А. Гонтовский. Русич

Юрка Фатьянов умер днем. Он еще вчера показался Романову каким-то скучным, но на прямой вопрос ответил, что «ничего». Ночью плохо спал, ребята, ночевавшие рядом, подтвердили и теперь казнили себя за то, что – сами очень и постоянно уставшие – не выяснили, что с ним. Утром сел в седло, но уже через час упал с коня без сознания.

Следующие три часа дружина скакала обратно к немцам – в безумной надежде успеть в тамошний корабельный медпункт, где фельдшер мог хотя бы попытаться что-нибудь сделать. И, конечно, не успела никуда доскакать…

…Юрка лежал на постланном на пригорке спальнике, как-то беспомощно уронив в стороны носки сапог. У него было очень обиженное лицо с чуть отвисшей нижней губой. Совсем не мертвое.

Но он был мертв.

Мальчишки-порученцы стояли вокруг умершего товарища плотным кольцом, сняв фуражки. Кто-то всхлипывал. Кто-то смотрел в землю. У большинства были беспомощно злые лица. Старшие дружинники держались за их спинами и тяжело молчали. Фельдшер сам чуть не всхлипывал – стоя рядом с Романовым, он бормотал яростно:

– Двадцать первый век – и смерть от аппендицита! Какая нелепость! Аппендицит – и смерть! И этот дурак… дурачина такой… почему он молчал?! Двадцать первый век… мне надо было сразу самому делать… попытаться… пусть под местным, в диких условиях… я идиот… но двадцать первый век!!

– У нас не двадцать первый век, – тихо сказал Романов. – У нас… у нас Безвременье. Иди. Отдохни, я даю тебе… всем двенадцать часов после похорон. Потом уходим обратно. Пора потихоньку возвращаться домой.

– Иногда я тебя ненавижу, – хрипло сказал фельдшер. – И себя ненавижу. И всех.

– Я знаю, – буднично согласился Романов. – Время пошло…

Мальчишки натаскали для Юрки гигантскую кучу хвороста и дров. Некоторые уже по-настоящему плакали, не переставая таскать и таскать. Взрослых они свирепо отгоняли, не желая никакой помощи, и их оставили в покое, занялись тем, что обычно делали они, – разбивкой лагеря. Ребята расстелили наверху все тот же спальник, и каждый что-нибудь, какую-нибудь мелочь «от себя», положил по сторонам Юркиного тела, которое они осторожно подняли наверх и устроили удобней – с карабином у левой руки, обнаженным тесаком у правой, нагайкой поперек груди.

Юрку ненадолго – накрест – покрыли знаменем и штандартом Романова. Подержали так… Романову показалось (он даже дернулся!), что оба знаменосца, лучшие друзья Фатьянова, хотят… остаться на костре! Но нет – они спрыгнули, уже через зажженный с четырех углов огонь, который сразу охватил всю груду сушняка и с гулом, в котором почти потонули прощальный зов горна и сменившие его три сухих, отрывистых салютных залпа, превратился в чудовищный огненный столб. Люди, собравшиеся со всего лагеря, чуть попятились, но не отворачивали лиц.

«Надо что-то сказать, – подумал Романов. – Соврать что-то про лучшую жизнь, про память, про возрождение, воскрешение, что ли, сов…»

– Смотрите! – вдруг крикнул кто-то из мальчишек, и все разом ахнули. Потому что столб плотного пламени на какой-то миг – да, всего на миг, но отчетливо! – обрисовал фигуру улетающего в низкое, полное туч небо огненного всадника.

«Почему так не было, когда мы отдавали последние почести Илье, – вспомнил Романов, стоя в остолбенении, – погибшему в бою за Осипенковку дружиннику? Разве Илья не был храбр или погиб не за правое дело? Или, может, этого и сейчас не было, а только показалось?»

– Он так и мечтал! – раздался голос того же мальчишки, и Романов теперь узнал Мишку Мазурова. – Ребята, помните, он всегда говорил, что если кто-то из нас умрет здесь, то ему найдется дело в других местах?! Все видели?! Он правду говорил! Нет смерти для нас!

Секунду царила потрясенная тишина, нарушаемая лишь воем, свистом и треском пламени. А потом послышался голос Сажина. Глядя в пламя, он пел – пел своим хорошо поставленным баритоном, и к нему поворачивались голова за головой:

На месте, где Фатьянов стал частью ветра, частью мира вокруг, над холмом из гранитных обломков, поставили резной столбик. Романов не стал дознаваться – кто его сделал, кто ставил.

* * *

Назад к Амуру решено было возвращаться ближе к океанскому побережью, чтобы точней оценить, насколько оно изменилось. Да и лес тут был реже и суше, чаще попадались куски дорог – пробираться по болотистым чащобам всем уже надоело, надоел и постоянный страх, что кони переломают ноги, надоело то и дело тянуть на руках установки… Встретиться с теми, кому надо было добраться до Владивостока, – а таких оказалось человек двадцать, плюс «Смешарики» и делегация немцев – предполагалось в Поманухах.

Небо сильно хмурилось, тучи там, наверху, словно бы сражались друг с другом – летели с океана и с запада, сталкивались, взвихривались, часто роняли дождь… Потом, словно бы утомившись в бою, отступали, оставляли небо во власти солнца, но оно грело слишком резко, яростно, на земле под прямыми и жесткими его лучами рождалась парная духотища. И сама земля часто вздрагивала… Потом ветер сносил духоту, тучи снова вступали в диковинное противоборство – и наступал тянущий промозглый холод, осенний совсем. Ночами часто разворачивалось в небе то сияние, которое Романов первый раз увидел южнее.

Места были безлюдными. Несколько попавшихся на пути деревенек оказались сожжены – видимо, еще зимой. А искать выживших одиночек уже не было времени, хотя Романов приказал оставлять на каждом перекрестке, на больших деревьях, на сохранившихся кое-где дорожных указателях плакаты-самоклейки, специально напечатанные на водоотталкивающей пленке. Однажды попался лежавший прямо у дороги большой самолет, прорубивший в своем падении длинную просеку. Но живых вокруг не было; видимо, при аварии никто не уцелел, и сохранившиеся тела в обломках салона давно обглодали звери.

Около самолета Романов задержался. Дружина уже ушла дальше, а он сидел в седле около обломанного крыла, морщился и думал, в чем же тут дело. Пока не понял, что самолет – именно этот самолет – кажется ему чем-то вроде символа исчезнувшего мира. И ему просто страшно отъехать отсюда. Вдруг сейчас прилетит борт МЧС, и вся эта дикая история наконец-то разрешится…

– А я никогда на самолетах не летал, – сказал подъехавший Генка Захаров. Встал колено в колено с Романовым, рассматривая остов самолета. – Не получилось… Вы чего тут? Меня за вами послали.

– Поезжай и передай Провоторову… – сердито начал Романов. И тут же мальчишка вдруг рванул его вниз, сам почти ложась сверху. Кони затанцевали. Раздалась короткая очередь, потом – четкий короткий выстрел «парабеллума».

– Вы живы?! – Генка, отпустив Романова, оглядывал его белыми от испуга глазами. – Он прямо в нас стрелял! Вы живы?!

– У тебя кровь на щеке. – Романов повернулся на стук копыт – из-за деревьев галопом летело сразу несколько дружинников. – Что случилось?

– А вон… – Генка показал пистолетом в сторону кустов чуть в стороне, провел по щеке, зашипел… – Я глянул – а он там… целится…

Романов оглянулся и увидел какую-то бесформенную массу, в мертвом падении пробившую кусты. На упругой ветке покачивался зацепившийся ремнем тюнингованный «калашников»…

Убитый оказался молодым мужчиной – лет тридцати, отлично снаряженным. Каждая вещь была дорогой, идеально подобранной и пригнанной. С этим снаряжением не вязалось исхудавшее, плохо выбритое лицо, напоминавшее скорей морду какого-то хищника. Пока дружинники осматривали труп и обшаривали кусты и окрестности, Генка, которому перевязали глубоко, почти насквозь, распоротую пулей щеку, буквально наткнулся на замаскированный, но приоткрытый вход в бункер, находившийся совсем рядом с самолетом. Видимо, оттуда и выполз стрелявший.

Спускаться вниз сразу поопасались, даже спорили – не кинуть ли гранату. Но в конце концов полезли. Уж слишком было любопытно.

Бункер на самом деле был замечательным. В сущности, заглубленный в землю и обшитый изнутри утеплителем и дранкой железнодорожный контейнер. С выгребной ямой, светом, дизелем (к нему оставалось еще немало горючего), легкой печкой, от которой можно было даже заряжать ноутбук. Для постели и еще кое-каких вещей места, кстати, почти не осталось – 80 % внутреннего пространства оказалось занято надежными полками, на которых аккуратными рядами было расставлено неимоверное количество самого разного добра: от упаковок сухарей до цинков с патронами.

– Н-да, – сказал один из дружинников. – Вот это норка…

– Почему? – В голосе и взгляде Генки, которым он обводил полки, забитые продуктами, вещами, горючим, было изумление. – У него же тут всего полно! Зачем он на нас напал?! Я думал, он сумасшедший, с голоду или еще что… а тут же все есть! На несколько человек! Зачем вообще выдал-то себя?!

– В том-то и дело, – медленно сказал Романов, тоже осматриваясь. – Видимо, он потому и сошел с ума… Экономил, не касался ничего и все время боялся, что кто-то у него все это попытается отобрать или украсть. И постепенно сошел с ума. Понимаешь, Ген, это судьба всех одиночек. Если их не найдут и не убьют, то они просто медленно и неизбежно превратятся в… нет, не в зверя, а в безумное чудовище. И не ищи в их действиях никакой логики. Там ее нет.

Генка медленно кивнул, продолжая удивленно осматриваться. Романов приказал нанести место на карту – оставлять без пользы такое складище было просто глупо. Он хотел распорядиться не забыть еще взять ноутбук, – мало ли что в нем, но тут сверху позвали, причем в голосах звучало явное удивление.

– Ноутбук возьмите, – все-таки быстро приказал Романов, стремительно карабкаясь наверх по алюминиевой легкой лесенке. Еще толком не появившись из люка, спросил: – Что тут у вас… – и осекся удивленно.

И было отчего.

Дружинники и порученцы окружили сидящего верхом Сажина. Тот глупо, растерянно улыбался. Увидев Романова, качнулся в седле и сказал:

– Это. Вот.

И только теперь Романов увидел, что перед Сажиным сидит еще один человек. Просто его не сразу заметил из-за конской головы.

Потому что это был мальчишка – лет трех, не больше. Голый, невероятно грязный, лохматый. Но при этом перед Сажиным мальчик сидел совершенно спокойно, глядя по сторонам совсем не как испуганный или одичавший ребенок.

– Кто это? – изумился Романов. – Ты где его взял?!

– Тут, – Сажин показал за плечо, одной рукой придерживая мальчика. – За кустами чуть конем не стоптал. Да не в этом дело… – Он чуть наклонился к найденышу и тихо спросил: – Ну-ка, ну-ка… ты кто?

– Ми’ослав, – сказал мальчик. – Я Ми’ослав. Коб’ин. – И удивленно посмотрел вверх-назад: мол, дядя, ты уже про это спрашивал.

Он говорил совершенно ясно, так, как положено говорить трехлетнему ребенку, о котором заботились родители, только с легкой возрастной картавостью.

Вокруг зашумели. Изумленно. Недоверчиво. Почти испуганно. Началась суета, мальчишку сняли с седла, принялись неумело с ним возиться, больше мешая друг другу. Тот не выказывал ни малейшего испуга, что-то попискивал, словно оказался среди хорошо знакомых и привычных людей. Улыбался даже.

– Странно… – Романов задумался, глядя на мальчишку. – Мальчику года три. То есть он родился незадолго до того, как все это началось. Почему он жив? Он не мог выжить – просто умер бы.

– Может быть, его выкормили какие-то звери? – предположил Провоторов. – Как Маугли? Бывали ведь такие случаи…

– Бывали… да… Но он ходит…. Ты смотри, уверенно ходит! И говорит, как положено говорить ребенку в три года.

– Ну так, может, он тут жил с матерью, а она умерла или погибла недавно? – предложил версию Провоторов. – Может, вот сегодня утром? Может, этот кадр тут жил не один, а с женщиной, и это их сын?

– Может… Нет, не может! – резко оговорил себя же Романов. – Ни одна мать, с другой стороны, так не запустит своего ребенка. Нет одежды, грязный – слоями. Нестриженный, по-моему, с рождения… А если бы запустила – опять же, не научила бы ходить и говорить… Не понимаю. Ничего не понимаю в этой истории. Дикая она какая-то… – Он рукой показал, чтобы дали дорогу, присел перед мальчиком (его уже закутали в куртку, рядом сидел на корточках улыбающийся Максим, а Игнат подавал ему стаканчик с чаем из термоса) и спросил ласково: – Мирослав… а где твоя мама?

Мальчик беспечно пожал плечиками. Ответил:

– Не помью.

– А ты знаешь, кто это? – допытывался Романов.

– Ага… – Он сосредоточенно захлюпал чаем.

Максим умоляюще посмотрел на Романова, сказал:

– Ну дайте ему попить… потом спросите… – И встревожился, глаза потемнели: – Мы же его не бросим?!

– Не глупи, конечно, нет, – раздраженно ответил Романов.

Максим чуть сжался, но раздражение было обращено не к нему. Романов поднялся с корточек, отряхнул почти зло колени, хотя на них не вставал.

– А это вообще человек? – сказал кто-то из дружинников. На него стали оглядываться – удивленно, даже возмущенно. – Черт его знает…

– Перекрестить, что ли?!

– Святой водой побрызгать!

– Ерунда…

– Не, погодите, я точно знаю…

– Ну правда – не бросать же!

– Да всяко не бросим, но интересно же! – начался гомон.

Найденыш вертел головой, хлопал глазами, потом, видимо, решил, что все это ерунда, и вернулся к чаю. Булькнул им и смешно чихнул.

Спор прекратился – все начали улыбаться, потом кто-то засмеялся. А Максим сказал малышу:

– Не булькай так. Некрасиво.

* * *

Это была вертолетная площадка. Большая, на несколько посадочных кругов. Машин тут не было, но заброшенной площадка не выглядела. От ее дальнего конца уводила в лес хорошо видимая асфальтированная ровная дорога. Тоже чистая, хоть и узкая. Далеко в конце виднелось какое-то здание – расплывчато виднелось.

Дружина вообще проехала бы мимо. Сюда двоих дружинников завела погоня за подстреленным кабаном. Кабан так и ушел – продравшись верхами через кусты, охотники про него забыли от изумления, когда увидели эту площадку.

– База, что ли? – спросил кто-то из порученцев.

Игнат отозвался:

– Да «новый русский» какой-нибудь жил… или живет, может? – Шалаев тревожно посмотрел на Романова: – Николай Федорович… посмотрим?

– Да надо… – Романов соскочил наземь. – Провоторов, Санаев, Снегуров, Бальзин… – Он называл дружинников, потом добавил, обращаясь к порученцам: – Белосельский и Шалаев – за мной. Остальные тут, с конями.

Санаев и Снегуров сразу пошли вперед – слева и справа по сторонам дороги. Остальные держались рядом с Романовым на правой обочине, порученцы – в хвосте слева. По дороге под ветвями-лапами сосен, почти закрывших сверху небо, дул ветерок. Асфальт был уложен хорошо, на нем не было ни единой трещинки. Но не было никакой разметки и ни одного дорожного знака. Видимо, дорога служила только для связи с площадками.

Одноэтажный длинный дом был похож… то ли на школу, то ли на больницу. Выглядел он нежилым, прочные кованые ворота в ограде из частых металлических прутьев – распахнуты. Двор порос травой – неокультуренной, но остатки клумб и кустов – части ландшафтного дизайна – еще виднелись.

– Не жилой это дом, – сказал Санаев (они остановились в тени у конца дороги, там, где она вливалась в асфальтовое кольцо, обегавшее, видимо, весь комплекс). – Смотри сам… – Романов кивнул. Окна все были забраны внешними металлическими ставнями. – Но кто-то тут бывает. – Дружинник показал глазами, и Романов увидел пятно чего-то маслянистого на асфальте у обочины. – Кто-то носил канистры с горючим. Бензин это. И недавно.

– Но сейчас, похоже, тут никого нет. – Романов еще раз осмотрел здание. – Ни вывесок… ничего.

– Может, какая военная база все-таки? – спросил Игнат. Романов медленно покачал головой:

– Нет… по крайней мере, я такой не знаю, а у меня допуск был неплохой. Нет тут баз. Да и не похоже это на базу совершенно. Может… Нет, не знаю.

– Давайте посмотрим, – предложил Игнат. Женька поддержал его энергичными кивками.

– Прикрой, – сказал Романов Бальзину. Тот флегматично – и очень быстро – канул за обочину, и оттуда поднялся и, порыскав, застыл ствол «ПКМ». В тени он был почти неразличим. – Перекатами, – кивнул Романов.

Санаев и Снегуров побежали, пригнувшись, в ворота…

…Вход неожиданно обнаружился за правым углом здания. Дверь наверху – открытая, как выяснилось, – и большой въезд ниже, в конце заглубленного спуска. Металлические створки-гармошка были разведены в стороны. Отсюда, из-за угла, было видно, что совсем недалеко от здания, в полукилометре каком-то, – завал сухого леса, вздыбленная земля, валяющиеся валуны… Там начинался океан – оказывается, он пришел и сюда. На какой-то миг Романову почудилось… да, почудилось – но очень явственно, – что на кольцевой дороге с той стороны здания промелькнул силуэт мотоциклиста. Он тряхнул головой. Нет. Никого, конечно.

– Посмотрите внутри, – Романов кивнул своим. – Только внимательно и осторожно. Не нравится мне все это… А я тут, внизу, погляжу. Белосельский, со мной!

Женька кивнул, нагло отстранил Романова прикладом и первым – стремительно, бесшумно – скользнул в темный проем. Карабин у него был за плечами, в руке – «ТТ». Романов достал «макар» и пошел следом. И вздрогнул, когда Женька что-то мукнул впереди в темноте – и зажегся неяркий, но проникающий во все углы свет.

Романов растерянно опустил оружие. Женька, стоявший под выключателем (рычажком с красной головкой), тоже осматривался удивленно.

В большом помещении (лишь посередине и от входа было свободное место, тут явно ставили въезжавшие прямо сверху машины, причем, судя по высоте потолка, как бы не автобус влезал…) на стеллажах лежали… вещи. Много самых разных вещей. Детских – одежда, обувь, головные уборы, всякая мелочь. Без особого порядка, даже не рассортированы они были.

Женька изумленно расширил глаза, быстро кивнул Романову – вопросительно. Но тот не ответил на явный и ясный вопрос. К нему начинало приходить жуткое понимание. Определенное и какое-то мгновенное – он сразупонял, что видит перед собой, но при этом не хотел верить своему пониманию, и оно шло какими-то толчками в такт стуку пульса в висках.

Трудно было сдвинуться с места. Но Романов заставил себя сделать это, не обращая внимания на требовательное и сердитое мычание Женьки. Бесшумно ступая по запыленному полу, прошел вдоль стеллажей. Долго смотрел на потрепанную кроссовку с аккуратно зашнурованными шнурками. Так нечасто шнуруют дети, да и немодно так было шнуровать… Наверное, так учила мальчишку мать: сынок, будь аккуратным… И даже когда он снимал обувь здесь, в последний раз, он по привычке аккуратно сложил шнурки внутрь, чтобы не попали под подошву и не запачкались, когда поставишь на стеллаж. Или он ничего не знал, этот мальчик? Думал, что вернется? Как их вообще привозили сюда? Вертолетами? Или была какая-то еще дорога… была, наверное… Кто они были?

Сынок, будь аккуратным.

Романов обернулся – ему послышался этот голос, почудилось присутствие, и по коже пробежал мороз. Но там, конечно, не было никого… Он пошел вдоль стеллажей, зачем-то стал считать пары обуви… но вскоре бросил – стало страшно. Счет перевалил за сотню, а раз эта обувь лежит здесь – значит, хозяевам она уже не нужна. Странно и даже смешно – он понимал, что погибли миллионы, он видел сам, своими глазами, десятки погибших детей. Но эта обувь на полках была как печать на приговоре. Без печати это просто бумага, какие бы ужасы в ней ни перечислялись. С печатью это – приговор…

Он остановился снова. Из небольшой поясной сумки высовывался уголок книги. Романов протянул руку, достал старый, еще советского издания, томик: Владислав Крапивин «Мальчик со шпагой». Между страниц торчала закладка – «фальшивая» стодолларовая купюра. Романов открыл книгу. Хозяин не дочитал до конца совсем немного. Глаза запнулись о строчки:

Романов закрыл глаза и уперся лбом в стеллаж. Читал в автобусе… или в чем там… когда везли сюда? Читал уже тут, в комнате? «Закрыты пути беде…» Верил в то, что все образуется, как в книгах любимого автора? Или просто не думал об этом?

«Не дочита…» – вдруг сказал кто-то детским голосом – разочарованно и утихающе, как эхо в пыльном коридоре. Романов открыл глаза. Он понял, что это была последняя мысль, последнее, что подумал перед смертью мальчишка, действительно эхо… На секунду Романов даже увидел его лицо – за миг до того, как…

Он отложил книжку. Несколько секунд смотрел на нее. И думал, где сейчас Владислав Петрович. Жив ли? И во что превратился – если уцелел – отряд «Каравелла»?.. Это были пустые мысли. Он пожалел, что это логово давно уже пусто. И о том, что нельзя настичь тех, кто деловито работал в его стенах. Не успел, со злой тоской подумал он. Не спас. Не смог. Не вытащил, не ворвался сюда в последний момент, строча из пулемета…

Не успел – это – навсегда.

В тысячу мест – не успел.

Он ударил обоими кулаками по стеллажу – тот качнулся. Романов ударил снова, сильней и злей, и стеллаж упал – он сам еле успел отскочить. На шум прибежал Женька – и откуда-то из-за стеллажей (грохнула невидимая дверь), как по заказу, ворвался Игнат. Он был бледный и какой-то… странный какой-то.

– Что?! – рявкнул Романов, поворачиваясь к ним обоим. – Я опрокинул стеллаж, что случилось?!

– Тут… это, – Игнат махнул рукой куда-то за спину. – Это клиника… тр… тр… тра… – Его заело. Лицо Шалаева мучительно, жутковато перекосилось в неистовом желании выговорить недававшееся слово.

– Трансплантологическая, – сказал Романов. Игнат дико на него поглядел и выдохнул:

– Николай Федорович… она – работает.

– Что? – теперь уже тихо-тихо и очень страшно, страшней любого крика, спросил Романов. И переспросил – еще тише и страшней: – ЧТО?..

Мальчишке было лет восемь – русый, худенький, он был похож на заспанного котенка, смотрел невидящими серыми глазами, чуть ворочал головой и явно не понимал обращенных к нему вопросов. В примагниченных к спинке кровати бумагах никаких данных, кроме медицинских, не было – видимо, имя или фамилия просто никого не интересовали. Романов, стараясь не задеть трубочки и шланги, опутывавшие мальчика, отбросил хрусткое белое покрывало и пошатнулся – правый и левый бока мальчика пересекали длинные шрамы операций по удалению почек. Один – довольно старый, второй – свежей.

– Что вы хотели у него забрать? – повернулся Романов к врачу, висевшему на руках двоих порученцев. С лица, рассеченного ударом нагайки, тягуче капали алые струйки. Но тем не менее врач злобно пропыхтел, шмыгая носом:

– Вы ответите… за нами стоят очень важные люди…

Это было, как голос из иного ми… Нет: Голос из могилы. Голос ожившего мертвеца-вампира.

– Отпустите, – приказал Романов. И едва порученцы – нерешительно – отпустили врача и тот, гордо выпрямившись, одернул закапанный алым халат, Романов ударил его – ногой в живот – с такой силой, что сломанного пополам потрошителя вынесло со слетевшей с надежных немецких петель дверью в смежную комнату – туда, где под охраной сбились в кучу рулевой легкой подлодки, три медсестры, еще один врач, моложе, какая-то женщина лет сорока и мальчишка лет десяти. Там поднялся крик, потом грохнули два выстрела в потолок – и стало тихо. Простучав по выбитой двери, Романов вышел в комнату и выстрелил над головой рулевого из «макара» – тот в обмороке рухнул под стену. На этот раз крик был коротким, и кричали только две медсестры. Врач, хрипя, корчился на полу, и Романов уловил, что к нему дернулся мальчишка, его поймала за плечо женщина.

– Как зовут мальчика? – спросил Романов, показав за плечо. Молчание, бывшее ему ответом, не было нежеланием отвечать – никто не знал, как зовут материал. – Давно он тут?

– Три ме-ме-месяца, – сказала одна из медсестер, полненькая блондинка с глупыми глазами, и расплакалась. Романов тут же застрелил ее в лоб. На этот раз никто не закричал – все смотрели на молодого мужчину в черной форме с небольшим увесистым пистолетом в руке.

– Что у него вырезали? Отвечать, иначе застрелю остальных, – сказал он.

– Поч… кху, – кашлянул младший из врачей и, зажмурившись, бурно обмочился.

Но Романов не выстрелил. Вместо этого он спросил:

– Почему вы все еще работаете?

– Последняя операция… срочно нужно сердце… – сказал младший врач. – Очень большие деньги, – он судорожно кивнул на стол в углу комнаты.

Повинуясь короткому жесту, Шалаев метнулся туда, дернул завязку пластикового мешка. Оттуда посыпались, нет, не бумажные деньги – золото. Вперемешку английские соверены, бурские кругерранды, червонцы Сбербанка РФ. Золота было много.

– Забираем, – приказал Романов. Игнат кивнул, опустился на колено, стал собирать золото. Романов снова обернулся к кучке… существ: – Куда отправляется груз?

– В Китай… в смысле, туда, где был Китай, – заторопился врач. – Там колония… надежно защищенная… они бежали из Штатов… очень богатые люди… и предусмотрительные… Мы тоже должны были перебраться… нам обещали… с этим рейсом… последняя-а-ай-ай-ай!!!

Романов застрелил его – выстрелил в колено, через секунду, прежде чем взвывший и захромавший в сторону врач упал, – в живот, потом – в затылок уже упавшему. Дружинники коротко перешепотнулись. Романов присел рядом со старшим врачом, который тяжело дышал.

– Это твои сын и жена? – спросил Романов тихо. – Сын похож на тебя… Решил взять их с собой подальше от этих жутких мест, так? В фантастический рай? Думаешь, что его там купили и построили за золото? Откупились от планеты? От землетрясений и наводнений? Ну тогда слушай меня. Сейчас ты встанешь. С этими двумя сучками, – он кивнул на живых медсестер, – все приготовишь. Вырежешь своему сыну почку и вошьешь тому мальчику в палате.

– Я не… – в ужасе приподнялся врач. Выстрел раздробил его жене правое колено, и она с криком повалилась на пол. Мальчишка с истошным криком бросился поверх матери, но Провоторов оторвал его и швырнул двум другим дружинникам. – Что вы делаете… – простонал врач.

Романов ударил его рукоятью пистолета по голове.

– Молчи и делай, подонок, – сказал он тихо. – Если почка вдруг не подойдет – я лично выдеру твоему сыну сердце. Просто так. За то, что почка не подошла. Ножом и рукой. На глазах твоей курвы и на твоих… Перевяжите ее, а то подохнет! – крикнул он порученцам. – Пацана осторожней, он ценный донор.

– Па… па-а-а-а!! – надрывался мальчишка. Врач метался взглядом от жены к сыну и обратно, облизывая кровь с губ. Он, казалось, не верил в происходящее, и Романов приказал:

– Женька, отрежь курве уши.

– Я согласен! – закричал врач. – Я согласен! Но я… поймите, я же… я же ничего не могу гарантировать… совместимость… некому ассистировать… вы убили… я не могу гаран…

– Придется.

– По… пообещайте, что вы оставите нам жизнь…

– Не обещаю.

Врач закрыл лицо руками. Романов поднялся с колена и пошел в палату к мальчику…

… – Что потом? – спросил Провоторов, присев рядом с Романовым, считавшим деньги. Романов поднял лицо:

– Медсес… ведьм этих – обезглавить. – Казак кивнул с непроницаемым лицом. – Этого… людоеда… в общем, на кол его. Там, снаружи. Курву и щенка… не трогать.

– Не трогать? – Провоторов нахмурился. Романов отрезал:

– Не трогать… Мы оставим их тут.

– Как повезем мальчика? – спросил Провоторов.

Романов поморщился:

– Придумаем как. Пока не знаю… – И с сердцем повторил: – Не знаю я! Отстань! – И повернулся к сидевшему на стуле и откровенно трясущемуся рулевому. Спокойным, негромким голосом он спросил: – Слышите меня? – Тот судорожно закивал. – Сколько человек берет ваша подлодка?

– Двадцать можно взять. – В голосе рулевого была заискивающая готовность, он даже искательно улыбнулся.

– С вами поплывут двое моих людей. К северу на побережье – они вам покажут где – вы возьмете еще полтора десятка. И поплывете к вашим хозяевам.

– Они мне не хозяева… я прошу понять, я лишь наем…

Романов ударил рулевого по губам ладонью – так, что того скинуло со стула. Подождал, пока тот сядет снова, ладонью утирая кровь и с ужасом глядя на Романова. И спокойно продолжал:

– Если вздумаете чудить – пожалеете, что вас не посадили на кол вместе с этой сволочью.

Рулевой замотал головой, что-то забормотал…

Романов отошел прочь.

* * *

Мальчика звали Витькой. Для него сделали по возможности удобную койку на одном из орудийных передков, и он ехал там – лежа под переносной капельницей, еще не очень понимая, что с ним происходит. Рядом с ним пожелал устроиться найденыш Мирослав – подстриженный, отмытый, приодетый по возможности. Витька назвался именно ему, а уж клоп обстоятельно сообщил всем, как зовут спасенного. Видимо, его просто подобрали или отобрали у каких-нибудь беженцев – пока что расспросить мальчишку не представлялось возможным. Но умирать он вроде бы не собирался и процесса отторжения тканей не наблюдалось.

Движение дружины, кстати, не очень замедлилось. Дорога-то и раньше не располагала к скачке галопом. А сама дружина уменьшилась. Сажин и еще один из дружинников отправились на подлодке к немцам Бека. С ними Романов передавал приказ: «Собрать отряд и уничтожить паучье гнездо» – именно такими словами.

Почему-то он ни секунды не сомневался, что у немцев это получится, хотя, несомненно, колония «беженцев из Штатов» на самом деле была хорошо укреплена и защищена.

Людей не встречалось по-прежнему, хотя они трижды проехали деревни: одна была брошена очень давно, вторая – сожжена, третья покинута, но, судя по всему, недавно. Дружина не задерживалась нигде. И как раз на выезде из этой, третьей, деревни по головному разъезду открыли огонь…

…Стрельба была частой, но неприцельной, и ясно почему: пока дружина спешивалась, разводила коней за дома, пока люди с разбегу занимали положение для стрельбы лежа вдоль выходившей из деревни грунтовой дороги – с другой стороны, от леса, начали перебегать через заросшее поле, стреляя на бегу, фигурки людей. Ответный огонь прижал было их к земле, но лишь на какие-то полминуты, потом перебежки возобновились, а с опушки леса по дороге, взрывая землю, застрочили два пулемета, судя по звуку и ударам пуль – «ДШК».

На бандитов и их повадку это не очень походило. Романов подумал это, лежа за выраставшим из земли гранитным валуном и втягивая носом запах горелого камня, – по валуну только что врезало с треском и хлюпаньем несколько пуль. И как по заказу, подползший Провоторов сказал то же самое.

– По-моему, это не банда. – Он вытер злое лицо фуражкой. – Вот убей меня, Коль, но что-то тут не то.

– С чего взял? – Романов прислушивался к густой перестрелке. Вместо ответа Провоторов показал ту же фуражку. – И?

– На них такие же. Я сейчас в бинокль смотрел. Не на всех, но на некоторых – точно. Зеленый верх, желтый околыш. Это или амурская наша казачня, или забайкальцы.

– Хорошего ты о своих братьях по фуражкам мнения, – не без яда сказал Романов. – Думаешь, казаки в банду не подадутся?

– Не в этом дело, – возразил Провоторов. – Это я просто внимание обратил. Мне кажется, у них значки Белосельского. Белое перо, красный меч.

– Показалось, – привстал Романов. – Не может быть, что ему тут делать? Он на Байкале… Крест какой-нибудь косой.

– Даже если и показалось, если даже крест – на кой бес бандосам одинаковые значки на форму нашивать? Хотя… тоже верно… – вздохнул Провоторов… И тут же раздался булькающий свист, и в полусотне метров от них разорвалась мина, щедро обсыпав всех вокруг землей. А за домами истерично заржал конь. – Твою ж мать!

– Все! Выдвигай «зушки»! – Романов пригнулся. – Не до сомнений, покрошат нас!

Ни Романов, ни Провоторов не обратили внимания на лежащего рядом Максима Балабанова. Одной рукой мальчишка обнимал санитарную сумку, другой закрывал голову, судорожно вздрагивая при выстрелах. Но при этом он прислушивался к разговору двух мужчин… И Романов понял, что происходит, только когда стрелявший чуть дальше Игнат заорал вслед рванувшемуся через дорогу мальчишке:

– Стой! Ванька… ай, тьфу, черт, Макс! Макс, сучонок! Стой! Убьют! – и сиганул было следом, но Романов вовремя схватил его за сапоги и сдернул обратно:

– Стой, дурак!

– Пустите! – Игнат извернулся. – Его ж сейчас…

– Лежи, говорю! – прорычал Романов, наградив парня зуботычиной. Провоторов, рванувший было к упряжкам, тоже застыл на одном колене, перекосив рот в напряжении.

Стрельбу обрезало с обеих сторон. Но Романов не обольщался – стрелять перестали, конечно же, только от удивления.

Между тем Максим – не пригибаясь, на прямых ногах и сам прямой, так же прямо подняв вверх вытянутые руки с зажатой в них сумкой, – весь похожий на тонкий отчаянный штрих, казавшийся от напряжения выше своих лет, – шел вперед через поле, выкрикивая пронзительным ломким голосом:

– Не стреляйте! Красный крест! Красный крест! – И дальше: – Тут Романов! Это ошибка! Господин Белосельский, товарищ Белосельский, товарищ генерал, если это ваши, тут Романов, это ошибка!

Игнат под Романовым зашипел сквозь зубы. И тут же в удивленной тишине с той стороны раздался густой бас:

– Не стрелять никому! Эй, пацан! Не тянись ты там, не бойся, толком говори! Какой Романов?! Кто там у тебя?! Я – генерал Белосельский!..

…Генерал Белосельский оказался высоким мощным мужчиной – с легким брюшком, впрочем; так же, впрочем, оно, кажется, ему не мешало. Легкий свитер с эмблемой (теперь и Романов узнал ее, он сам ее утверждал, в конце концов), кожаными наплечниками, голубой берет на почти квадратной, короткостриженой голове, под мышкой – «стечкин» в мягкой дорогой кобуре. Жилета на генерале не было, только подсумок, пара гранат и нож на поясе. Правая рука генерала после пожатия предплечий вернулась на висящий на правом бедре «АКМС». Морщинистое, навечно загорелое лицо с седой скобкой усов; маленькие серые глазки смотрели чуть насмешливо, но в то же время внимательно и серьезно. Романову приходилось делать снова и снова усилия, чтобы не тянуться по стойке «смирно», вспоминая о своем лейтенантстве…

– Вам привет от Заварзина из Зеи, – сообщил Белосельский. Продолжал деловито, не выказывая никакого удивления от встречи: – Зея, Тында, Сковородино – они все под нашей властью. Участок железной дороги от Северобайкальска до Чегдомына – тоже. А вот южнее, на БАМе, – полный хаос и большие поля радиационного заражения, которые – увы – распространяются с ветром. Трясет сильно. И идет снег, кстати. Не очень холодно, пока не ложится, но идет часто… Все большие города – Чита, Улан-Удэ, Ангарск, Иркутск – разрушены почти полностью, там эпидемии, орды беженцев и полное безвластие. Боюсь, что с этим мы ничего не можем сделать… Пытались несколько раз, но только потеряли людей. Что происходит западней Ангары – не знаем вообще, но вряд ли там лучше. Скорее – хуже.

– Но как вы тут?! – Романов, в отличие от генерала, никак не мог опомниться. Белосельский повел плечами:

– Потихоньку-полегоньку… Мы уже давно в пути. Я просто подумал – надо повидаться, вот и поехали себе не спеша… а тут вон ты навстречу сам… По пути много всякого было, пять человек похоронили, зато вроде как нашу власть в семи местах установили. На обратном пути посмотрим.

– С нами во Владик не поедете? – без особой надежды спросил Романов. Они, разговаривая, отошли к ручью, протекавшему под дорогой. Забайкальцы конвоя Белосельского мешались с дружинниками Романова; среди казаков было видно несколько немного иначе одетых мальчишек – видимо, из Селенжинского лицея.

– Нет, извини – нет, – покачал головой Белосельский. – Если бы доехали сами – может, даже и зазимовали бы, насколько там придется. А так – мы назад будем спешить. Чувствую я – как подожмет мороз, у нас хлопот будет немерено… – Он вздохнул: – Тут-то у тебя тихо более-менее с этим. А видел бы ты, как там… беженцев этих…

Романов видел беженцев. Но не стал спорить – в конце концов, вдоль БАМа жило вдесятеро больше людей, чем на Дальнем Востоке. И все-таки он представлял себе, что имеет в виду генерал. Он хотел сказать, что многое надо успеть обсудить, но Белосельский продолжал, глядя в воду у своих ног:

– Дети. Детей жалко; того гляди, умом тронешься… У меня был внук, – Белосельский поглядел на Романова потемневшими глазами. – Я, собственно, думал о нем, когда все это затевал… с лицеем. Смешно, думал – вроде как огонек засвечу, он на него и придет, доберется. Многие пришли, да. Спаслись. А он… нет.

– Он погиб? – тихо уточнил Романов. – Или пропал без вести?

– Мне легче думать, что он погиб… – И Белосельский пояснил: – Пропал без вести – предполагает слишком много ужасных вариантов… Я думал, что он продолжит нашу династию… мы с середины XVIII века служили России с оружием в руках. Но жена сына… ты ж знаешь, как это бывает. Как это было, – поправился генерал. – Она определила Женю в школу с бизнес-уклоном. Сюда, то есть к вам, во Владик. Там он и пропал. Вместе с женой моего сына и самим Тошей. Он служил в городской комендатуре… Не знали его? – Лицо генерала на миг стало горестно-надеющимся, совсем старым…

Романов покачал головой. Но насторожился. Он уже не раз замечал за собой это невесть откуда взявшееся умение – молниеносно, за доли секунды, сопоставлять, казалось бы, разрозненную, буквально краем уха услышанную, информацию.

И за собой замечал, и за многими другими людьми… Устроив руки удобней на груди, он спросил словно бы мельком, из вежливого интереса:

– Вашего внука звали… – он помедлил, – Евгений Антонович Белосельский?

– Да, – кивнул генерал, снова переводя задумчивый взгляд на темную, казавшуюся совершенно осенней воду.

– А сколько ему было лет?

– Должно скоро… должно было скоро исполниться четырнадцать. – Генерал насторожился, снова повернулся к собеседнику, отрывисто спросил: – Что случилось?

Чудо случилось, подумал Романов спокойно. И тут же испугался: а если совпадение?! Ведь бывают даже такие совпадения… Ему вдруг стало страшно звать мальчишку. Но он прокашлялся и громко позвал, не отрывая взгляда от лица генерала:

– Жень! Женька!

По уже начавшему саморазбиваться лагерю прокатился повторяемый призыв – и через десять секунд, не больше, Женька уже подбегал к ручью. Но на бегу споткнулся, пошел шагом. Немного попятился. Опять пошел – еле-еле, шевеля губами. Со стороны это выглядело смешно, если честно.

Женька остановился в трех шагах от молчащих мужчин. И долго смотрел на стоящего на берегу ручья рядом с Романовым пожилого высокого витязя, который все это время держался рукой за щеку и не отрывал взгляда от мальчика. Потом губы Женьки дрогнули, искривились. Он тихо хрипло выдохнул, кашлянул. И… спросил негромко (Романов отшагнул, попал в воду, с плеском едва удержал равновесие… но на него не обернулись ни мужчина, ни мальчик):

– Дедуль? Это ты?

С его лица вдруг упала строгая жесткая маска юного бывалого воина. Оно стало детским, совсем ребячьим. Женька сморщился, заморгал. Уставился в землю, громко хлюпнул. Вскинул голову – быстро, с ужасом, в глазах можно было прочесть: показалось!

– Женя. Внук! – Белосельский поднялся, распахивая руки: – Женя. Женечка. Живой!

* * *

Женька не отходил от деда. И Романов подумал с улыбкой, что, похоже, Женька для Владика потерян. Это было печально и немного обидно. Но, с другой стороны, надо радоваться. Есть чему.

Он бросил в ручей камешек. Булькнуло солидно, густо. Поднял голову, осмотрелся. Оказывается, уже начало темнеть… да нет, стемнело уже почти, и за спиной колебались огни нескольких костров. Романов поднялся на ноги, постоял еще немного, глядя на уже почти привычно горящие заревом облака на горизонте. И повернулся на звук – около костров запели. Запели незнакомую песню.

Песня эта не была грозно-маршевой. Ее пели спокойные, ровные, даже чуть равнодушные мужские голоса. И от этого ощущение обрекающей жути становилось только сильней.

Женька стоял чуть в стороне от костров. Один – без деда. Задумчиво улыбался чему-то и вздрогнул, когда Романов положил ему руку на плечо. Быстро посмотрел – с улыбкой – и неожиданно (Романов дернулся, он не успел привыкнуть к голосу Белосельского… а потом – дернулся еще раз от смысла слов) сказал:

– Я с вами во Владик. А вы… вы по-другому думали?

– Думал, – признался Романов.

Женька фыркнул:

– Ну и д… думали так зря вы. Там столько дел!

– Дел везде много, – возразил Романов. – И ты все-таки подумай – ведь может случиться так, что деда ты не увидишь теперь несколько лет. Или… вообще.

– Это неважно, – неожиданно сказал Женька. Заторопился, увидев, что взгляд Романова стал сердитым и недовольным: – Понимаете, это правда неважно. Страшно, когда ты один и ты знаешь, что ты один и… и вообще. А если ты не один и ты знаешь, что у тебя есть… есть близкие… есть… то ведь неважно – где! Они есть, и все. А сражаться надо каждому на своем месте. Тех мест я не знаю. Эти – для меня свои.

– Ишь ты… – Романов смотрел теперь с уважением. – Да. Пожалуй, ты прав. И знаешь, Женька, я ужасно рад, что ты остаешься.

Женька улыбнулся. Уже не задумчиво – широко и счастливо.