Хегай Ли Дэ умер за день до возвращения дружины Романова.

Кореец работал до последнего и до последнего сохранял спокойно-философское отношение к себе самому и своей жизни – и жесткую требовательность к делам и их исполнению. Все видели уже, что он болен, но как-то не верилось никому, что он умрет. Он сам ходил, постоянно шутил над тем, что облысел и теперь можно не тратить время на парикмахера… и в тот день задержался (как обычно) в кабинете.

Утром его нашли мертвым. Сидящим в кресле за столом с очень умиротворенным лицом и загадочной полуулыбкой на тонких губах. Окно было распахнуто настежь, и холодный ветерок пошевеливал на столе аккуратно сложенные бумаги…

Романов вернулся последним изо всех витязей, успев как раз на похороны. В Походе Пяти Дружин погибло семнадцать участников. Еще двое – просто исчезли, о них не говорили, и лишь Батыршин, в чью дружину они входили, рассказал об этом – и только Романову. Двое дружинников изнасиловали девушку в одной из деревень, через которые проходила дружина. Батыршин приказал зарыть насильников в землю – связав проволокой, голыми, заживо, вниз головами. За них просила даже сама изнасилованная, просили деревенские, потрясенные жестокостью казни. Но Батыршин не стал даже обсуждать свое решение. Просто сказал над местом, где казнь совершилась, что таким будет наказание за изнасилование для любого дружинника.

Они с Батыршиным говорили про тот случай сразу после того, как стало опадать пламя погребального костра Хегая Ли Дэ. Было душно, пасмурно, с моря дул влажный ветер, в порту тревожно перемигивались огоньки. А от костра, возле которого в несколько сплошных плотных колец стояли люди, слышался высокий голос Антона Медведева – мальчишка пел своего любимого однофамильца и кумира, пел странную, вроде бы совершенно неподходящую песню про каких-то Карлсонов…

«Смотри нам в глаза», – подумал Романов, отворачиваясь от замолчавшего Батыршина – к пламени костра.

Смотри нам в глаза.

Если сможешь…

Ральф Бек ждал возвращения Романова к тому моменту, когда дружина добралась до Владика, уже несколько дней. Бывшая подлодка торговцев органами всплыла прямо в порту Владика. У немцев было двое убитых – охрана обосновавшихся на благоустроенной базе, построенной еще в мирные времена по договоренности с китайцами «хозяев жизни», была многочисленной, но – трусливой, с суши база просто не имела входов, а атаки с собственной подлодки никто не ожидал. Не мог себе даже представить.

Бек привез восемь мешков, набитых головами – мужскими, женскими, детскими. И четыре – с золотом в монетах. Он сдал все это Большому Кругу, как отчет о проделанной работе, – и тут же уплыл обратно к себе на север на все той же подлодке, которую попросил себе. Управляли ею уже сами юные немцы. Рулевой, впрочем, был жив – его держали в рубке, как ценный говорящий справочник.

Без рук и ног.

* * *

Весь следующий после возвращения день Романов инспектировал фабрично-заводские училища – открыто их было в городе шесть, на базе бывших средних школ. А потом его ждали на симпозиуме физиков, куда ходить вообще было небезопасно, – там дело доходило до драк между приверженцами Ошуркова и Батыршина. Женька не поехал с ним никуда, отпросился. Он чувствовал, что очень, просто чудовищно устал, и от этой усталости надо было срочно отвязаться, иначе был риск, что она останется навсегда, Белосельский это знал. Предыдущую ночь он спал в кабинете Романова и не отдохнул. Просто не смог заставить себя расслабиться.

У Женьки уже довольно давно была квартира – своя собственная. Просто однокомнатная квартирка из числа давно брошенных – рядом со зданием Думы, бульвар перейти. Второй этаж. Бывал он там редко и как-то не очень воспринимал квартиру как свою собственную. Но там было тепло, там была кровать, и вообще. Сейчас ему этого было вполне достаточно. Уже темнело, дул резкий холодный ветер, и густая, еще только-только начавшая облетать листва деревьев казалась серой и пожухшей.

До квартиры Женька шел вместе с Сажиным. Тот, пользуясь свободным часом, «выгуливал» Мирослава. Странного маленького найденыша дружинник забрал к себе, как только вернулся вместе с немцами с задания. У них с женой была пока только маленькая дочка, и отказывать Сажину никто и не подумал. «Ми’ослав Коб’ин» важно топал рядом с «папой» (он так стал называть Сажина еще во время возвращения из рейда) и выглядел вполне довольным жизнью… Сажин рассказывал про фестиваль «Таусень», на который основная часть дружины так и не попала, – что было очень интересно, много новых песен, причем красивых… и люди собрались охотно, пользовались тоже свободными получасом-часом, чтобы побывать там. Женька хотел спросить, не пел ли на фестивале сам Сажин, потому что помнил: дружинник писал большую поэму про их поход. Но не спросил – постеснялся. И около двери распрощался и с ним, и с серьезно подавшим маленькую ладошку Мирославом…

Подъезд был заселен весь, но – такими же, как Женька, вечно занятыми людьми (правда, взрослыми). Поэтому казался вымершим, а свежепокрашенные и так больше и не разрисованные стены придавали ему окончательный вид не пользующейся популярностью гостиницы. Оживляла его только большая доска, на которую крепились свежие объявления, касавшиеся дел управления. Ну и флаг над входом. Поэтому Женька вздрогнул, приготовив к стрельбе прямо через карман пистолет, когда его – уже поднявшегося на первый пролет – позвали.

Но, обернувшись, он успокоился. Это была Салганова.

– Добрый день, Алина Юрьевна. – Женька удивился, Салганова жила не здесь. Похоже, и она тоже была удивлена, потому что как-то сбивчиво спросила:

– О… а ты… домой, что ли? Я даже сперва думала, что это не ты…

– Это я, и я домой… – Женька зевнул, прикрыв рот ладонью. – А вы к кому?

– Я вообще-то к тебе, – призналась Салганова. Женька тоскливо подумал: «Ну неужели дело такое сверхважное, что не могло подождать хотя бы шесть часов?» И удивленно посмотрел на продолжавшую говорить женщину: – Только я не думала, что ты тут будешь.

– Гм, – Женька хмыкнул. – Ко мне, но не думали, что я тут?

– Скажем так – я в твою квартиру, – пояснила она.

– Еще интересней, – признал Женька. Салганова выглядела смущенной, и он пропустил ее вперед: – Ну пойдемте, – а сам, поднимаясь следом, размышлял, что все это значит.

И придерживал пистолет…

Вопрос разъяснился быстро и поразительно. Пока Женька доставал ключ, Алина Юрьевна, посмотрев на него извиняющимся взглядом, просто постучала, а потом позвонила. Дверь клацнула, распахнулась… и Женька обалдело уронил ключи:

– Мари… нка?!

Маринка стояла на пороге, а за нею, насколько Женька мог видеть, сиял чистотой коридор, в конце которого маячил уголок комнаты, блистающей таким порядком, о котором квартира давным-давно забыла. Женьку увидеть на пороге Маринка явно не ожидала, потому что уронила на босые ноги мокрую тряпку и оперативно покраснела. Судорожно кивнула и сказала:

– Здрась, Алина Юрьевна.

Салганова, кажется, усмехнулась – Женька на нее не смотрел. Окинув еще раз взглядом коридор, он уточнил:

– Ты как тут оказалась?

– Я запасной ключ выпросила, – призналась Маринка. И, глубоко вдохнув, закрыла глаза и добавила: – Я к тебе переехала. Вчера. Я думала, ты вечером только придешь, и мы успеем…

– Добро пожаловать… – растерянно сказал Женька, поднимая ключи.

Салганова довольно бесцеремонно его отстранила, разулась у порога и прошла дальше, чем-то начала стучать и греметь. Женька стоял на пороге. Маринка – за порогом. Потом она тихо сказала:

– Мне уйти? Глупо вышло, да?

И Женька вдруг понял, что ужасно не хочет, чтобы она уходила. Не хочет пустой квартиры. Не хочет быть один тут. И вообще ужасно, чудовищно устал быть один на свете – особенно теперь, когда нашелся дед и он сам отказался ехать с ним. Он уже открыл рот, чтобы разрешить девчонке остаться… но вместо этого перешагнул через порог, обнял ее и прикрыл глаза, мгновенно расслабившись почти до потери сознания.

– Не уходи, – попросил он, ткнувшись носом в основание шеи девчонки. – Я не хочу.

Маринка запустила пальцы в отросшие волосы Женьки, начала их перебирать – Женька тихо вздохнул, но, поняв, что сейчас не в шутку окажется в обмороке (пусть и от удовольствия), легонько отстранил Маринку и строго сказал:

– Я мыться пойду. Вода есть?

– Есть, есть, – она закивала, – все есть, ты не знаешь просто – у нас неделю назад подключили линию геотермальной станции! Буквально задаром и свет, и тепло… и на Новый Город хватает… Я тебе переодеться приготовлю, и мы тут закончим все. Алина Юрьевна еще вчера мне вызвалась помочь…

Женька улыбнулся ей и присел стянуть сапоги…

Свою квартиру Женька откровенно не узнавал. Он и за стол сел, удивленно оглядываясь, – ему казалось, что он попал в незнакомое помещение. Если честно, он не мог себе и представить, что Маринка способна создавать такой уют. А на столе словно бы сами собой появились чай, чашки, чайник с кипятком, даже нарезанный хлеб и брикетик мягкого желтоватого масла. И Маринка чем-то еще гремела на кухне. Деловито и весело. Женьке она и правда нравилась, понравилась сразу, когда еще он выручил ее из рук тех… тогда он думал «бандитов», а сейчас понимал брезгливо – просто жестокой шпаны… а что он ее любит, он понял еще когда она явилась к нему в больницу. Но вот так…

– Кто бы мог подумать… – Салганова тоже села за стол, подчинившись настоятельным просьбам-требованиям Женьки. Теперь она прислушивалась к возне на кухне и покачала головой: – Марина! Я же ее раньше знала… она так изменилась…

– А что тут странного, Алина Юрьевна? – Женька отпил чаю и глубоко, удовлетворенно выдохнул: – Ухх, хо-ро-шо-о-о…

– Сама на себя не похожа… Она была такая боевитая! – В голосе Салгановой было удивление.

– Алина Юрьевна, а в чем эта боевитость выражалась? – задумчиво спросил Женька. Сдунул над чашкой парок.

Женщина поглядела на него удивленно:

– Ну как же? Вам, мальчишкам, спуску не давала, как сейчас помню… ты-то ее не знал, а я…

– Алина Юрьевна, – мальчик улыбнулся, – а вспомните лучше – мальчишки ей спуску тоже не давали? – Женщина удивленно промолчала, и Женька обстоятельно пояснил: – Ее же никто и пальцем не тронул ни разу. С девчонкой драться – это же позорище. Да и взрослые сразу наезжать… то есть, простите, упрекать станут. Вот она и была… боевитой. – В слове прозвучала откровенная насмешка.

Салганова укоризненно покачала головой:

– А ты хочешь сказать, Женя, что с девчонками надо, как с мальчишками? Они же девочки!

– Серьезно? – усмехнулся Женька. – Но тогда пусть и вели бы себя, как девочки. А то, Алина Юрьевна, простите, но ваш пол очень неплохо устроился вообще. Если что-то надо получить – у нас равноправие. А если речь заходит про настоящее соревнование – сразу вспоминают про свои особые права и про слабый пол. А как же? «Женщинам надо уступать!»

– Но, Женя, подожди… – растерянно и даже возмущенно начала Салганова, однако мальчик перебил ее – неожиданно жестко:

– Нет уж, это я вас прошу подождать и послушать, что мужчина говорит. – Она осеклась и вгляделась в лицо Женьки неверяще, но тот был совершенно серьезен и говорил веско, спокойно: – Вот сейчас на большей части суши на самом деле равноправие. Истинное и полное. Обеспечивать ваши раздутые права некому. Все, как установлено природой. И что? Вас продают, бьют, насилуют… едят, наконец. Просто потому, что вы слабей, хуже умеете планировать, не можете драться по-настоящему и верно дружить между собой. Вот вам равноправие. Все на своих местах. Нравится вам это? Не молчите, Алина Юрьевна, я спросил, нравится ли вам воистину равноправие?

– Нет, – коротко ответила женщина, отводя глаза.

– Вот и мне не нравится, – неожиданно сказал Женька. – Потому что меня женщина родила и потому что я Маринку люблю. Я ее спас. Видели бы вы, как она за меня цеплялась, как плакала… Поэтому кончилось равноправие. Вы – слабый и прекрасный пол. Мы – сильный пол. Так и будет впредь, и больше никакого бардака мы не допустим. Хотя, – Женька усмехнулся, – мужчин осталось так мало стараниями равноправных, что и вам тоже и стрелять, и воевать в ближайшее время еще много придется. Хотя бы чтобы защитить детей. Которые, кстати, тоже, простите, ни хрена никаких прав не имеют. Потому что – заготовки людей, а не люди… Это я вам как дитя говорю. Готов выслушать ваши возражения, Алина Юрьевна.

Женщина молчала. Мальчик подождал какое-то время, а потом сказал весело:

– Налейте нам еще чаю тогда! – И повысил голос: – Марин! Хватит, садись сюда!..

Кровать в квартире была одна. С перестланным бельем, с большим пушистым пледом, легким и теплым, в бело-голубом пододеяльнике. Женька думал, что уснет сразу, как только ляжет… и, наверное, так и было бы… но, когда он уже улегся и потянул плед, до него всерьез дошло, что Маринка все еще тут. Она стояла у окна и как раз сейчас задернула плотную штору. Стало темно-темно, и она сказала:

– Все небо в тучах…

– Марин, если ты не… – торопливо начал Женька, привстав на локтях. В темноте что-то зашуршало, щелкнуло. Потом уже рядом послышался голос девчонки, в котором прозвучал смешок:

– Подвинься, – а потом (Женька окаменел под одеялом, забыл, как дышать, и даже глаза закрыл) – тихий шепот рядом: – Иди сюда, Жень. Иди, иди. Я так хочу. Ну?

Женька, обомлев, перевалился на бок, протянул руки и почти судорожно обнял ими что-то сильное, теплое и – родное…

Она проснулась первой. Тяжелые шторы были слабо подсвечены снаружи, хотя часы на столике показывали уже почти восемь. Свет казался коричневым, но не неприятным, мягким таким. Он заполнял комнату, тихий, спокойный, неподвижный.

Простыню надо будет поменять, вдруг подумала она, и это была первая не сонная мысль. Женька увидит, будет стыдно… но тут же поняла, что это глупость. Женька теперь ее… муж? Получается, да. Как-то оформить это надо? А им уже можно? Она читала новые законы, но не помнила, что там – про возраст, про регистрацию… Но Женька должен знать.

Она чуть повернулась. Женька во сне обнимал ее за талию и сейчас не отпускал, хотя и не проснулся. Он залез под одеяло почти с головой, торчали только русые вихры на макушке. Маринке ужасно захотелось дунуть на них или подергать. Но Женька спал так глубоко и тихо, что она поняла вдруг: «Он правда очень устал. Ото всего. Пусть спит».

Она отпросилась на сегодня в своем подразделении Трудовой армии, идти надо было только следующим утром. Хорошо бы и Женька сегодня никуда не ушел. Она сейчас тихо-тихо встанет, приготовит завтрак из чего есть, а уж потом разбудит его. А потом… Она почувствовала, что краснеет. Ей понравилось то, что было вечером.

Марина чуточку подсползла обратно под плед, устроилась осторожно поудобней. Женька спал. Он был теплый и уютный, и ей вдруг захотелось плакать от чувства этого тепла, от защищенности. И от жалости – неожиданной жалости к маме, которую некому было защитить.

– Ты что? – вдруг спросил Женька – так неожиданно, что она вздрогнула. И сел, держа в руке пистолет (откуда он у него там взялся?!), направленный на дверь в коридор.

– Ничего, – ответила Маринка.

Женька убрал оружие – так же незаметно – и вздохнул:

– А мне приснилось, что ты плачешь… – Он вгляделся в ее лицо, потянулся и поцеловал, стараясь повалить обратно на подушки. Маринка вывернулась, хихикнула:

– Да стой ты. Я есть хочу.

– Черт… я тоже… – Женька откинул одеяло, покраснел и тут же задернул его обратно.

Маринка опять хихикнула и, перегнувшись через Белосельского, схватила его водолазку и одним гибким движением влезла в нее, как в модное платье из недавнего времени, – водолазки вполне хватало на такое.

– А?! – возмутился парень. – А твое?! – Маринка, поднявшись, развела руками. – Еще и бесприданница, – проворчал Женька, тоже садясь и поспешно влезая в трусы. Потом догнал Маринку уже у самой двери, обнял сзади и шепнул в самое ухо: – Ну его, завтрак. Потом. Идем? – и потянул девчонку на себя в сторону постели.

– Уйди, насильник! – Маринка сделала вид, что вырывается. – Жень, ну давай поедим… ау…

И тут в дверь постучали и позвонили.

Женька отшагнул к окну, отдернул штору. Снаружи было пасмурно, ветрено, холодно даже на вид. Около Думы стояло несколько бронемашин. Но в целом все выглядело нормально.

Стук и звонок повторился, потом послышался приглушенный, но хорошо различимый голос:

– Женька, если тут – открой!

– Кто это? – встревоженно спросила Маринка. Но Женька, замерший на секунду, перепрыгнул через кресло и с грохотом бросился к двери. Послышался его крик:

– Олег! Щелоков! Олег! – и звуки почти вырываемой из косяка двери.

* * *

Агент Мажор – Олег Щелоков – практически не изменился, только чуть повзрослел. Он был все такой же – внимательные глаза, точные движения… И даже одет он был аккуратно и чисто. Сложно было поверить, что он отсутствовал почти год и все это время, каждый день, рисковал жизнью. Романов даже подумал подозрительно: «А может, отсиживался где…» – и тут же… нет, не устыдился своих мыслей. Просто понял, что они неправильны.

Щелоков добрался до того места, где стоял Пекин. Сейчас города не было – его снесло цунами. Путь через Маньчжурию был почти безопасным – если иметь в виду опасность от местных. Все было опустошено землетрясениями и эпидемией – тут бушевал не только огневик, но и чума; Олег переболел ею, валяясь в развалинах. Думал, что умрет… Трупов там оказалось столько, что можно было сойти с ума, трупы переполняли землю, все еще содрогавшуюся, дышавшую жаром через множество огненных трещин. Над огромной территорией витал Ужас. Это было не фигуральное выражение, вовсе нет. Вещественный, ощутимый, похожий на распахнувшиеся черные крылья Ужас.

Банды попадались ему несколько раз – точней, просто толпы плохо вооруженных полузверей, сражавшиеся друг с другом в основном из-за еды. Сколь-либо серьезной техники у них он не видел – максимум пулеметы и скорострелки «на человеческой тяге». Часто в них были впряжены ослепленные рабы с отрезанными руками…

Обратно он возвращался немного западней. Там было почти то же самое – за исключением того, что в Калгане существовало подобие власти. Некий Совет Троих. По ухваткам – банда, но с большими претензиями. С очень большими. К счастью, опять почти без техники и промышленности, да еще и нетвердо сидящая.

Кроме Романова в его кабинете был только Женька – как командир «черной сотни». Иртеньев – он лично осматривал вернувшегося агента – только что ушел. Больше о возвращении Олега пока не знал никто. Романов не пригласил даже Шумилова (главу КГБ!) и Жарко (его спецслужба – Разведывательное управление, РУ – полностью оформилась и официально возникла буквально на днях и должна была заниматься «внешней» разведкой, в отличие от «внутренних» дел и общей безопасности, которые оставались за КГБ).

Романов слушал и думал. Думал о том, что говорил Олег, – и в то же время за этим основным потоком мыслей, как за стеной, еще и о том, что…

– Сколько раз тебя пытались убить? – спросил он, когда Щелоков замолчал и откинулся на спинку кресла.

Вопрос не удивил разведчика. Только в глазах что-то дрогнуло на миг.

– Не так часто, – ответил он. – Я был очень осторожен и незаметен. И всегда убивал первым тех, кто меня все-таки замечал… – Он улыбнулся задумчиво: – Знаете, Николай Федорович… самым опасным был старик один. Лежал у дороги и умирал. Просто умирал. А когда я прошел – а я прошел мимо! – выстрелил мне в спину из пистолета. Прошла пуля вдоль бока… вот тут, – он чиркнул рукой. – Я его застрелил, конечно. А у него там рядом пещерка оказалась, норка, можно сказать… и много-много костей там. Самый страшный противник, которого я видел…

– У тебя будет неделя полного отдыха, – сказал Романов. – Женька позаботится. Где хочешь провести эту неделю?

– Если можно – просто в доме, – серьезно сказал Олег. – Никуда не ходить, и чтобы ко мне никто. – И вдруг он совершенно без какого-либо перехода заплакал. Согнулся лицом к коленям и тихо зарыдал, весь сотрясаясь.

Романов, не шевелясь, смотрел, как Женька подошел к нему, осторожно помог подняться и вывел, почти нежно придерживая. Повернув голову, над плечом показал глазами – «все будет нормально». Романов кивнул.

Если честно – он больше всего хотел, чтобы какое-то время его никто не тревожил. Но буквально через полминуты в кабинет, еле постучав, вошел Муромцев. Вид у него был какой-то… странный, и Романов насторожился. Муромцев последнее время часто и очень серьезно ругался с Большим Кругом. По заслугам и по всеобщему согласию ему уже давно пора было стать витязем, но он упорно отказывался от этого – и постоянно продвигал мысль, что вооруженные силы нового государства, состоящие из «пассивной» части – ополчения ДОСАФ – и «активной» – дружин витязей – устроены несбалансированно, а в сущности – отсутствуют. Не столь давно Муромцев подал на рассмотрение доклад о необходимости создания регулярных частей общей численностью хотя бы в пару тысяч человек – из добровольцев, которые будут подчиняться непосредственно Романову как главнокомандующему. Последний скандал был не столь давно – как раз когда отправлялась подводная экспедиция Северейна, еще до возвращения дружины Романова.

Сам Романов был не против плана Муромцева, но он собирался начать формирование таких частей через пару лет, когда подрастут воспитанники Жарко – именно из них. А некоторые из витязей были против регулярной армии в принципе, и Романов предвидел еще немало трений из-за этого. Он был почти уверен, что и сейчас Муромцев пришел за этим. Но тот от дальнего конца стола возбужденно начал:

– Не поверишь. Полчаса назад пришла группа беженцев…

– Не вижу, чему тут не верить, – сухо ответил Романов. Ему по-прежнему хотелось пусть ненадолго, но остаться одному.

– Едем! – Голос Муромцева был умоляющим. – Едем, или я все бросаю и ухожу. Честное слово, так и сделаю, если ты со мной сейчас не поедешь.

– Что случилось?! – Романов серьезно встревожился, поднимаясь из-за стола. И увидел, что у Муромцева очень странные глаза. То ли сумасшедшие, то ли восторженные, то ли неверящие… то ли – все вместе, в невероятной и неразделимой смеси.

* * *

Он не верил своим глазам. Не верил своим глазам, и слова стоящего напротив в строевой стойке мальчишки (в камуфляжной форме, но в яркой кадетской фуражке) доносились словно бы сквозь бурлящую воду:

– Сводный отряд кадетов Магаданского кадетского корпуса прибыл в ваше распоряжение! В пути находились десять месяцев и пятнадцать дней, имели четыре боестолкновения с организованными группами неустановленных лиц! Восемь убитых и одиннадцать умерших от болезни похоронены в дороге! В строю тридцать пять человек и знамя корпуса! С нами пятеро больных, трое раненых и сто четырнадцать приставших по пути гражданских лиц! Рапорт сдан! Доложил командир отряда сержант-кадет Греков!

Сошел с ума, подумал Романов. Рапортует, как на плацу, даже стойка строевая. Но, заглянув кадету в глаза, понял, что тут дело не в сумасшествии. Мальчишка с отчаянным упрямством держался за ритуал, как раз чтобы не дать себе сойти с ума. Чтобы убедить себя: все в порядке, насколько это вообще может быть в порядке. Что все идет, как обычно, раз можно отдавать рапорт офицеру.

– Вольно, кадет, – сухо сказал Романов. Рука упала. – Благодарю за службу.

– Служу России! – выпалил мальчик и расплакался навзрыд. Романов шагнул вперед и обнял его. Мальчишка плакал без слов, но Романов понимал, что он хочет сказать: как было страшно, как было холодно и голодно, как тяжело было делать то, что они делали, как он счастлив теперь, когда рядом взрослые, которые, конечно, все объяснят, наладят, возьмут на себя.

Отстранив от себя мальчишку (бережно, аккуратно, он так и остался стоять, всхлипывая), Романов еще раз молча, почти в растерянности оглядывал этот строй и сбившуюся толпу за ним. Женщины, дети; мужчин – всего несколько, и они стоят на фланге кадетского строя с разнообразным оружием в руках. Там же стояло и с десяток «гражданских» пацанов постарше. Он скользил взглядом по лицам и пытался представить себе, кем были они еще полгода назад. И понимают ли они, чем обязаны полусотне мальчишек, которые не прогнали их от себя, делились едой, охраняли, тащили уставших и больных? Вот эта женщина, прижимающая к себе мальчика лет десяти, наверное, презрительно поджимала губы, когда при ней говорили о кадетском корпусе: что вы, мой мальчик не для этого родился, он будет… кем-то важным, конечно, «не быдлом», не для него бегать с автоматом…

А может, он ошибается и ее старший сын как раз в этом строю? Или погиб в пути и похоронен, и могилу его уже засыпал пепел извержения, залили воды нового моря, покрыл летний снег? И… и что теперь?! Что же теперь?! Что?!

А вот что.

– Гвардейский Преображенский полк, слушай мою команду! – выкрикнул Романов. И сам изумился своим словам. Видно было, что и мальчишки изумлены донельзя. Это читалось в их глазах, даже в послушно принятой стойке. Сержант-кадет Греков перестал плакать и смотрел на Романова мокрыми удивленными глазами. – Ребята, – уже тише сказал Романов. – Я ничего не могу вам дать. Ничем не могу вас отблагодарить. Я даже приказывать вам стыжусь, потому что… – Он махнул рукой. Строй слушал. Слушали даже гражданские. – Я могу только сказать вам… Вы нам нужны. Вы нужны России. Вы и есть – Россия. Я прошу вас остаться в этом строю и дать начало… дать жизнь первой воинской части нашего нового… нашего возрожденного Отечества. Я не приказываю. Я прошу. Но те, кто не хочет… они могут выйти из строя и идти расселяться, устраиваться на работу, в школы… Я поклонюсь и им. Для тех же, кто чувствует в себе силу остаться, отныне и навечно будет именем Гвардейский Преображенский полк.

– В честь петровского? – тихо спросил кто-то в строю. Испуганно закашлялся. Романов только кивнул в ответ на нарушение дисциплины:

– В честь петровского.

Кадеты продолжали стоять. Но Романов видел – да, он видел, видел ясно! – что их усталые глаза, в которых была только такая же усталая радость от того, что они дошли… что эти глаза начинают загораться холодноватым сиянием. Греков вдруг развернулся по-строевому, отчеканил шаг до строя, занял свое место. Что-то прошептал, еле повернув голову, парню рядом, и тот поспешно стал расчехлять серый сверток знамени.

Романов понял, что из маленького строя никто не выйдет. Посмотрел на Муромцева. Тот чуть заметно, но довольно кивнул.

– А мы? – неожиданно спросил с левого фланга рыжий, очень белокожий мальчишка, державший на плече ручной пулемет. В голосе была чистая детская обида – большая и горькая. – Мы как же? Мы не кадеты, но мы…

– Мы тоже хотим, – сказал коренастый круглолицый парнишка с перевязанной головой. – То есть это… – и нахмурился, потупился. «Гражданские мальчишки» зашевелились. Среди женщин кто-то заплакал.

– Они с нами, – подал голос из строя Греков. – Это не по уставу я сейчас говорю… но вы простите… они с нами. Они ничем не хуже нас. Даже лучше.

– С вами, – сказал Романов и осип. Сразу осип. Намертво. И молча стоял – стоял, пока Муромцев отдавал рубленые команды, пока строй, сливаясь в единое целое (даже гражданские ребята и тоже так и не покинувшие строй пятеро взрослых старались идти «как положено»), с пристуком каблуков, проходил, неся в голове развернутое знамя, на новую позицию – отдельно от гражданских. Там он и замер. – Командуйте, полковник Муромцев, – сказал Романов тихо. – Вот и первый полк. Наша новая гвардия…

– Да, – ответил Муромцев.

Приехавшая с ними Салганова пошла к гражданским – заниматься размещением. Романов проследил за ней невидящими глазами. Потом оглянулся – в улицу въехал мотоцикл, точней – влетел, почти лег набок. Соскочивший с него дружинник Велимира, подбежав к Романову, отсалютовав, тихо сказал:

– Из Зеи сообщают – ураганный ветер, снег. Температура за ночь упала с плюс четырех в полночь до минус двадцати пяти в шесть утра. Связь очень плохая даже по сравнению с тем, что было, но это разобрали. Это было несколько минут назад, я сразу сюда…

Романов ощутил, как на миг остановилось сердце. Кашлянул, посмотрел на Муромцева. Тот слышал все и стоял с каменным лицом.

– Все, – сказал Романов. – Надеюсь, Белосельский успел добраться домой… Через неделю максимум у нас будет то же самое. Ну что, похоже, все-таки успели?

– Похоже, да, – кивнул Муромцев. – Небо да благословит этот год… Садимся в осаду?

– Я прикажу начать постоянно транслировать общее предупреждение. И разошлем вестовых, куда только можно. – Романов с шелестом натянул перчатки и уже на ходу кивнул дружиннику: – Возьми меня на сиденье. Поехали быстрей.

Он вдруг представил себе весь прошедший год, все, что было сделано, все стройки, поля, теплицы, заводы, фабрики, всех людей, которые работали и воевали, которые погибли и умерли. Представил сразу все и всех.

И неожиданно подумал, что в конце концов все будет хорошо.

Будет правильно.