Третьи сутки отряд двигался по мертвой земле.

Видимо, тут сплошными полосами прошли раскаленные тучи из камней, перегретого сжатого пара и жидкой раскаленной грязи, которые изверглись из разломов на берегу Амура. Ничего живого и никого живого тут не осталось – только сплошная бугристая серая масса, из которой поднимались участки дорог и умершие деревья. Под этой – к счастью, уже остывшей – массой были похоронены десятки населенных пунктов и, наверное, десятки тысяч людей. Почти все и без того небогатое население этих мест…

Небо хмурилось, часто начинал идти дождь с ветром. Со стороны океана тащило мокрые тучи, временами, казалось (хоть и было это просто невозможно), доносился грохот волн на невидимом отсюда берегу. Романов решил, что повернет обратно после того, как выберется к океанскому берегу, – и рассчитывал еще на полмесяца, а то и больше пути.

Он не знал, что землетрясение вкупе с цунами «слизнуло» Николаевск-на-Амуре, после чего по руслу Амура, поглощая лежавшие среди лесов озера – Чля, Орель, Орлик, Чертово, Акшинское, Гедама, Далган, – пошел разлом, превращая эти территории в морской залив. Крайней точкой Охотского моря теперь стало бывшее озеро Удыль.

Только к вечеру этого, третьего, дня, после того как с трудом, помогая коням и опасаясь в первую очередь за них, перевалили через вздыбленный горячий хребет из чудовищных базальтовых плит, поднимавшийся на высоту метров трехсот, пошла за ним обычная заболоченная тайга. К счастью, по картам почти сразу, еще дотемна, удалось выйти на уцелевшую дорогу, которая вдоль реки Амгунь вела к районному центру Осипенковка.

Амгунь была жива. Дружина все три дня питалась НЗ, а здесь удалось застрелить двух больших оленей и взять в реке кучу одурелой форели, «стоявшей» в каком-то затончике. Живность вообще вся, сколько ее ни встречалось, вела себя неправильно, почти пугающе, словно ее что-то мучило.

В темноте опять пошел дождь, но ненадолго – небо вдруг резко расчистилось, светила большущая кроваво-красная луна, на которую было страшновато смотреть. Романов с несколькими порученцами проехался на пару километров вперед от лагеря. Они набрели на самую обычную автобусную остановку, от которой до Осипенковки, судя по указателю, было «8 км». Рядом стоял автобус – настолько обыденно и естественно, что все долго оглядывались в ожидании: сейчас начнут подтягиваться и садиться люди. Конечно, никого не было, а автобус стоял тут с прошлой осени. На руле зажимом была прикреплена уцелевшая выцветшая и скоробленная бумажка с тремя крупно написанными словами: «УШЛИ В ОСИПЕНКОВКУ», – а в салоне нашлись следы нескольких ночевок разного времени и даже костра, разожженного на каком-то металлическом круге в задней части «пазика» под приоткрытым люком в крыше.

Внутри будки остановки сохранились старые объявления и рекламы. Читать их было странно и тоже жутковато, как смотреть на светящую красную луну. А еще нашлось несколько гильз шестнадцатого калибра. Впрочем, это ни о чем не говорило – гильзы могли тут лежать много лет.

Обратно ехали молча, медленно, то и дело оглядываясь. Кто-то из ребят сказал с тоской:

– Тут автобус на Хабаровск ходил. Мы на соревнования в эти края ездили… так было классно… Николай Федорович, а как вы думаете, Осипенковка цела?

– Завтра увидим, – коротко ответил Романов.

* * *

Что Осипенковка цела, стало ясно еще на полпути к ней. Дорогу перегораживала не очень умелая, но надежная баррикада, единственный проход в которой был перекрыл крест-накрест двумя обрезками рельсов. Люди там тоже были – трое или четверо, – и дружина стояла на дороге минут двадцать, пытаясь понять, что собой представляет заслон. На бандитов люди не походили, хотя носили оружие. Нападать тоже не собирались, и в конце концов Романов, отмахнувшись от предостережений, один поскакал к баррикаде.

Людей было все-таки трое. Двое мужиков средних лет и мальчишка, ну, молодой парень лет пятнадцати-шестнадцати. Все – в полувоенном-полуохотничьем. Один мужик… точнее, полицейский, как с удивлением понял Романов, даже в форме и фуражке, остался чуть в стороне, держа наготове «АКМ-74У», парень сидел на велосипеде (за плечами у него была мелкашка), третий из дозорных, придерживая на боку двустволку-вертикалку, вышел на середину дороги и поднял руку:

– Сто-ой!

Романов соскочил с седла, намотал повод на ладонь. Кивнул:

– Утро доброе.

– С такими гостями – не очень, – буркнул дозорный. Но изучал Романова без особой враждебности. Так, настороженно.

– Мы не банда, – покачал головой Романов.

– Мало какая банда себя не бандой называет, – глубокомысленно выдал дозорный, и Романов мысленно был вынужден с ним согласиться. – Вот шляются тут… того и гляди – дождемся… они тоже – Армия наведения порядка. А не банда. А вы какая армия?

– Русская, – ответил Романов честно. – Но не армия, а ее часть… Слушайте, у вас в городе власть есть? С кем-то поговорить можно?

– О судьбах мира? – уточнил мужик.

Романов не поддался на ехидство:

– Можно сказать так. Оружия, уж простите, я не сдам, но в город поеду один. Ну – адъютанта с собой возьму. Остальные с места не двинутся. Потом или уйдем – или уж как ваша власть распорядится.

– Не пойму, – признался мужик. Подумал и добавил: – Да и не надо. Ладно, проезжайте. Но только двое… Кстати, у вас на обмен ничего нет? Сигареток хорошо бы. А у нас консервы есть, самокруты – оленина, черемша соленая… Правда, банки стеклянные, зато – объеденье… Так как – есть сигаретки?

– Курить вредно, – заметил Романов, рукой показывая: «Женьке – сюда, остальным – лагерь!»

– Тогда патроны, – не смутился дозорный. – А если пулемет лишний отыщется – вообще прекрасно. А?

* * *

В этом поселке не было той безнадежности, которая поразила Романова в поселке, находившемся под властью Балабанова. Хотя достатком и благополучием и тут не пахло, конечно.

В прежние времена в Осипенковке жило тысячи две народу. Сейчас стало больше как бы не вдвое, все окрестности и все клочки земли в самом поселке были раскопаны под огороды и огородики. Людей хватало, но все они были заняты каким-то делом. Несколько человек в оранжевых жилетах – кто бы мог подумать?! – возились у водонапорной башни.

– А что, и водичка централизованно есть в поселке? – спросил Романов с седла. На него посмотрели внимательно и изучающе, потом худой, с кирпичного цвета морщинистым лицом небритый мужик (видимо, старший) ответил спокойно:

– Есть, почему не быть? Правда, только два часа в день в колонках. А по центральной улице – и в домах во многих есть. Ну и колодцы во дворах, только насосы почти нигде не работают… А вы что, инспекция? Давно пора. Особенно насчет финансирования.

По его лицу непонятно было, шутит он или говорит всерьез, и Романов не нашелся что ответить. Женька фыркнул негодующе и проскакал чуть вперед – досталось и ему: из-за забора, мимо которого он проезжал, девчонка в джинсовом комбинезоне, возившаяся на грядках, громко сказала в никуда:

– Клоун.

– Мне тут нравится, – заметил Романов. – Они там как сказали – искать за базаром?

Женька кивнул и погрозил девчонке кулаком, с запястья которого свисала нагайка…

…Окрестный базар располагался на месте вырубленного еще, наверное, в первую же зиму маленького парка с Вечным огнем. Самым веселым было то, что этот огонь продолжал гореть – невесть почему. Над ним невысокая ловкая женщина переворачивала на большой решетке тушки каких-то животных. Видимо, предполагалось, что они должны изображать кроликов, но Романов по запаху и некоторым признакам убедился, не сходя с седла и особо не приближаясь, что это крысы. Нарисованный же от руки плакат возвещал просто: «МЯСО С ОГНЯ (рассматриваются все варианты мены по совести)».

Людей тут хватало и было довольно шумно – не только менялись, но и вели самые разные разговоры, из которых Романов толком ничего не мог вычленить. Они с Женькой спешились и ориентировались на приземистое, хоть и двухэтажное, здание, на котором еще сохранился старый герб. Там располагалась мэрия. Романов уже собирался быстрым маршем двинуться туда, как вдруг Женька с возбужденным мычанием схватил его за рукав и затряс.

Женщина, средних лет и когда-то красивая, ухоженная, казалось, обнимает торчащий на месте старой парковой ограды столб в некоей дикой молитве. На самом деле Романов видел, что ее воздетые руки прибиты к дереву – шляпки больших гвоздей утонули в распухшем посиневшем теле. Прибит был и синий, вздутый язык, казавшийся невероятно длинным. Подбородок женщины был покрыт засохшими кровью и пеной, вокруг – следы свежих и подсохших мочи и кала. По временам она вздрагивала и поводила вокруг глазами, в которых не было уже ни проблеска мысли – только боль и мольба о ее прекращении. Столб выше украшал плакат – тоже самодельный: «Руками гребла. Языком мела. Сполна получила».

– За что ее? – вполне равнодушно спросил Романов.

Старик, сидевший на сохранившейся отмостке ограды, рядом с собой выставивший ведро луговых опят и новенькую кастрюльку, поднял голову, кашлянул и хорошо поставленным голосом сообщил:

– Видите ли, молодой человек… – Он помедлил, рассматривая Романова и ожидая его реакции, – тот молчал. – Это существо до нынешних, несомненно печальных, даже трагических, но многое прояснивших событий занималось тем, что переправляло детей из наших мест за границу по заказам любого сорта. Из детских домов, позже, во время войны, – по линии миссии ООН… Убежать не успело. Пряталось. Долго, как можете посчитать. Позавчера беженцы случайно обнаружили ее в одном из подвалов, опознали, приволокли сюда и, как изволите видеть, расправились с нею своим судом. Она, да еще одна такая была… но ту до войны застрелили. Та была, увы, наша, местная.

– До войны? – Романов спросил это почти просто так, чтобы поддержать разговор.

– Да, до войны… Понимаете ли, она пришла к одной женщине, тоже по этому же вопросу – забирать двух мальчиков, маленьких еще. Те в слезы, мать их, конечно, тоже… Ну, к ним во двор зашел сосед на крики, молодой парень, только что вернулся из армии. Выяснить, в чем дело. Та как о само собой разумеющемся отвечает: забираем детей, им будет лучше в интернате. Парень этот подумал секунду и говорит: вы простите, но мне придется вас убить. Та вроде бы даже не расслышала, переспросила, говорят, даже: то есть как убить? А он ей говорит: очень просто. Вы же отнимаете детей у этой женщины, потому что вам так захотелось. А мне захотелось вас убить. И просто сломал ей шею.

– Ого, – поднял брови Романов. Рассказ его заинтересовал. – А этот… парень – он еще тут?

– Нет… понимаете ли, он тут же забрал и ту женщину, соседку свою, и ее мальчиков – и уехал. Не знаю куда. Надеюсь только, что они живы до сих пор и счастливы, насколько это возможно.

– Вы были учителем? – вдруг спросил Романов.

Старик наклонил голову:

– Сорок пять лет… Среди последней партии детей, которых она отправила за границу, были и мои ученики. Я, правда, в школе уже не работал, пришелся не ко двору… но все-таки учил их несколько лет. Умненькие, очень хорошие ребята… мальчик и три девочки. Их схватили прямо в домах… Вы знаете, я хотел спрятать их, но испугался. Просто испугался.

– А сейчас вам не страшно откровенничать с первым попавшимся? – негромко спросил Романов.

Старик улыбнулся:

– Сейчас уже нет. Не все ли равно, кто вы – бандит, полевой командир, искатель приключений? Кем бы вы ни были – детьми вы не торговали точно. Вижу по вашим глазам.

– Почему вы не уйдете отсюда? – Романов снова посмотрел на некогда бывшее женщиной существо, воздевающее руки к небу, словно бы в жуткой попытке отмолить свои грехи.

– Во Владивосток? – понятливо спросил старик. – Я не дойду. Это первое. Я даже не знаю, что там, за Амуром… к сожалению, я сугубо городской человек, хоть и прожил всю жизнь в полусельской местности… Второе – у меня жена, она больна и почти не выходит из дома, а мы сорок три года прожили вместе, было бы некрасиво ее бросить, не находите? И еще у меня семеро сирот. Я их подобрал, когда устал бояться. Есть совсем малыши. Тут мы кое-как кормимся, а до Владивостока нам не дотянуть.

Молчавший Женька вдруг так же молча положил на кастрюльку непочатую упаковку сухого пайка, подумал, прибавил полную одноразовую зажигалку, две пачки сухарей (уже своей, владивостокской, выделки), бумажную трубочку с фруктовыми конфетами (тоже недавнего производства) – и замотал головой, когда старик начал придвигать ведро.

– Не надо, вы его обидите, – сказал Романов старику. – И вы не очень-то теряйте надежду. Вам не дойти до Владивостока. Но Владивосток и сам может к вам прийти… А где найти вашего мэра? Там? – он указал на здание, но старик, все еще порывавшийся придвинуть ведро и что-то бормотавший смущенно-возмущенно, улыбнулся и покачал головой:

– Нет, что вы. Там живут беженцы, он их туда и заселил еще в прошлом году первых… А Никита Никитович сейчас, наверное, дома. Он там решает все дела. Это – за мэрию налево и там такой тупичок… – Старик всмотрелся в форму Романова: – Послушайте, но все-таки – кто вы?!

Романов не ответил. Он махнул рукой Женьке, и мужчина с мальчиком, ведя в поводу коней, двинулись дальше, ориентируясь на двухэтажное здание. Но почти сразу их снова отвлек странно веселый шум и какая-то кутерьма – люди стягивались в угол площади, даже многие торговцы сворачивали или просто оставляли свои немудрящие лотки и спешили туда.

– Цирк, что ли? – пробормотал Романов. Женька вдруг ловко вскочил на седло, встал на ноги, выпрямился. Вгляделся и, соскочив, удивленно сделал брови: ага! – Цирк? – недоверчиво переспросил Романов. Белосельский с улыбкой кивнул…

Мальчишек было пятеро, девчонок – трое. Всем – лет по двенадцать-пятнадцать. Они разбили две ярких, раскрашенных от руки палатки (большую и поменьше) с яркими многоцветными надписями «СМЕШАРИКИ». Две девчонки и двое мальчишек, одетые в облегающие трико и босиком, разминались, делая несложные гимнастические упражнения. Еще двое мальчишек, забравшись на столбы, натягивали между ними, деловито перебрасываясь какими-то репликами, канат. Третья, самая старшая, девчонка раскладывала на легком переносном столике разные гимнастические принадлежности. Последний мальчишка, в аккуратном костюме, длинноволосый, очень красивый полудевичьей красотой, но с жутким шрамом через весь лоб параллельно бровям, тренькал на гитаре, а как раз когда Романов и Женька подошли ближе, умело подыгрывая себе, запел отлично обработанным и поставленным голосом довольно жутковатую, но в то же время веселую песню:

Внимание Романова приковало то, что юный певец был совершенно сед. Это казалось даже пикантным, чем-то вроде части имиджа… если бы еще сохранялась в мире такая вещь, как имидж. А это просто была настоящая седина…

Забыв про дела, Романов и Женька прослушали и просмотрели всю почти часовую программу. Женька вообще не сводил глаз с юных циркачей и бурно аплодировал, сильней всех, словно бы компенсируя бешеными хлопками свою немоту. Номера перемежались пением, и, когда старшая девчонка объявила об окончании выступления, Романов решился подойти и заговорить.

Помогло то, что рядом был Женька. Вся юная компания ощетинилась, сбившись в кучу. Смотрели явно враждебно и без страха, и Романов наметанным глазом определил, что как минимум у двоих мальчишек (тех, что на столбы лазили – крепить канат для акробатических трюков… без страховки, они заставляли сердце буквально замирать) под рукой в карманах курток пистолеты. Говорила та девчонка, одна – причем говорила неожиданно вежливо, но смысл ее слов определенно сводился к «иди ты, дядя, отсюда!».

Вот тогда выступил Женька. Энергично. Очень. Начал он с того, что цветным желтым мелком, взятым тут же, из реквизита, написал на побитом асфальте большими буквами: «ДУРА!!!» – и на последнем знаке раскрошил мел.

Почему-то цвет букв придавал надписи особенное ехидство. У Женьки осведомились, не хочет ли он в лоб? Он отмахнулся, достал блокнот. Вокруг него сгрудились. Романов ждал, держа обоих коней в поводу. Головы покачивались. Слышалось бормотание и неясные вскрики. Потом седой мальчишка вдруг повернулся и тихо спросил Романова:

– Это правда?

– Что? – осторожно ответил вопросом Романов.

На него смотрели теперь уже все, даже Женька.

Губы мальчишки дрогнули. Он помолчал, глядя на Романова пристально и горько, – и вдруг сказал, как говорят о прекрасной сказке. С неверием и в то же время с надеждой. Зная, что так – не бывает… и не в силах расстаться с мечтой.

– Что у вас не убивают людей.

«Заплакать бы мне, – тоскливо подумал Романов. – Бросить бы все. Проснуться бы сейчас».

– У нас не убивают людей, – твердо сказал он. – Вы пойдете с нами на обратном пути?

– Да, – сказала девчонка. Так же ясно, как несколько минут назад «посылала» Романова. Только не многословно, а одним словом…

Беда застала юных москвичей из циркового училища на «гастролях» – летней немудрящей подработке на Дальнем Востоке. Руководитель, которому было поручено «контролировать» ребят, сбежал, прихватив с собой все деньги. Вернуться в Центральную Россию самостоятельно четверо мальчишек и две девчонки уже не успели.

Вспоминать о том времени им было тяжело. Никому не нужные, совершенно неприспособленные к жизни, брошенные на краю земли в Николаевске, они едва не попали в рабство к одной из банд – физически крепкие, ловкие дети были нужны на каких-то срочных работах в порту, связанных с разборкой механизмов и работой в тесных пространствах. «Выработавшихся» от бескормицы и побоев ребятишек просто топили с кирпичами на ногах… Спасла их от этой участи местная девчонка, с двумя младшими братьями-близнецами промышлявшая мелким воровством в том же порту, – спасла просто от неожиданной жалости. И тем самым изменила и свою жизнь тоже. Потому что, поразмыслив, все девятеро бежали из города и выбрали скитальческую жизнь – подальше от банд, по небольшим поселкам-селам-деревням, давая нехитрые (но и не такие уж плохие, если честно) цирковые представления и разыгрывая простенькие спектакли-сценки. Принимали их в основном хорошо, хоть иногда и гнали. Приходилось, правда, и голодать подолгу, и болеть огневиком (двое мальчишек-москвичей умерли от него в ноябре), и прятаться от бандитов, и сталкиваться со зверями.

Зимой их труппа пополнилась Тохой-Антохой. В лютые холода перед Новым годом «Смешарики» набрели на старый полевой стан посреди длинного приречного ополья. На стане двое уродов (один из них был женщиной, что, впрочем, стало ясно только потом) неспешно, со вкусом, замучивали мальчишку. Зачем – так и осталось неизвестным, как и вообще все обстоятельства этой истории, потому что спросить стало не у кого, а мальчишка ничего не помнил, кроме своего имени. Это тоже выяснилось потом. «Смешарикам» приходилось убивать и раньше, хотя они не любили этого делать и всегда предпочитали убежать, скрыться… Но когда с уже даже не кричащего, а протяжно, тихо стонущего мальчика стали с прибаутками снимать скальп – они не выдержали…

Тоха очень долго отлеживался. «Цирковые» девчонки немного знали медицину, но в основном касательно травм типа переломов и вывихов. Они смогли только натянуть сорванную почти на треть головы кожу обратно, кое-как зашить рану, зафиксировать какие можно переломы да следить, чтобы мальчишка, которого еще долго трясло температурой и постоянной болью, пил и ел и в бреду не пытался вскочить. Может, они бы и ушли, бросили его (кто он им был такой, в конце концов, и так спасли, а уж теперь – как ему повезет…), но разгулялись метели (а мороз почти не уменьшился), и они месяц просидели на том стане. Уже подъедали последнее, когда новенький более-менее восстановился. Ну и как-то стало… некрасиво, что ли, его бросать.

А в первой же деревне выяснилось, что он отлично поет. Профессионально. И здорово умеет играть на гитаре…

… – Вы знаете, что сюда идет банда? – Девчонка-командир не спускала с лица Романова глаз. – Это та самая… из Николаевска. Зверье, а не люди.

– Подозревал, – кивнул Романов. – Армия наведения порядка… Я, собственно, об этом хочу поговорить со здешним мэром.

– Он хороший человек… – задумчиво сказала девчонка. И опять напрямую спросила: – Нам оставаться? Мы очень устали. Очень-очень. И не знаем, что делать, и мы хотим уйти с вами. Но если вы поговорите-поговорите, а потом бросите тут все на бандитов, то мы лучше дальше пойдем сами.

– Можете остаться, – спокойно ответил Романов. – Найдите, где остановиться, и поживите спокойно. А через полмесяца, может, чуть больше, пойдете с нами в обратный путь. Или останетесь тут, как захотите. Тут будет безопасно, я думаю… Ж… Белосельский!

«Я тут останусь, – показал жестами Женька. – Коней посторожу».

– Хорошо. – Романов усмехнулся и добавил: – И помни, что тебя во Владике ждут.

Женька сердито свел брови и преувеличенно-обиженно отвернулся…

Мэр Осипенковки Никита Никитович Горенышев сидел на крыльце своего дома (приличного, но ничего особенного – даже одноэтажного и без внушительной кованой или кирпичной ограды, какие обычно в моде были у «народных избранников» самого мелкого ранга) и с печальным видом слушал какую-то бабку, которая агрессивно-обстоятельно излагала преступления некоей Сирафимшны, четыре козы которой… Дальше шло такое, что Романову невольно стало жутко: если здесь козы ведут себя так, то, похоже, надо сматываться. Однако мэр при виде Романова очень обрадовался, даже встал с крыльца и громко объявил:

– А я вас жду, жду… – Потом снова вернулся к бабульке: – Иди. Иди-иди, у меня дело важное, человек пришел, а с козами вашими вы мне всю плешь проели. У вас планы участков на руках? На руках. Вот и решайте там по-соседски. И-ди, русским языком говорю.

– Будут перевыборы – я на тебя управу найду, – пообещала старуха, похоже, не столько разочарованная ответом, сколько обрадованная возможностью и дальше проявлять гражданскую активность по полной.

– Иди отсюда, Христа ради, – сказал мэр уже умоляюще. – Можешь референдум проводить прямо сейчас, разрешаю.

Старуха едва не смела с дороги Романова, пробормотала про «ходють и ходють» и двинулась дальше на площадь. Видимо, проводить референдум. Мэр поднялся с крыльца, вздохнул, отряхнул спортивные штаны и протянул подошедшему Романову руку:

– Я вас правда жду. С блокпоста сообщили уже давно, а вас нет и нет… На площади задержались?

– Да… Разрешите представиться – Романов Николай Федорович, лидер Русской армии. Прибыл сюда во главе одного из отрядов для… – Романов немного сбился и пояснил коротко: – Порядок наводить.

– А я здешний мэр, – вздохнул Горенышев. Проследил за реакцией Романова и почти агрессивно спросил: – Чего не смеешься?

– Не вижу причин, – признался Романов. – Если мэр в нынешних условиях мэрию отдал беженцам, а сам работает на дому – то это вряд ли смешно. Скорей достойно уважения.

– Ну, тогда ты один такой… первый… С меня вся округа покатывалась, до самого Хабаровска. Единственный мэр, который не ворует… Правда, так, по слухам, я изо всех мэров в округе один живой и на месте остался…

– Действительно странно… Вы больной?

– Я честный, – буркнул тот. – Я потому тут и сидел так прочно, что место у нас насквозь дотационное и неприбыльное. Ну сидит блаженный – и пусть сидит…

– Ясно… – кивнул Романов, но Горенышев вдруг разозлился:

– Ясно?! Ничего тебе не ясно – тоже мне, «яснооо»! А я тут родился! Вырос! Учился во Владивостоке, а вернулся опять сюда! – Он притопнул ногой. – Хотел тут честно до конца жизни проработать, да и помереть, ан фига! Дадут они – честно, как же! – Он покрутил перед лицом Романова этой самой фигой и продолжал поспокойней: – Думаешь, когда Союз разорили-развалили – это правда была, что он неконкурентоспособный экономически был, потому и рухнул? Ага, как же. Хрен по всей морде… У нас в поселке заводов было пять. Пять! Это посреди тайги-то, ты веришь?! И в каждом крупном селе в округе – или заводик, или цех. В 90-е годы отсюда западные фирмы столько вывезли, что за голову хватаешься: одних станков на полторы сотни вагонов! Думаешь, на металл? Как устаревшие? Не. На металл они ограды, сами цеха, рельсы разбирали… А это – вывезли на новые места в Азии, под пальмовой крышей установили, местных голожопых за бананы наняли и давай «экономическое чудо» творить. И так по всей России было. В каждом самом маленьком сельце. В каждой отрасли. Отовсюду эшелонами краденое везли. Это я своими – вот этими самыми глазами! видел. По сию пору все тогдашнее богатство разворовать не могут! Мммммммммммммать их… – и он с такой энергией выругался, что Романов не нашел ничего лучшего, как спросить:

– Вы коммунист?

– Нет! – отрезал Горенышев. – Был, не отказываюсь и горжусь, а в восимьсемом – свалил! Потому что… а! – он махнул рукой. – Что я тебе, щенку, объясняю… Извините, я вас на «ты»…

– Это как раз ничего… – задумчиво ответил Романов. – Но вот только я спокойной жизни и спокойной смерти-то вам обещать и не могу как раз.

– Пошли в дом, – предложил Горенышев. – Пошли-пошли, чаю выпьем, посидим, поговорим… может, ты и не бандит. Гляну…

…Никита Никитович жил один. Жена от него ушла двенадцать лет назад, когда его собирались судить, обе дочери давно жили «в России», в смысле – за Уралом, и приезжала одна – старшая, – последний раз еще до развода с женой, привозила ненадолго внучку.

– Погибли, наверное, – вздохнул Горенышев, наливая Романову, устроившемуся за столом, настой иван-чая. – У вас какие на этот счет сведения?

– Скорей всего – погибли, – честно ответил Романов. Горенышев ссутулился, тихо сказал:

– Ну вот, видно, и конец моему роду… – Но тут же встряхнулся, снова поинтересовался: – А насчет зимы этой… ядерной? Как?

– Скоро будет. Почти точно.

– Радуешь ты меня снова и снова… Ну да я, собственно, так и рассчитывал… и людей ориентировал должным образом. Вот все ли поверили – не знаю. Да, может, еще и не доживем до той зимы. Про банду слышал? Про Армию наведения порядка?

– Затем и пришел. Хотя, вообще-то… вкусный чай… вообще-то, мы хотели у вас пару дней отдохнуть и дальше, к Охотскому морю. Нам еще на неделю пути…

– К морю неделя пути? – Горенышев непонятно ухмыльнулся. – Ну да, ну да… Банда эта – из Николаевска. Города нет, вот они тут по мелким селам и городкам бесчинствуют. И ведь не утонули, гады… Два дня назад типутата присылали. Три дня дали на размышление о выплате контрибуции. Завтра срок.

– Как нет города? – Романов от изумления даже пропустил мимо ушей слова про «типутата» и сроки. – В смысле – нет?! Боеголовка, что ли? Так мне сказали тут – никто его не бомбил…

Горенышев присвистнул:

– Э, так вы ж не знаете ничего про это?! А мы теперь почти что прибрежный поселок. Курорт. До Охотского моря – семнадцать километров.

– Новости… – Романов и правда был ошарашен. Потер лоб. Потом вздохнул: – А, черт… сейчас всему удивляться – так и будешь с открытым ртом ходить… Ну, и что вы делать собирались?

Горенышев придвинул гостю по цветастой клеенке блюдечко с сушками. Посмотрел за окно – на аллею к площади. Заговорил, словно сам все заново оценивая:

– Есть десять ментов с пятью автоматами. Шесть лесников. Есть ополчение. Вы видели. Сотня человек в основном с охотничьими ружьями. Бутылки с горючей смесью наготовили. И все. Бандитов меньше, но у них даже танки есть. И в руках не ружья.

– М-да. Вы не солдат, – прямо сказал Романов.

– Не солдат, – не обиделся Горенышев. – Я хозяйственник. Неплохой. Но бандитам служить не стану и поселок им просто так не отдам. Лучше в бою погибну.

– Уймитесь, – не сердито, скорей с уважением попросил Романов. – Не придется вам погибать в бою. А придется вам восстанавливать ваш консервный завод. Хотя бы его. Ну и там – что еще сможете. Повторяю – никакой спокойной старости не предвидится. Увы.

– То есть… погоди… – Горенышев встал. – Погодите, то есть – вы не уйдете?!

– Уйду. Как только покончу с бандой и увижу, что у вас более-менее наладилось дело.

– У них танки, я ж вам говорю! Или… или у вас что – тоже?!

– С собой не принес, – вздохнул Романов сожалеюще. – Но теперь в лучшем случае у нас их станет на три больше. В худшем… Не будем о грустном. Можно сушку?

* * *

Вообще Ломброзо был не прав в корне. Но в жизни иногда встречаются такие яркие типажи, что поневоле приходят на ум мысли о правоте итальянского криминалиста-френолога.

«Делегат» банды, с которым Романов в сопровождении Провоторова встретился на северо-восточном подъездном проселке, был именно таким. Пришел он смело – один, пешком, правда, это была совершенно очевидно та дешевая смелость, которой обладают те, кто ни разу не встречал отпора. «Уголовная рожа», как говорили о подобных людях – чаще всего ошибаясь. И разговор с ходу начал в таком же ключе – очень подходящем к внешности.

– Ты чего со своими тут растопырился? – Романов сдержал улыбку – вот сейчас сделает «пальцы веером»… – Это наши места! Мы за своим пришли!

– В других местах уже все ограбили? – вежливо уточнил Романов. – Разрешите представиться: Романов. Николай Федорович. Вы?..

– Ой, вот не надо только вот это, не надо! – скривился «делегат» и смачно харкнул к сапогам Романова. Умело. С высоким искусством прямо-таки. Не доплюнул до левого носка какой-то сантиметр. Довольно поправил на груди, поверх распахнутой летней кожанки, автомат. – Мы про тебя все знаем! Ты еще в Зажопинске этом по базару терся, а мы уже все знали! Вали обратно за Амур, витязь – тоже мне! Царь Салтан!

– Вы начитанны, – заметил Романов. – Но за Амур я не уйду, потому что вы мешаете.

– А? – бандюга даже опешил. – Да… кто тебе мешает?! Ты чо гонишь?! Скатертью дорога!

– Вы мешаете, – повторил Романов. – Своим присутствием на земле. С этим надо как-то разбираться, вам не кажется?

– У нас танков три штуки, – не выдержал-таки – сделал распальцовку… Романов опять удержал улыбку. – И заложников мы взяли, больше сотни! Всеееех тут выгребли, по дороге! Так что, если не свалишь отсюда в голубую даль, мы их впереди на поселок пустим, и все дела.

– Прошу, – развел руками Романов. – По-моему, вы застряли в мире прошлого, вам не кажется?

– Че? – хлопнул редкими белесыми ресницами «делегат».

– Вы мыслите категориями вчерашнего дня, – обстоятельно пояснил Романов. – Мне наплевать на заложников. Более того – пущенные перед вами, они будут вам же мешать стрелять, и вообще вы на них потратите какое-то количество боеприпасов. Это первое. Второе – я хочу вас честно предупредить, что в любом случае, как бы ни развернулись события, никто из вас живым к концу завтрашнего дня не останется.

– А… да ты… – «Типаж» сделал еще несколько угрожающих жестов. – Ты сам-то… сам-то че… не как мы?! Царьком хочешь стать?! Ну гляди – еще дотемна мы твои кишки на гусеницы намотаем…

– Провоторов, – не повышая голоса и не сводя глаз с бандита, сказал Романов, – ты слышишь? Он говорит, что мы похожи на его подельников…

– Я глубоко польщен таким сравнением, – ответил казак, изучая «делегата», как редкое насекомое под микроскопом.

– Будь так добр, избавь меня от этой мокрицы, научившейся говорить по-человечески, – попросил Романов все тем же тоном. Настолько мирно, что «делегат» не успел не то что среагировать – даже понять, что речь идет о его смерти.

Нагайка метнулась вперед и мокро хрустнула, почти погрузившись своим кончиком в залившийся кровью лоб бандита. Глаза того уехали куда-то под лоб и к переносице, он дернул руками, резко расставив их в стороны, – и повалился на спину, подогнув ноги.

– Насчет заложников – это ты всерьез? – задумчиво спросил Провоторов – нагайка отскочила к его ноге, как живая.

– Вполне, – ответил Романов. – Мне не нравится эта практика – псих или скот хватает человека, начинает махать оружием и орать, а все должны с улыбками складывать свое оружие, чтобы, видите ли, «не спровоцировать». И тем самым на будущее провоцируют десятки таких же психов или скотов повторять удачный опыт, а сотни и тысячи людей – подвергать свои жизни опасности или прямо погибать. Посему это с настоящего момента становится законом: взявший заложника уничтожается тут же, если нет иного выхода – вместе с заложником. Эту эпидемию надо давить в зародыше.

– Согласен. С этим что делать будем? – казак кивнул на труп.

– Пусть валяется, – брезгливо сказал Романов. Но Провоторов задумчиво произнес:

– Я тут поговорил… они в николаевском порту, когда металл под продажу пилили, угробили больше ста ребятишек. Девочек насиловали скопом, выдумывали всякое… в меру своей фантазии. Мальчишек еще живых в море бросали, потому что те работать не могли… кто убежать пытался – ноги и руки грузами отрывали и так оставляли умирать… Посему как-то оно не того. Уж не осуди.

Казак присел. Тремя сильными ударами отсек убитому голову, перевернул труп на живот и, рывком стащив с него камуфляжные штаны и трусы, уткнул голову носом между ягодиц. Выпрямился, вытерев тесак. Недобро усмехнулся:

– Найдут – злее будут. И глупее. У таких это под ручку ходит.

Романов безразлично зевнул и махнул рукой:

– Пошли, едем….

Танки Романов считал ерундой. Вряд ли бандиты соображали, как их использовать иначе, чем самоходки с усиленной броней. Больше всего Романов боялся, что банда, узнав о подкреплении поселковом и прикинув соотношение сил, подумает и… уйдет в лес. В этом случае она оказывалась разом в полном выигрыше. Романов или вынужден был уходить (и бросать поселок на растерзание) – или тратить время и людей на погоню за врагом по здешним чащобам и болотам.

Но Провоторов был прав, когда оценивал психологию бандитов. Видимо, сразу после обнаружения трупа своего «делегата-депутата» банда решила штурмовать поселок, предварительно раскурочив его, как только будет можно, из танковых орудий. С их направления это проще всего было сделать с верхушки сопки в полукилометре к северо-востоку над окраиной Осипенковки, где старая дорога выбиралась на высшую точку склона – и откуда хорошо был видел сам поселок. Ну а потом, заранее просочившись поближе к окраине, атаковать, и дело сделано. Кроме того, никто из банды не слышал слов Романова, и там все были уверены, что заложники обеспечат им преимущество, а боев в поселке не будет – эти пришельцы из Владика побоятся за мирное население. Обычная тактика любой сильной банды в боях с теми, кто защищает закон….

Танки – три «Т-72» – появились на дороге клином. Передний начал спускаться, чтобы занять позицию чуть ниже остановившихся борт о борт двух других. Так они могли стрелять все вместе. За двумя задними пряталось около десятка пехотинцев.

Это Романов видел хорошо и невооруженным глазом. Он стоял около одной из двух замаскированных на соседней сопке «ЗПУ», которые в случае чего должны были перекрыть огнем дорогу от вражеской пехоты. Но вскрик одного из стрелков и то, как он отшатнулся от прицела, явно увидев там что-то страшное, заставили Романова схватиться за бинокль.

На носах всех трех танков было распято тросами по нескольку человек – раздетые женщины и дети. Видно было, как почти все они рвутся, что-то кричат, плачут. Романов медленно опустил бинокль. Стрелок-порученец с сиденья второй «ЗПУ» медленно обернулся, посмотрел на командира огромными глазами…

– Слезь, – мягко сказал Романов мальчишке. – Я сам.

Парень сделал судорожно-радостное движение… и вдруг покачал головой. Скривился, выдавил:

– Вы не можете все… сами…

– Тогда давай. Стреляй точно. Очень точно.

Мальчишка кивнул, нагнулся над прицелом. Все четыре ствола изрыгнули длинные фонтаны рыжего пламени, плавно поворачиваясь, перечеркивая танковые носы. Романов смотрел в бинокль, не отрываясь. Потом пулемет замолк, и мальчишка, обхватив голову руками, сжался на сиденье.

Те, кто находился в танках, видимо, не ожидали такого. И, прежде чем раздался хоть один выстрел, Романов услышал с перевала чистый, сильный звук горна, дающего сигнал к атаке. И увидел во вновь поднятый бинокль, как слева и справа из кустов на обочине стали вылетать огненные плевки, врезаясь в броню танков – в ходовую часть, маски пушек сбоку, в корму корпусов… Засада, для которой он выделил половину дружины, начала работу. Видно было и то, как мечутся и падают пешие бандиты. А потом началась разноголосица хаотичной стрельбы у окраины поселка – на тропинках подкравшихся и ожидавших сигнала для атаки тремя группами бандитов окружили и уничтожали ополченцы, усиленные дружинниками…

Бой закончился за восемь минут.

Банда потеряла убитыми двадцать два бойца, считая танковые экипажи. Были убиты трое ополченцев и один дружинник.

Сдавшихся в плен и пойманных бандитов – двадцать восемь голов, больше половины банды – по приказу Романова закопали по шею в землю по обочинам дороги на перевале. И оставили так – только прочно заткнув рты, потому что хоровой отвратительный вой – даже не мат, а обычный трусливый вой ужаса – был слышен слишком далеко. Еще четверых бандитов убили в лагере в километре от перевала, освободив шестьдесят семь заложников; убить они никого не успели. А брать их живыми никто не подумал даже, потому что еще на подходе к лагерю наткнулись на двух молодых женщин – голые, те были повешены за ноги на деревьях, а внизу брошены три маленьких, по году-три, ребенка. Дети истошно кричали и плакали, пытаясь дотянуться до матерей, которые тоже судорожно извивались в петлях, силясь достать до малышей. И ни те, ни другие были не в силах что-то сделать.

Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы брать кого-то из охранников живым не пришло дружинникам в голову. Все четверо могли быть довольны уже тем, что в ярости атакующие поспешили с убийством…

На носах танков от очередей пулемета погибли четыре молодых женщины и пятеро детей: две девочки и три мальчика пяти-двенадцати лет. Когда Романов верхом подскакал на перевал, их трупы уже сняли с машин (из них при беглом осмотре представлялось возможным восстановить лишь одну) и уложили на обочине. Над телом мальчика лет десяти, почти натрое перебитым пулями, жутко голосила прибежавшая из освобожденного лагеря еще молодая полуголая женщина – вырывала у себя клочья волос, билась о землю лицом, целовала ноги убитого и умоляла встать, просто встать, и все.

Стрелявший – четырнадцатилетний порученец Мишка Мазуров – прискакал вместе с Романовым, хотя тот пытался запретить. Но Мишка только яростно мотал головой. При виде женщины он даже не побледнел снова – почернел как-то. Неловко сполз с седла и пошел к ней, на ходу расстегивая большую кобуру «парабеллума». Встал рядом на колени, ткнул пистолет в руку раскачивающейся и непонимающе глядящей на него женщины и сказал тихо:

– Нате. Я его убил… – И огрызнулся вокруг – заранее: – Не делайте ничего! Ну, вы?!

И все замерли. Все. И конный конвой Романова. И сам Романов. И люди у танков. А Мишка вздохнул и наклонил голову.

Женщина удивленно посмотрела на пистолет. На Мишку. На мертвого мальчика. Опять на пистолет. Подняла его обеими руками и уперла в лоб Мазурову, прошептав – или выкрикнув, не понять было:

– За что?!

– Так было надо, – ответил мальчишка. – Ну… давайте. Давайте же! – Он стиснул кулаки и ударил ими по земле, по старому выщербленному асфальту. Со слезами крикнул: – Думаете, боюсь?! Не боюсь! И не стыдно мне – так надо было, надо! Мне… Стреляйте, ну?!

Женщина уронила «парабеллум» и, в каком-то дрожащем, судорожном движении подавшись вперед, обхватила уже в голос заревевшего Мишку, прижала к себе…

Убитого дружинника сожгли под салют из карабинов на большом костре над берегом реки. Пришло много местных, почти все ополченцы, например. Многие пришли семьями. Пришел и Горенышев. Романов смотрел, как со свистом и воем вздымается пламя, и думал почти удивленно, что это первая и пока единственная потеря в его экспедиции. Может, и у остальных дружин так же? Хорошо бы…

Романов вздрогнул – кто-то крикнул: «Счастливого пути!» – и этот крик подхватили многие вокруг. Ему подумалось о странности происходящего, странности выкрика, странности самого сожжения… и о том, что весь мир сейчас на грани, не то умирает, не то обновляется. Потом он нашел взглядом «Смешариков» – точней, наткнулся на них глазами: они все стояли тесной группкой неподалеку и смотрели на пламя. Потом Тоха вздрогнул – видимо, ощутил взгляд Романова. Быстро посмотрел вокруг.

И улыбнулся Романову.

* * *

Они провели в поселке еще три дня. Отдыхали, помогали местным – больше, впрочем, словами и объяснениями, – договаривались о возможностях встреч и о налаживании связей между Осипенковкой и Поманухами…

Горенышев признался, что элементарно боялся многое восстанавливать. Зачем, если бандиты легко это разрушат? Для чего запасаться сверх меры, если отберут? В результате теперь, получив трофейное оружие и уверенность в том, что у него есть целая цепочка союзников, он клятвенно пообещал по мере возможности наладить местную пищевую промышленность и, если получится, лично прибыть с докладом через пару месяцев.

– Радиостанции плохо работают, – жаловался он (они сидели с Романовым на крыльце дома мэра). – Вообще без связи останемся… У пожарных вертолет оставался, подняли они его в зиму. Что ты думаешь – разбило…

– У нас та же история, – ответил Романов. Он уже привык к тому, что Горенышев бесконечно жалуется. Это было не от беспомощности, а скорей попытка показать собеседнику, как много надо сделать, заставить его проникнуться серьезностью ситуации. – Вы, главное, о людях тут, на месте, позаботьтесь. Чтобы пересидеть. Просто пересидеть несколько лет.

– Да пересидим… – Горенышев проводил взглядом двух девчонок, промелькнувших на велосипедах в конце его тупичка, на площади. И неожиданно спросил: – Слушай. А… дальше? Дальше ты что мыслишь делать?

– Дальше мы не пойдем, – ответил Романов. – Только до вашего нового моря. А дальше… дальше что. Дальше Бурея… и вдоль берега Охотского – видимо, все мертвое. Там на берег плеснуло крепко. Через недельку к вам вернемся – и в обратный путь. Нам еще добираться, а до… – Романов хотел сказать про осень, но задумался.

– Интересно, Магадан цел? – спросил Горенышев, потирая колени. – Или… как Николаевск?

– Хотелось бы знать… – Романов вдруг выматерился: – Сидим на крохотном кусочке России и ждем зимы… аж страшно становится!

– Угу… только ведь я тебя не про это спрашивал. Про «дальше»-то. Так как? Дальше?

– А все-таки ты коммунист, дядь Никит, – задумчиво сказал Романов. – Даром что партбилет положил…

Горенышев хмыкнул:

– А если даже и так? Ты мне скажи, чем он плох был – коммунизм?

– Тот, про который тебе говорили? – уточнил Романов и, дождавшись кивка Горенышева, ответил: – Партией, дядь Никит. Пар-ти-ей. Коллективным решачеством. И коллективной безответственностью, следовательно. Возразишь?

– Нет, – буркнул Горенышев. – Было такое. И все?

– Не все. Еще тем, что после Сталина уж слишком много плясать вокруг «простого человека» начали. А по мне, так вот что: если кто простой – тот и вовсе еще не человек.

– Есть такое. Хорошо. Согласен. Все теперь? Или третье есть? – В голосе Горенышева не было ехидства, только интерес. Настоящий и глубокий.

– Третье есть. И последнее. Главное – всех накормить, обуть, одеть, согреть, позволить учиться. Это – главное. Но за этим идет не «улучшение быта». А расширение горизонтов. Всех и всяческих. И тогда быт наладится сам. Автоматом. А если начать людей с узким кругозором уже не кормить, а закармливать, не одевать-обувать, а позволять заболевать вещизмом… тогда рано или поздно такая политика заботы о левой пятке «приведет в конце всех в один конец». Потому что сытый, обутый, одетый и с денежками в кармане мещанин хуже любого зверя. Хуже самого себя, озабоченного, где пожрать. У него фантазии прут. Но – мещанские. Вот тебе и третье. Вот этих трех вещей я в новом мире не допущу. И я не один такой. И я не фантазер беспочвенный. Так как?

Горенышев молчал. Он молчал долго, даже стемнеть немножко успело, а в тупичок уже пару раз заглядывал Женька, намекая всем своим видом, что Романову пора поспать, завтра же ехать…

– И частное предпринимательство разрешишь? – спросил наконец Горенышев. Романов кивнул:

– Если не по добыче сырья, не по военной промышленности и не по перепродаже – разрешу. Хоть завод по производству трусов открывай, хоть… вон, консервную фабрику.

– Непонятное что-то у тебя получается.

– И не говори, – вздохнул Романов, поднимаясь. Отряхнул сзади штаны. И добавил: – Чего только человечество не перепробовало. Может, вот это, новенькое, как раз и получится? А, дядь Никит?