Книга: Клятва королевы
Назад: Глава 31
Дальше: Послесловие автора

Глава 32

Поздравления приходили из всех крупных держав Европы; в Риме новоизбранный папа-испанец Родриго Борджиа, известный как папа Александр Шестой, провел специальный крестный ход и мессу в базилике Святого Петра, а также присвоил нам почетный титул монархов-католиков, защитников веры.
Несмотря на радость от похвал, мне хотелось как можно скорее вернуться к нормальной жизни. Десять лет войны подошли к концу; пришло время восстановить и сплотить нацию, позаботиться о будущем детей и поддержать величие Церкви. Устроившись со всеми удобствами в Альгамбре, я первым делом занялась детьми. Требовалось немедленно возобновить обучение наследников, подготовить их к тем ролям, которые им однажды придется сыграть.
В частности, Хуана нуждалась в жестком присмотре; несмотря на блестящие успехи в учебе, она не желала никого слушать и проводила немало времени в саду, где носилась туда-сюда, таская за собой маленькую Каталину. Продолжала меня беспокоить и Исабель; она уже пришла в себя после безутешного горя, но все еще настаивала, что ей лучше подошла бы жизнь монахини. Любые разговоры о новом замужестве пресекались на корню, хотя Португалия снова предложила ей мужа, на этот раз дядю покойного принца.
Одна Мария проливала бальзам на мою душу — послушная девочка, способная, но ничем особо не выделявшаяся. Больше же всего внимания я уделяла моему драгоценному мальчику Хуану, поскольку подозревала, что детей у меня уже никогда не будет. Месячные мои почти прекратились. На худых плечах Хуана теперь лежали все надежды династии; ему предстояло стать первым королем нашего единого государства, и я лично наблюдала за его учебой, помогала овладеть сложным искусством монархической власти.
Но моя передышка длилась недолго. Всего через несколько недель после того, как мы заявили свои права на Гранаду, пришло известие, что финансировавшие нас евреи требуют срочной аудиенции.
Когда они предстали перед нами, с озабоченным выражением на бородатых лицах, в пыльных после долгой езды плащах, я приготовилась к худшему. До них уже наверняка дошли слухи о заявлении Торквемады насчет масштабного еврейского заговора с целью подавить сопротивление обращенных и свергнуть инквизицию; скорее всего, они слышали и о мятежах в Кастилии и Арагоне из-за приписываемых сефардам распятий христианских детей и прочих ужасах, якобы совершаемых их собратьями. Как и предсказывал Мендоса, наряду с этими зловещими докладами Торквемада прислал письмо, в котором вновь требовал от меня издать указ, принуждающий всех евреев королевства принять нашу веру под страхом лишения всего состояния и изгнания из страны.
Я не верила и в половину этих слухов, хотя на публике выражала подобающую случаю обеспокоенность. За всю жизнь я ни разу не видела, чтобы еврей хоть кому-то причинил вред, а уж тем более убивал младенцев и насмехался над нашим Спасителем. Но я больше не могла отрицать, что накопившееся за века напряжение в отношениях с евреями, всегда тлевшее под видимостью традиции мирного сосуществования, которой мы так гордились, после падения Гранады и объединения королевства достигла точки кипения. Торквемада заявлял, что праведные христиане по всему королевству выступают за то, чтобы уничтожить еврейские гетто, разграбить имущество и вышвырнуть их на улицу. По словам главного инквизитора, они больше не могли терпеть евреев в своем окружении. Время, когда в Испании относились к убийцам Христа снисходительно, подошло к концу.
Хотя у меня не было доказательств, я предполагала, что эти якобы спонтанно возникающие мятежи — часть плана Торквемады, цель которого — поставить в тупик меня и Фернандо. Его люди действовали по всему королевству под эгидой инквизиции, разжигали всеобщий страх, стремясь принудить меня к решению, которое я до сих нор отказывалась принять. Меня приводила в ярость мысль о том, что Торквемада считает, будто может мною манипулировать, но, так или иначе, я не должна рисковать спокойствием Кастилии ради тех, кто не разделял нашу веру.
И все же, глядя на шестерых жавшихся друг к другу людей, которые проделали долгий путь из Кастилии, чтобы встретиться с нами, а до этого одолжили миллионы на наш Крестовый поход и до сих пор хранили у себя в качестве залога самые большие мои драгоценности, я ощущала их страх, словно свой собственный. Вспомнила, как стояла перед подобной дилеммой много лет назад, но не придала ей значения, сочтя в то время безрассудством отказываться от многовековой политики веротерпимости.
А когда пожилой равви Сеньеор поклонился, держа в узловатых руках лазурную бархатную шкатулку с моим свадебным ожерельем, я вспомнила слова Талаверы:
«Рано или поздно придет час расплаты. Он неизбежен, как бы мы о том ни сожалели».
Равви Сеньеор заговорил еле слышным, уставшим после долгого путешествия голосом:
— Мы пришли, чтобы просить ваши величества не рассматривать ходатайство главного инквизитора об изгнании нас из королевства. Как вам хорошо известно, мы всегда поддерживали вас всеми имевшимися в нашем распоряжении средствами. Прошу, скажите, чего вы хотите от нас, самых смиренных подданных? Просите чего угодно, и оно будет вашим.
Фернандо резко взглянул на меня. Он сидел напрягшись, и на лице его застыло непреклонное выражение, которое появлялось, когда он полагал, будто ему бросают вызов. Муж поддерживал требование инквизиции, и я подозревала, что он не питал любви к евреям, хотя они исполняли роль наших казначеев. Какова будет его реакция?
— Нам ничего не нужно, кроме подчинения нашей власти, — внезапно сказал он. — Как бы мы о том ни сожалели, пришел час доказать свою преданность, и не в виде одних лишь материальных благ.
Меня потрясло, что он каким-то мистическим образом повторил суть фразы Талаверы. Не ожидал этого и Сеньеор, который испуганно повернулся ко мне:
— Majestad, мы обращаемся к вам, нашей королеве. Нас много, и мы столь бессильны, что призываем к вашей великой мудрости.
То была ошибка с его стороны; больше всего злило Фернандо, когда им пренебрегали, предпочитая меня. Прежде чем я успела ответить, Фернандо ткнул пальцем в равви.
— Полагаете, будто меня тут нет? — угрожающе проговорил он. — Я точно так же здесь правлю; сердце мое в руках Господа нашего, и только перед Ним я в ответе.
— Фернандо, — прошептала я, — пожалуйста, позволь их выслушать.
Мой муж побледнел, откинулся на спинку трона, и я спросила равви:
— Чего бы вы хотели от нас, дон Сеньеор?
Он поспешно дал знак стоявшим за его спиной людям в черных плащах, и вперед вышел юноша с угловатыми скулами и настороженным взглядом карих глаз — равви Меир, зять Сеньеора, он тоже оказывал финансовую помощь нашему двору.
— Иди, — сказал ему Сеньеор. — Принеси их.
Меир и еще двое поспешно вышли и вскоре вернулись с большим сундуком, который поставили перед помостом. Равви Меир отпер крышку на тяжелых петлях. Внутри оказалось несколько мешков, завязанных веревкой и запечатанных красным воском.
— Тридцать тысяч дукатов, — объяснил Сеньеор, когда остальные отошли назад. — Собраны нашими собратьями в оплату долгов ваших величеств; ростовщики также согласились списать все ваши ссуды и вернуть драгоценности без расчета на возмещение.
В горле у меня пересохло. Я снова взглянула на Фернандо и по тому, как дернулась жилка на его виске, поняла, что предложение его тронуло. Если отбросить в сторону религиозные соображения, мы жили в крайней нищете, — собственно, лишь стоявшим передо мной было известно, до какой степени. Только они понимали, насколько тридцать тысяч дукатов могут пополнить казну, не говоря уже о списании накопившихся за годы многочисленных долгов.
— Муж мой, — сказала я, — ты согласен?
Он сидел неподвижно, и лишь едва заметное подергивание века выдавало работу мысли. Наконец он выдохнул и открыл рот, собираясь что-то сказать, но суматоха у входа остановила его. К своему ужасу, я увидела костлявую фигуру Торквемады, который быстро шагал к нам; сутана развевалась вокруг лодыжек, словно сумрачная пелена, глаза пылали, подобно агатам, на исхудавшем лице, которое с годами стало еще более завораживающим и пугающим.
Взгляд его упал на открытый сундук, и он повернулся к нам. Сердце мое сжалось.
— Я слышал, что вы согласились принять этих грязных лжецов, но никак не ожидал увидеть подобного. Иуда Искариот продал нашего Господа за тридцать сребреников, а теперь вы собираетесь продать Его за тридцать тысяч. Так вот же Он — забирайте его и сбывайте задешево!
Сорвав с груди распятие, он швырнул его к нашим ногам и выбежал прочь. Наступила ужасающая тишина.
— Оставьте нас, — прошептал Фернандо, глядя на распятие.
Судорожно вздохнув, равви Сеньеор начал опускаться на колени.
— Нет! — взревел Фернандо. — Вон!
Они поспешно удалились; когда двери зала закрывались за равви Меиром, он обернулся, бросил на меня обреченный взгляд.
Я сидела не шевелясь. Сундук и шкатулка со свадебным ожерельем остались на полу, но я на них даже не взглянула. Не ожидала подобного гнева от Фернандо; казалось, будто вид Торквемады с распятием в руках пробудил в моем муже некие звериные инстинкты, до сих пор тщательно скрываемые.
Наконец он проговорил дрожащим голосом:
— Это кровавые деньги. Торквемада прав: мы купили наш триумф за грязные дукаты и теперь обязаны в том покаяться. Мы должны издать указ, Изабелла. Ни один еврей не смеет оставаться в нашем королевстве, иначе мы будем прокляты навсегда.
Я сглотнула, чувствуя себя так, будто только что проглотила горсть песка.
— Мы купили триумф за долги, — с трудом выговорила я, — как и многие короли до нас. Нашими финансами всегда заведовали евреи, и ты это знаешь не хуже меня. Они были для нас ценными советниками и казначеями. Что будем делать без них, если они решат не принимать нашу веру?
Он провел руками по подбородку, и в наступившей тишине послышался шорох его пальцев о бороду.
— Хочешь сказать, что станешь с этим жить? — Он яростно уставился на меня. — Сможешь жить в страхе, что мы будем вечно гореть в аду за то, что защищали их?
Не дрогнув и не отводя взгляда, я посмотрела ему в глаза и увидела в них те самые адские муки, которые могли нас ожидать, если я прислушаюсь к сомнениям в моей душе.
— Нет, — прошептала я и склонила голову, словно бремя выбора уже легло на мои плечи. — Я не сумею с этим жить и не могу просить о подобном всю Испанию. Но это может означать изгнание всего их народа. Как мне принять на себя такую ответственность?
Фернандо взял меня за руку:
— У нас нет иного выбора. — Он поднес мои пальцы к губам. — Тебе нужно подумать? — прошептал он, и я кивнула, едва сдерживая желание горько разрыдаться. — Что бы ты ни решила, я с этим соглашусь, — услышала я его слова. — Это твой выбор, и он всегда оставался таковым. Ты — королева Кастилии.

 

В тот вечер в своих покоях, где от украшенных эмалью стен еще исходил мускусный запах покоренных одалисок, а за окном щебетали соловьи Гранады, я подошла к алтарю. На нем лежал богато украшенный миниатюрами Часослов и стояли изящные подсвечники, а сверху умиротворенно смотрела Дева Мария с младенцем Христом на руках; Она стояла на облаке в розовато-лиловых одеждах и готовилась вознестись…
У евреев были дети — дочери, сыновья. У них были матери, отцы, деды, бабушки — семьи. Могла ли я так поступить? Имела ли право одним взмахом пера перечеркнуть столетия мирного сосуществования?
«Это твой выбор, и он всегда оставался таковым».
Я простояла на коленях перед алтарем всю ночь, пока последняя свеча не погасла, превратившись в лужицу расплавленного воска и пока мое тело не онемело настолько, что я едва могла подняться. Я сопротивлялась до последнего, думала о том, как мой поступок повлияет на мое правление, и боялась, что содеянное станет преследовать меня до конца дней, навеки лишив душевного спокойствия. Я всегда была против, опасалась последствий, шла на уступки, пыталась найти другие средства, чтобы сократить растущую пропасть между ними и нами. Но теперь выбора не оставалось.
Выступив в защиту евреев, я рисковала восстановить против себя королевство, которое всю жизнь стремилась защитить. Я отвергла бы Господа, что привел меня к часу триумфа, Господа, позволившего мне, простой женщине, хрупкому сосуду из костей и плоти, совершить то, что в течение столетий не удавалось моим предкам, — изгнать неверных и объединить Испанию под одной короной, сделать ее неделимой страной с единой верой.
Я рисковала бессмертной душой — единственным, что останется у меня в час смерти.
Наступил рассвет, ясный и чистый, как обычно бывает в горах. Помывшись, позавтракав и позволив Беатрис смазать мои кровоточащие колени, я распорядилась составить текст королевского указа под названием «Альгамбрский декрет».
В соответствии с ним каждый еврей, не принявший католическую веру, должен был покинуть Испанию.

 

— Что? — Я устало взглянула на Чакона.
У моего старого управляющего выступал из-под камзола огромный живот, и ходил он теперь намного медленнее, мучимый подагрой. Но разум его оставался столь же проницательным, как и прежде, и он продолжал преданно заботиться о Хуане, тенью следуя за каждым шагом моего сына. Судя по тому, что он появился в такое время, когда большинство придворных спали, отдыхая от жары, а я занималась корреспонденцией, случилось нечто важное.
— Тот мореплаватель, — повторил он, хмуря густые брови. — Снова здесь. Ждет снаружи. Похоже, он не понимает, что означает слово «нет».
Я вздохнула, взглянула на испачканные чернилами пальцы:
— Хорошо, сейчас буду.
Я поднялась с кресла и встретила взгляд Карденаса, который трудился вместе с Луисом де Сантанхелем, пытаясь решить проблему с плачевным состоянием наших финансов. Указ об изгнании евреев вступал в силу лишь в мае, но уже сейчас, после его обнародования, в Кастилии начался повсеместный хаос, повлияв на уплату налогов и прочих податей.
Меня осаждали просьбами градоначальники и чиновники со всех уголков королевства, не уверенные в моих окончательных намерениях. В итоге они вынудили меня разработать детальный план, в соответствии с которым должен был исполняться указ. Евреям, решившим покинуть королевство, предписывалось сделать это до первого августа через специально выделенные порты. Им запрещалось брать с собой золото, серебро или монеты, хотя другие ценности разрешались; свои дома и ремесла они должны были продать или передать проверенным христианам. С некоторой неохотой я распорядилась, чтобы всех, кто решил уехать, обыскивали в портах и конфисковывали найденные при них запрещенные предметы, ибо я была полна решимости сократить возможные потери налогов и прочих доходов, не допустив, чтобы мой указ в конечном счете привел к экономическому краху.
Сантанхель, который сам был обращенным, оказал мне неоценимую помощь. Он уже убедил равви Сеньеора и его семью принять святое крещение, но другие влиятельные евреи, которые сотрудничали со мной много лет, снабжали войска и финансировали мои мероприятия, сопротивлялись указу и уговаривали многих в своих общинах поступить так же. В итоге евреи подвергались вымогательствам и прочим непотребствам со стороны чиновников, в чьи обязанности входило распространять декрет и требовать его исполнения, хотя в соответствии с тем же указом все евреи до самого отъезда оставались под королевской защитой. Я огрубела душой, старалась не обращать внимания на недоверие и ужас, страх и панику, рыдания на площадях и мольбы о милосердии, ибо продолжала надеяться, что, как и в прошлом, жесткие меры повлекут за собой массовые обращения в христианство и предотвратят настоящий исход народа, столь долго называвшего эту землю своей родиной.
И тем не менее, что бы ни случилось, Кастилия оставалась для меня на первом месте.
Мое королевство должно было выжить.
Ко мне, как всегда услужливо, поспешила Инес:
— Принести шаль, ваше величество? На улице все еще прохладно.
Я благодарно кивнула, провела грязными ладонями по помятому платью, пытаясь разгладить складки. Позволив Инес накинуть на меня длинную шерстяную шаль, я вышла вместе с ней в переднюю, подумала, что мореплавателю каждый раз удается застичь меня врасплох. К счастью, Фернандо не было — он отправился на охоту. Из-за царившего при дворе бездействия после многих лет Крестового похода муж сделался угрюмым и раздражительным и последние несколько месяцев пребывал в дурном настроении. Мне не хотелось, чтобы мой супруг сорвал злость на мастере Колоне, который вовсе не был виноват, что с задуманным им предприятием так ничего и не решилось.
Когда я вошла в зал, Колон опустился на одно колено. Я жестом велела ему встать, отметив, что он похудел с того времени, когда я видела его в последний раз, хотя его камзол и плащ выглядели куда лучше — дорогой черный бархат подошел бы любому гранду. Взгляд его бледно-голубых глаз оставался по-прежнему завораживающим, как и его голос.
— Majestad, — с ходу объявил он, — я шесть лет ждал вашего ответа.
— Ответа? — Я слабо улыбнулась. — Но, как мне говорили, мой комитет заверил вас, что, хотя ваши намерения переплыть океан достойны восхищения, они слишком необоснованны и рискованны. Более того, они в конечном счете могут стоить вам жизни.
— Опасность, как вам известно, меня не пугает, — ответил он. — И вы продолжаете назначать мне содержание, хотя ваш комитет рекомендовал прекратить выплаты. Возможно, ошибаюсь, но я полагал, что королева Кастилии сама способна принимать решения.
Я задумчиво взглянула на него. Беатрис вместе с Хуаной сидели за шитьем в алькове неподалеку, и обе с нескрываемым восторгом смотрели на нас. Беатрис всегда считала мореплавателя любопытной личностью, и Хуана, в душе такая же искательница приключений, разделяла ее интерес.
— Идемте, — сказала я. — Прогуляемся по саду.
Мы вышли через Львиный дворик к фонтану, окруженному каменными изваяниями зверей. Колон спокойно шагал рядом со мной, словно мы были одни и за нами не следовала свита слуг. Меня вновь поразила его непринужденная осанка; у него был вид человека, считавшего, что ему отведено немаловажное место в этом мире.
Весенний день дышал прохладой, как часто бывает в горах, но, по крайней мере, избавил нас от проливного дождя, затоплявшего Андалусию в это время года. Я радовалась бледному солнцу, хотя оно почти не давало тепла. Закрыв глаза, я закинула голову, подставила лицо под солнечные лучи. Казалось, будто прошли века с тех пор, как я последний раз была на улице, свободная от своих обязанностей.
Вернувшись с небес на землю, я обнаружила, что Колон в замешательстве смотрит на меня.
— Вы мне не позволите, — сказал он.
Я покачала головой:
— Не могу. Пока еще не время. Знаю, я вам об этом уже говорила, но у нас множество неотложных дел. То, чего вы просите, нереально. Даже если бы мы могли это разрешить, многие наши советники считают, что ваша идея — безумие.
— Я считал, что вы следуете тому совету, какой выберете сами, — ответил он, — поскольку, по мнению некоторых, ваши собственные поступки с самого начала — в своем роде тоже безумие.
— Вы осмеливаетесь меня упрекать? — резко спросила я.
Он наклонил голову, и солнце осветило лысеющую макушку. Рыжевато-коричневые волосы поредели, — как и я, он постарел. Напоминание о том, что оба мы смертны, остро укололо меня, подобно дурному предчувствию.
— Даже не собирался, — сказал он. — Просто имел в виду, что вы поступаете по велению совести и тем самым доказали, что куда достойнее любого из ваших предшественников-монархов. Нисколько не сомневаюсь, что ваше правление станет легендой. Мне лишь хотелось бы сыграть в ней свою небольшую роль.
От моего гнева не осталось и следа.
— Мне бы тоже этого хотелось, — тихо ответила я. — Можете остаться с нами; я дам вам влиятельную должность при дворе. Уверена, вы окажетесь очень ценны для нас.
Он едва заметно улыбнулся:
— Благодарю вас, Majestad, но, боюсь, если ваша душа принадлежит Кастилии, то моя стремится в море.
Он низко поклонился, хотя я не разрешала ему уйти. Прежде чем я успела что-либо сообразить, его сильные пальцы раздвинули мои и вложили что-то в мою ладонь.
Повернувшись, он быстро пошел прочь. Я молча стояла, не в силах сдвинуться с места. Лишь когда он скрылся вдали, я взглянула на подарок, все еще хранивший тепло его рук.
Миниатюрный галеон, отлитый из бледно-розового червонного золота.
Перед глазами все поплыло, и я услышала собственный крик:
— Остановите его! Верните!
Чакон поспешил следом за Колоном.
— Похоже, у тебя появилась тайна, — лукаво заметила Беатрис.
Отвернувшись, я прижала маленький галеон к сердцу — и улыбнулась.

 

В пятницу третьего августа тысяча четыреста девяносто второго года дон Кристобаль Колон, недавно получивший звание верховного адмирала и место при дворе, отплывает из порта Палос на трех кораблях — «Нинья», «Пинта» и «Санта-Мария». Сопровождаемый песнями команды, он стоит на носу «Санта-Марии», и ветер развевает серебристые волосы. Он смотрит вперед — только вперед, в сторону горизонта.
Я представляю, как он плывет мимо монастыря, где обучается его сын, а затем пересекает реку Сальтес, чтобы достичь первых соленых просторов, откуда течения выведут его мимо наших Канарских островов в бескрайний океан.
Я не знаю и не могу знать, что он найдет, если вообще отыщет хоть что-то; удастся ли ему открыть свой неуловимый путь на Восток, или дорогу ему преградят бесконечные штормы и огромные волны с белыми шапками, где с трудом движутся корабли и блуждают морские драконы. Он отправляется в путешествие, вооружившись лишь своей верой и мечтой — как и юная инфанта, много лет назад впервые покинувшая дом в Аревало, чтобы отправиться навстречу неизвестному.
Нет, я не знаю, что найдет Колон. Но в одном уверена — он вернется. Мы во многом похожи, он и я; когда-то давно никто не верил, что мне суждено стать великой.
А теперь я — Изабелла, королева Испании.
Назад: Глава 31
Дальше: Послесловие автора