно отправила письмо в Гранаду. Ответа долго ждать не пришлось; несколько недель спустя я получила известие от своих посланников, что Боабдиль с готовностью согласился на мои условия, как я и предполагала. Написав ответ, я села за письмо Эль-Сагалю, у которого, как я знала, имелись шпионы в Гранаде и который наблюдал за всеми моими действиями из своей цитадели, не в силах как-то на них повлиять.
Мое предложение было кратким: если он не хочет понести еще одно сокрушительное поражение, подобное Малаге, то должен сдаться. Я предупредила его, что в противном случае на этот раз не уступлю ни пяди, прикажу своей армии не только выжечь, но и просолить землю, на которой стояла Баэса, и убить каждого ее жителя. Но если он примет мои условия, я проявлю милость, пощажу его жизнь и предоставлю ему убежище в специально выделенных владениях в Лас-Альпухаррасе, где он сможет мирно жить со своим народом, сохранив в неприкосновенности все обычаи. Я добавила, что он должен понимать: мы все равно одержим верх, даже если на это потребуется целая жизнь, и никогда не сдадимся. Более того, я с удовольствием отметила, что его племянник Боабдиль не придет ему на помощь, приложив в доказательство подписанный экземпляр нашего нового договора с этим предателем, где говорилось, что после поражения Эль-Сагаля Боабдиль обещает полностью уступить его королевство нам в обмен на собственную безопасность.
Месяц я собирала войска и оружие под стенами Баэсы, вырубала остатки величественных лесов. Наконец пришел ответ от Эль-Сагаля.
Он устал сражаться и высоко оценил мое предложение, но предпочел покинуть Испанию и перебраться в Северную Африку. Что же касается его племянника Боабдиля, то он написал: «Пусть Гранада падет».
Впервые мы увидели Гранаду весной тысяча четыреста девяносто первого года, после того как полностью опустошили окружавшую ее долину, вновь предали топорам, косам и огню сады, пшеничные поля и оливковые рощи, чтобы усугубить тяжкую участь оказавшихся в ловушке горожан.
Несмотря на почерневшие поля, еще ни один город не казался столь прекрасным, как этот широко раскинувшийся метрополис, которого мы столь жаждали, — фантастическая картина на фоне увенчанных снежными шапками гор, медовые башни Альгамбры в окружении гирлянд кипарисов и сосен. На похожих на извилистые лабиринты улицах толпились тысячи беженцев — евреев, мавров и лжеобращенных, удиравших от опустошения, которое нес наш Крестовый поход.
Боабдиль в последний момент изменил своему слову, когда на него обрушилось известие о падении Баэсы. Он не ожидал, что его дядя Эль-Сагаль сдастся, и поспешно установил на своих стенах пушки, поклявшись защищать Гранаду до последнего дыхания. Его предательство привело меня в ярость, но после того, как Баэса с обломками когда-то величайшего мавританского эмирата пала к нашим ногам, мы с Фернандо решили, что окончательная победа должна стать бескровной. Гранатовому дереву пришло время принести плоды без принуждения с нашей стороны, и потому мы поставили шелковые палатки и шатры словно на празднике, привели с собой детей, чтобы дать им возможность стать свидетелями исторического события.
Незадолго до этого нашу семью постигла беда — всего через десять месяцев после свадьбы Исабель молодой португальский принц трагически погиб, упав с лошади, и моя дочь вернулась вдовой. Я проделала весь путь до самой границы, чтобы сопроводить ее домой, и пришла в ужас от случившейся с ней перемены. Худая словно тростинка, в черном вдовьем платье, с коротко подстриженными волосами, она постоянно либо плакала, либо твердила, что уйдет в монастырь. К моему ужасу, заявляла, что Господь хочет, чтобы она принадлежала Ему, и страдания написаны ей на роду. Я пыталась объяснить, что, хотя призвание некоторых из нас и состоит в том, чтобы служить Богу, подобные мысли посещают ее лишь по причине безмерного горя, но мои слова ее не трогали. Дочь отказывалась от любых утешений, так что мне в конце концов пришлось пригласить врачей и назначить специальную прислугу, которая заставляла ее есть и спать и не позволяла дни и ночи напролет стоять на коленях в часовне.
Оставшись наедине с фрейлинами, я излила перед ними свое смятение.
— Я отправила в Португалию золотую инфанту, а она вернулась похожей на призрак! Что, во имя всего святого, с ней случилось? То, что моя дочь желает вести религиозную жизнь, достойно восхищения, но у нее есть своя роль в этом мире, и это отнюдь не роль монахини.
Инес печально вздохнула:
— Бедное дитя, наверное, она очень любила принца.
Беатрис встретилась со мной взглядом, и в ее глазах я прочла свои тайные страхи. Моя старшая дочь вела себя так же, как и моя мать, впав в меланхолию после случившейся с ней драмы, и при мысли об этом меня пробрало холодом до костей.
Преисполнившись решимости, я велела прекратить любые разговоры о монастырях, даже если они приносили утешение Исабель. Все подчинились, но Хуана в свойственной ей манере безжалостно изводила сестру. В одиннадцать лет моя вторая дочь отказывалась признавать хоть какие-то слабости у себя, а тем более у других.
— Ты похожа на ворону, — заметила Хуана, когда мы вечером сидели в моем шатре после ужина. В открытые клапаны палатки дул теплый ветер, а снаружи на равнинах Гранады, подобно упавшим звездам, горели тысячи костров, возле которых расположились на ночлег солдаты. — Всегда в черном и постоянно хандришь; это нисколько тебя не красит. В конце концов, ты и года не пробыла замужем. Вряд ли настолько его любила.
Исабель застыла, сидя на табурете, стиснула пальцами алтарный занавес, который мы вышивали.
— Кто ты такая, чтобы судить? Что ты знаешь о любви или утрате, избалованная самовлюбленная девчонка?
— Может, я и избалованная, — парировала Хуана, — но, по крайней мере, знаю, что никогда бы никого не полюбила настолько, чтобы обо всем позабыть.
Исабель судорожно вздохнула.
— Хватит! — резко сказала я. — Не желаю больше этого слышать. Если хотите ссориться и дальше, делайте это без меня. В самом деле, — я с упреком посмотрела на дочерей, — что на вас нашло?
Исабель отвела взгляд. Хуана прикусила язык. Я отложила вышивание. Никогда не признавала телесные наказания, но Хуана вела себя чересчур дерзко, и у меня возникло желание…
— Что это? — вдруг спросила я. — Вроде пахнет дымом?..
Хуана вскочила на ноги, уронила безнадежно спутанные нитки и бросилась к входу в шатер.
— Мама, смотри! — выдохнула она. — Лагерь горит!
Началось столпотворение. Фрейлины побежали в заднюю часть шатра, чтобы забрать из кроваток Каталину и Марию, а я поспешила со старшими дочерьми наружу. К моему ужасу, увидела языки пламени, которые перескакивали, подобно проворным дьяволам, с палатки на палатку, поджигали бархат, шелка и парчу и за несколько минут пожирали все на своем пути. Вокруг слышались крики солдат и придворных; лошади в ужасе ржали и рвались с привязи; в панике носясь вокруг, лаяли собаки. Я не знала, куда бежать; дым уже стал настолько густым, что я едва могла дышать. Передо мной словно из ниоткуда возник маркиз де Кадис, лицо и одежда его были покрыты копотью.
— Majestad, быстрее!
— Где мои муж и сын? — закричала я, когда он повел нас по пылающему лагерю к ближайшему холму.
— С ними все в порядке, — ответил он. — Пожар начался в моей палатке; они там спали, но успели вовремя выскочить. Королевские собаки залаяли, едва увидев пламя.
— Gracias a Dios. — Я прижала к себе Каталину.
На фоне зловещей игры огня и теней я увидела лицо Хуаны, бледное и с широко раскрытыми глазами. Восхищенно открыв рот, она жадно следила за происходящим, как будто это была не катастрофа, а веселое представление. «Неужели она ничего не боится? — в ужасе подумала я. — Неужели не осознаёт разрушений и потерь, творящихся вокруг?»
Словно прочитав мои мысли, Исабель тихо сказала:
— Ей все равно. Она думает, это игра. У нее ни к чему нет уважения.
Я шикнула на нее. С Каталиной на руках вместе с несшей Марию Беатрис мы добрались до вершины холма, откуда открывался вид на чудовищный пожар. Из темноты выбежал Фернандо, за которым по пятам следовали его верные собаки. Рядом с ним я заметила нашего сына Хуана в ночной рубашке; в руке он сжимал меч в украшенных драгоценными камнями ножнах. Недавно его посвятили в рыцари в честь тринадцатилетия, и с тех пор он не расставался с оружием даже в постели. Его золотистые волосы спутались, лицо почернело от копоти, но в остальном он нисколько не пострадал, и я почувствовала, как от облегчения к глазам подступают слезы.
Хуана бросилась в объятия Фернандо. Обхватив ее рукой, он привлек к себе остальных детей, и мы повернулись, глядя, как огромный палаточный городок, символ нашего тщеславия и непредсказуемого поворота судьбы, сгорает дотла.
Позднее Хуана настаивала, что мавры пустили в лагерь подожженную стрелу, хотя мучимый угрызениями совести Кадис уверял, что кто-то, возможно собака, опрокинул масляную лампу, от которой вспыхнула палатка. Как бы там ни было, мы потеряли большую часть имущества, включая гардероб, и придворным дамам пришлось одалживать нам платья и прочие предметы одежды, пока посланные мной люди ехали в Севилью за новыми вещами.
С бастионов Гранады над нами насмехались местные жители, полагая, что пожар обречет нас на гибель, но мы не теряли бодрости духа. Хоть наше имущество и превратилось в угли, наша воля к победе оставалась прежней. Я приказала построить на месте сгоревшего лагеря новый город, на этот раз из камня. Мы собирались назвать его Санта-Фе, в честь святой веры, что спасла нас от огненной смерти и привела в безопасное место.
При виде работающих каменщиков насмешки со стороны Гранады стихли. Санта-Фе должен был стать не только городом, но и знаком нашей решимости. Здесь мы могли при необходимости прожить годы, в единственном не оскверненном маврами месте в Андалусии. В ответ Боабдиль принялся стрелять из пушек и посылать налетчиков, изводя наши войска. Но когда пришла зима и в городе стали голодать, начались бунты. По мере того как гранадцы приходили во все большее отчаяние и гнев, Боабдиль понимал, что у него нет иного выбора, кроме как принять предлагаемые нами условия — полную амнистию для его народа, которому позволялось сохранить свои обычаи, язык и одежду. Любой, кто желал уйти, мог это сделать; мы даже обеспечивали их необходимыми средствами. А пожелавший принять нашу веру мог вступить в лоно Церкви, смыть прошлые грехи святым крещением. В дополнение, став нашим вассалом, Боабдиль получал те же владения в Альпухаррасе, которые отверг его дядя Эль-Сагаль. Однако вернуться в Гранаду он ни при каких условиях не мог — в этом я была непреклонна.
В январе тысяча четыреста девяносто второго года посланники Боабдиля принесли весть о его капитуляции.
Когда мы въехали в павший город, последний бастион мавров, шел легкий снежок, словно осыпая нашу процессию мельчайшим пеплом. Люди молча стояли по обеим сторонам дороги, глядели на наши развевающиеся в морозном утреннем воздухе родовые штандарты с гербами. Многие придворные были одеты в традиционные расшитые мундиры в мавританском стиле в знак уважения к величественной цивилизации, оставившей неизгладимый след на нашей земле, но, судя по скорбному женскому плачу, порой доносившемуся из-за зарешеченных окон, местные жители понимали, что мира, который они знали, больше не существует.
Мы лично приняли капитуляцию Боабдиля у городских ворот, где он бросился перед нами на колени. Фернандо спешился, обнял его, словно такого же монарха, как и он; теперь, в миг нашего торжества, мой муж умел быть великодушным.
Дрожащими руками и со слезами на глазах Боабдиль протянул ключи от города.
— Это последняя реликвия нашей империи, — срывающимся голосом проговорил он. — Вверяю вам наши трофеи, наше королевство и себя лично, ибо такова воля Аллаха.
Сидевшая позади него на прекрасном арабском жеребце коренастая женщина в черном покрывале зловеще смотрела подведенными сурьмой глазами. Дочери собрались вокруг меня, все в новых алых парчовых платьях и традиционных мавританских вуалях, хотя Хуана уже подняла свою и восхищенно взирала по сторонам. Без слов стало ясно, что эта женщина — султанша, мать Боабдиля, сражавшаяся за свободу сына. В ее вызывающем взгляде чувствовалась непреклонная гордость, и я поняла, что именно она послала убийцу в мою палатку, собственноручно отравив кинжал.
Уезжая прочь с сыном, она в последний раз оглянулась, и во взгляде ее я не увидела ни отчаяния, ни раскаяния — лишь неистовое сожаление, что мне удалось победить там, где она проиграла.
Мы спустились по дороге к Альгамбре. Приближаясь к печально знаменитому дворцу, построенному на легендах и крови, я вдруг почувствовала, что мне хочется пришпорить коня, наклониться в седле и помчаться галопом к массивным ярко-красным воротам. Но теперь я была королевой, а не дерзкой юной инфантой вроде Хуаны. К своим годам я несколько располнела, как и мой любимый конь Канела, которого я несколько лет назад отправила на заслуженный отдых по причине почтенного возраста, но сегодня гордо восседала на нем, покрытом развевающейся попоной с золотым шитьем. Пусть он и утратил прежнюю быстроту, но он был со мной с самого начала и теперь высоко держал поседевшую голову, словно осознавая всю важность сегодняшнего события.
Впереди появился стоявший на возвышенности дворец с кирпичными стенами медового цвета, которые, казалось, укоризненно смотрели на нас. Его построили те же архитекторы, что в свое время возвели алькасар в Севилье, по приказу моих предков придерживаясь арабского обычая, по которому правители не должны демонстрировать миру свое богатство, ибо оно вызывает зависть. Я знала, что внутри находится целое королевство несравненной красоты — комнаты с алебастровыми стенами, каменными фронтонами и решетчатыми арками, дворики и аркады в окружении изящных, словно танцовщицы, колонн, усеянные лилиями пруды, в которых отражалось небо, окрашивая стены в цвет лазури, и сады, усыпанные розами, лавандой и жасмином, чей аромат поднимался к куполообразным потолкам залов, охлаждавшихся с помощью замысловатых воздухоуловителей и высоких узких арок, улавливавших и смягчавших свет.
Но, даже все зная, я оказалась не готова к царившей во дворце величественной пустоте. Вокруг были в беспорядке разбросаны ковры и стеганые подушки, словно обитатели дворца бежали, оставив после себя лишь запах благовоний, повисший в воздухе подобно горестным стенаниям.
Хуана зачарованно шла на цыпочках, держа за руку маленькую Каталину. Позже она будет сочинять фантастические истории о бросающихся с башен обреченных наложницах и смотрящих с немым упреком призраках умерших халифов. Но сейчас мы шли по плавно перетекавшим одна в другую комнатам; от их покрытых керамикой стен отражалось зимнее солнце, и меня потрясла тишина — настолько полная, что я слышала биение собственного сердца, столь же громкое, как и стук моих каблуков по мраморным полам.
Казалось, здесь никто никогда не жил. После веков величия и славы мавры словно перестали существовать.
Снаружи над дворцом подняли наш потертый серебряный крест. Раздался пушечный залп, за которым последовали крики герольдов:
— Гранада! Гранада для наших монархов, дона Фернандо и доньи Изабеллы!
Фернандо взял меня за руку, и я ощутила прикосновение его жесткой и мозолистой от рукояти меча ладони. Глядя на него, я увидела вспыхнувшую в глазах страсть.
— Мы добились своего, mi luna, — сказал он. — Победили. Испания наша.
Мы опустились на колени, благодаря Господа.
Свершилось.