Последующие недели полны были банкетов и путешествий.

Несмотря на изможденный вид, Энрике решил устроить праздник в честь примирения, так что расписан был каждый час нашего дня. Закутавшись в теплую одежду, мы отправлялись послушать мессу в соборе, посетить важных вельмож в их дворцах, поприсутствовать на выступлении детского хора в приюте, встретиться с богатыми торговцами. Каждый вечер мы надевали громоздкие регалии, чтобы поужинать с придворными, словно тот лишь факт, что мы появлялись вместе и, можно сказать, сидели в одном окопе, мог каким-то образом помешать заговорам и интригам, которые тайно затевали гранды.

Однако я избегала любых дел с советниками Энрике. Хотя Каррильо тоже прибыл во дворец, и его рослая фигура часто мелькала в нашем окружении, я лишь обменивалась с ним любезностями, пока однажды вечером он не задал бесцеремонный вопрос:

— Ты собираешься уговорить его объявить тебя наследницей, прежде чем он упьется до смерти? Если нет, то скажи, и я поеду домой. Это единственная причина, по которой я устроил вашу встречу.

Я многозначительно взглянула на него:

— Насколько мне известно, он не делал никаких заявлений против. Иоанна ла Бельтранеха признана бастардом, а королева в монастыре. Меня признали наследницей в Гисандо. И, — добавила я, видя его хмурое лицо, — здесь нет Фернандо, а я не могу принимать никаких решений в отсутствие мужа.

На его губах возникла змеиная усмешка.

— Ах да. Я слышал, твой супруг все еще сражается с французами в Арагоне — хотя, похоже, он все-таки добыл соизволение, которое обещал Борджиа. Уверен, скоро принц Фернандо почтит своим присутствием наше общество. Сколь ни важны дела в его королевстве, больше всего нас сейчас беспокоит будущее короны Кастилии, не так ли?

Я воздержалась от ответа, стиснув зубы. Каррильо до сих пор обладал почти сверхъестественной способностью чуять разногласия, а я вовсе не собиралась сообщать ему, что разделяю его чувства. Собственно, недавно я получила письмо от Фернандо, немало меня встревожившее, в нем муж объяснял, что недавний триумф над французами закончился недолгим перемирием, которое те нарушили, как только он повернулся к ним спиной. Вместо мирных переговоров ему теперь приходилось отвоевывать жизненно важные арагонские земли, захваченные французами, и потому он не мог точно сказать, когда вернется. Пока же предупреждал, чтобы я не заключала никаких договоров с Энрике и не посвящала архиепископа в наши дела. «Каррильо не волнует защита твоих интересов, — писал он. — Все, что ему нужно, — добиться благосклонности короля и вновь полностью подчинить тебя себе».

Мне не понравились его откровенная бесчувственность и неверие в мои способности. В ответ я написала, что пока прекрасно справляюсь со своими задачами и не собираюсь посвящать в них ни Каррильо, ни кого-либо еще. Также просила его как можно быстрее завершить свои собственные дела, ведь его присутствие требуется здесь. Но, похоже, волнение отражалось на моем лице, ибо в ответ на молчание архиепископ лишь хищно улыбнулся. Я поняла, что он чувствует мое одиночество — женщины, оторванной от новой семьи и оказавшейся во власти эксцентричных наклонностей сводного брата.

Ибо они действительно выглядели экстравагантными. Из-за неумеренного винопития, от которого Энрике воздерживался всю жизнь, он превратился в смехотворную фигуру; к концу вечера бродил, пошатываясь, среди придворных в сопровождении мавров и пажей, бессвязно бормоча и заигрывая с теми, кто был намного ниже его титулом. Он чрезмерно обихаживал фаворитов, не скупился на подарки для всех, но особым его вниманием пользовался симпатичный, но беспутный сын Вильены. Диего, который, унаследовал титул и земли покойного отца, быстро стал причиной моего беспокойства. Сидя в застывшей позе на помосте и наблюдая, как Энрике выставляет напоказ юного Вильену, словно новую любовницу, я вспоминала кошмарные дни, когда была пленной инфантой, бессильной повлиять на свое будущее.

Я тосковала по дому в Аранде, по своим вещам и слугам. Я ненавидела позолоченную ложь дворца, тайные перешептывания, колючие взгляды и постоянные пересуды, которыми алькасар кишел, словно змеиное гнездо. Мне причиняла боль одна лишь мысль о дочери, малышке Исабель, — о том, как далеко она. Но больше всего я скучала по Фернандо. Глядя на любовные утехи единокровного брата и его нового друга, я почти ощущала, как меня касаются ладони мужа, поднимают юбки и мы, смеясь, падаем на кровать. Я вонзала ногти в ладони, подавляя желание, и напоминала себе, что сейчас не время давать волю страстям.

В тот вечер, окончательно отчаявшись, я заявила, что намерена в течение часа собрать вещи и убраться из Сеговии. Меня отговорила лишь Беатрис, взяв с меня обещание остаться до Богоявления.

— Ты должна укрепить свое положение, что бы ни случилось, — сказала она. — Помни, ты не для того проделала столь долгий путь, чтобы в припадке злости все бросить.

Слушать это было неприятно, но она права. Я не затем сражалась все эти годы за право называться наследницей Кастилии, выйти замуж за избранного мной мужчину и жить так, как считаю нужным, чтобы повернуться и бежать из-за тоски по дому. Но постепенно помимо воли я начала сочувствовать Энрике и несчетное число раз стояла на коленях в часовне, ощущая себя немилосердно жестокой. Я знала, что он заслуживает моей жалости; он все еще оплакивал Вильену и, как бывает со многими, искал утешения не там, где следовало. Однако я не могла примириться с мыслью о появлении нового фаворита, намеревавшегося осложнить мне жизнь, — того, кто нес в своей крови предательскую сущность отца — ни больше ни меньше. Не могла я и понять, почему король, который столь пострадал из-за потворства собственной похоти, так ничему и не научился.

Декабрь принес морозный ветер со снегом, окутал алькасар ледяной пеленой. Придворные танцевали под свисавшими с карнизов шелковыми флагами, а я сидела с приклеенной к губам улыбкой, ни словом, ни жестом не выдавая растущего страха при виде Энрике, возлежавшего на стеганом ковре в импровизированном шатре на усыпанных блестками подушках рядом с юным Диего Вильеной. Тот ел кусочки куропатки с пряностями из пальцев короля. Я видела, что все за ними наблюдают, видела гримасу отвращения налицо Каррильо и думала: сколько еще осталось до взрыва? До того как какой-нибудь гранд объявит, что сыт по горло столь непристойным поведением, и, движимый завистью, гордостью или негодованием, обнажит меч, как поступил сам Вильена много лет назад.

А затем наступил роковой вечер. После ужина Энрике ударился в очередной кутеж, я поднялась, собираясь уйти, и внезапно наступила тишина. Я увидела удивленный взгляд Беатрис, а мгновение спустя ее муж, Кабрера, уже бежал к похожему на шатер ансамблю, который Энрике соорудил в алькове.

Король лежал на подушках, согнувшись пополам. Диего Вильена изо всех сил колотил его по спине, словно Энрике подавился. Лишь Кабрера пришел к королю на помощь; пока я бежала через зал, подобрав юбки, придворные отступали один за другим, возле буфета я заметила одинокого Каррильо — он стоял с кубком в руке, с задумчивым выражением на широком обветренном лице.

Энрике тяжело дышал, содрогаясь всем телом.

— Что он ел? Где блюдо? — быстро спросил Кабрера.

Когда я подбежала к Энрике, он поднял мертвенно-бледное лицо и прошептал:

— Почему? Почему сейчас, когда я все отдал тебе?

Лицо его исказилось, он снова согнулся пополам, издав мучительный стон. Изо рта его пошла кровавая пена; он рухнул на колени, бормоча:

— Больно… Господи, помоги мне… жжет!

Я склонилась над ним, но юный Вильена оттолкнул меня.

— Убирайтесь прочь, — прошипел он. — Это ваша работа. Вы сделали это, чтобы завладеть его троном.

Он упал на колени, обнял корчащегося в судорогах короля.

Я попыталась протестовать, повергнутая в ужас подобным обвинением. Но прежде, чем успела что-либо сказать, чья-то рука, словно клещи, вцепилась в мой рукав, и я услышала возле самого уха голос Каррильо:

— Уходи. Немедленно.

Энрике застонал. Кабрера беспомощно стоял возле короля.

— Держите меня в курсе, — сказала я, встретившись с его мрачным взглядом.

Он кивнул. Я знала, что, пока он рядом с королем, никто не попытается официально обвинить меня, но все же, поворачиваясь к своим фрейлинам, почти услышала звенящие в воздухе страшные слова юного Вильены.

Они винили меня.

Думали, что я отравила собственного брата.

Несколько часов я в ярости расхаживала по своим покоям, доказывая собственную невиновность Беатрис и Инес. Наконец ко мне пришел Кабрера.

— Его величеству стало чуть лучше, — устало сказал он, беря у Беатрис кубок. — Короля отнесли в его покои, однако Вильена заявил, что им нельзя здесь оставаться. Они уехали в Мадрид.

Я недоверчиво уставилась на него:

— Но ведь король болен, а до Мадрида почти целый день пути по непростой местности. Они что, с ума сошли? Где Каррильо? Как он такое позволил? Как вы допустили?

— Ваше высочество, король сам распорядился подготовить лошадей. Он не стал бы слушать ничьих советов.

— Мадрид — часть маркизата Вильены, — сказала я, поворачиваясь к Беатрис. — Они соберут своих сторонников и выступят против меня. Да поможет нам Бог. Во всем виноват Диего Вильена, который ничем не отличается от собственного отца. Он отравит любое согласие, к которому удалось бы прийти нам с Энрике.

Поддавшись собственным страхам, я произнесла то, чего не следовало говорить вслух. Ответом на мою вспышку стало неловкое молчание. Я снова повернулась к Кабрере:

— Сеньор, вы знаете меня еще с тех пор, как я девочкой приехала сюда. Вряд ли вы могли поверить, что я способна…

Он покачал головой:

— Всем нам известно, что юный Вильена пытается обольстить его величество, как прежде его отец, и что его пугает привязанность Энрике к вам. На этот счет я бы не беспокоился. Что бы ни говорилось в зале, это нельзя воспринимать всерьез; король был не в своем уме. Но его здоровье остается предметом нашей серьезной заботы.

Он замолчал, а затем обреченно переглянулся с Беатрис и добавил:

— Не хотели вас лишний раз беспокоить, но одна из причин, по которой мы столь спешили с вашим примирением, в том, что его величество уже несколько месяцев болен. Страдает от болезни желудка, похожей на ту, что была у Вильены: она вызывает кровавую рвоту и понос. К сожалению, король вредит сам себе, пренебрегая советами врачей, хотя они говорят, что, без меры увлекаясь вином, мясом, верховой ездой и… прочими излишествами, он делает себе только хуже.

Меня охватило нескрываемое облегчение. Энрике просто болен. Его не отравили.

И тут я замерла:

— Вы хотите сказать…

Кабрера встретился со мной взглядом:

— Возможно, сейчас, когда мы с вами говорим, он уже умирает. И его больше нет в Сеговии, где мы могли бы за ним присмотреть. Ваше высочество, нужно подготовиться. Если он…

Я подняла руку, останавливая, и словно в тумане подошла к узкой бойнице, что выходила в сторону цитадели. Темнота и клубящийся снег закрывали обзор; глядя в пустоту, я видела лицо брата, искаженное мукой в мгновение, когда под ним подогнулись ноги.

«Почему? Почему сейчас, когда я все отдал тебе?»

Тогда я думала, что он обвиняет меня, но ошибалась. Он уже несколько месяцев знал, что смертельно болен, и не только горе от утраты Вильены убедило его принять решение о восстановлении между нами мира. В глубине души он знал, что время уходит, как и я понимала, что миг, которого я столь долго ждала, за который сражалась и ради которого страдала, быстро приближается. И я была одна, лишь с несколькими верными друзьями. Фернандо в сотнях миль от меня, в охваченном войной королевстве, именно тогда, когда мне предстояло встретить самый критический момент моей жизни. Я снова с отчаянной тоской пожалела, что его нет рядом, готовая эгоистично позволить французам захватить Арагон, лишь бы мой муж оказался здесь.

Я услышала, как хлопнула дверь. Кабрера ушел.

Сзади подошла Беатрис:

— Прошу, выслушай меня. Мы не можем больше ждать. Если мы правы, каждый час на счету. Есть те, кто пойдет на все ради того, чтобы не подпустить тебя к трону. Андрес и архиепископ Каррильо хотят послать доверенного человека в Мадрид, чтобы тот следил за событиями, но им требуется твое разрешение.

Казалось, я целую вечность не могла произнести ни слова, а когда дар речи наконец вернулся, голос мой был спокоен.

— Делайте, что считаете нужным.

Три дня спустя, вечером двенадцатого декабря, загнав во время рискованной скачки двух лошадей, наш шпион принес известие о смерти короля Энрике Четвертого.