Я обыскала все комнаты, везде было полно народу, но Эдмунда и след простыл. Убедившись, что в доме его нет, я бросилась на улицу. На лужайках небольшими группами стояли люди. Но и здесь его не было. Я побежала по дорожке, выходившей на большую дорогу; в боку у меня кололо. Я долго всматривалась в сторону города: не видно ли там Эдмунда. Нет, никого.

Поскольку Винифред сидела у меня дома с больным Артуром, она не знала, что ее брат вернулся. Я решила пока ничего не говорить подруге о том, как мы встретились, уж очень это было ужасно. Да и как тут все объяснишь? Но я понимала, что за сестрой-то Эдмунд в любом случае зайдет. Подожду его вместе с ней дома. Эдмунд знал, что в прошлом наши с Джеффри Сковиллом дорожки не раз пересекались. И наверняка догадывался, что констебль был влюблен в меня, хотя мы с ним об этом никогда и не говорили. Но ведь теперь Джеффри решил связать свою судьбу с сестрой Беатрисой, а я всей душой принадлежала одному лишь Эдмунду. И надо сделать все, чтобы он это понял.

После ужина его помощник Хамфри принес записку. В ней сообщалось, что Джона нашли и благополучно доставили в Дартфорд, миссия увенчалась успехом. Но Эдмунду неожиданно сообщили, что один его старый друг срочно нуждается в медицинской помощи, так что его еще несколько дней не будет дома. Он надеется встретиться с нами где-то к следующему воскресенью.

Держа в руке записку Эдмунда, написанную столь изящным почерком и вместе с тем столь сухо, я не могла сдержать слез и захлюпала носом.

— Сестра Джоанна, прошу тебя, не надо так расстраиваться, для этого нет причин, — встревоженно сказала сестра Винифред. — Ну подумаешь, Эдмунд задержится на несколько дней. Зато потом он вернется, и всю оставшуюся жизнь вы с ним будете вместе.

Следующие четыре дня были для меня настоящим кошмаром. Я очень ждала Эдмунда и одновременно боялась, что, вернувшись, он разорвет нашу помолвку. Наверное, я не заслуживаю того, чтобы стать его женой, да и вообще чьей бы то ни было супругой. Но все равно, если я была хоть в чем-то виновата перед ним, мне очень хотелось искупить свою вину.

Настала пятница, день выдался очень сырой, дождливый, и я с тяжелым сердцем отправилась в лазарет. Эдмунд сидел за аптекарским столом и, как ни в чем не бывало, работал.

Сердце в груди у меня бухало, как колокол. Я подошла к столу. Эдмунд был занят изготовлением новой партии пилюль. Рядом с миской истертых в порошок трав стояла мисочка поменьше с медом. А он спокойно раскатывал на деревянной доске колбаски, из которых потом предстояло нарезать пилюли.

Наверное, он слышал мои шаги, но головы не поднял и продолжал напряженно работать. Я медленно обошла вокруг стола и встала рядом с ним.

Оказавшись близко, я вдруг увидела, что маленькая миска почти пуста, и предложила:

— Эдмунд, принести тебе еще меду?

Голос мой, как ни странно, прозвучал вполне обыденно, будто между нами ничего не произошло.

— Да, если тебе не трудно, — тихо ответил он.

Я взяла миску, пошла к конторке у задней стенки, добавила в нее меду. Пальцы мои от волнения дрожали, мед был такой густой, что никак не отставал от ложки, и я провозилась довольно долго.

Я вернулась к столу… и вдруг не выдержала:

— Ты все еще хочешь жениться на мне?

Эдмунд закончил нарезать пилюли. Положил нож, повернулся ко мне и заглянул в глаза. Какой усталый был у него взгляд, на лбу и вокруг губ проступили глубокие морщины.

— Больше всего на свете, — ответил он.

И мы бросились друг другу в объятия. Я судорожно вцепилась в Эдмунда, он целовал меня в щеки и в лоб. А потом и в губы; никогда прежде не целовал он меня с такой страстью. Когда мы раньше обнимались, он всегда сдерживал себя. Это очень чувствовалось: руки его были как-то неестественно напряжены, а губы холодны. Но теперь все было по-другому. Что-то новое появилось в нем, какая-то необузданная ярость сквозила в его поцелуях. Я задыхалась; казалось, еще немного, и я потеряю сознание.

Осторожное покашливание у дверей отбросило нас в разные стороны. Это был Хамфри, помощник Эдмунда, он вернулся и теперь смущенно прятал улыбку, прикрыв рот ладонью. Нас словно холодной водой окатило, мы сразу вспомнили о приличиях. В лазарете я оставалась еще час; потом Эдмунд проводил меня, поужинал вместе с нами, позанимался с Артуром. У меня с души словно камень свалился: слава богу, все остается по-прежнему, мы обручены и скоро обвенчаемся. Но в отношениях между нами словно бы возникло некая трещинка, какое-то чувство недосказанности. Я ждала, когда Эдмунд заговорит со мной о Джеффри Сковилле. Но он не делал этого, и я не настаивала.

На следующий день меня ждало еще одно потрясение: в Дартфорд неожиданно приехал мой кузен лорд Генри Стаффорд с женой Урсулой и шестью детьми. Исключительно из соображений учтивости я написала родственникам о том, что выхожу замуж, но мне и в голову не могло прийти, что они вдруг свалятся на меня как снег на голову. Генри вообще уже много лет никуда не выезжал из Стаффордского замка. Повзрослев и остепенившись, он руководствовался в жизни одним-единственным правилом: не впутываться в политику и всячески избегать любых мало-мальски опасных ситуаций. А тут вдруг предпринял такое путешествие на юг страны, да еще через Лондон, аж в Дартфорд — я и не представляла, что он способен на такой подвиг.

С тех пор как я видела Генри и Урсулу в последний раз — а это было всего два года назад, — супруги сильно постарели. Оба как-то сгорбились, с измученных заботами лиц не сходил постоянный отпечаток усталости. Однако Генри был настроен решительно.

— Джоанна, — твердо сказал он, — я должен исполнить свой долг перед вашим покойным батюшкой. И намерен стать вашим посаженым отцом и выдать вас замуж.

Дом мой был слишком мал, чтобы в нем разместились все Стаффорды, да еще вместе со слугами, поэтому им пришлось остановиться на постоялом дворе. По лицу Генри я поняла, что такая перспектива не слишком его обрадовала, но он постарался не подавать виду. Семейство Стаффордов отправилось на постоялый двор «Голова сарацина», но, как оказалось, всего лишь на несколько часов. Новость об их прибытии мгновенно облетела весь город, и уже к обеду к моим родственникам явился господин Хэнкок и предложил им в полное распоряжение собственный дом. Его приглашение было милостиво принято. Мы с Артуром часто ходили к Стаффордам в гости. Мальчик с большой радостью познакомился со своими дядей и тетей, а также с двоюродными братьями и сестрами, которые, хотя и были гораздо старше, с удовольствием играли с ним, проявляя при этом большое терпение.

За два дня до свадьбы, когда дети были заняты играми, меня разыскала Урсула. Хотя мы с ней ни разу в жизни не ссорились, я не испытывала к жене Генри особой привязанности. Когда я жила в замке, она почти каждый год рожала и была только этим и озабочена; иногда мне даже казалось, что эта женщина не совсем понимала, что происходит вокруг.

Но теперь мы с Урсулой были одни, и она задала мне ясный и недвусмысленный вопрос:

— Вы любили моего брата, барона Монтегю?

Я подумала, что и ответ она должна получить столь же прямой и правдивый:

— Нет. Я не любила его и вряд ли бы когда-нибудь смогла полюбить. Но Генри Кортни почему-то вдруг взбрело в голову, что я должна стать женой вашего брата. А я к нему чувствовала, как бы это сказать… душевное родство, что ли.

На мгновение я мысленно снова перенеслась в грязный фургон, в котором нас с бароном Монтегю везли в Тауэр. И отчетливо представила себе, как он держит мое лицо в ладонях, ясно услышала его голос: «Ах, Джоанна, полюбить человека, который одной ногой стоит в могиле, невозможно».

— Я знаю, что на Тауэр-Хилл, в последние минуты перед казнью, вы молились за него, — сказала Урсула и схватила меня за руку. — Он был человек тяжелый, это правда. Самоуверенный, высокомерный. Но он был любящим братом. Я очень скорблю о его гибели. Вы и представить себе не можете, Джоанна, как мне больно.

— Я тоже скорблю о нем, — ответила я. — И рада, что смогла хоть что-то сделать для него в последние минуты, хотя помощь моя, увы, и была эфемерна.

— О нет, вы не правы, помощь ваша была очень велика! — горячо возразила она.

Я посмотрела в лицо Урсуле и вдруг поняла, почему они с Генри приехали в Дартфорд на мою свадьбу. Не просто в память о моем отце, нет. Урсула заставила мужа сделать это в благодарность за то, что я сделала для барона Монтегю перед казнью.

— Род Поулов теперь тоже почти уничтожен, как и род Стаффордов, — сказала она. — Моего второго брата, Реджинальда, король ненавидит всем сердцем — в целом свете нет человека, которого он ненавидел бы так же сильно. Годфри совершенно разбит и сломлен. Его величество простил его, но все проклинают бедного Годфри за то, что он дал ложные показания. Они с женой покинули Англию — а что им еще оставалось делать? Матушка моя сейчас находится под арестом в собственном доме. Ее день и ночь допрашивают, все пытаются добиться признания в том, что она участвовала в заговоре маркиза Эксетера. Ей без малого семьдесят лет, Джоанна, и она чиста перед Богом и королем.

Так вот оно что, значит, Генрих мстительно обратил обуявшую его ненависть на дом Йорков, не пощадив даже пожилую женщину. Ах, как мне в эту минуту захотелось хоть чем-нибудь облегчить душевные терзания Урсулы.

— Друзья сообщают мне в письмах, что худшее уже позади, не исключено, что король смягчится и оставит матушку в покое, — продолжала она. — Гертруду Кортни, например, ведь не обвиняли ни в каких преступлениях и не подвергали допросам и пыткам. Может быть, ее даже освободят и ее сына тоже, нужно только набраться терпения и подождать.

У меня в голове не укладывалось, каким образом Гертруда, которая действительно участвовала в заговоре против короны, может выйти из Тауэра, если ее муж, остававшийся верным королю, лишился жизни. Возможно, против нее просто не нашли никаких улик, за исключением того флага, о котором говорил Шапуи.

— Я слышала, — вдруг сказала Урсула, — что есть определенные… э-э-э… признаки… Одним словом, еретические взгляды Кромвеля начинают утомлять короля Генриха.

— Что? — вздрогнула я.

— А вы знаете, что в Страстную пятницу его величество полз от самой двери часовни к Распятию, как самый истовый католик? — пылко проговорила она.

Я воздела кверху обе руки:

— И тем не менее посмотрите, что творится: здесь, в церкви Святой Троицы, образы святых поснимали, говоря, что это все суеверие и идолопоклонство, а к алтарю приковали цепью Библию Ковердейла.

Новость о том, что король якобы вернулся к истинной вере, не утешила меня, а, наоборот, привела в ярость. Выходит, мы все, подданные Генриха, — просто жертвы его капризов и прихотей.

— Да, — вздохнула Урсула. — Кажется, в государстве назревает ужасная смута. Говорят, в недавно созванном парламенте нет никакого согласия по вопросам религиозной политики. Мы пропали… да, мы пропали. Остается одно: затаиться, жить себе тихо и стараться по возможности не появляться при дворе.

— Да, — согласилась я, — именно это мы с Эдмундом и собираемся сделать.

Я узнала, что Генри переписывался с Говардами. Кузина Элизабет не приедет на мое бракосочетание, потому что снова ушла от мужа. Она уехала в тот же дом, что и прежде, и живет там одна. Урсула сказала, что уже начались переговоры о выделении герцогине Норфолк содержания. Насчет примирения на этот раз речи уже не шло. Катрин Говард живет в Хоршэме, у какой-то дальней родственницы. И там она останется вплоть до прибытия очередной жены Генриха, если таковая, конечно, вообще появится.

Из Кембриджа прибыли трое друзей Эдмунда: два бывших монаха-доминиканца и молодой студент по имени Джон Чек, как ни странно, убежденный сторонник церковной реформы.

— Он хоть и протестант, но очень приятный человек, сама увидишь, — заверил меня жених.

И я увидела. Действительно, господин Чек оказался человеком веселым, жизнерадостным, очень добросердечным и чрезвычайно любознательным: все на свете будило в нем живое любопытство, его постоянно преследовало настойчивое желание понять и объяснить непонятное. Он хотел знать абсолютно все и, услышав, что я занимаюсь изготовлением гобеленов, попросил рассказать о них в мельчайших подробностях, чуть ли не на коленях умолял меня показать первый гобелен с изображением феникса, который был уже почти закончен. Что и говорить, я была чрезвычайно польщена, буквально растаяла и, конечно же, пошла ему навстречу.

— Как повезло брату Эдмунду, что у него будет такая прекрасная жена, такая искусница, — сказал господин Чек, внимательно осмотрев мой гобелен. И вдруг покраснел: — Прошу прощения, его не следует теперь называть братом. Я, конечно, как никто другой, должен радоваться этой перемене, но поймите: к этому так трудно привыкнуть.

— Вполне понимаю, — отозвалась я. — Прошу вас, не надо извиняться.

На нашу свадьбу также приехал и старший брат Эдмунда, Маркус. У него в Хартфордшире была семья и большая ферма, но ради такого случая он оставил их на время. В отличие от Эдмунда и Винифред, Маркус был темноволосым и черноглазым, да и в остальном мало на них походил. Он остановился в упомянутой уже «Голове сарацина», пригласил нас вместе отужинать на постоялом дворе и без обиняков заявил:

— Не знаю, с кем я должен говорить об этом, но нам необходимо обсудить вопрос о приданом.

Эдмунд покачал головой, и братья заспорили.

— Она родом из благородной семьи, — ткнул в мою сторону пальцем Маркус. — Как ты можешь согласиться взять ее в жены без договора о приданом?

Я так и застыла от возмущения.

— Это тебя не касается, — сухо произнес Эдмунд.

— Нет, касается. Я — глава семьи, — парировал Маркус.

— Слава богу, не моей, — сказала я и встала из-за стола.

Эдмунд поднялся вслед за мной.

— Мы будем очень рады видеть тебя на свадьбе, но разговор на эту тему окончен, — объявил мой жених, и мы с ним ушли.

— Ну и братец у тебя, — пробормотала я уже на улице.

Эдмунд не отозвался. Я видела, как его утомляют все эти формальности и приготовления. Религиозное призвание отдалило его от подобной суеты, но теперь из любви ко мне он согласился пройти через все это и, похоже, чувствовал себя далеко не лучшим образом. Интересно, если бы я сейчас предложила отменить нашу свадьбу, что бы он ответил? В глубине души я страшилась, что Эдмунд не рожден для семейной жизни, что ему больше подходит судьба монаха-отшельника. И бедняга вынужден прилагать колоссальные усилия, чтобы соответствовать своей новой роли, которая дается ему с большим трудом. Я чувствовала себя виноватой, и это не давало мне покоя.

Однако, когда, прощаясь со мной и желая спокойной ночи, Эдмунд нежно поцеловал меня в губы и прошептал: «Я люблю тебя, Джоанна!» — все мои сомнения и страхи развеялись как дым.

Ничего, как только мы поженимся, все эти люди оставят нас в покое и начнется наша с Эдмундом настоящая совместная жизнь.

Однако сегодня мне предстоял еще один разговор, ничуть не более приятный, чем с Маркусом, с той только разницей, что инициатива в данном случае исходила от меня.

Я отправилась в строительную контору и нашла там Жаккарда Ролина.

— Прошу вас, придумайте какой-нибудь предлог, чтобы уехать из Дартфорда, хотя бы ненадолго. Если мы вдруг не пригласим вас на венчание, это будет выглядеть очень странно. Но я бы предпочла не видеть вас на собственной свадьбе.

Меня тошнило от одной мысли, что на моем празднике в числе гостей будет присутствовать этот мерзкий шпион, который, не моргнув глазом, рассуждал об убийстве Эдмунда. «Убрать» — так, кажется, он назвал это.

Жаккард, похоже, совсем не обиделся. Он только улыбнулся и отвесил мне поклон.

В последний вечер перед свадьбой у меня собрались одни только женщины. Артур ночевал у Стаффордов в имении господина Хэнкока. Урсула принесла мне красивое бледно-золотистое платье.

— Мы, конечно, знаем, Джоанна, что вы терпеть не можете модных вещей, но это как-никак ваша свадьба, такое событие бывает раз в жизни.

С помощью Кити она подготовила наряд и сплела для меня венок. Мне казалось, что все это происходит не со мной, что они суетятся вокруг какой-то другой Джоанны, а я сама стою в сторонке и наблюдаю.

— Позвольте нам забрать Артура в Стаффордский замок, — вдруг сказала Урсула, выщипывая из венка лишние листочки.

— Зачем? Погостить? — не поняла я.

— Мы с Генри вполне способны воспитать его и поставить на ноги. Мы можем даже официально взять на себя опеку мальчика. Вашему батюшке не следовало взваливать на вас такую обузу, Джоанна. Не знаю, зачем он это сделал. Это мы должны были взять на себя ответственность за сына Маргарет. А вы теперь лучше посвятите себя мужу и детям, которые у вас появятся.

— Но я обещала своей кузине, — пробормотала я. — И не могу нарушить обещание.

Возможно, под влиянием этого нашего с Урсулой разговора в ту ночь сама Маргарет явилась ко мне во сне. Мне снилось, будто мы с ней у нас дома, в Стаффордском замке. И у нее есть какая-то тайна. Она прижала палец к губам, чтобы я молчала, а сама чему-то улыбалась. Очень странный был сон, потому что в нем я сознавала, что Маргарет умерла, что ее нет с нами и видеть ее невозможно. Но в то же время я была очень рада, что моя любимая сестренка жива и мы с ней опять прячемся в нашем тайном месте: в комнате, расположенной в самом дальнем и старинном крыле Стаффордского замка, куда никто давно не ходил. Во сне мы были уже взрослые, но разговаривали о том, о чем любили беседовать в детстве: о приключениях короля Артура и Гиневры, о прекрасных римских святых девственницах, которые готовы были умереть мучительной смертью, но не отречься от христианской веры. Во сне мы были уверены, что жизнь прекрасна и с нами никогда не случится ничего плохого.

День моей свадьбы выдался не такой солнечный, как тот, в который выходила замуж Агата, но дождя, слава богу, не было. Я встала рано, спустилась вниз; сердце мое сжималось от волнения. Как все пройдет? Мне никогда не нравилось быть в центре всеобщего внимания. Пришла Урсула, чтобы одеть меня и заплести волосы, выпить сидра с печеньем. Мне же кусок в горло не шел; все смотрели на меня и улыбались.

Я тоже вышла из дома, как только зазвонил церковный колокол. Генри Стаффорд подал мне руку, и мы перешли через Хай-стрит. Народу на улице было еще больше, чем на венчании Агаты, всем хотелось посмотреть на меня. У меня возникло подозрение, что это вызвано вовсе не радостью за нас с Эдмундом, а элементарным любопытством: ну как же, чтобы присутствовать на торжестве, прибыло семейство самих Стаффордов. Но я тут же устыдилась своих недостойных мыслей.

Когда, подходя к церкви Святой Троицы, я увидела поджидающего меня в дверях Эдмунда, все мои сомнения, все страхи, все беспокойство как рукой сняло. Он ждал меня там: высокий, горделивый, в красивом сером камзоле, белокурые волосы аккуратно подстрижены и не достают до воротника.

Этот человек совсем скоро станет моим мужем. И все будет так, как тому и следует быть.

Эдмунда окружали друзья. Они оживленно беседовали: господин Гуинн кивал, Джон Чек восхищенно смеялся. Двое бывших монахов тоже были там, и бывшие дартфордские монахини тоже. Они пришли на свадьбу еще одной их сестры, уже бывшей, и я была очень благодарна им за это.

Отец Уильям Моут ввел нас всех внутрь. Он сам настоял на этом. Это простые люди венчаются у дверей церкви. Дочь же благородного человека должна венчаться внутри.

Кузен Генри подвел меня к Эдмунду, и я взяла его за руку. Он улыбнулся мне, и я сразу вспомнила все, что нас с ним связывало, — все мысли, все чувства и переживания — с того самого дня, как мы с ним познакомились, когда он сопровождал меня из лондонского Тауэра в Дартфордский монастырь.

Мы повернулись к отцу Уильяму, чтобы тот начинал церемонию венчания.

Проповедник открыл было рот и… вдруг застыл, устремив взгляд мимо нас к двери.

За нашими спинами с улицы донесся какой-то тревожный шум.

— Дорогу! Дорогу! — кричал кто-то.

Похоже, какой-то человек отчаянно пробивался к нам сквозь толпу, заполнившую церковь.

— Дорогу графу Суррею! — послышался громкий крик.

И вот, пробравшись сквозь скопление людей, теснящихся в церкви, перед нами возник сам граф. Лицо его блестело от пота: видно было, что он во весь опор скакал сюда из Лондона.

— Джоанна! — крикнул Суррей. — Вам нельзя венчаться! Парламент… В общем, начиная с сегодняшнего дня ваш брак считается незаконным!