Инес склонилась над моим креслом, протягивая чашку с травяным отваром.

— Доктор Сантильяна говорит, вы должны это выпить. Ромашка помогает от депрессии.

Я поморщилась:

— Я беременна — что странного в том, что я хандрю? А от ромашки у меня запор, что мне совсем ни к чему.

Отослав ее, я неуклюже поднялась, держась за выступающий живот. На седьмом месяце я чувствовала себя так, словно могла родить в любой момент, — ступни и лодыжки распухли, желудок протестовал, и настроение менялось ежесекундно. Случившееся застигло меня врасплох — я ожидала, что останусь деятельной и энергичной до самых родов. В конце концов, мне было всего девятнадцать, и повитуха грубо заверила меня, что девушки моего возраста рожают, «словно коровы в поле».

Но пока все было совсем иначе. Кроме всего прочего, меня изводила бессонница, и, казалось, лишь мой аппетит остался прежним. Фернандо без конца твердил, что я прекрасно выгляжу, словно Мадонна с итальянской картины, но слова его меня не убеждали. Хотя я никогда не отличалась самолюбием, начала втайне опасаться, что моя фигура больше не восстановится, изуродованная невидимым созданием, которое теперь упрямо толкалось у меня внутри.

Мальчик, сказала повитуха, это должен быть мальчик. Естественно, Фернандо стал куда внимательнее ко мне, осыпал преждевременными подарками, которые присылал из Арагона его отец. Радовался и Каррильо; каждый раз, приходя к нам с последними новостями и деньгами на оплату наших расходов, он не забывал упоминать, что мальчик повернет ход событий в новое русло. Как бы ни пытался повредить нам Энрике, с рождением инфанта все должно перемениться. Он способен унаследовать и Кастилию, и Арагон. Наш сын мог стать первым королем, правящим обоими государствами.

— У нас будет мальчик, наследник, — пробормотала я, — а у Энрике нет ничего, кроме той девочки, которую все называют «ла Бельтранеха». — Я облокотилась на подоконник, посмотрела сквозь неровное стекло. — Вся страна придет под наши знамена…

— Сеньора? — переспросила Инес, возившаяся с моими сундуками.

Вздохнув, я повернулась к ней. Бедняжка Инес несла на себе основное бремя моего вынужденного затворничества в «тюрьме Дуэньяс», как я начала называть наш замок. Пока я сидела дома, Фернандо часто на весь день уходил со слугами на охоту, бросая вызов не по сезону влажной осени и добывая оленей, кроликов и прочую живность, чье мясо нам требовалось, чтобы пережить зиму.

Беатрис с неохотой вернулась в Сеговию. После возвращения Энрике в Кастилию Вильена стал сильнее давить на ее мужа, домогаясь казны, и Кабрере требовалась помощь жены. Непостижимо, но между Энрике и Беатрис сложились хорошие отношения; никто, кроме нее, не мог отговорить его подчиниться безумным требованиям Вильены — например, послать против меня армию. Из ее писем я знала, что она в одиночку сумела убедить Энрике на какое-то время оставить нас в покое, ссылаясь на мою беременность. Однако, хотя, возможно, ей и удалось уговорить его не отказывать мне официально в статусе наследницы, даже она была не в силах помешать ему лишить меня дохода, вынудив нас жить в нищете. Я тревожилась, что после рождения ребенка дело этим не ограничится.

— Мое письмо уже ушло? — спросила я, возвращаясь к креслу и груде одежды, которую чинила, помогая местным вдовам и беднякам, — многие из них терпели лишения из-за продолжавшейся нестабильности в королевстве.

— Да, Карденас отвез его утром в Сеговию. — Инес помолчала, глядя на меня. — Сеньора, не мое дело спрашивать, но вы и правда рассчитываете, что его величество вам ответит? Это уже шестое письмо за несколько месяцев.

— Знаю. — Я села. К моей досаде, несколько шагов полностью лишали меня сил. — Но сдаваться не намерена. Даже если он вообще не читает мои письма, я все равно буду их посылать, вновь и вновь подтверждая свою преданность ему как королю и брату, и тогда, возможно, он все же остановится на том, что уже успел совершить.

— Но ведь дело не в нем, — возразила Инес, и я замолчала, взглянув на нее.

— Верно, — тихо сказала я. — Вся власть в руках Вильены. Пока этот человек владеет душой Энрике, самое большее, на что я могу рассчитывать, — отсрочка…

От внезапного спазма перехватило дыхание. Я охнула, инстинктивно схватившись за живот. За первой схваткой последовала еще одна. Этого не могло быть. Я была лишь на седьмом месяце, и оставалось еще два…

Третья схватка оказалась сильнее. По бедрам потекла теплая жидкость. Когда она добралась до подола, я сказала Инес:

— Беги скорее за повитухой. Она ошиблась. Я уже рожаю.

Последующие четырнадцать часов помнила плохо. Я полулежала на стуле для родов — с открытым сиденьем — в жарко натопленной комнате, где стоял душный запах травяных отваров и моих пота и мочи, а надо мной склонились повитуха и ее старые ведьмы. Я попросила закрыть мне лицо шелковой вуалью, чтобы никто не видел страдальческих гримас. Боль была сильной, но не критичной, и я изо всех сил пыталась сохранить достоинство. Я начала читать молитвы Деве Марии, помогающей женщинам при родах, но по мере того, как шло время и тиски боли сжимались все крепче, молитвы мои сменились беззвучными просьбами. Никогда еще я не испытывала подобных мук и готова была отдать что угодно, лишь бы вернуться к прежним страданиям беременной. К середине ночи, глядя на женщин, чьи лица сливались в одно безымянное пятно, и слыша их настойчивые требования: «Тужься», я наконец поняла, что могу умереть. У меня не осталось сил даже дышать.

На самом деле невидимый призрак смерти всегда преследовал меня, шел по пятам. То было проклятие нашего пола, наложенное после прегрешения Евы. Женщины умирали при родах каждый день, как простолюдинки, так и королевы. Я размышляла о возможном исходе во время ежедневных молитв, готовила к нему свою бессмертную душу; но в часы, когда я пыталась исторгнуть дитя из своей утробы и мой собственный крик отдавался в ушах, подобно вою обезумевшего животного, мысль эта, казалось, заполнила собой весь мой разум.

А потом, когда над Дуэньясом встало второе октябрьское утро, я открыла рот, и каким-то чудом вместо очередного вопля из него вырвался внезапный вздох облегчения, близкого к наслаждению. Я взглянула между своих забрызганных кровью бедер, увидела, как повитуха подхватывает покрытое слизью тельце, в котором на вид не было ничего человеческого, и с трудом прошептала пересохшими губами:

— Dios mio, это…

Женщины сбились в тесную толпу. Я услышала плеск воды, щелчок ножниц и громкий шлепок. Инес, вся в поту, выглядела так, будто сама рожала, она вытерла мне тряпкой лоб, и мы уставились на одетых в черное женщин.

Они повернулись к нам. Я столь крепко сжала руку Инес, что у нее на несколько дней остался синяк. Повитуха, решившая, что ошиблась в расчетах дня зачатия, подошла ко мне, протянула узловатыми руками голого пищащего младенца.

— Девочка, ваше высочество, — сухо сказала она. — Как видите, вполне здоровенькая.

Словно протестуя против своего прихода в мир, моя маленькая дочь издала вопль, и он эхом отозвался в моей измученной душе.

Фернандо был вне себя от счастья; едва удостоверившись, что со мной все хорошо, он переключил все внимание на маленькую Исабель, названную в честь моей матери. Гордо взял девочку на руки и показал ее, завернутую в бархатные пеленки, всем нашим домашним.

— Она прекрасна, — прошептал он ночью, проскользнув в мои покои вопреки запрету приходить, пока благословение священника не снимет с меня пятно деторождения. Сел на кровать, где лежала Исабель, сжав возле личика маленькие кулачки, и долго молча смотрел на нее, словно на самую большую драгоценность, которую когда-либо видел в жизни.

— Я думала, ты будешь недоволен, что это не мальчик, — наконец сказала я.

— Мой отец действительно расстроен, — ответил он. — И Каррильо тоже. Собственно, монсеньор архиепископ воспринимает случившееся как личную неудачу, бурчит о действующем в Арагоне салическом законе, что запрещает женщинам наследовать трон, и предсказывает катастрофу.

— Глупый обычай — этот салический закон! — воскликнула я. — Как можно исключить половину детей, рожденных от королевской пары? Если я, женщина, считаюсь способной унаследовать корону Кастилии, почему наша Исабель не может иметь такого же права в Арагоне?

Он улыбнулся:

— Я счастлив. Она здорова, а мы молоды. У нас еще будут сыновья.

Я резко взглянула на него, раздосадованная его безразличием.

— Да, конечно, — сказала я. — Только прошу тебя, дай мне сперва прийти в себя хотя бы после этого ребенка.

Его смех разбудил Исабель. Моргнув, она на мгновение открыла прекрасные голубые глаза, а потом снова задремала. Я погладила ее по гладкой нежной щечке, и меня вдруг охватила неожиданная ярость.

— Не позволю, чтобы с ней что-либо случилось, — сказала я. — Кто угодно может быть недоволен сколько угодно, но нежеланной она никогда не станет.

Я перевела взгляд на Фернандо:

— Есть вести из дворца? Полагаю, Энрике сейчас безмерно рад, а Вильена замышляет очередные козни. Ибо из-за этого самого салического закона мы уязвимы по-прежнему.

Глаза Фернандо блеснули.

— Не совсем, — загадочно ответил он и, наклонившись ко мне, заглушил мой вопрос поцелуем. — Ты прошла такие испытания, на которые мало кто из мужчин согласился бы добровольно. Так что войну я пока возьму на себя, а ты позаботишься о нашей дочери, ладно?

Он вышел, прежде чем я успела его остановить. Мне хотелось вскочить с постели, но усталость лишила сил, и я крепче прижала к себе младенца. Хотя у нас была кормилица-крестьянка, отобранная за хорошие зубы, мирный нрав и крепкое телосложение, я втайне кормила Исабель сама, облегчая боль в распухшей от молока груди и создавая дочери репутацию разборчивого едока. Казалось, она росла не по дням, а по часам, и мне нравилось оставаться с ней наедине, забывая обо всех мирских заботах. То был единственный период моей жизни, когда я наслаждалась роскошью. А когда Дуэньяс укутал снег, я могла на время притвориться, будто я — не готовая к бою принцесса, сражающаяся за свои права, но самая обычная мать, всецело поглощенная первенцем.

Так оно и продолжалось. Я посвящала все свое время Исабель, воздерживалась от каких-либо вопросов к Фернандо, когда он приходил поужинать с нами, хотя и знала, что муж проводит многие часы наедине с Каррильо. Однажды я подслушала через дверь, как они с архиепископом кричат друг на друга, а вскоре Фернандо ворвался в мою комнату с побагровевшим лицом и заявил, что Каррильо — своенравный осел, который слишком много думает о себе и очень мало о других.

— Если он осмелится еще хоть раз цитировать мне этот окаянный брачный контракт, клянусь, я за себя не отвечаю! Что случилось с нашим tanto monta, если он смеет утверждать, что я должен всегда следовать его мудрым советам?

Я подошла к камину, чтобы налить ему подогретого сидра.

— Мы действительно согласились считать его нашим главным советником, это часть добрачного соглашения.

— И он постоянно о нем напоминает. — Фернандо осушил кубок. — Мне следовало внимательнее читать этот так называемый контракт.

На миг меня охватила тревога. Каррильо привык поступать по-своему, всегда веря в собственное превосходство, даже когда наставлял Альфонсо. Но Фернандо не был податливым принцем, которому можно диктовать свою волю; своим упрямством мой муж не уступал архиепископу. Не хотелось бы, чтобы они вцепились друг другу в горло — по крайней мере, пока мы ждали ответа на мои бесчисленные и все более негодующие письма Энрике.

— Возможно, мне тоже стоит бывать на ваших встречах, — сказала я. — Наш брачный контракт хорошо мне знаком и…

— Нет. — Он столь резко поставил кубок на стол, что Исабель в колыбели проснулась и заплакала.

Я бросилась к ней, взяла на руки и гневно посмотрела на мужа.

— С Каррильо я сам разберусь, — сказал он, стиснув зубы, и вышел, решительно расправив плечи.

Я покачала Исабель на руках, убаюкивая. Инес, которая молча сидела в углу, чиня мою юбку, вопросительно подняла брови.

На следующее утро я надела лучшее свое серое шерстяное платье, уложила волосы под золоченой сеткой и вошла в зал, где сидели друг против друга за столом Каррильо и Фернандо. Рядом в замешательстве стояли адмирал Фадрике и Чакон.

— Вы ничего не знаете о том, как ведутся дела в Кастилии, — говорил Каррильо, багровый от ярости. — Это не тихая заводь Арагона, где вы можете захватывать города, когда вам заблагорассудится.

Фернандо бросил перед ним бумагу:

— Смотри, старик! Это от градоначальника Торо, и он сам предлагает отдать нам его город. Что тебе еще нужно, а? Нам что, потребовать высеченной на камне декларации? Уж это-то удовлетворит твою непомерную гордыню?

— Нам требуется одобрение принцессы, — бросил Каррильо, и, увидев, как Фернандо комкает бумагу в кулаке, я перешагнула порог:

— Я здесь, сеньоры, так что можете просить, что вам нужно.

Адмирал облегченно вздохнул. Я сразу же заметила, что Фернандо охвачен гневом, но ему пришлось сдержаться, ибо иного выбора у него не оставалось. В соответствии с нашим добрачным соглашением, в котором он признавал превосходство Кастилии над его королевством, Каррильо держал его мертвой хваткой. Интуиция меня не обманула — Фернандо действительно нуждался в моем присутствии, хотя никогда бы в том не признался.

Я села за заваленный бумагами и перьями стол и спросила, безмятежно глядя на Каррильо и Фернандо:

— В чем вопрос?

Con blandura, напомнила я себе. Добрым словом можно решить почти все, даже со столь разгневанными мужчинами, как эти двое.

Каррильо поклонился мне:

— Увы, ваше высочество. Прошу прощения, что вынужден вас огорчить, но, похоже, мы с его высочеством не можем прийти к согласию насчет…

— Вопрос, — прервал его Фернандо, кладя передо мной бумагу, — в следующем: монсеньор архиепископ, похоже, считает, что нам следует воздержаться от заявления наших прав, хотя ясно как день, что Энрике и Вильена теряют почву под ногами — ценную почву, преимуществами которой мы должны воспользоваться в полной мере.

— Вот как? — Я просмотрела документ, и сердце мое забилось быстрее. Там говорилось, что Энрике пытается выдать Иоанну ла Бельтранеху за короля Португалии и привез в Сеговию королеву, чтобы та поклялась перед алтарем, что ребенок его. Я недоверчиво подняла взгляд. — Я… мне отказывают во всех правах принцессы. Он официально лишил меня прав на трон.

— Читай дальше. — Фернандо постучал по бумаге пальцем.

Я попыталась сосредоточиться. Слова прыгали, словно в тумане, теряя всяческий смысл. В конце концов я прошептала:

— Не могу прочесть. Скажи, о чем там говорится?

Фернандо бросил взгляд на Каррильо:

— Это означает, что, лишив тебя прав на наследство, Энрике совершил последнюю ошибку. По всему королевству начались волнения. От Висайи до Хаэна и во всех городах между ними народ выступает против лишения тебя наследства и выходит на улицы. — Он заговорил быстрее. — Из Авилы вышвырнули приспешников Вильены; в Медина-дель-Кампо клянутся, что будут драться за тебя насмерть. Они говорят, что Иоанна ла Бельтранеха — отродье шлюхи, а ты — единственная наследница Кастилии. Народ хочет тебя, Изабелла. Это письмо — приглашение из Торо прибыть в город. Мы получили десятки подобных писем со всей Кастилии, и во всех городские власти клянутся открыть перед нами ворота.

— Их просто подкупили, — фыркнул Каррильо. — Обещаниями, которые мы не в состоянии исполнить.

— Подкупили? — Я взглянула в горящие глаза Фернандо. — Чем? Нам нечего предложить.

— Лишь обещание мира, справедливости и процветания, — ответил он. — Мы это уже обсуждали, помнишь? Так уж случилось, что это и есть наше tanto monta. В городах знают, что мы можем им предложить, поскольку я послал личных представителей, чтобы те об этом сообщили. Они больше не в силах пережить голод, вражду, обесценивание денег и высокомерие грандов. Все презирают короля, и мы — их единственная надежда на то, чтобы восстановить справедливость. Пришло наше время. Мы должны завладеть королевством.

— Какими силами? — воздел руки Каррильо. — Слуг, пажей и конюхов? — Он расхохотался. — Собственно, почему бы и нет? Пошлем Чакона, пусть заявит права на Торо от вашего имени!

— Я окажу поддержку, — спокойно сказал адмирал.

Каррильо замер. Фадрике шагнул к нам — невысокий, уверенно держащийся, в изящном темном бархатном камзоле.

— Я обещал вашему высочеству своих солдат и могу призвать еще. Мы наверняка сумеем взять Торо и Тордесильяс.

— Что насчет остальных? — возразил Каррильо. — Авилы? Медины-дель-Кампо? Сеговии? Сумеете захватить все эти города силами своих солдат, сеньор? Вряд ли даже вам, главе могущественного рода Энрикесов, под силу призвать столько людей.

Адмирал наклонил лысую голову:

— Да, верно. Но, как я понимаю, нам поможет маркиз де Мендоса, и свою поддержку предлагает герцог Медина-Сидония в Севилье. Вместе мы сумеем собрать достаточно сил, чтобы король дважды подумал, прежде чем ввести в действие свои указы.

— Нам поможет маркиз де Мендоса? — Каррильо медленно повернулся к Фернандо. — Но клан Мендоса всегда поддерживал короля. Как вам удалось…

— Легко, — улыбнулся Фернандо. — Как и любому гранду, сеньору Мендосе приходится вести дорогостоящий образ жизни. В обмен на мое предложение кардинальского сана для епископа, брата маркиза, вместе с существенным жалованьем Мендоса с радостью согласился на наши условия.

— Кардинальский сан? — Каррильо, побледнев, ошеломленно уставился на него. — Вы пообещали этому сладкоречивому епископу Мендосе награду, которая по праву принадлежит мне?

— Я ничего не обещал, — холодно проговорил Фернандо. — Это сделал кардинал Борджиа из Валенсии. Он также дал слово прислать соизволение, которое вам не удалось получить, на мой брак с ее высочеством. Так что, как видите, у нее есть все причины отстаивать свою точку зрения.

Каррильо вытаращился на Фернандо:

— Он мой! — От его отдавшегося эхом по залу рева вскочили, рыча, дремавшие у камина собаки. — Мой! — Он грохнул мясистым кулаком по столу. — Сан кардинала принадлежит мне. Он должен быть пожалован мне по церковному закону. Я — пожизненный служитель церкви в Кастилии. Именно я поддерживал ее высочество и боролся за ее права все эти годы!

Он тяжело дышал, с губ его брызгала слюна. Я с трудом подавила желание попросить его вести себя повежливее. Внезапно мне показалось, будто в зале не осталось никого, кроме Фернандо и Каррильо, которые смотрели друг другу в глаза, словно бойцы на арене. Все остальные стали лишь частью фона, не более значительной, чем гобелены, канделябры и ворчащие собаки, превратились в зрителей, наблюдающих за мысленным поединком между человеком, что оказывал влияние на мою жизнь с тех пор, как впервые подошел ко мне в Авиле, и моим мужем, которому я отдала сердце.

Фернандо не шевелился, не сводил немигающего взгляда с Каррильо. Наконец нарушил повисшую в зале напряженную тишину, повернулся ко мне:

— Мой дед и я считаем, что осуждающего письма будет вполне достаточно. Если ты публично отвергнешь действия короля, подтвердишь, что считаешь их оскорблением для себя, этого хватит, чтобы обрести лояльность со стороны городов. Нам не требуется армия, хотя мы ее и соберем. Твое письмо, вывешенное на дверях каждой церкви и на каждой площади, удовлетворит всех. Con blandura, — с улыбкой добавил он. — Разве не так ты всегда говоришь?

За год нашего замужества он узнал меня намного лучше, чем Каррильо. В отличие от архиепископа, понимал, что мне отвратителен бессмысленный хаос правления Энрике, что я предпочла бы поддерживать некое подобие мира, пока мы прокладываем мой неотвратимый путь к трону. Мне не хотелось, чтобы подданные королевства страдали больше, чем уже выпало на их долю. И я не желала, чтобы от моего имени творились смерть и разрушения.

Я кивнула, чувствуя пронизывающий взгляд Каррильо:

— Да, именно так я всегда и говорю.

Переведя взгляд с Фернандо на архиепископа, я вдруг почувствовала, что мне хочется его утешить, — настолько постаревшим и усталым он мне показался. Никогда раньше не замечала кровавых прожилок на его лице, слезящихся глаз, отвисших щек, тусклого серебра в редеющей гриве. Он столь долго был для меня воплощением неутомимой грубой силы, что я не осознавала бремени прожитых им лет.

— Я сделаю все возможное, чтобы все ваши заслуги, церковные и прочие, были должным образом вознаграждены, — сказала я ему. — Можете не сомневаться, вы останетесь одним из моих самых доверенных советников.

Он долго смотрел мне в глаза. Я ничего не могла прочитать в его взгляде; казалось, лицо его превратилось в непроницаемую маску. Меня испугала происшедшая с ним внезапная перемена — прежде он всегда открыто проявлял передо мной свои чувства.

Затем он повернулся и вышел. Никто его не окликнул. Я начала вставать, намереваясь последовать за ним, но почувствовала на рукаве пальцы Фернандо.

— Нет. Пусть идет, — прошептал он. — Он нам больше не нужен.

Тяжелые шаги архиепископа смолкли в коридоре. Заскулили собаки, вновь укладываясь на потертый ковер у огня. Адмирал ждал, отведя взгляд. Чакон преданно посмотрел на меня, и мне стало ясно — он не хуже меня понимает, что все только что радикально изменилось.

После долгих лет постоянного влияния Каррильо я внезапно от него освободилась.

Я повернулась к Фернандо.

— Мне нужны перо и чернила, — спокойно сказала я, снова села и пододвинула к себе чистый лист бумаги.

Я сделала свой выбор.

Отныне нам с Фернандо предстояло следовать к своей цели в одиночку.